Анке из Тарау. Рыцарь, стрела и крест

«ОПЕРАЦИЯ „ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ ЛИНЦ“ осуществлялась как тайная государственная задача. Она подчинялась непосредственно только Гитлеру и Борману… Для создания музея мировой величины в Линце Гитлеру требовался большой специалист, и Гитлер нашел его в лице профессора Ханса Поссе, 59-летнего директора Дрезденской галереи, превосходного знатока итальянского Ренессанса и барокко. Первая страна, где Поссе проявил свой организаторский талант и свое глубокое знание искусства, была Австрия, национал-социалисты дали ему громадное задание — разобраться в колоссальных богатствах, которые они собрали у умерщвленных ими еврейских владельцев. Были похищены дорогостоящие коллекции, состоящие из многих предметов искусства… общей стоимостью 60–70 миллионов рейхсмарок… Полный огня и энергии, Поссе взялся за свою новую работу с украденными у евреев ценностями, заключив тем самым договор с самим дьяволом.

Затем наступил черед покоренной Польши. Вот что сообщает Поссе, вернувшись из Польши в конце 1939 года: „Из Кракова ежедневно отходят вагоны с предметами искусств под надежной охраной, эти предметы взяты из официальных учреждений, из церквей или у частных владельцев“. В конце января 1941 года из Парижа был отправлен первый транспорт, 25 вагонов запакованных в ящики живописных полотен, мебели, фарфора, фаянса и пластики. Затем настала очередь Голландии, куда Поссе приехал в июле 1940 года. „Сообщаю, что в ближайшие дни будет выслано первое мое багажное отправление из Голландии (68 картин и скульптур) фюреру в Мюнхен…“ — писал Поссе 28 ноября 1940 года… С началом войны с Россией Поссе появляется и в Прибалтике. С какой целью? Что он ищет там? Ответом мог бы послужить документ, лежавший в его кармане и подписанный Гитлером: „Профессор Поссе выполняет особую миссию „Линц“, строительство музея искусств в городе Линце на Дунае. Все партийные и государственные органы обязаны поддерживать господина Поссе во ВСЕХ ПРОВОДИМЫХ ИМ АКЦИЯХ. Подпись: А. Гитлер“…»

Из материалов газеты «Ди Цайт»

«ГЕОРГ ШТАЙН — госпоже д-ру ЕЛЕНЕ СТОРОЖЕНКО, геолого-археологическая экспедиция, г. Калининград. ВЕСЬМА ПОЧТЕННАЯ ГОСПОЖА! Во-первых, я пересылаю Вам несколько интересных документов, касающихся разграбления российских исторических ценностей нацистами в минувшую войну. Возможно, что они будут полезны Вам и Вашей работе. Во-вторых, что Вам известно о некоем Отто Рингеле, что это за таинственная фигура, то и дело мелькающая там, где речь идет о Янтарной комнате и прочих ценностях? Далее, что Вам известно о некоей „госпоже Кулашенко“, которая тоже то и дело как бы возникает из прошлого, из небытия, когда мы сталкиваемся с теми или иными сокровищами, что были вывезены нацистами с Украины в Восточную Пруссию? И, естественно, я вновь задаю Вам известный вопрос: не появились ли у Вас какие-нибудь материалы (справки, документы, намеки на сведения) по поводу весьма интригующих меня т. н. „Сокровищ стеклянных ящиков“? Буду рад получить от Вас новые вести. Что касается Вашего вопроса по поводу версии „ТАРАУ“, то могу сообщить следующее. В настоящее время я составляю обширную работу, которая называется „МАТЕРИАЛЫ О ВЕРОЯТНЫХ ЗАХОРОНЕНИЯХ ЦЕННОСТЕЙ КУЛЬТУРЫ, ПОХИЩЕННЫХ ФАШИСТАМИ“ (это своеобразный итог моей поисковой, по документам, работы), где у меня о Тарау сказано следующее: „КАРТА № 1489 — ТАРАУ. Исторический памятник — ОРДЕНСКАЯ ЦЕРКОВЬ В ТАРАУ, которой необходимо уделить ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ, а также ОПЫТНОМУ ХОЗЯЙСТВУ ИЕЗАУ СЕЛЬХОЗФАКУЛЬТЕТА УНИВЕРСИТЕТА г. КЕНИГСБЕРГ („АЛЬБЕРТИНА“)“. Приложение: документы 4242/43 и 454».

Ваш Г. Штайн

«ТАРАУ! Я почти уверен, что не ошибаюсь: это название я услышал осенью сорок четвертого года на косе ФРИШЕ-НЕРУНГ, в НАЙТИФЕ, в концентрационном лагере, находящемся среди песчаных гор, между морем и заливом ФРИШЕС-ГАФФ. В этом концлагере содержались военнопленные. Поляки, бельгийцы, французы и мы, русские, а среди них и я, сержант пехотинец Федорчук Владимир Петрович. Я попал в плен 8 октября 1944 года во время ГУМБИННЕНСКОЙ ОПЕРАЦИИ. Лагерь, в котором я оказался, был „разовым“. Или, вернее, „разового использования“. Людей отсюда вывозили, но никто назад не возвращался. Один охранник мне сказал: „Моя бабушка русская. Беги, если можешь. Если тебя отсюда увезут, то это смерть. Отсюда берут людей, чтобы рыть тайные убежища, бункеры, хранилища, тайные склады. Ты все понял? Тот, кто эти тайники строит, тот должен умереть. Завтра будут собирать группу на работы в ТАРАУ“. Жили мы в песчаных пещерах. До войны я занимался спортом, решил, что надо бежать, убегу, если меня завтра не отправят в Тарау. (Где это? Не знаю.) Утром нас всех построили и отобрали сто человек французских военнопленных. Подошел катер с баржей, всех погрузили туда, и они поплыли по заливу в сторону едва виднеющегося берега. Ночью я прокопал под проволокой проход, выполз к берегу, сбросил с себя одежду, связал ее ремнем и поплыл. Добрался до берега. Две недели скрывался в лесу, воровал картошку и разное другое из сараев бюргеров. Потом меня схватили и направили в ШТАЛАГ № 8 под ПРЕЙСИШ-ЭЙЛАУ. Там я и сидел до прихода наших. Возможно, это мое сообщение поможет в вашей поисковой работе».

Ленинград, пр. Чкалова, Федорчук В. П.

«ВЕРСИЯ „ТАРАУ“. Сведения из разных источников (несколько заявителей) таковы. Глубокой осенью сорок четвертого года в местечко Тарау прибыли немецкие войска спецназначения. Все местное население из Тарау было выселено. Поселок оцеплен войсками. Поставлены посты. После этого в поселок прибыли грузовики со строительными материалами и „иностранными рабочими“, военнопленными французской национальности. Две или три недели велись какие-то тайные работы. Слух был: оборонительные сооружения. Время от времени, по вечерам особенно, слышалась стрельба. Потом приехали еще несколько машин. Два или три тяжело нагруженных грузовика и легковая машина. Вскоре и они уехали. Охрана была снята. Местное население, те, кто не уехал в Германию, боясь прихода русских, вернулись в свои дома, но никаких оборонительных сооружений обнаружено не было. Возле кирхи появилась новая, очень большая могила, в которой, едва присыпанные землей, лежали трупы, несколько десятков убитых французских военнопленных. В подвале дома священника было много военной одежды с французских военнопленных, обширные подвалы кирхи, в которой раньше были старинные захоронения, были засыпаны до самого потолка свежим песком. Кто-то из жителей нашел несколько кусков янтаря».

Рижская поисковая экспедиция при газете «СМ»

«ОБНАРУЖЕН ТАЙНИК! Телефонограмма. Срочно. Иванову, Овсянову. В фасадной части кирхи нами обнаружен ТАЙНИК. Будем вскрывать сегодня в шестнадцать. Просим прибыть для присутствия при вскрытии».

ПАРАМОНОВ, экспедиция «СМ».

Тайник. Только начали работать, и уже что-то отыскалось? Что в нем? Янтарная комната? Этого не может быть. Если тайник устроен в фасадной части кирхи, то вряд ли он очень большой вместимости, это во-первых, а во-вторых, чтобы его соорудить, вряд ли нужно было столько военнопленных и стройматериалов, да и времени, какое тут было потрачено осенью сорок четвертого года. И все же! Хоть бы повезло, хоть бы там, в этом тайном сооружении, что-нибудь оказалось. Работа рижских поисковиков складывалась сложно, со скрипом, с большими трудностями. Казалось: вот же, есть люди, решившие посвятить свои отпуска такой благородной цели, как отыскание исчезнувших в минувшую войну несметных исторических и культурных сокровищ, не подростки-романтики, все «взрослая», солидная, степенная публика, историки, археологи, этнографы, криминалисты. Есть современнейшая поисковая аппаратура, способная электронным лучом заглянуть в землю, карты, схемы. Собраны обильный материал и деньги, есть вера в свое дело, в свою удачу и понимание: если государство отказалось от поиска, то кому же, как не им, энтузиастам, заняться розыском исчезнувших сокровищ? Не для себя. Для государства же!..

Куда там! Местные газеты, областная «правда» и молодежная «комсомолец» прямо-таки на дыбы вскинулись: как так? Кто-то к нам приезжает? Будут рыться в нашей земле? Какие-то «варяги» латышские? Потревожат захоронения? Буровые работы у стен древней кирхи? Не разрешать. Не пускать! Это антигуманно: поисковые работы на кладбище! Этакий чистый, праведный гнев, взывание к душе, совести. Странно только, отчего это обе газеты молчали, когда кувалдами разбивали мраморных ангелов, лики святых, кресты и великолепные памятники на тридцати старых кенигсбергских кладбищах, когда тех же бронзовых ангелов сдавали на вес, как цветной металл, на склады металлолома? Когда в Калининграде, Советске, Черняховске да и других городах и поселках кладбища сносились бульдозерами, могилы заравнивались, а разбитые надгробия сваливались в старые воронки? Когда не только немецкие, но и кладбища русских воинов, погибших в Восточной Пруссии в первую мировую войну, в дни знаменитых «августовских пушек», и те почти все уничтожены? Не дрогнула душа у газетчиков оттого, что на месте самого древнего, самого обширного кенигсбергского кладбища сооружен ныне «Парк культуры и отдыха (звучит-то как! Есть разве парки „бескультурья“?) имени Калинина»? «Колесо обозрения», «летающие качели», «зеркала смеха», танцы-шманцы на костях? Рев музыкальных автоматов, «пиф-паф» в фанерных тирах, «пуфф!» — и подлодка тонет в павильоне игровых автоматов; шашлыки, мороженое, «массовые гуляния» и бег в мешках на чьих-то могилах? Детские визги и смех — кто-то разглядывает свою физиономию в кривом зеркале, успокоиться не может: ну и рожа, вы только поглядите! И лишь порой кто-то испуганно вскрикнет, и будто ледяной водой омоет сердце: ковырнул ногой какой-то желтый, отполированный до блеска множеством ног камень, и он выпростался из плотной земли. Не камень, а половина черепа. «Эти кости так и лезут из почвы. Будто растут. Особенно после дождя, — как-то рассказывал мне один из сотрудников парка. — Нужно все залить асфальтом, тогда не полезут?» А может, лучше парк перенести на другое место? Мои предложения на этот счет на сессии городского Совета народных депутатов приняты не были. «А веселиться где? — крикнул кто-то из зала. — Оставить город без культпарка?» Что ж, будем танцевать на костях!

Но это так, горечь, обида, что ли? Ничего не делаешь — никто тебя не трогает… Сейчас — этот тайник, вот что главное. Хоть бы повезло! Тот, кто ищет, должен когда-то хоть что-нибудь найти! Сорок лет поиска, и пока ничего порядочного не найдено, а отсюда и скептицизм, неверие, насмешки. Можно себе представить, как мечтал что-нибудь серьезное, солидное найти Георг Штайн, сколько переживаний, надежд, разочарований! Дома: «Сад гибнет, в долгах сидим, а ты, Георг?!» В поселке: «Ну как, Георг, когда ты найдешь свое сокровище? Позови, когда золотые монеты считать будешь, помогу…». В прессе: «Наш неутомимый садовод-кладоискатель не падает духом, кто не знает прусского упрямства?» Как ему надо было что-то найти, обнаружить, заставить поверить в себя, да и дела свои материальные поправить. Стеклянные ящики с древними сокровищами, Кох, который, конечно, знает все-все, но молчит как рыба, молчит, запакованный в холодной камере мрачной тюрьмы в каком-то польском городишке «Барщеве» (от славянского слова «бортчь», что ли, такой ди зуппе из овощей?), таинственная Кулашенко (Кульженко П. А.), якобы передавшая фашистам массу украинских сокровищ, что с ней, где она, где спрятала эти сокровища? Можно ли верить бумагам Роде, что самая большая в Европе (в мире!) коллекция икон сгорела? Но почему уже после пожара «Кулашенко» колесила по Земландскому полуострову? Что искала? Надежные хранилища? Секретные подземелья кирх и замков? Значит, ей было что прятать? А Отто Рингель? И вновь, и вновь: стеклянные ящики… Они где-то тут, рядом, в каком-то из городов, может, всего в сотне километров от Гамбурга, несметные древние сокровища. Если бы он отыскал их! Да-да, если бы он отыскал их, то сокровища вернулись бы туда, откуда были вывезены, — в Россию. И русские не поскупились бы, нет-нет, ему не надо сверхприбыли, богатств, ему надо лишь рассчитаться с долгами да иметь некоторую сумму, чтобы продолжать поиск.

Гляжу на часы. Слышу, как по лестнице поднимаются. Входит Авенир Петрович Овсянов, он только что уволился в запас, снял военную форму, но мы привычно зовем его, как и раньше: «полковник». А вот и Василий Митрофанович Тараборин, наш неутомимый переводчик, пропускает в дверь женщину: пожалуйста, входите. А полковник, пожав мне руку; говорит:

— Знакомьтесь, это «весьма почтенная госпожа доктор Елена Стороженко», с посланиями к которой столько раз обращался Штайн.

Стороженко? Я с удивлением смотрю на миловидную подвижную женщину, пожимаю ее руку. Ее фамилия постоянно присутствует в бумагах Штайна среди других, как бы это выразиться, легендарных, откуда-то из тех, уже весьма отдаленных времен, фамилий: Альфред Роде, Фейерабенд, Эрих Кох, Отто Рингель …Однако за дело.

— Разберем некоторые бумаги и письма, хорошо? — предлагаю я. — А потом поедем в Тарау, там наши ребята какой-то тайник обнаружили. У кого есть что-нибудь новенькое? О версии «Тарау»?

— Анхен фон Тарау! Зи ист майн либен, майн гут унд майн гельд… — произносит Василий Митрофанович, поглядывая в листок бумаги. Отодвигает его. — Это стихотворение интереснейшего поэта из Кенигсберга, Симона Даха, которое называется «Анке из Тарау»: «Анке из Тарау — свет моих дней. Все, чем я жив, заключается в ней…»

— Дочь местного священника, — добавляет Елена Стороженко.

— В подвале дома которого, как утверждается версией «Тарау», была обнаружена одежда несчастных военнопленных французов, — говорит Овсянов. — Ведь этот дом так и переходил от одного священника к другому. Но какое имеет отношение Аннушка из Тарау к Янтарной комнате?

Какое? Триста с лишним лет назад родившийся в Мемеле (ныне Клайпеда), учившийся в Кенигсберге и ставший там профессором, а потом и ректором Кенигсбергского университета «Альбертина», драматург и поэт Симон Дах случайно познакомился с отцом Аннушки и по его приглашению как-то приехал в местечко Тарау. Увидел Аннушку и был потрясен ее очарованием. И ее рассказом. Уже несколько лет воюет ее возлюбленный: шла кровопролитная война католиков с протестантами.

Что с ним? Где он? Нет дня, часа, чтобы она не думала о нем. Вернувшись домой, в Кенигсберг, на свой «остров», что в центре города, в Кнайпхов, Симон Дах сел к столу, задумался, вновь представил себе холм, на котором возвышается кирха Тарау, удивительно красивое лицо девушки, ее взволнованный голос и начал писать: «Анке из Тарау, сердце мое, честь и богатство, еда и питье…» Однако, действительно, какое отношение все это имеет к Янтарной комнате? Вроде бы и никакого, но вместе с тем тайна Янтарной комнаты — это не просто некое захватывающее приключение, авантюра, поиск, смерть многих людей, похищения, это и повод, обстоятельства, ведущие к изучению истории и культуры этого древнего края, сближению и укреплению дружеских связей между нашим и немецким народами, разве это не менее важно, чем найти те или иные сокровища?

— «Пылким доверьем меня проняла, страсть мою, боль мою — все приняла, — дочитывает стихотворение Василий Митрофанович. — Может весь мир провалиться на дно. Мы порешили стоять заодно». Однако…

— Однако что сообщает нашей весьма почтенной госпоже Елене Стороженко Георг Штайн? — спрашиваю я. — О чем речь?

— Документы, о которых он сообщает, вот они, из папки «Эйнзатцштаб Розенберга»: «Рига, 28 марта 1944 года. Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга на оккупированных территориях. При быстром отводе наших войск от Ленинграда в 1944 году в распоряжении группы „Восток“ оказалось слишком мало времени. Мы можем упустить возможность увезти все культурные ценности, находящиеся в Нарве. На этом основании был дан приказ о немедленной эвакуации, выполнение которого осуществляю я, нижеподписавшийся доктор ШПЕЕР. Для эвакуации ценностей, в том числе документов городского управления, фельдкомендант Нарвы доктор ФОСТЕНБЕРГ предоставил в наше распоряжение грузовики… Машины были отправлены в РЕВЕЛЬ утром 8 февраля 1944 года. В этот день нами были погружены и отправлены в тыл все материалы музея Петра Великого, кроме громоздких предметов и мебели. Была также вывезена библиотека музея и коллекция медалей и монет… Были также вывезены все документы, художественные ценности, находившиеся в ратуше, архив земельного ведомства, документы судебного характера, а также художественные ценности из православного собора. Старинная утварь, одежда, картины на религиозные темы, иконы. Доктор ШПЕЕР, „ВОСТОК“, РИГА…» Вот такой документ, дорогие коллеги, но есть и другие, не менее интересные. Вот, например, как этот: «По поводу глубины захоронения исторических и прочих ценностей».

— О чем это? Кто писал?

— Без подписи, небольшое, но очень важное для нашей поисковой работы исследование: на какую глубину прятать, понимаете? Чтобы никто никогда не нашел. Тут немного, прочитать? Итак: «Изучение тысячелетней практики показало следующее. Первое. Могильные захоронения. Надо иметь в виду, что обычное, глубиной 2–3 метра, может быть отрыто и опустошено лишь одним человеком за одну ночь. Поэтому богатые люди хоронили своих родных в могилы глубиной до 5 метров. Такую вскрыть за одну ночь, даже вдвоем-втроем, уже невозможно. Чтобы добыть нечто, находящееся на глубине 6–8 метров, уже требуется длительное время и большое количество людей, а с 10–11 метров необходима специальная землеройная техника, весьма большое количество работников и устройство шахты. Это под силу лишь специальной организации, государству…» Вот почему, согласно некоторым источникам, немцы строили свои тайные хранилища, бункеры на глубине 10–11 метров. Либо искали уже готовые подземелья на такой же глубине. А потом входы в них, шахты, взрывали. Попробуй-ка отыщи, раскопай!

— И сам Роде, и его помощница, бывший научный сотрудник Киевского музея изобразительных искусств Полина Аркадьевна Кульженко, возможно, и отыскивали такие подземелья, когда разъезжали по всему Земландскому полуострову, — говорит Овсянов. — И не случайно Штайн интересовался этой женщиной, наверняка она очень многое знала.

Да, Полина Аркадьевна так много знала, ах, если бы она не замкнулась в себе, открылась, рассказала бы или описала свою странную и сложную, в чем-то трагическую жизнь; но молчала, молчала, хотя и не смогла скрыть тех или иных подробностей своего полубезумного пути из любимого Киева в далекий, настороженный и пугающий ее Кенигсберг. Пути, совершенного не в одиночку, а с ценнейшими коллекциями картин и икон киевских художественных музеев. «Ветреным декабрьским днем во двор замка въехали грузовики, груженные ящиками с надписью: „Киев — Кенигсберг“. А вскоре в замке появился и новый человек — невысокого роста худощавая немолодая женщина, в добротном пальто и сером шерстяном платке на голове, никак не гармонировавшем со всем ее видом… — Так об этом событии повествуется в книге „Тайна Янтарной комнаты“. — Научный работник Ангелина Павловна Руденко, — представилась женщина. — Фонды Русского и Западного музеев Киева и коллекции икон из Киевско-Печерской лавры, — показала она рукой на ящики…»

Все, кому доводилось интересоваться Янтарной комнатой, конечно же читали книгу, которую я цитирую[6]. Она написана по свежим впечатлениям, в ней много интересных деталей и подробностей, а в Барсове легко угадывается Александр Яковлевич Брюсов — «отличный специалист», «блестящий знаток живописи» и вместе с тем «рассеян, плохо разбирается в людях, не умеет правильно оценивать их». И не надо гадать, кто такая «Ангелина Павловна Руденко». Конечно же это Полина Аркадьевна Кульженко, «Кулашенко», поставленная — и совершенно справедливо — Георгом Штайном в один ряд с доктором Роде, мрачным прусским гауляйтером Эрихом Кохом, директором ресторана «Блютгерихт» Паулем Фейерабендом и таинственным оберштурмбанфюрером Рингелем.

«Ведут пути-дороги»… но какие же пути-дороги привели Руденко — Кульженко в Кенигсберг? Были, видимо, причины, и очень важные, чтобы решиться на такой отчаянный шаг… Может, и то, что она — человек большой культуры и эрудиции, блестящий знаток истории, искусства, можно сказать, человек с европейским мышлением — была белой вороной в своем коллективе? Протестовала, когда из зала музея убирались в запасники картины выдающихся мастеров, художников с мировым именем, и на их место вздымались гигантские «творения» типа: «Праздник покорителей хлебных нив», «Трудовой энтузиазм строителей Беломорканала», «Великого вождя приветствует вся страна». И прочие «большие картины без рам», как писал в своем отчете Роде. «Картины», напористо вытеснявшие из музеев страны, в том числе и киевских, Репина, Шишкина, Кустодиева, Айвазовского, многих других прославленных живописцев и в особенности мастеров Западной Европы: французов, итальянцев, голландцев и немцев, не говоря уже о символистах, кубистах, абстракционистах и авангардистах, всех этих «подражателях загнивающего Запада».

Сложная, трагическая жизнь. Горящие города, расстрелы. И какая-то смутная надежда, попытки оправдать свой поступок. «Культура, наука, искусство — это солнце, которое светит для всех одинаково и не теряет при этом своего блеска, не тускнеет. Это — как родник свежей воды, утоляющий жажду всякого, кто припадает к нему: больного и здорового, умного и глупого, доброго и злого… надо работать… надо внушать людям преклонение перед красотой и благородством человеческих чувств… Сотрудничая в музее, я смогу сохранить для Украины то, что осталось здесь», — размышляла Руденко, как размышляла и Полина Аркадьевна Кульженко. И, приветливо принятая немцами, назначенная директором Русского, а потом и музея украинского искусства, работает, собирает оставшиеся в городе картины, иконы, а их осталось так много! «Теперь Руденко нередко встречалась с представителями штаба Розенберга, с сотрудниками имперского комиссариата, в ведение которого перешли все киевские музеи. Наконец, она была представлена „высокому гостю“, посетившему музей, — рейхскомиссару Украины Эриху Коху и сумела произвести на него столь благоприятное впечатление, что вскоре и Кох вспомнил о ней».

Кох вспомнил о ней тогда, когда войска Красной Армии приблизились к Киеву. «Началась упаковка икон и картин. Вскоре двести произведений искусств плотно лежали в пятнадцати ящиках. Здесь были уникальные иконы: „Егорьевская богоматерь“, „Успение“, „Параскева Пятница“, „Преображение“, „Троица“, „Царские врата“, „Спас Нерукотворный“, „Спас Златые Власа“, „Сретение“, „Иоанн Предтеча“, созданные выдающимися мастерами. Через несколько дней, оставив под расписку германских властей свою личную библиотеку, обстановку из красного дерева старинной работы, великолепный слепок с Венеры Милосской в величину оригинала, отлитый в мастерских Лувра, оставив родной Киев, Руденко выехала вслед за отправленными экспонатами…» Выехала вначале в Каменец-Подольский, а спустя некоторое время, в январе 1944 года, — в Кенигсберг, в распоряжение доктора Альфреда Роде.

И вот — Кенигсберг, район Амалиенау, где в небольшом, уютном особнячке устраивается Полина Аркадьевна со своей верной старушкой няней, но в котором лишь спит, так как почти все время, каждую свободную минуту проводит в замке среди уже распакованных и еще заколоченных в ящики сокровищ. Русские приближаются! Они уже у восточно-прусских границ, но вот позади и пограничная река Шешупа, уже идут ожесточенные бои под Гумбинненом, уже… Куда все это девать? Где прятать? Альфред Роде, доктор Герхардт Штраус, Кульженко обдумывают различные варианты, как сберечь неисчислимые богатства, скопившиеся в Кенигсберге, вывезенные из России, с Украины, из Белоруссии, Прибалтики, — где и как все это сокрыть? Восточная Пруссия уже отрезана от собственно Германии. Дорога на Пиллау, забитая беженцами и войсками, простреливается русскими. Транспортов для эвакуации морем из Пиллау нет… Значит, надо прятать тут. В самой Восточной Пруссии. И то Роде, то Полина Аркадьевна, кстати, великолепно знавшая немецкий язык, исчезают из Кенигсберга, мечутся по Земландскому полуострову, да и в других местах провинции, и отвозят ценности, где-то прячут их, но где?

Да, многое знала Кульженко! Знала и молчала. Чем-то они были схожи, Кульженко и ее начальник, доктор Роде. Оба влюбленные до безрассудства в свои картины, иконы, янтарь… Фанатики! И оба остались возле своих упрятанных в каких-то секретных бункерах сокровищ.

Ее судили. «Скажите же, где? Ведь если вы не скажете, все это погибнет! — взывала к Кульженко судья. — Как вы потом сможете жить? Эти картины, иконы, ведь это достояние не только России, Белоруссии, Украины, но достояние всего человечества! Ведь вы же — человек высочайшей культуры, я прошу вас, Полина Аркадьевна…» Полина Аркадьевна молчала или бормотала: «Все сгорело, сгорело…» Получила десять лет. От звонка до звонка — в лагерях. А когда кончился срок, уехала в Кострому. И первое время, несколько лет, работала уборщицей в местном музее. Уборщица с богатейшими знаниями, искусствовед самого высокого класса! Дня не проходило, чтобы директор музея и сотрудники не консультировались с ней. В конце концов она была принята на должность младшего научного сотрудника и выше, по должности, кажется, и не поднялась, но много публиковала статей в местной газете «Волжская новь». О художниках, декабристах, о Пушкине, Тургеневе. Говорила с гордостью: «Меня знает вся образованная Кострома!»

Когда в Калининграде начались поиски Янтарной комнаты, с ней пытались встретиться. И она немного рассказала о себе, добавив, что это все не для печати. И что ей надо собраться с мыслями, чтобы начать долгий и обстоятельный разговор. О себе. О киевских ценностях. Об их судьбе… но в местной областной газете вдруг появляется рассказ о встрече с ней! Кульженко была взбешена. Ее обманули! И с той поры она больше ни с кем не говорила на эту тему: язык на замок.

Смотрю на часы. Время у нас еще есть. Спрашиваю:

— Елена Евгеньевна, когда начала работать ваша археологическая экспедиция, вы-то пытались с ней встретиться?

— Пытались. Ездили в Кострому Авенир Петрович и сотрудница нашей экспедиции Инна Ивановна Мирончук, но увы…

— Давайте я уж расскажу, как все было, — вступает в разговор Овсянов. — В ту пору Кульженко была как бы еще под опекой КГБ. И вот, когда все вопросы были согласованы, я получил разрешение на встречу с ней. Было известно, раз в неделю Полина Аркадьевна приезжает из интерната для престарелых поселка Октябрьское в Кострому. Смотреть многосерийный фильм «Эрмитаж», который комментировал академик Пиотровский. Телевизор она смотрела у подруги юности, Полины Ефимовны Ильиной. И вот я там появился. Самовар на столе, пряники. Приходит Кульженко. Восемьдесят восемь, но выглядит отлично, модно, не старуха из провинциального интерната, а дама из Европы: шляпка с вуалеткой, элегантный, прекрасно сидящий на ней пиджачок, бантик, черные чулки, туфельки, какая-то модная пряжка на поясе. Легка, подвижна; поднялась на четвертый этаж и не задохнулась, вся — интеллигентность, легкий запах французских духов. Остро глянула на меня каким-то пронзительным взглядом и говорит: «Я поняла, зачем вы приехали. Меня раз обманули. Дважды я свою душу не открываю». Молчим. Пьем чай. Потом она говорит не мне, а как бы своей подруге: «Поленька, пускай все останется там, где есть». Что это означает: «все»? Где «там»? «А твои архивы, документы? — помедлив немного, спрашивает Полина Ефимовна. — У тебя же их столько!» Полина Аркадьевна отодвинула стакан и сказала: «Все уже передано куда надо и кому надо». Куда передано? Кому? Потом Полина Ефимовна выяснила, что, действительно, за год примерно до нашей встречи большое количество документов Кульженко переправила в Киев, некоему Белоконю, но разыскать нам его так и не удалось. Спустя несколько лет Полина Аркадьевна умерла. И унесла с собой в могилу тайну «киевских сокровищ». Известно, что она их вывезла в замок графов фон Шверин и…

— Минутку. Вот как это было: «Ящики доставили в „Вильденгоф“ — имение графов фон Шверин в 70 километрах от Кенигсберга. Великолепное здание дворца, построенного в XVIII веке, в старом парке, одной стороной выходило на огромный пруд. Здесь, в полутемной графской столовой Руденко встретила Роде. „Фрау Руденко, — торжественно произнес Роде, — великая Германия доверяет вам свое национальное достояние. Вот, — и доктор театральным жестом повел вокруг, указывая на штабели ящиков, сложенных вдоль стен. — Здесь находятся уникальные произведения из собраний Кенигсберга, вам не дано право открывать ящики и знакомиться с их содержанием…“ — „А Янтарная комната — она здесь? — не удержалась от вопроса Руденко“. — „Янтарная комната? Янтарная комната — самая большая ценность! Ее надо сберечь, чего бы это ни стоило“, — уклонился от прямого ответа Роде». Так в книге. Я переворачиваю несколько страничек. Так примерно рассказывала о тех днях и Полина Аркадьевна. И о том, что «…долгими вечерами две пожилые женщины — немецкая графиня и кандидат искусствоведения, человек, потерявший родину, — сидели в обитой штофом гостиной и раскладывали бесконечные пасьянсы, тихо беседовали за чашкой кофе или читали пухлые французские романы в потертых кожаных переплетах с вензелями графов фон Шверин». Так ли это, не так — эта идиллия в дни кровавой восточно-прусской бойни для нас не очень интересна и важна, а вот что важно: «Уже слышны были пулеметные очереди. Бой разгорался неподалеку… И вдруг над крышей дворца взвилось огромное пламя. Руденко видела, как солдаты бросали в окна факелы. Огонь мгновенно охватил весь замок…» Все. Замок сгорел! Наша героиня сообщила советскому коменданту городка Ландсберг о том, какие в замке были сокровища, что надо отправиться в замок, может, что-нибудь уцелело. «Поездка состоялась 15 марта, Руденко и несколько рабочих спустились в подвал. Здесь выгорело все, что могло гореть. Груды теплого угля и пепла лежали во всех закоулках, покрывали пол. Раскопали толстый слой пепла и обнаружили обуглившиеся части ящиков и икон. Коллекции сгорели. Сгорели картины и иконы киевских музеев, сгорели ящики с экспонатами „художественных собраний Кенигсберга“, ящики, содержимое которых было известно только доктору Роде… Тайна их осталась нераскрытой, и вряд ли теперь удастся ее раскрыть». Я закрываю книгу.

— Выгорело все, что могло гореть! — Овсянов усмехнулся, наверно, он понял, что я имел в виду, повторяя эту фразу. Но молчит, и я спрашиваю:

— А Инна Ивановна Мирончук? Состоялся ли у нее разговор с Кульженко? А, Елена Евгеньевна?

— Разговоров было много. Полина Аркадьевна охотно рассказывала, как она жила в Кенигсберге и даже как устраивала выставки икон и других сокровищ Киева в одном из помещений замка. Сколько было экскурсий, восторгов. Но тотчас замолкала, лишь только Инна подступалась в своих разговорах, намеках, догадках: но куда же все это подевалось? Картины? Иконы? Молчала. Лишь однажды, когда Инна рассказывала о работе нашей экспедиции, остро так, пристально взглянула на нее и проговорила твердым, уверенным голосом: «КОПАЙТЕ ГЛУБЖЕ». Но где копать глубже? Замолчала, отвернулась, а когда Инна должна была уезжать, проговорила, как бы продолжая разговор: «Почувствую, что смерть на пороге, сообщу тебе ГДЕ…» Инна уехала. А Полина Аркадьевна вскоре умерла. И никому ничего не сообщила. Не хотела сообщать? Или не почувствовала, что смерть уже на пороге? А может, и пыталась что-то сообщить, а может, и что-то написала, но это сообщение на клочке бумаги куда-то исчезло. Говорят, что когда она умерла, то в интернат приехали трое молодых людей. Представились: из КГБ. Они обыскали всю комнату. Умершая еще лежала в постели, так они перенесли ее на пол, перерыли всю постель, вспороли матрац, подушки. Что искали? Кто были эти люди? Как позже выяснилось, к местному комитету госбезопасности эти ловкие, крепкие парни никакого отношения не имели. Собственно говоря, никто у них и документов-то не спрашивал…

— Что бумажка? Может, она и написала, да ее, бумажку, просто выкинули, — сердито говорит Василий Митрофанович. Глядит на часы. Начинает складывать документы в папки. — Невежество наше. Как-то я был в Полесске, в бывшем замке «Лабиау», там сейчас завод какой-то. Начальник отдела кадров рассказывает: «Потолок ремонтировали. Отодрали несколько досок, а оттуда как водопад хлынул: сотни толстенных немецких папок, документами набитые». А вы — бумажка.

— И что это за документы? Где все это?

— Где-где… Вынесли все во двор и сожгли… Пора нам?

— Минутку! — Овсянов улыбается, довольно потирает руки: сейчас еще что-нибудь интересное скажет! — Итак: «выгорело все, что могло гореть», да? Я имею в виду пожар в замке «Вильденгоф». Но что сообщает о посещении замка наш «забывчивый, нерасторопный» профессор Александр Яковлевич Брюсов — его дневник? Не помните? Я вам напомню. — Авенир Петрович раскрывает свою папку, добывает несколько листков, просматривает их и, подняв палец, читает: — «Едем с оказией в „Вильденгоф“. Замок кн. Шверинских совершенно разрушен до подвалов». Слышите? Не сгорел, а разрушен! И далее: «Следов вывезенных оттуда коллекций не найдено… но в трех комнатах подвала РАЗБРОСАН АРХИВ ШВЕРИНСКИХ — рукописи, переписка, деловые и судебные бумаги с XVI века. Все сброшюровано и пронумеровано»… Понимаете, не «груды теплого угля и пепла» были в подвале, а масса целых, не сгоревших бумаг графского архива! Нет, я и не о книге, о тех или иных в ней неточностях, а о том, что Роде и Кульженко успели все сокровища, вывезенные в «Вильденгоф», куда-то упрятать, отправить в другое место, или… — Овсянов выдерживает паузу: — Или если не все сокровища, то хотя бы часть их? И эта часть, а может, и все сокровища оказались в наших руках, но…

— Но как же так?

— …Но не вернулись вновь в музеи и государственные хранилища, а пополнили чьи-то частные коллекции? Пример? Пожалуйста. Пермский музей приобрел у одного гражданина картину итальянской школы. А эта картина, оказывается, из собраний киевских музеев, вывезенных, как и другие картины, Полиной Аркадьевной в Кенигсберг! Есть сведения, что и некоторые другие картины, которые якобы сгорели в замке «Вильденгоф», тоже «вынырнули» из небытия, из огня и пламени, и оказались в частных коллекциях. Как все это понять?

Да, многое знала Полина Аркадьевна, «одна очень образованная русская дама, историк-искусствовед», которую хорошо помнила, даже спустя тридцать лет, последняя владелица замка «Вильденгоф», уехавшая из него, когда он был еще совершенно цел, графиня фон Шверин. Да-да, это именно она, госпожа Кульженко, выполняя поручение самого Эриха Коха, привезла в замок обширное собрание киевских сокровищ, уложенных в 85 ящиков, 57 папок, и огромный, тяжеленный, укутанный в брезент рулон гравюр.

Сколько тайн, событий, странно, фантастически связанных друг с другом, с сокрытием или поиском невероятного количества сокровищ и Янтарной комнаты. Графы, бароны, доктора всевозможных наук, «госпожа Кульженко» и некий «Отто» или «Георг Рингель», таинственные фигуры, то и дело мелькающие там, где речь идет о картинах, драгоценностях, янтаре, полумифические фигуры, так волновавшие воображение мирного садовода из местечка Штелле (округ Гамбург).

«Пожар был. Все сгорело дотла. Иконы. Картины, — утверждала Полина Аркадьевна в суде. — Больше ничего не знаю. Больше ничего не скажу». Но пожара не было, а все исчезло, как исчезли неоценимые в стоимостном выражении коллекции минералов и янтаря, о которых мы уже упоминали ранее, известное как «университетское собрание янтаря в Восточно-Прусском геологическом музее», размещенные в двух зданиях на Ланге Райе, 4. О, это «Бернштайнзаммлунг» — 120 тысяч кусков янтаря с вкраплениями в золотистую окаменелую смолу инородных, замечательных крупинок древней природы нашей планеты: мелкими и крупными муравьишками, букашками, пестрыми мотыльками и стрекозами, в крылышках которых можно было пересчитать все жилки, доисторические козявки и паучки, которым 40 миллионов лет! Там был огромный, в несколько килограммов, янтарь и янтарь с кулак, прозрачный, что мед, из которого глядела своими любопытными глазами ящерка, попавшая в эту смолу так давно, глядевшая в наш мир оттуда, из такой невероятной временной дали! И листочки, травинки, цветы, грубый клок дикой шерсти (может, саблезубый тигр, покряхтывая и скаля от удовольствия свои клыки-сабли, чесался о смолистый ствол дерева?), перышки каких-то птиц, голоса которых никогда не слышал современный человек, семена древних растений, которые, если бы их выплавить из янтаря, можно было посадить, и вдруг бы выросли фантастические древние травы, расцвели бы необыкновенные цветы? Десятки тысяч людей, побывавших в музее на улице Ланге Райе, с восхищением и трепетом заглядывали в прошлое нашей матери-Земли, всматривались в глаза янтарной ящерицы, будто пытались что-то понять, узнать нечто сокрытое в тысячелетиях… Но где теперь все это? Куда исчезло такое не сравнимое ни с чем богатство? Все исчезло! Крупнейшая в Европе коллекция минералов, самое крупное в мире собрание редкостного янтаря! Все погибло? Сгорело, как в замке «Вильденгоф»? Покоится на дне Балтики, и никто, никогда, нигде об этом не сообщил? Взять ту же Янтарную комнату: десятки людей хоть что-то, но сообщали и писали о ней, ее путь прослеживался вплоть до 5 апреля, а потом все как обрезало?

И тут как бы из небытия неких авантюр, легенд, фантасмагорий каких-то возникает еще одна уже знакомая нам фигура. Человек, который отлично знал Альфреда Роде, да и как не знать, если был его ближайшим помощником, сотрудником Восточно-прусского управления парков и музеев. Это — доктор Герхард Штраус. Удивительно, но как утверждал Арсений Владимирович Максимов, в его, Штрауса, лице в истории Янтарной комнаты вдруг появляется еще одна личность, страшная, величественная, этакое земное божество: сам «великий вождь народов» Иосиф Виссарионович Сталин! Да-да, и такое было. В 1949 году в Берлине побывала группа ленинградских ученых, историков и искусствоведов, занимающихся поисками украденных в нашей стране культурных и исторических сокровищ. Они-то и «вычислили» доктора Штрауса, в ту пору сотрудника Министерства народного образования ГДР. В разговоре с ними немецкий ученый сказал, что он совершенно точно знает места в Кенигсберге, где спрятаны российские ценности, Янтарная комната и другие сокровища.

Такое сообщение! Человек знает, где надо искать. Но Калининград уже был так «запломбирован», что и Министерство культуры СССР не могло привезти в эту запретную, закрытую для всего мира область немца, хоть и был он не из Западной, а «нашей», Восточной Германии. Наверно, лишь один вождь мог дать разрешение на поездку Штрауса в Кенигсберг.

И ученые решились. Отважились! Написали Сталину. И тот, когда в его руки попало это послание, попыхивая душистым табачком «Герцеговина флор», резко начертал на бумаге резолюцию: «ДОСТАВИТЬ ДОКТОРА ШТРАУСА В КЕНИГСБЕРГ», поразмышлял немного, поковырял спичкой в трубке и приписал: «А ЯНТАРНУЮ КОМНАТУ — ПО НАЗНАЧЕНИЮ». Знал ли об этом Штраус? Знал не знал, но вскоре его доставили в Калининград. Взволнованный председатель Государственной комиссии по поиску Янтарной комнаты В. Д. Кролевский созывает своих сотрудников, а в ту пору в комиссию входили сам Кролевский, Кучумов, начальник областного отдела МПВО Якубович, генерал-майор Демин, полковник Федотов и бытописатель, внимательный и точный регистратор тех событий архитектор города А. В. Максимов.

Такое событие! Янтарная комната, которая наконец-то, как уже всем казалось, будет всенепременно найдена и «доставлена по назначению». Этот немецкий ученый, который всего несколько лет назад ходил на работу не в министерство народного образования, находящееся в Берлине, а в Кенигсбергский замок, где располагалось ведомство, в котором он трудился… Конечно же он знает все! Может, он и сам участвовал в эвакуации или захоронении тех или иных сокровищ? Вот он ткнет пальчиком: «Копайте здесь» — и порядок! И докладная дорогому и любимому Иосифу Виссарионовичу, что, мол, вот так-то и так… Ящики только надо быстренько готовить, много ящиков, чтобы Янтарная комната и прочие обнаруженные сокровища отправились туда, куда было указано вождем.

И что же? Целый месяц, как сообщает в своих записках Максимов, Штраус «мутил воду». Что ни день, то предлагал новые версии, указывал новые места, где надо искать, но — увы — ничего не обнаруживалось. Либо говорил: «Вот тут было, тут, но ведь вы тут все взорвали! Теперь здесь надо годы копать, чтобы разгрести все эти завалы!» Нервничал и людей нервировал. Когда Арсений Владимирович спросил у него: «А не могла ли Янтарная комната быть спрятанной во дворе замка?» — Штраус как-то очень зло ответил: «Ищите, если хотите! Но это напрасный труд. Вы без конца будете выкапывать остатки прежних фундаментов замка». Но так ли это? Максимов сообщает, что, когда Штраус уехал, он, использовав пожарников, вскрыл брусчатку во дворе замка, обратив внимание, что камни в том месте, где они рыли, были уложены неровно, будто кто-то заделывал тут прокоп, причем торопливо. На метровой глубине он вдруг обнаружил… кожаную, современного покроя, немецкую офицерскую перчатку! Значит, тут что-то прятали? И не так уж и давно — кожа-то еще совершенно крепкая, — может, в самые последние месяцы или дни войны? Надо тут искать! Но так случилось — пожарникам надо было где-то тушить пожар, их отозвали, а новые раскопки организовать не удалось.

Жаль, не правда ли? Может, именно там и находится тот «янтарный бункер», до которого не докопались — предгорисполкома Хорьков порвал «Свидетельство на проведение поисковых работ», о котором нам сообщил Н. А. Кор(…)ов. Будто чья-то могучая воля, некая стоящая выше человеческого сознания сила охраняет сокровища: на профессора Брюсова будто затмение нашло, не отметил на карте города то место, где был бункер с сокровищами, который ему показал Альфред Роде. Тут пожарных срочно вернули с раскопок, а солдат, которых обещали, не дали; там надо было копать на большую глубину, а ковыряли землю слабосильным коммунхозовским канавокопателем. И что-то вдруг случилось с ученым, который так много знал, который столько обещал! Да, в Калининграде много изменилось, но так ли уж все изменилось? Центр-то города остался почти таким, каким и был, с еще многочисленными засыпанными битым кирпичом пустырями и развалинами, как и в марте-апреле сорок пятого!

Что-то странное происходило с доктором Штраусом. Как тогда показалось Арсению Владимировичу, Герхард Штраус не столько хотел что-то показать, сколько убедиться в чем-то очень важном, может быть, в том, что те заветные места, о которых он «все-все знает», русскими не тронуты. И вот странность: его все время тянуло в район медицинских клиник университета, многие из которых — массивные красные здания — сохранились. В задумчивости бродил он по Друммерштрассе, Коперникштрассе, по улице Вагнера, разглядывал руины новой Росгартенской кирхи и вновь выходил на Ланге Райе, где как бы оживлялся, все чаще и чаще останавливался, напряженно вглядывался в сохранившиеся дома, заглядывал в подворотни и дворики. Вот тут находилась знаменитая коллекция янтаря. Но вот, кажется, Штраус на что-то решился: на перекрестке двух узеньких улочек (Ланге Райе и Вагнерштрассе, видимо. — Ю. И.) показал перстом на хорошо сохранившуюся коробку с бетонными перекрытиями и сказал: «Вот в этом доме был Геологический музей». «Я в свою очередь отлично знал, где были все музеи и другие общественные здания города у немцев, — вспоминает о том дне Арсений Владимирович Максимов в своих записках. — А также знал, что угловой разрушенный дом-сосед и был „Янтарный музей“ самого Роде, о чем почему-то Штраус промолчал. Я спросил: „А этот дом на углу был Янтарный музей?“ Штрауса от этого моего вопроса даже передернуло как-то, он сразу не нашел что сказать, а потом как бы засмеялся и ответил: „Нет“. Как — „нет“? А я в свою очередь настойчиво повторил, что именно этот дом и был Янтарным музеем. Штраус злобно, с раздражением обернулся к Кролевскому и сказал: „Кто лучше знает Кенигсберг, я или ваш русский архитектор?“ Вечером, когда все члены комиссии собрались у Кролевского, я представил два плана города немецкого издания, где ясно и наглядно были показаны все городские общественные и административные здания под своими названиями. В том числе и Янтарный и Геологический музеи». Значит, Штраус соврал? Доктор, ученый, человек с именем? Значит, так надо было? Но кому это надо было?

Вскоре Штраус уехал. Ответственное поручение вождя выполнено не было. Некоторое время комиссия, и в особенности ее председатель, пребывали в смятении: ведь Янтарная комната не была доставлена «по назначению». Но, к счастью, в Кремле об этом не вспомнили, у вождя было много других забот: поднималась новая волна ожесточенной борьбы с «вредителями», «шпионами», «диверсантами», а лагеря были переполнены «русскими иностранцами» — солдатами и офицерами, воевавшими в бельгийских, французских, итальянских и норвежских отрядах Сопротивления. До Янтарной ли тут комнаты?

— «Здесь уместно напомнить, что двор Геологического и Янтарного музеев хотя и был расположен среди города, но полностью изолирован от постороннего взгляда, — читает Овсянов „Версию“ Максимова. — Так что во дворе можно было легко и скрытно работать. И еще одна особенность двора: она заключается в том, что тут находился гестаповский гараж, был глубокий подвал, в который по пандусам въезжали грузовые машины». — Закрывает папку. — Тут можно было свободно вести земляные работы, вывозя землю на грузовиках. Кстати, перед тем как покинуть Кенигсберг, гестаповцы загнали в гараж несколько грузовиков, груженных бочками с бензином, и подожгли. Может, тоже для маскировки каких-то ведшихся там тайных земляных, с подкопом под гараж и музеи, работ?

— Где же ты, Янтарная ящерка? — говорю я, глядя на Елену Евгеньевну. Та улыбается, пожимает плечами, потом будто что-то хочет сказать, но сдерживает себя. — Однако нам пора ехать. Может, в тайнике в Тарау если уж не Янтарная комната, то коллекции янтаря с Ланге Райе, 4?

— «В муках, в тоске, средь тревог и утрат Сила любви возрастет во сто крат, — глядя в окно, декламирует Василий Митрофанович. — Выдержав натиск несметных ветров, Крепнет деревьев зеленый покров». Интересно, а где она похоронена, Анке из Тарау? В Тарау? И, знаете, я слышал, будто бы ей где-то был памятник поставлен. Ей и Симону Даху, но где?

— Памятник был поставлен в Клайпеде. Разрушен как «не представляющий художественной и исторической ценности» сразу после войны. Друзья, едем. Что-то обнаружится в тайнике?

… До Владимирово, бывшего Тарау, по бывшему Фридляндскому тракту всего полчаса езды. Миновав линию внешнего оборонительного обвода Кенигсберга с его огромными фортами, плотно, навеки вросшими в поля и перелески, сворачиваем на проселочную, ухабистую дорогу и вскоре видим зеленый, с вековыми деревьями холм, на котором возвышается красная башня кирхи Тарау. Пытаюсь представить себе, как триста с лишним лет назад пылила по этой дороге к тракту, чтобы дальше следовать в Кенигсберг, на встречу с поэтом, юная деревенская красавица. Известно, что Аннушка из Тарау несколько раз навещала Симона Даха в его древнем Кнайпхофе.

Песню, сразу сделавшую поэта и саму Аннушку знаменитыми, в Германии поют и сегодня на всех свадьбах.

«…Крепнет деревьев зеленый покров. Так и любовь, закаленная злом, Нас неразрывным связует узлом».

Но вот мы и приехали. Справа от кирхи виднеются палатки, и возле них молодые, среднего и пожилого возраста люди: жажда приключений, поиска объединяет всех. Машины, бульдозер, буровая установка. Милиция в легкой летней форме, с желтыми символами поисковой экспедиции на рубашках, рижане и милицию свою привезли — как оказалось впоследствии, не напрасно. Напротив кирхи, на другом холме виднеется группка руководителей поисковой экспедиции, среди которых я вижу энергичного Виктора Александровича Парамонова, начальника всей этой шумной компании, и Володю. Шулакова, сотрудника рижской газеты «Советская молодежь», представителей рижских промышленных организаций — спонсоров поиска. Шум, рык двигателей, голос, усиленный мегафоном: «Прошу всех посторонних не подходить к месту работ!», лай собак, мальчишеский крик: «Нашли! Нашли чегой-то!»

— Неожиданно натолкнулись на захоронение, — говорит Володя, когда мы поднимаемся на холм. — Никаких примет захоронения не было. Вернее, были разрытые могилы. Тут ведь уже все вычищено местными… а сейчас, прежде чем начнем вскрывать тайник, краткая информация о находках. Виктор, пожалуйста.

— Находок довольно много, и весьма интересных, — несколько возбужденно говорит Парамонов, крепкий, спортивного вида мужчина, майор милиции, между прочим. Потирает руки, прохаживается взад-вперед, то и дело бросая взгляды на кирху. — На чердаке одного из соседних с кирхой домов найдены письма к некоему Роде, присланные из Гамбурга, из города, где жили Альфред и Эльза Роде, знакомцы наши… Перевели? Да, перевели. И выяснили, что тарауские Роде были горными мастерами, понимаете?

— Если это и не родственники «нашего» Роде, то ведь именно они могли пригодиться ему при строительстве тут, под кирхой, бункера! — добавляет Володя Шулаков. — Разве это не логично? Далее: все более подозрительной и интересной становится фигура Пауля Болдта, кантора кирхи Тарау. Во-первых, найдена его сберегательная книжка с весьма внушительной суммой в марках, которая поступила на его счет в самом конце сорок четвертого года. Что это? Откуда такие деньги? Может быть, за какие-то очень важные услуги, за выполнение важного задания? Известно, например, что, когда из деревни выселили буквально всех, лишь только несколько человек были оставлены: кантор, староста и еще одно, пока неизвестное нам лицо. Какие услуги он оказал и кому? Представил, может быть, имевшиеся у него планы кирхи? И, далее, появляются подтверждения тому, что этот Пауль Болдт был связан родственными нитями с фамилией Роде. И вот еще один важный, наводящий на некоторые думы штришок: в справочнике 1942 года по Кенигсбергу, в разделе «Церковные объединения», мы обнаруживаем… доктора Альфреда Роде как председателя городского объединения религиозной организации «Густав Адольф Штифтунг: Организация умиротворения». И это не все. Появились и другие невероятно интересные штришки, о которых я сообщу чуть позже, так как для этого надо кое на что взглянуть.

— Хорошо, Володя. Хочу напомнить вам вот о чем: если где-то в соборе хоть кирпич порушили, все восстановить как было, это во-первых; во-вторых, если натолкнулись на останки человеческие, чтобы нигде ни косточки не валялось, а сразу в ящик, с глаз долой, а то…

— Да местные уже раз пятьдесят все кладбище переворошили! Это же их самое любимое дело, развлечение, приключение, работа: «Для дома, для семьи». Как вечер, так роют, то в одном, то в другом месте. Вот что они нам подбросили, — Володя достает из кармана конверт, вынимает листок бумаги. Читает: — «Если вы не уберетесь, мы вас всех тут закопаем. Это кладбище НАШЕ! Не мешайте нам жить!» — Убирает листок, показывает в сторону дежурных милиционеров:

— Видите, один с бинтом на голове? Вчера ночью они тут дежурят, у палаток со снаряжением, сидят у костра, и вдруг — из темноты пятеро в черных масках, чулки женские на лицах, наскакивают. И один с саблей! Хорошо, все трое наших ребят — самбисты, один мастер спорта. Покидали нападавших, саблю отняли, сегодня в милицию сдали. А позавчера? Глубокой ночью слышится вдруг странный звук из кирхи. Плач детский! Луна. Черные тени. Волосы дыбом встанут от такого плача ночного! Пошли туда. Да, плач. Но откуда? Из шахты, которую мы ведем к бункеру, глубиной шесть метров. И свет там горит! Заглянули, а на дне шахты мужчина и женщина. Мужчина роет землю лопатой, женщина ребенка лет двух на руках держит…

— Взрывпредметы не попадаются? — спрашивает полковник. — Если обнаружится что-либо, хоть у вас и есть саперы, но не трогать ни в коем случае. Пускай этим занимаются штатные минеры, хорошо?

— Хорошо. А теперь пойдемте, кое-что покажу.

Мы спускаемся с холма, но идем почему-то не к кирхе, а мимо нее, к небольшой столовой, что расположена у подножья холма. Солнце. Жара. Пыль. Сонные, грязные куры в траве. Щенок с обрывком веревки на тоненькой шее. Володя Шулаков — он что, обедать нас ведет, вскрытие тайника откладывается? Володя подводит нас к столовой и останавливается на огромной плите, уложенной вместо ступеньки. Берет какой-то драный веник, сметает с плиты пыль, говорит:

— Это могильная плита. Неплохая ступенька, не правда ли? Но смотрите, кто когда-то лежал под этой плитой. «Карл фон Грамацки ауф Тапиау, 1779–1842, унд Сюзанна фон Грамацки-Фроссарт». «Грамацки» вам, изучавшему дело Альфреда Роде, ничего не говорит? Его фамилия? А вот еще одна плита. Под ней покоился прах еще одного Грамацки, умершего в 1911 году, и «нетленный дух», как тут сказано, его очаровательной супруги Анны Кордулы Магдалены фон Борк.

— Минутку, что-то мне вспоминается. А, книга Альфреда Роде «Художники и лошади»!

— Более точный перевод: «Художники видят лошадей». Книга была издана в Кенигсберге в 1932 году и переиздана, когда уже вся Европа была в пожарищах войны. Так вот, та книга была написана Альфредом Роде в соавторстве с неким Ф. Грамацки. Что это? Еще одно совпадение? Или тот, последний из Грамацки, соавтор Роде, жил тут, и он, может быть, сказал ему, мол: «Мой друг, а почему бы тебе не взглянуть на кирху Тарау? Она стоит на горе. Грунт песчаный, рой сколько хочешь, на любую глубину…» Однако, время. Идемте. Взглянем на еще одну интересную нашу находку, а потом начнем вскрывать тайник.

Мы поднимаемся к кирхе, Володя входит в палатку и спустя некоторое время возвращается с матово сияющим щитом, на котором изображены стрела, крест и… куриная лапа. Это что за геральдика? Что означает?

— Обнаружили на глубине 4 метра. Это щит того рыцаря, что стоит в кирхе. Рыцаря «Печального образа». «СТРЕЛЫ, КРЕСТА И КУРИНОЙ ЛАПЫ»! Вы, когда были тут, как-то не обратили на него внимания, а он такой замечательный. Мы его почистили слегка, и рыцарь стоит, ну, будто живой!

— Да? Пойдемте взглянем, да давайте вскрывать тайник. Сил уже нет ждать! Рыцарь? Тот, что в стене?..

В узкие проемы окон врываются лучи солнца. Заброшенность, пустота. Где-то вверху, среди порушенных, выпиленных на дрова местными жителями балок, воркуют голуби. Вот, громко хлопнув крыльями, срываются и вылетают из кирхи. С одной из стен на нас печально и внимательно смотрит огромный закованный в доспехи рыцарь. Странный какой-то! Чуть наклоненная голова с хорошей, будто только что из парикмахерской, прической, пышные усы, курчавая бородка. В левой, прижатой к панцирю руке — кольцо, правая держит меч, но ни в этом мече, ни в руке, держащей его, нет никакой воинственности, угрозы. Так вольно и непринужденно можно держать и трость, и зонтик. Шлем с пышными перьями стоит возле правой ноги, возле левой брошенная на пол рыцарская перчатка. Рыцарь изображен на массивной плите высотой метра в три. А по краю плиты надписи по-латыни, несколько стертые. 1509-й, нет, кажется 1609-й год; год, когда упокоился этот рыцарь. Милая Аннушка из Тарау его тут видела, а он вот так же печально глядел на нее. Может, Анна, когда приводила сюда поэта Симона Даха, говорила: «Глядите, какой странный, какой печальный рыцарь. Что за кольцо он держит в левой руке? Почему эта перчатка брошена на пол? Он ее бросил кому-то, ему ли ее бросили?»

Володя трогает меня за локоть. Мы выходим из полусумрака на яркое солнце. Синее небо. Белые, пухлые облака. Ярко-зеленые купы древних деревьев. Группка поисковиков с зубилами и кувалдами. Желтые каски. Желтые эмблемы на зеленых куртках. Все ждут сигнала. Парамонов кивает: давай, ребята.

Отходим чуть в сторону. Глухие удары. Хорошую кладку делали старые мастера! Такая выдержит века, такое здание не рухнет даже в самое сильное землетрясение. Кто составлял такие неподдающиеся острому зубилу растворы? Или все проще: никто из этого раствора ни грамма состава не брал себе?..

Из стены вылезает один кирпич, второй, третий. Отверстие расширяется, но толщина стены тайника очень большая. Проходит полчаса, час. И вот слышится голос:

— Стена пробита! Дайте фонарь!

— Расширьте еще, — говорит Парамонов. Он уже держит в руке фонарь.

Штабель вынутых из стены кирпичей быстро растет.

Еще несколько ударов. Отверстие становится шире. Тайник чем-то наполнен, что-то непонятное, странное виднеется. Еще удар, еще. И вдруг из пролома с сухим, странным стуком, как желтые шары, выкатываются… черепа. Они сыпятся и сыпятся. Видно, весь тайник до самого верха заполнен ими!

Аннушка из Тарау. «Если уйдешь ты однажды туда, Где даже солнца не ждут никогда, Я сквозь беду побреду за тобой…» Куда ушла она?[7] Дождалась ли своего возлюбленного, или тот сложил белокурую голову в каком-либо побоище между католиками и протестантами? Где ее могила? Плита с ее именем? Кто об ее надгробную плиту вытирает ноги, как вытирают ноги о ступеньку-плиту Карла фон Грамацки из Тапиау и его жены фон Грамацки, урожденной Фроссарт, перед убогой столовкой? Кто развеет наш прах по ветру, перелопатит могилу в поисках золотых коронок и вытрет ноги о нашу надгробную плиту?

«Если уйдешь ты однажды туда…» Что это было — тайник, полный черепов и костей? Откуда все это? Какая скрывается тут тайна? Криминалисты определили: возраст этих печальных останков человеческих — несколько столетий. Почему — ни клочка одежды? Ни перстенька, хоть оловянного, ни цепочки или крестика? Может быть, это останки тех, кто был похоронен в подвалах кирхи? При рытье бункера нужно было куда-то убирать песок. Им-то и заполнили объемистые, вместительные подвалы. Захоронения уничтожали, останки замуровывали в тайник?

Так все печально. Жизнь. Смерть. Могильная плита вместо ступеньки. Яичная скорлупа на женском имени, осколки от бутылки «Жигулевского» — на мужском. «…Я сквозь беду побреду за тобой. Сквозь лед, сквозь железо, сквозь смертный бой: Иль ты мне жизни самой не родней, Анке из Тарау — свет моих дней?»

Поэзия. Проза. Бой судовых часов. Мои глупые, добрые собачонки уже мирно спят на диване, накрытые пледом, который весь в дырах, будто очередью из автоматической пушки прострелен, этот противный пес грызет все, что на зуб ни попадет. Ступенька скрипнула. Черный рыцарь, которым когда-то пугали маленького Вальтера Мюллера, начинает свой ночной обход. Поэзия. Маленькие и большие тайны… Эти черепа, в которых когда-то билась живая, добрая или злая мысль… Проза. Прошлое и настоящее… Судьбы человеческие; люди, которые были и которые есть, о которых мы еще помним, образы которых нет-нет да и всплывают в памяти… «Если уйдешь ты однажды туда…» Куда именно ушла моя кенигсбергская подружка, Лотта, которой так была нужна справка о том, что она действительно работала в музее истории Пруссии в Кенигсбергском замке? Ей так был нужен господин Фосс, который бы сделал такую справку. Фосса мы так и не нашли, но обнаружились чистые бланки, а на других бланках были подписи господина Фосса, и в конце концов она сама написала на бланке, что ей было нужно, а я так красиво и точно расписался за господина Фосса, что сам великий Мегре не обнаружил бы подделки. Как-то сложилась судьба моей кенигсбергской подружки, что с ней, пригодилась ли справка, подписанная мной вместо господина Фосса? А тот декабрьский день, когда я волок ее, потерявшую сознание от голода, в каких кошмарных снах он ей грезится? Так все странно. Какие и как мы выбираем дороги в жизни? Кто начертал мне мой извилистый путь из Ленинграда, с Петроградской стороны, с улицы Гребецкой — вот в этот город, на немецкую «штрассе», к заснеженному особняку, возле которого рухнула Лотта?..

Звонок телефонный. Кто бы это еще?

— Елена Евгеньевна говорит, — слышу я. — Простите, что так поздно, но если сегодня не позвоню, завтра закручусь, забуду. Так вот: «Янтарную ящерицу» мог видеть и профессор Брюсов, а может, он ее и в руках держал. Да-да, и букашек, жучков, паучков, тех самых, в янтаре, с Ланге Райне, 4… Откуда я это знаю? Я вам потом все объясню, если в моих руках окажется один очень-очень важный документ, акт, в котором говорится о… Вот пока и все, что я хотела сказать, спокойной ночи.

Спокойной ночи — но как это понять: Брюсов мог держать в руках янтарь с ящерицей? Значит, что-то было найдено. Но почему об этом ничего не известно? Кстати, а что о музее янтаря сказано самим Герхардом Штраусом? Когда я был в городе Пушкине, первый смотритель Янтарной комнаты Анатолий Михайлович Кучумов передал в дар нашему фонду культуры «Специальное сообщение» доктора Герхарда Штрауса об исторических зданиях и местах Кенигсберга и области, кирхах, соборах, замках, весьма обширное, двадцать страниц текста, с великолепными рисунками-схемами, составленное доктором, как он пишет, «по воспоминаниям», 15 декабря 1949 года. Так что тут? «Геологический и Янтарный музеи (смотрите схему). Здесь жил поэт Айхендорф»… Все по памяти, но как все точно, текст, схемы! Двадцать одна точная схема, кроме одной, той, где цифрой «8» помечен «Геологический институт (?) и Янтарный музей»…