I

В предшествующей главе дан был разбор одного из наиболее знаменитых эпизодов летописи Тацита, одного из самых трагических и, вместе, самых темных и недоумелых. Обилие в «Летописи» и «Историях» подобных неясностей давно уже наводило историческую критику на сомнение в достоверности сказаний Тацита. Почин тому дал Вольтер в «Философском словаре». Менее известна полемическая работа адвоката Лэнге (Linguet), которого Мирабо называл «адвокатом Нерона». Наполеон Первый, большой недоброжелатель римского историка, вызывал своих академиков на реабилитацию рода человеческого, оклеветанного Тацитом, которого он так и звал «un d?tracteur de l’humanit?», клеветник на человечество. У нас в России одним из первых, кто усомнился, если не в фактах Тацита, то в оценке им фактов, был Пушкин, умевший разобрать сквозь густую памфлетическую окраску крупный политический ум и положительные стороны государственной деятельности Тиберия. Однако начальные отрывки, гениальные пробы предполагавшегося романа своего из эпохи Нерона, поэт наш набросал под явным и непосредственным впечатлением Тацита, подчинившись его фактам и отчасти тону — вернее, в последнем отношении, смешав манеру Тацита с манерою Апулея. Расцвет отрицательного отношения к Тациту был впереди и наступил с развитием идей империализма в Германии и Франции. В первой Тацит подвергся внимательной критике Моммсена (мы имели бы, конечно, полную и решительную проверку Тацитова текста, если бы 4-й том «Римской истории» великого германского ученого не погиб в рукописи жертвою пожара), Штара, Лемана и, в особенности, Сиверса и Германа Шиллера, который в двух капитальных трудах своих («История Римской империи в правлении Нерона» и «История эпохи римских императоров») относится к Тациту почти лишь как к очень талантливому и обильному материалом, но неразборчивому в них, тенденциозному памфлетисту. Во Франции к осторожному обращению с данными Тацита призывал и предостерегал против его аристократически-национальных точек зрения Амедей Тьерри. В Англии — Чарльз Мериваль отголоском мнений которого явилась в России, в шестидесятых годах, книга покойного М.А. Драгоманова «Вопрос об историческом значении Римск. имп. и Тацита». Как почти курьез империалистической вражды к Тациту, надо отметить огромный двухтомный труд французского юриста, Дюбуа Гюшана, «Тацит и его век» (1861), написанный с несомненной и прозрачной целью реабилитировать цезаризм в интересах бонапартизма. Великое несчастье Тацита, как летописца-свидетеля, и еще более великое счастье, как вечно жизненного историка, — его яркая публицистичность, за которую, как за палку о двух концах, хватаются ученые, отражая на себе политические веяния и потребности века. Сочинения Тацита с тех пор, как Поджио Браччиолини возвратил их к свету, были постоянной опорой и литературным орудием республиканской мысли в борьбе с пережитками феодальной монархии. Этот старый римский аристократ много поработал на то, чему содействовать он, живой, совсем не хотел и в ужасе и в отчаяние пришел бы от одной возможности такого союза: много помог и образами своими, и формулами антимонархической работе международной европейской демократии. Естественно, что он был полубогом в эпоху Великой Французской Революции. Гастон Буассье в своем грациозном и легком — быть может, слишком уж легком! — труде о Таците (1903) красиво и верно изображает влияние римского историка на деятелей «изящной революции»: m-me Ролан, Камилла Демулена. Наполеон I, наоборот, жесток гнал его имя. За хвалебную статью Шатобриана о Таците он закрыл журнал «Меркурий» и лишил бедняка Жозефа Шенье (брата казненного поэта) университетской кафедры за один лишь стих:

При имени его (Тацита) бледнеть — судьба тиранов!

Que son nom prononce fait p?lir les tyrans!

У нас в России, до сих пор излагающие политические протесты свои лишь обиняками и эзоповым языком, ученые симпатии к Тациту выросли также на этой почве. Из могилы античного мира Тацит подавал голос, которому с удовольствием и сочувствием внимал, задавленный военной монархией Николая Первого, русский дворянский либерализм, и голосом этим было удобно пользоваться, заставляя его сказать аллегорическими аналогами и параллелями горькие истины, которые произнести собственный язык прилипал к гортани, ибо не можно прати противу рожна. Всецело этим духом замаскированного современного протеста полон блистательный по форме и силе перевод Тацитовой «летописи», исполненный Андреем и Алексеем Кронебергами, — к сожалению, не точный, так как сделан был с французского перевода, а не с Латинского подлинника. В бессмертной сатире Салтыкова «За рубежом» сохранился тип русского учителя Старосмыслова, который чуть было не улетел в Пинегу, да, слава Богу, разрешили выехать за границу, — за то, что начитался, знаете, Тацита, да и задал детям, для перевода с русского на латинский, период: «Время, нами переживаемое, столь бесполезно- жестоко, что потомки с трудом поверят существованию такой человеческой расы, которая могла оное перенести». Русские тацитианцы пятидесятых, шестидесятых, семидесятых годов — все почти более или менее Старосмысловы. Тацит им нужен, как идейное оружие, а кто берет меч в руку, должен верить в него безусловно. Отсюда слепое доверие к Тациту не только Кудрявцева в его «Римских женщинах», но и позднейших — В.И. Модестова, М.Н. Петрова и др. Исключением является вышеупомянутая, навеянная Меривалем, книга Драгоманова.

В конце семидесятых годов XIX века началось, а в восьмидесятых и девяностых годах продолжалось новое скептическое течение, отрицавшее уже не факты или взгляды Тацита, но самого Тацита: подлинность и древность его сочинений. Любопытно, что гипотеза подложности Тацитовых рукописей возникла сразу и в Англии, и во Франции. Начинателем ее явился англичанин Росс в книге «Тацит и Браччиолини», увидевшей свет в 1878 году (Tacitus and Bracciolini. The Annals forged in the XVth century. London 1878). Во Франции пошел тем же путем П. Гошар (Р. Hochart), он же Г. Дакбер (Dacbert), в трех главных работах своих: «Этюды о жизни Сенеки» (1882—1985), «Этюды по поводу гонения христиан при Нероне» (1885) и «О подлинности Анналов и Истории Тацита» (1890). Увлечение непременным желанием доказать, во что бы то ни стало, что Тацитовы сочинения — не более, как великолепный подлог гениального мистификатора Поджио Браччиолини, очень часто приводит Го- шара к сомнительным, иногда почти недобросовестным положениям и натянутым доказательствам. Но нельзя не сознаться, что столь же часто он открывает совершенно новые точки зрения на факты и ставит правоверное доверие к Тацитову авторитету в безвыходные тупики.

Система Гошаровых доказательств подложности мнимо- исторических сочинений Тацита слагается из нескольких основных положений. А именно:

1. Сомнительность рукописей, в которых дошли до нас сочинения Тацита, и обстоятельств, при которых они были открыты, через посредство Поджио Браччиолини.

2. Полная или относительная невозможность для Тацита написать многое, входящее в Анналы и Истории, по условия его эпохи.

3. Следы эпохи Возрождения в тексте псевдо-Тацита.

4. Преувеличенное мнение о достоинствах Тацита, как латинского классика.

5. Не позднейшие (по общепринятой хронологии литературы) основные историки-свидетели Рима (Иосиф Флавий, Плутарх, Светоний, Дион Кассий, Тертуллиан, Павел Орозий, Сульпиций Север и до.) заимствовали свои данные у Тацита, но, обратно, мнимый Тацит есть лишь распространитель, амплификатор, тех сведений, которые он черпал у выше названных, имея уже всех их в своем распоряжении и сортируя их, как ему нравилось.

6. Литературный талант, классическое образование и жульнический характер Поджио Браччиолини потрафляли как раз на вкус и требование эпохи, требовавшей воскресения мертвых античных богов, художников и авторов.

7. Поджио Браччиолини мог и имел интерес свершить этот великий подлог, — и совершил его.

Начнем с биографии предполагаемого псевдо-Тацита, Поджио Браччиолини.

Поджио Браччиолини родился в 1380 году в Терра Нуова, в маленьком городке близ Флоренции, и уже в раннем возрасте прослыл юношей незаурядно образованным и острого ума. Служебную карьеру свою он начал при кардинале Бари, но вскоре мы видим его при дворе папы Бонифация IX, в звании копииста, scriptor pontificus. Понемногу он возвысился до звания секретаря, secretarius, одного из чиновников- редакторов, на обязанности которого лежало выправлять официальные документы (корреспонденцию, грамоты, резолюции), исходящие от имени папы.

В этом чине оставался он и при папах Иннокентии VII и Григории XII. Он был при Александре V в Болонье, куда был временно перенесен престол апостольский, когда этот папа умер, отравленный, — по крайней мере так утверждал тогда голос всеобщей молвы, — Бальтазаром Косса, когда-то пиратом, потом архидиаконом Болонской диоцезы и, наконец, преемником Александра V, папою римским, под именем Иоанна XXIII. Поджио, человек с покладистой совестью, типический представитель своего неразборчивого века, остался секретарем и при новом папе. Он сопровождал Иоанна на Констанцский собор 1414 года. Но когда Иоанн был этим собором низложен (1415), Поджио лишился должности и, так сказать, повис в воздухе.

Некоторое время спустя, он поступил на службу Генри Бофора, брата короля Генриха IV, епископа и впоследствии кардинала Винчестерского. С этим богатым и могущественным прелатом он познакомился в Констанце. Бофор играл тогда важную роль в делах церкви, как уполномоченный представитель от народа английского. В сентябре 1418 года Поджио, в свите своего нового покровителя, прибыл в Англию. Но, обманувшись в своих расчетах на богатые прибыли, он уже в 1422 году — снова во Флоренции, а затем в Риме. Папа Мартин V, преемник Иоанна XXIII, возвратил ему старую должность секретаря при святейшем престоле.

XV веке в Италии богат образованными умами, но Браччиолини среди них — один из самых ярких и замечательных. Латинскому языку он учился у Джовани Мальпагини Равенского, друга Петрарки; греческому — у Хризолора (Chrysoloras, ум. 1415); знал он и еврейский язык. Древности он изучал с пылким пристрастием. Его почти невозможно было застать иначе, как за латинскою или греческою книгою или за отметками из нее. Это был настоящий глотатель библиотек. В молодости он имел в своем распоряжении богатейшую библиотеку Колучо Салутати, канцлера флорентийской республики, которого книги «больше принадлежали каждому охотнику до наук, чем ему самому». В Лондоне — пользовался великолепным книгохранилищем Бофора, который «вечно скитается, как скиф, а я на досуге зарываюсь в книги». Библиотека папского дворца в Риме не удовлетворяет Поджио; он то и дело пишет друзьям своим: пришлите мне такое-то и такое- то сочинение. Список изученных им античных писателей, языческих и христианских, поистине, грандиозен. Он антикварий, нумизмат, разбирает и толкует надписи и медали; на вилле своей в Валь-д’Арно он собрал прекрасный музей древностей, приобретенных лично им или по его поручению в Италии, Греции и на Востоке. Он первоклассный латинист. Его перу принадлежат переводы с греческого на латинский язык «Киропедии» Ксенофонта и первых пяти книг Диодора Сицилийского. В оригинальных трудах своих он — писатель первоклассного дарования, блещущий не только почти невероятной эрудицией, но и такой же гибкостью и силою таланта. Его философские и этические трактаты (О скупости, О благородстве, О несчастье государей, О бедственности бытия человеческого) достойны Цицерона и Сенеки. О богословских вопросах и христианских добродетелях он умеет говорить языком, который, без подписи Браччиолини, всякий принял бы за язык кого-либо из отцов церкви. В погоне за Плинием, от которого он в восторге, Браччиолини пишет книгу «О нравах индийцев». Составляет любопытнейшее археологическое руководство к изучению римских памятников (De varietate fortunae). Рассказывает путешествие по Персии венецианца Никколи ди Конти. Переводит на итальянский язык Astronomicon Манилия. Угодно сатиру в духе Петрония? Поджио предлагает свою язвительнейшую «Historia convivalis» (Застольная история), в которой бичует шарлатанов юристов и медиков, сделавшихся господами своего века, наживающих, через глупость человеческую, и огромную власть, и огромные капиталы. Угодно исторический труд типа Тацитовой Летописи? Такова Historia Florentina (История Флоренции): рассказ замечательно ясного и точного тона, твердого рисунка, яркого колорита, полный художественных образов и характеров и глубоко проницательный в суждениях и предвидениях. Наконец, великую славу Поджио Браччиолини непрерывно укрепляли и поддерживали остроумные и глубокомысленные письма, которыми он обменивался с великими мира сего (Николаем, Лаврентием и Козьмою Медичи, с герцогами Сфорца, Висконти, Леонелло д’Эсте, королем Альфонсом Арагонским), с большинством современных кардиналов и почти со всеми замечательными деятелями эпохи. Великолепные письма Поджио Браччиолини ходили по рукам, перечитывались, переписывались, заменяя итальянской интеллигенции XV века газеты и журналы. Словом, этот блистательный подражатель был в полном смысле слова властителем дум своего века. Критика ставила его на один уровень с величайшими авторами Возрождения. Как высоко его ценили, доказывают его гонорары: за посвящение «Киропедии» Альфонсу Арагонскому Поджио получил 600 золотых — 7.200 франков. По тогдашней цене денег, это — огромный капитал. Литература выдвинула его в ряды государственных деятелей, и жизнь свою он окончил на высоте большого и властного поста — канцлером Флорентийской республики. Он — до такой степени в центре современной ему литературы, что первую половину итальянского XV века многие находили возможность определить «веком Поджио». Даже во Франции его имя исчезло в фамильном сокращении исторической общеизвестности — le Pogge. Флоренция воздвигла ему заживо статую, изваянную резцом Донателло. Сперва она стояла под портиком собора Санта Мария дель Фиоре, — теперь перенесена в самую церковь.

Таковы светлые стороны этого замечательнейшего человека. Посмотрим теневые.

Великий писатель имел отвратительный характер, который перессорил его со всеми литературными знаменитостями эпохи (Ауриспою, Гуарино, Виссарионом, а в особенности, Филельфо и Валлою). Впрочем, в полемике все эти большие люди ничуть не лучше своего ядовитого и свирепого соперника. Полициан зовет Поджио «самым злоречивым человеком на свете: всегда-то он либо на государей наскакивает или обычаи человеческие атакует, без всякого разбора, либо писания какого-нибудь ученого терзает, — никому от него нет покоя!» Кажется, был весьма сластолюбив и, к старости, вырастил эту страстишку свою в изрядное бесстыдство. Женился стариком на молоденькой и в трактате «Надо ли жениться старикам», посвященном Козьме Медичи, цинично объяснил свою женитьбу афоризмом, что никогда не поздно человеку найти путь к порядочному образу жизни (sera nunquam est ad bonos mores via). В Констанце, в Лондоне, всюду живет он широкою жизнью гуляки и бабника, большой любитель непристойных картин, рассказов и стихов, а в старости и сам их усердный и разнузданный сочинитель, чем жестоко попрекает его Валла. Словом, в ученом этом пред нами такой же большой талант жить в свое удовольствие, как большой талант творческий: типический флорентинский барин, эстет и буржуа, эпикуреец XV века, с красивою мечтою и низменною жизнью, человек-вулкан, из которого то брызжет живой огонь, то течет вонючая грязь.

Широкий образ жизни стоил Поджио Браччиолини дорого, превосходил смолоду его средства и заставлял его вечно нуждаться в деньгах. Источником добавочных доходов явились для него розыски, приготовление и редакторство списков античных авторов по подлинным манускриптам. В XV веке, с жадностью устремившемся к воскресающей древности, это была очень доходная статья. При содействии флорентийского ученого, книгоиздателя и книгопродавца, Никколо Никколи (1363—1437), который в то время был царем литературного рынка, Поджио Браччиолини устроил нечто вроде постоянной студии по обработке античной литературы и привлек к делу целый ряд сотрудников и контрагентов, очень образованных и способных, но сплошь — с темными пятнами на репутациях: тут — Чинчо Римлянин, Бартоломео из Монтепульчано, Пьеро Ламбертески. Никколо Никколи кредитовал Поджио оборотным капиталом и служил агентом по сбыту манускриптов, то есть собственно говоря, был его издателем — и очень ревнивым и повелительным. Это был человек властный и вспыльчивый. Он умел скручивать в бараний рог даже таких литературных тузов, как Леонардо Аретин, Мануил Хризолор, Гварино и Ариспа, которых Никколи, когда поссорился с ними, просто таки выжил из Флоренции.

Первые свои находки Поджио Браччиолини и Бартоломео ди Монтепульчано сделали в эпоху Констанцского собора, когда низложение Иоанна XXIII поставило их, как упраздненных папских секретарей, в весьма критическое положение. В забытой, сырой башне Сен-Галленского монастыря, «в которой заключенный трех дней не выжил бы», им посчастливилось найти кучу древних манускриптов: сочинений Квинтилиана, Валерия Флакка, Аскония Педиана, Нония Марцелла, Проба и др. Открытие это сделало не только сенсацию, но и прямо таки литературную эпоху. Нет никакого сомнения, что Никколи, которому досталась из этого сокровища львиная доля, хорошо нажил и мечтал нажить еще, а Поджио, ободренный громадным успехом, усердно рылся по монастырским библиотекам Англии и Германии, но не находил ничего или находил мало. Впрочем, по словам его, он доставил Никколи «Буколики» Кальпурния и несколько глав Петрония.

Но если не находилось новых оригиналов, зато успешно шла торговля копиями. Манускрипт, выходивший из мастерской Поджио, ценился очень высоко. Между тем, в письмах своих он то и дело требует от Никколи бумагу, пергамент, переплетный приклад, и, если издатель запаздывает доставкою, Поджио плачется, что ему приходится даром кормить мастеров своих, за неаккуратным ходом работы. Мастера эти были, надо думать, господа не из приятных. Писцы в обществе XV века пользовались худою репутацией. Один нотариус в конце XIV столетия восклицает в письме к другу с торжеством, довольно, казалось бы, странным: «Я нашел превосходного писца и — представь! — не в каторжной тюрьме!» (Но trovato un bello scrittore fuor delle stineche). Разумеется, писцы работали, по преимуществу, ходовой, второстепенный товар, в котором ценна была только редакция Поджио. Любительские экземпляры хозяин готовил сам и — какую цену драл он за них, можно судить по такому примеру, что, продав Альфонсу Арагонскому собственную копию Тита Ливия, Поджио на вырученные деньги купил виллу во Флоренции. С герцога д’Эсте он взял сто дукатов (1.200 франков) за письма св. Иеронима — и то с великим неудовольствием, видимо вынужденный безденежьем, либо тем, что работа залежалась, а отцы церкви в век Возрождения шли с рук не так бойко, как языческие философы. Клиентами ПОджио были Медичи, Сфорца, д’Эсте, аристократические фамилии Англии, Бургундский герцогский дом, кардиналы Орсиони, Колонна, богачи, как Бартоломео ди Бардис, университеты, которые в эту пору, по щедрости просвещенных правителей, либо начали обзаводится библиотеками, либо усиленно расширяли свои старые книгохранилища. Поджио зарабатывал очень большие деньги и оставил своим детям отличное состояние, которое те чрезвычайно быстро расточили. Но нет никакого сомнения, что жил он — по крайней мере, очень долго, лет до 40 — шире своих постоянных доходов и часто нуждался, чтобы выручить себя из долгов, в каком-либо экстренном большом куше, который должен был добывать экстренными же средствами. В выборе же последних разборчивым быть не умел.

Таков человек, который «нашел» Тацита. Посмотрим теперь, что именно и как он нашел.