8. Разбойничество

Известия о разбоях на Руси идут из самой глубокой древности: еще святому Владимиру советовали епископы казнить умножившихся разбойников, как полагают, закоренелых и непослушных язычников. Много рассеяно сведений о разбоях в жизнеописаниях русских подвижников, например Феодосия Печерского, Кирилла Белозерского, Павла Комельского, Михаила Саллоса. Против разбоев и грабежей вооружались нередко пастыри церкви в своих поучениях. Причиной этих явлений с одной стороны служили дух средневековой отваги и неудержимая удаль: таковы разбойничьи похождения новгородских удальцов на Балтийском поморье; такого же характера выходки русских князей, которые нередко ездили на Черное море грабить купеческие суда или нападали на торговые города. С другой стороны, черных людей заставляли грабить и разбивать ближнего бедственное положение, необходимость добывания пищи и одежды, после войн и разорения от пожаров, во время голода и других несчастий. Как видно, и в старину отличались воровством и разбоями также холопы: один из древних проповедников убеждает бояр держать челядь свою в довольстве и говорит: «Аще ли не кормите, ни обувает, а холопа твоего или робу убьют у татьбы, то за кровь его тобе отвещати».

Но в старину разбои не похожи были на смелые похождения, какими отличались народные движения в более позднее время. Тогда разбои проявлялись или в виде мелкого воровства и грабежа, или не имели характера противогосударственного. При раздробленности древней Руси, разбойничьи набеги на другие области и особенно на басурманские прикрывались законным и похвальным геройством, унижением врагов своей области. В то время и само ведение войн не отличалось от разбойничьих похождений: неприятель опустошал поля в чужой области, жег города и села, тащил все ценное и забирал в плен жителей. Даже такой человеколюбивый князь как Владимир Мономах, и тот сознается о взятии Минска: «изъехахом город и не оставихом у него ни челядина, ни скотины». Что же касается новгородских опустошений и грабежей, то они, с точки зрения старины, являлись делом необходимым, подвигом высокой отваги, направленным против врагов самобытной родины.

Разбои стали усиливаться в Московском государстве после татарского нашествия, и в XIV столетии приняли довольно широкие размеры. Становится заметным, что вольные люди тяготеют к украинам Руси, имеют притоны в лесах около Оки и Воронежа и разгуливают по Волге, хотя мелькают и внутри областей. При самостоятельном развитии областной жизни, свободе переселения и перехода, в народе держался смелый дух предприимчивости, искания приключений и выгоды. Такая независимая жизнь породила сбойчатых людей в Новгороде, которые собирались толпами и отбивали земли у инородцев, а иногда и у других областей русских. Эта вольница вечевой жизни вспоила и вскормила особый тип разбойников, известных под именем ушкуйников, которые не хотели знать прав общественного союза областей и отправлялись целыми шайками для грабежа в разные стороны. Сперва ушкуйники имели целью поживиться насчет поганых немцев, разъезжавших по Балтийскому морю, или торговцев-нехристей по Волге; но потом, когда Московский князь начал стеснять вольных новгородцев, защищать торговые интересы Москвы и даже басурман, то охочие люди бросились на русские города, стали грабить московских купцов и сторонников великого князя. В XIV веке ушкуйники воевали Устюжну и Белозерскую волость, опустошали Пермь и проникали до реки Оби и до Ледовитого океана, не раз брали приступом Кострому, Нижний Новгород и Ярославль, доставалось от них Вятке и Арской земле; они грабили города булгарские, подступали к Сараю, прогуливаясь по Каме и Волге вплоть до Астрахани. Ушкуйники составляли большие шайки вроде военных отрядов, и выбирали иногда предводителей из лиц влиятельных и бояр. Они держались правила, что басурман следует убивать, а христиан только грабить, но иногда со своими собратьями поступали хуже, чем с иноверцами. При взятии русских городов, они забирали все ценное, а остальное истребляли, жгли церкви и мучили жителей, а какие поздоровее, тех уводили в плен и продавали Булгарам. Самый страшный набег ушкуйников на Кострому был в 1375 году.

Ушкуйников нельзя отмечать в собственном смысле клеймом разбойников. Их ремеслом было продолжение областной борьбы со всей ее грубой бесправной удалью; их набеги служат образцом военных действий против ненавистных областей. Однако московское правительство, которое стало распространять свое сильное влияние на другие области, усвоило другое воззрение на подобные шалости. Оно и нападение на татар стало считать за разбойничьи выходки, как видно из истории с Шевкалом и князем Александром Тверским, потому что само от татар заимствовало свою внешнюю силу. Точно также оно не могло равнодушно смотреть и на разгромы приволжских областей новгородскими ушкуйниками и на их грабежи восточных купцов, торговавших с Москвой, хотя сам Новгород рассуждал об этом явлении весьма снисходительно, смотрели сквозь пальцы на погромы от своей молодежи.

Новгородские ушкуйники служат как бы переходной дружиной народной от древних оборонителей земли русской и врагов иноземщины к составлению шаек воровских людей и казаков.

Казачество становится известным в Рязанской украине с 1444 года, но выходит наружу, когда московская сила налегла всей тяжестью на областную жизнь при Иоаннах III и IV.

Одни бежали на украины в притоны казацкие, стараясь добиться старой вольности, другие от преследования правосудия, третьи возмущены были деспотизмом московским и кромешниками Грозного. Таким образом, составлялись братские союзы из беспокойных людей, всю жизнь которых можно назвать разбоем и грабежом. Вольная разгульная жизнь, исполненная опасностей и приключений, привлекала многих охотников до свободы в казачьи круги, где предание и обычай связывали всех в одну семью и скрепляли строже всякого письменного закона.

Эти беспокойные головы по Днепру и Дону служили заставой России от набегов турок и крымских татар, впрочем, не щадили русских владений и людей. В 1578 году Крымский хан добивался в Москве, чтобы русские свели или согнали с Днепра и Дона казаков; а ему отвечали, что царь не считает этих беглецов своими подданными и приказал их предавать казням, если они появятся в пределах русских. В самом деле, сначала Москва считала казаков совершенными разбойниками и враждебными России, хотя такой взгляд был односторонен. На Волге донские казаки стали заниматься грабежом и разбоями вскоре после завоевания Астрахани, когда положено было основанию русскому господству до Кавказа. Атаманы казачьи, как и ушкуйники, грабили басурман и русских и не щадили даже царских посланников. Царь распорядился выслать войско, велел ловить воровских казаков и вешать. Так в 1577 году отправился с сильным отрядом ратных людей стольник Иван Мурашкин для искоренения разбойников на Волге: ему удалось одних казнить, других забрать в плен; но многие разбежались в разные стороны и опять скоро рассыпались по большим дорогам и перевозам. Около 1580 года ногайский князь Уруз жаловался, что казаки разбойничают в стране ногаев и даже взяли их столичный город Сарайчик, разграбили и сожгли: «не токмо что людей живых секли, и мертвых из земли выимали и гробы их разоряли». Атаманами этих грабителей были Митя Бритоус, Иванка Юрьев, которых казнили в Москве при ногайском посланце; а атаманы Иван Кольцов и Барбош ускользнули от поимки и заочно приговорены были к смерти. Но самым главным предводителем волжских казаков был Ермак Тимофеевич.

Преследуемые царскими воеводами, воровские казаки бежали вверх по Волге и по Каме до устья реки Чусовой, где находились вотчины Строгановых, которые убедили Ермака с товарищами оберегать их владения и воевать сибирских инородцев. Случилось так, что когда казаки, поддержанные Строгановыми, отправились походом в Сибирь, пелымский князь опустошил берега Камы около Чердыни, побил и забрал в плен многих христиан. Грозный царь разгневался на Строгановых, зачем они призвали известных злодеев, опальных казаков, которые за раздражение сибирских князьков достойны казни. Ермаку с войском велено тотчас вернуться в Пермь и загладить вины свои окончательным усмирением остяков и вогуличей; в случае неповиновения строгий указ грозил положить большую опалу на именитых людей, а казаков изменников — перевешать. Но угрозы уже опоздали: известно, как эти изменники покорили часть Сибирского царства и положили основание новому могуществу России. Они писали к царю Грозному, что бедные опальные казаки своей кровью желают смыть старые грехи разбойные — и приносят в дар единоверной России новую завоеванную ими землю, доколе мир стоит. Они просили царские силы, чтобы сдать воеводам покоренную страну, а сами ходатайствовали о милости и прощении. Сподвижник Ермака, Иван Кольцо, обреченный прежде на смерть за волжские разбои, отправился в Москву с грамотой и с повинной царю, который обрадован был заслугой смельчаков, послал им дары, а атаману Ермаку в особицу — две брони и шубу со своего плеча, и обещал вечное забвение прежних разбоев казацких на Волге. Эти доблестные борцы — атаманы казачьи почти все пали за величие и славу русского народа, за возвышенную его энергию и силу: Ермак Тимофеевич погиб в волнах Иртыша, бросившись в тяжелом панцире в лодку при ночном нападении инородцев; участь его товарищей была не лучше: атаманы Иван Кольцо, Яков Михайлов, Никита Пан с дружиной перебиты; только атаман Матвей Мещеряк пошел было в Россию, по смерти своих товарищей, с ничтожной горстью оставшихся в живых казаков, но вернулся назад и убит был в 1587 году.

Казачество долгое время для Руси служило неистощимым запасом разбойников, принимая в свою среду всякого пропившегося гуляку, вора, холопа и каждого недовольного московскими порядками. Оно старалось отстоять обычные старинные вольности, хотело поспорить с Москвой в правах на силу и господство Руси — старинной или созданной с помощью татар; но против чего шло казачество, то и служило его подтачивающим червем под самый корень. Оно делало попытки сложиться в одно самостоятельное целое; но ему не хватало средоточия силы и вполне осмысленного начала борьбы и жизни, от чего и не могло быть внутри его крепкой организации. При Годунове казачество сильно возросло и привлекало в свою среду массы холопов из России; нося в себе силу противодействия Московской власти, оно ниспровергло трон Бориса. Дерзость смельчаков дошла до таких размеров, что они под предводительством атамана Хлопка или Косолапа грабили под самой Москвой, не боясь сыскных дружин и разбивая их. Выслано было войско и главный московский воевода, окольничий И. Ф. Басманов, пал в упорной битве с Хлопком, который взят был в плен весь израненный.

Самозванцы, эти демократические государи, были большей частью или созданием казаков, или держались их силой; видимо, вольные люди хотели посадить на трон в России казака-царя, или атамана разбойников, как Тушинского вора, или атамана Заруцкого. В эти тяжелые годы для народа, воровские казаки рассыпались по всей России, производили убийства и грабежи, так что разоренные ими жители поневоле должны были увеличивать собою шайки разбойников. Только и слышно было во время междуцарствия, что мужики заворовали или пристали к казакам и приходят всяким разбойным обычаем, людей побивают и животы грабят. Стремления низших классов народа против боярских замыслов поддерживало по местам и духовенство.

Когда русский народ избрал на царство Михаила Федоровича, казаки все еще не хотели признать его царем и держали сторону Заруцкого и Марины, надеясь принять участие в устройстве Русского государства на других основах.

Царь молодой ехал в Москву, а на дороге его осаждали просьбами ограбленные, перебитые и жженые люди всякого рода казаками. Они затворили всем гонцам дороги и не пускали к Москве служилых и торговых людей; от убийств, грабежей и разных мучений люди не смели ехать в столицу и обратно. Казаки и беглые рассыпались по всей России, особенно грабили и разбивали по Волге. Воевода самарский отписывал: «Из Астрахани многие люди выбегают на Волгу к казакам, чтобы многих людей казнить и имение их грабить; атаманы волжские Соловцев, Третьяк, Ус, Бирюк да Иван Донецкой хотят идти к Самаре крест целовать царю, а молодые не хотят и говорят: нам бы где зипунов добыть».

Больших трудов стоило царским войскам усмирить взволновавшихся воровских казаков и разбойников. Неутомимый воевода Борис Лыков постоянно преследовал и истреблял шайки воров; на реке Калуж разбит и повешен знаменитый атаман Баловня; на Волге грозой были казаки для торговых судов, когда предводительствовал ими Кал-бак. Наконец, дело Заруцкого было проиграно и взят его последний притон — Астрахань.

Казаки и разбойники, и после усмирения Астрахани, продолжали свои воровские похождения; так в 1618 году в пределах Вологодского края жители разбежались по лесам от движения народной шайки в 400 человек; закройщиками были Митька Кубасов, Степка Круглов, Иванка Гурьев.

Грозная расправа с казаками царских войск охладила горячие мечты в вольных головах — устроить самостоятельное казацкое государство, и в 1634 году казаки приняли присягу на подданство России. Этим обстоятельством не пресеклись грабежи и разбои, потому что половина гулящих казаков не хотела повиноваться московским властям.

Усиление разбоев в XVII столетии вытекало из недостатков общественной и экономической жизни русского народа. Против незавидной доли бушевали смелые люди, хотели побороть ее, во имя свободных прав. Казаки, рассеявшись по всем областям России, действовали зажигательно этим именем свободы, так что после междуцарствия бежала в их ряды от рабства едва ли не третья часть крепостных. В малолетство царя Алексея Михайловича, бояре забрали громадную силу и стали грубо притеснять народ. Им удалось, со времени Уложения 1649 года, окончательно закрепить народ за помещиками и выдвинуть свою силу. Это закрепощение служило одной из существенных причин увеличения беглых с половины XVII столетия; а вслед затем встречаются целые ряды челобитных от помещиков, которые жалуются, что их сильно разоряют разбойники, бывшие их крепостные люди. «Оброни, государь, пишется в этих просьбах, воры ездят многолюдством с огненным оружием, многие села разоряют и жгут, помещиков мучат и до смерти побивают». Но помимо крепостного права, много было причин к побегу во внутреннем неустройстве государственном, в злоупотреблениях служилых и приказных людей, в тяжелых поборах и т. п. Сыщики старались рассадить по тюремным местам схваченных беглецов, но усилия их не достигали цели: после наказания кнутом за побег, они естественно снова уходили и приставали к разбойникам. Тяжелые работы вынуждали иногда и небеглых крестьян менять честный труд на воровские действия; так в 1654 году казаки разорили Нижнее-Яицкий учуг гостя Гурьева, — и рабочие охотники примкнули к ним. Казачество умножалось беглыми, становилось сильнее, а вместе с тем увеличивались и разбои. В 1659 году около городка Паншина казаки воровские основали даже свой городок и выходили из этого притона для грабежей на Волгу, под предводительством Ивашки и Петрушки. По Донцу также проезды не были безопасны: там Грицка Торцкий с толпой черкас разбивал послов турецких, крымских и русских; воры грабили даже Святогорский монастырь.

В 1667 году разбои разлились по всей России, не смотря на грозный закон — казнить не только за разбой и укрывательство, но и за то, что если кто слышал крик и не вышел на помощь. Все эти задорные брожения вольницы, как ручьи и речки в полноводье, слились в одну бурливую реку при Стеньке Разине, и захлестнули своими волнами множество мирных жителей и увлекли в свой порывистый водоворот немало жертв и сокровищ.

После казни атамана 6 июня 1671 года молва стариков в течение всего XVIII столетия ходила из уст в уста, что Стенька и не думал умирать, а живет на отдаленном острове и многие видали его своими глазами. В этом своеобразном предании есть особый смысл: действительно, Разин долго не умирал в своих сообщниках, т. е. не замер дух его своеволия в известной среде народной. Он «очутился» опять на Волге и на Дону, гулял по всей широкой России, наводя грозу и ужас, особенно на высшие классы общества. Детушки или сынки Стеньки Разина, потеряв своего атамана, рассыпались мелкими шайками по России: они являются даже на крайнем севере во время соловецкого возмущения, разбойничают по Волге и в лесах воронежских.

При Петре I множество людей бежало на Дон от тяжести военной службы, трудных работ и податей; донесли царю, что казачество наполнилось крепостными «бесчисленно», так что опустели селения, не с кого стало собирать подати и повинности и неоткуда поставлять рекрут. В исходе 1707 года Петр Великий послал на Дон Юрия Долгорукого с командой ловить беглецов; князь перехватал и разослал на места жительства до 3000 беглых. Многие казаки озлобились, что москали мешаются в права вольного войска; но когда они выражали свое недовольство, их считали заводчиками бунта и наказывали. Самым отчаянным защитником вольницы явился Кондратий Булавин, атаман рабочих при соляном заводе в Бахмуте; он прослышал, что Долгорукий подвигается к ним, и с шайкой беглых в 500 человек быстро напал на Долгорукого, его убил и команду всю в 1000 человек перерезал. Войсковой атаман Максимов разбил шайку Булавина, но он снова взбунтовал все верховые станицы, увеличил свое войско тысячами беглых, овладел Черкасском и сделался войсковым атаманом. В своих призывных грамотах Булавин выразил свой взгляд на бунт, подобно Стеньке Разину: «Худым людем, и князем, и бояром, и прибыльщиком, и немцом за их злое дело отнюдь бы не молчать и не спущать ради того, что они вводят всех в еллинскую веру и от истинной христианской веры отвратили своими знаменьми и чудесы прелестными; а между собой добрым, начальным, посадским и торговым и всяким черным людям отнюдь бы вражды никакой не чинить, напрасно не бить, не грабить и не разорять, — и буде кто станет кого напрасно обижать или бить, и тому чинить смертную казнь. А по которым городам и по тюрьмам есть заключенные люди, и тех заключенных из тюрьмы выпустить тотчас без задержания». Когда бунтовщики собирали голытьбу на борьбу с боярством, к Черкасску двигалось 20000 войска, для усмирения мятежных казаков, под предводительством Василия Долгорукого, родного брата убитого Булавиным — Юрия; Василий имел от царя наказ: «без пощады всех злодеев и их жилища истреблять и пойманных казнить и вешать». Долгорукий действительно срыл с лица земли 14 казачьих станиц, перевешал и переказнил множество народа. Булавин, осажденный самими казаками в Черкасске, застрелился 7 июня 1708 года.

Когда Долгорукий занимался казнями, атаман Игнатий Некрасов, набрав большую шайку вольницы, пошел на Волгу, ограбил караваны судов и разорил несколько селений. Возвращаясь на Дон, он писал, чтобы собирались казаки в Есаулов городок, а он скоро к ним будет с товарищами. Когда собралось 3000 человек, Долгорукий успел осадить их в Есаулове, и они принесли повинную; по человеку из десятка он перевешал кругом городка, а иных воров повешал на плотах и пустил по Дону; тогда казнено было больше 200 человек. Взяв жену и детей, Некрасов ушел на Кубань в подданство Крымского хана и с ним переселилось до 2000 казаков.

Смирив стрельцов и казаков, Петр не добился однако уничтожения беглых и разбойников внутри государства: они по-прежнему составляли шайки в 100–200 человек, жгли села и города, грабили и тиранили жителей. Сильные преследования воров ожесточали последних и не всегда были удачны: воеводы, посылаемые против них, не редко платили за смелость своей жизнью.

Учреждением паспортной системы Петр хотел найти всюду каждого члена государства и думал этим средством уменьшить побеги. Но на практике большая часть высоких мер Петра не достигали цели: часть народа взглянула на паспорт, как на печать антихриста, и не хотела брать его по религиозному принципу; другая часть народа видела в нем бесполезное стеснение экономических предприятий; третья, гулящая, свободу которой стесняло царское распоряжение, прибегла к новому злу политическому — к подделке фальшивых паспортов.

Самый большой процент разбойников во время Петра Великого составляли бродяги-рекруты, солдаты и драгуны; они бежали сотнями от невыносимых тяжестей или при наборе или из полков. Даже, по сознанию правительства (от 20 октября 1719 года), тогда наборы происходили горьким способом и следствия оказывались весьма печальные: «Первое, гласит указ, когда в губерниях рекрут сберут, то сначала из домов их ведут скованных, а приведчи в город, держат в великой тесноте и по тюрьмам и острогам не по малу времени; и таким образом еще на месте изнурив, и потом отправят не рассуждая, по числу людей и по далекости пути, с одним офицером или дворянином, хотя бы 1000 человек была, и с нужным пропитанием! К тому же поведут, упуская удобное время, жестокою распутицей, отчего приключаются в дороге многие болезни и помирают безвременно, а всего злее, что многие — без покаяния. Другие же, не стерпя такой великой нужды, бегут, — и, боясь явиться в домах, пристают к воровским компаниям».

Около половины XVIII столетия тягости крепостничества продолжались, рекрутчина разрасталась; а потому количество беглых и разбойников не уменьшалось. Указ о второй ревизии 1745 года красноречиво свидетельствует, что в то время насчитали до 200000 беглых, которые только показали себя непомнящими родства. Немудрено поэтому встречать много сведений о ворах и грабителях в царствование Елизаветы Петровны: 1743 года в сельце Семеновском Дмитровского уезда разбойники-крестьяне отбивались от офицера с командой, 14 солдат ранили и прогнали всех военных; правительство решило послать против них другую добрую команду. В то же время 50 человек разбойников разбили в Астрахани купеческие рыбные ватаги, взяли большие морские лодки, пушки и порох и пошли в море. Около Москвы и по Владимирской дороге постоянно разбивали села и проезжих; по реке Воронежу в нынешнем Липецком уезде разбивали крестьян и грабили дома помещиков разбойники под начальством атамана Кнута.

В царствование Елизаветы Петровны прославилась своими разбойничьими похождениями Танька Растокинская, которая родилась или имела притон в селе Растокине (на реке Яузе по Троицкой Сергиевой дороге), отчего и получила свое прозвище. Похождение ее совершались в окрестностях Москвы; народ доселе сохранил предания об этой личности, указывая Танькину сосну, под которой собирались разбойники, и Танькину рощу, знаменитую грабежами до последних дней. Марьина роща иногда тоже служила притоном вольницы Таньки Растокинской и атаман-девица при случае любила разгуляться по Москве, где и поймана была на Петровском Кружале, или на винной выставке при Петровских воротах Белого города. Женщины, предводительницы разбойников, бывали и прежде Растокинской, например, по большой Сибирской дороге в 40 верстах от Казани существует овраг, который доселе называется «Дунькино ущелье»; там, по преданию, держала свою шайку грозная Авдотья и грабила проезжих купцов.

Большая часть разбойников бежали из общества, вынужденные необходимостью, от разных невзгод, недоразумений и безнарядья жизни. Права свободного житья, сложившиеся издавна и вошедшие в плоть и кровь русского человека, просили не тех обычных порядков, которые вводились сплеча и часто насильно, хотя вовсе несродны были народным стремлениям; а уклонявшийся от них становился преступником перед законом. Интересы администрации часто шли в разрез с нуждами и желаниями народа; живучие и упорные предания старины не ладили с административными нововведениями. Поэтому порядки, не отвечавшие стремлениям народным, породили увлечения, пьяные вспышки, — молодцы улетали в леса и степи или на реки и моря. Народ насильно притянут был в крепостное состояние, в которое прежде не верил; но практика неотразимой действительности показала ему, что он стеснен был окончательно в торговле и промыслах, подчинен вполне суду воеводско-боярскому, помимо суда земско-народного; личность и собственность его стали зависеть часто от произвола правителей. Крестьяне обречены были поддерживать государство и беречь его изнутри и извне своими силами и средствами, не щадя ни последней капли крови, ни последней копейки. Отдавая все, терпеливый русский человек далеко прятал в сердце свою раздраженную силу, все обиды и озлобления. Но когда становилось уже невмочь, многие поставлены были в горькую необходимость — бороться с тяжелой судьбой; протест открытый и правдивый уже стал считаться беспорядком и не в правилах закона. Часто невозможно было исполнить всех подавляющих требований, которые обильной рекой текли от лиц, заправляющих делами.

При таком тяжелом, а иногда невыносимом положении, многие бежали из общества и делались его отвержениками. И прежде шатался русский человек по широким тысячеверстным пространствам, но не со злым умыслом, а в видах изыскания лучшей землицы и прибыльных промыслов. Теперь же свободно шататься нельзя было: человек прикреплен был к месту, а землица сама стала крепостным достоянием казны, а не народа; поэтому бегство приняло другой характер. Лица, бежавшие от тягостных налогов, от волокиты приказного суда и от рекрутчины, наполняли постоянно шайки воровских казаков и разбойников. Тут можно было встретить членов всех сословий, пострадавших от несчастного семейного положения, юридического и экономического неравенства — беглых крестьян и солдат, разоренных торговцев и церковников. Вся голытьба, пьяницы и пропойцы, бедняки, подавленные горем, сходились в круговую и думали думу, как бы добыть зипунов и хлеба, а при удаче — пожить в свое удовольствие.

Когда в конце XVIII века грозила постоянная опасность разбойникам от разъезжих команд, трудно допустить, чтобы крестьяне и бурлаки решались взяться без крайней нужды за некорыстные деяния разбойничьи. Сами разбойники указывают, что за опасное ремесло они брались в крайности: гнетущая бедность и горемычное житье заставляли их шататься и жить под дорогой, есть и пить все готовое и носить цветное платье припасенное. Таковы были понизовые бурлаки, которые потом и кровавым трудом едва могли доставать на пропитание самую грубую пишу; такая злая доля заставляла их разгуливать на своих косных лодках и грабить судопромышленников. К тому же и бурлачество было отребьем общества, которое выбрасывало их, как лентяев, воров, пьяниц и никуда не годных членов, заклейменных словом: ярыги. Всякий попавший в общество этих бездомовников, особенно молодой парень, подышавший их заразительной атмосферой, точно выходил из острога, способный на всякую кражу и грабеж.

Разбойничьи и казацкие воровские движения заявляли нетерпеливо об угнетенных народных стремлениях и силах. Разин с зажиточными казаками не думал думы, а думал крепкую думушку с голутвой; казаки в Астрахани при Петре I шли против немцев в защиту православной веры, желая отстоять обычаи предков; атаман Голый писал: «нам дело до бояр и которые неправду делают, а вы, голутьба, все идите со всех городов, нагие и босые: будет вам платье и жалованье» и проч. Во время булавинского бунта Лукьян Хохлач с отрядом воровских казаков встретился за Битюгом с Бахметевым — и воры начали толковать: «Если побьем царские полки, пойдем на Воронеж, тюремных сидельцев распустим, судей, дьяков, подьячих и иноземцев побьем!» Они даже писали Бахметеву: «Нам только дело до немцев и до прибыльщиков и до неправых судей!» Пугачев в своем манифесте обещал жаловать народ «крестом и бородою, рекою и землею, травами и морями, и денежным жалованьем, и хлебным провиантом, и свинцом и порохом, и вечною вольностию». Отсюда ясно, почему в народных песнях заметно выражается сочувствие к разбойникам.

Бояр воры ненавидели, думали всегда об их широком произволе, будто они разоряют без указа государева казаков и народ, как укорил Игнатий Некрасов князя Долгорукого: по идее, составленной в народе о царе милостивом, атаману не могло поместиться в голову, чтобы Петр I издал такой строгий указ о разорении донских казачьих станиц. Вообще имя царя было священным для самой крайней вольницы. Изведавшие горькую долю в жизни, знали по опыту положение разных классов общества, — и когда судьба заносила их в леса дремучие к разбойникам, они смотрели на массу населения, как на силу страдательную. Вообще доставалось от них тем лицам, которые притесняли крестьян, старались поживиться на счет их труда и «до некоторых чинов произойти». Боярам и служилым людям разбойники чаще других платили полуночные визиты. Особенно беглые холопы любили грабить своих господ и тешились над их страданиями, изобретая способы мщения и расправы.

От разбойников доставалось постоянно также управляющим и бурмистрам, жестоким в обращении с крестьянами. Так в царствование Елизаветы часто нападали они на вотчины графские и княжеские. Более безопасны были от разбойничьих нападений городские правители и приказные судьи, но и до них добирались смельчаки, мстили им за продажу закона и совести. В XVIII веке разбойники, особенно часто в Тверской губернии, подстерегали сборщиков податей, отбивали у них казенные деньги и мстили за жестокие правежи бедняков, которые производили они во время сбора подушных. Грабили нередко разбойники зажиточных крестьян, которые под кровом чиновников собирали богатство, или по своему жестокосердию и скупому характеру, притесняли бедняков и оставляли без куска хлеба своего собрата. Евангельский богач служил образцом немилосердия и жадности. То же надо сказать о торговцах, которым более всего доставалось от разбойников, когда они находились в связи с властями. Впрочем, нужно сделать оговорку, что не всегда и везде разбойники руководились строгим расчетом: обстоятельства и случайности часто заставляли их выходит из пределов соображения и благоразумия.

Обстановка жизни разбойника и его столкновения исполнены были непредвиденных перемен и треволнений; желания и стремления людей этого сорта постоянно разбивались в прах: сегодня они щеголяют в атласе и бархате, а завтра — в гуне кабацкой; неделю спят они на тяжелых пуховиках, а месяц целый — на засаленных рогожах или на ковыль-траве; до полуночи пируют они около столов, уставленных в изобилии яствами сахарными и питьями заморскими, а на белой заре едва остается в кармане «одна корочка засушенка». Судьба перебрасывала их быстро из одной крайности в другую: от буйства к смирению, от беспечности и веселья к горю и печали был один шаг. Поэтому нередко разбойник, не жестокий по натуре, мог походить на лесного голодного зверя; в нем заглушался голос совести и жалости. Тяжела была жизнь этих отверженных людей, хотя издали казалась привлекательной своим свободным бесшабашным разгулом. Поэтические песни, сложившиеся в ранее время, продолжали прославлять обстановку и житье-бытье разудалых молодцев и в то время, когда все это сильно изменилось и ухудшилось, — и вводили в заблуждение горячих людей, маня их на простор, раззадоривая изображением поэтической обстановки пожить на распашку на воле. На самом деле приходилось им жить, вместо шелковых шатров, в тесных и грязных землянках, в диких ущельях или пещерах гор, в оврагах, под густым навесом дерев в камышовых шалашах.

Шайки разбойников действовали раздробленно, каждая отдельно одна от другой, редко соединяясь между собой; они не имели строго определенной цели сознательного начала, да и организация их не отличалась особенной прочностью. Внутренний их быт сложился на основании обычая и артельного начала: они выбирали себе предводителя и помощника, которых могли сменять, а членов шайки выгоняли из общины за разные проступки, судили и наказывали иногда жестоко. Выбор атамана и есаула производился на кругу по-казачьи. Награбленная добыча поступала в дележ, на дуван; она распределялась поровну между разбойниками, а отличавшиеся удалью, атаман и есаул брали больше других.

По воззрению народа, разбойник отличается необычайной отвагой; этот человек должен быть сорви-голова и если не силой и энергией брать, то хитростью. У настоящих разбойников слово связано с делом, и для достижения цели они не задумаются сложить буйную голову; они смеются над опасностью жизни и преследованиями властей; их сила и энергия так могуча и влиятельна, что вызывает изумление и славу в народе, которые передаются как диво от поколения к поколению. Удаль и отчаянные предприятия воровских людей необычайно сильно возбуждали фантазию народа, так что он приписывал их побеги из острогов и другие чрезвычайные выходки не умению и смелости их, не крайности положения, в котором они находились, но их чародейской хитрости и мудрости, их заговорному слову. Предания и песни облекают разбойников сверхъестественным могуществом, против которого оказывались несостоятельными ни силы военные, ни средства гражданские: они глаза отводят, пулю и сталь заговаривают; у них лошади могут ходить на одних задних ногах; стоит им в остроге взять ковш воды и нырнуть в него, чтобы очутиться на свободе далеко где-нибудь на Волге.

В удалом разбойнике вы видите совершенно русского человека, по его воззрениям и привычкам; он исполняет строго обычай сельского жителя и отличается обыкновенной внешней религиозностью. Не редкость встречать в наших старинных памятниках и преданиях, как он от кровавых похождений бежал на суровые монашеские подвиги: вот был Опка, страшный разбойник, который пошел в монахи и построил монастырь, называемый доселе Опкина пустынь. Раскольничий старец Корнилий отдыхал однажды за Москвой в лесу, разложил огонек и пел повечерие; вдруг явилось 35 человек разбойников. «Осмотревши в кошеле моем, говорит он, и видевши небольшие нужные мне книги и случившиеся тут повести о спасшихся разбойниках, и денег только десять алтын, — атаман велел читать мне книги. Читал я им всю ночь; атаман слушал внимательно и, наконец, прослезился, примолвил: от сего дня перестану я разбойничать, а ты, отче, ступай с миром и не бойся! И дал мне сверх того милостыню, примолвив: блаженны вы есте!» Такие быстрые переходы от зла к добру, от разбойничества к подвигам внешнего благочестия, путешествия в Иерусалим, чтобы замолить свои грехи, понятны в лицах, вроде Василия Буслаева, которые руководствуются в жизни и в делах религии чувством, а не сознанными правилами. Часто не трудом, а кровопролитием нажитое богатство разбойники раздавали беднякам или отдавали на божьи церкви, тоже в видах спасения души своей, когда страшные трагические столкновения потрясали их. Все это однако не мешало им сурово расправляться со служителями алтаря, грабить и сжигать церкви — и бросать в пламя связанных священников; не мешало дарить церковные стихари и ризы своим любовницам, которые шили себе из них нарядные шубки и сарафаны, как было в Бежецке в XVIII столетии.

Разгульна и весела была разбойничья ватага при удачных похождениях, похвальба подвигами не умолкала, слышались угрозы содрать шкуру с губернатора, выжечь и вырубить целые города. Жестокость атамана служит выражением энергии и молодечества и возбуждает в его подручниках чувство почтения. Самый ходячий их способ добиваться сознания у богатых людей, где спрятаны денег, был посредством поджаривания на огне. В конце XVIII века во время Нижегородской ярмарки, купцы имели на своих судах пушки для обороны; однако разбойники нападали на них, и грабили. «А если оплошают хозяева обороною, то взошедши разбойники на судно — первое слово их всегда было: сарынь на кичьку! — и ни один из рабочих не смей пошевелиться, ложась лицом в пол; а тут хозяина в пытку и жгут на венике, приговаривая: „давай деньги… где спрятал?“ И буде не отдаст все, что имеет — убьют, и тем удовольствуясь, уезжают, и суда на них нигде нет».

Зная по опыту горькую долю народа, которую вынесли на своих плечах, разбойники вовсе не верили в правоту приказного суда и осужденных законом считали невинными, как доселе народ зовет их несчастными. Поэтому они всегда при удобном случае старались освобождать всех заключенных в острогах на свободу. Это правило исполнялось всеми сильными атаманами.

В раннее время разбойники жили довольно дружно с крестьянами, которые при случае, по чувству сострадания к горемычной доле или из боязни мстительности, спасали их от преследований и давали приют; но потом заметна становится разладица между ними, когда воры стали наносить вред без разбора. Молодец, идя на разбой, не мог рассчитывать на легкое укрывательство: сельское общество, озлобленное за грабежи и притеснения от воров, без дальних околичностей прибегало к самосуду и короткой расправе.

Источник: Аристов Н. Я. Об историческом значении русских разбойничьих песен («Филологические записки», Воронеж, 1875);