Гибель самозванца

Вечер, проведенный с Немоевским, был последний в жизни Расстриги.

Мы видели, какое страшное негодование должно было производить все поведение Лжедимитрия как на бояр и духовенство, так и на московское население.

«Прибытие Марины с поляками еще ускорило ход событий, – говорит иезуит Пирлинг. – Они сами признавались впоследствии, что злоупотребляли своим положением и слишком предавались своим страстям. Самые возмутительные деяния начали твориться на глазах у всех.

Поляки не ведали ни стыда, ни совести. Знать шляхетская распевала, плясала, пировала в кремле под звуки шумной музыки, непривычной для слуха благочестивых россиян… Эти надменные гости держали себя особняком, не желая смешиваться с русскими; понятно, такая исключительность оскорбляла многих и вызывала раздражение. Еще хуже знатных господ вела себя челядь. Здесь были настоящие головорезы. Они положительно ни в чем не знали удержу. То бесчинствовали в православных церквах, то затевали буйство на улице, то оскорбляли честных девиц… При всем своем пристрастии к соотечественникам, Мартын Стадницкий не скрывает своего отрицательного отношения к их поведению в Москве.

По его словам, поляки вызывали ярость москвичей своей распущенностью. Они обходились с русскими людьми как с «быдлом» (скотом); они оскорбляли их всячески, затевали ссоры, а в пьяном виде способны были нанести самые тяжкие обиды замужним женщинам».

«Хуже всего было то, что сам царь уже не внушал к себе прежнего доверия. Димитрий, которым восторгались когда-то Рангони и о. Андрей (иезуит), был теперь неузнаваем. В нем совершился коренной переворот. Эта перемена сказывалась и в тривиальных (пошлых) шутках, бестактных притязаниях и в каком-то поистине роковом ослеплении…»

Во главе недовольных новым царем стоял князь Василий Иванович Шуйский; он деятельно служил самозванцу, постоянно находясь в непосредственной его близости, но вместе с тем столь же деятельно готовился к его низвержению, когда приспеет для этого должное время. Ближайшими товарищами Шуйского по заговору были: князья Василий Васильевич Голицын и Иван Семенович Куракин; они еще на свадьбе Расстриги решили его убить – «а кто после него будет у них царем, тот не должен никому мстить за прежние досады, но по общему совету управлять Российским государством».

К этим главным заговорщикам примкнули многие дворяне, в числе которых видное место принадлежало думному дворянину Михаилу Татищеву, затем большое количество московских обитателей, а также восемнадцатитысячный отряд новгородского и псковского войска, назначенный для похода в Крым и стоявший близ столицы. Перед переворотом у Шуйского собрались ночью главнейшие заговорщики – бояре, купцы, горожане и сотники и пятидесятники от полков. Шуйский прямо заявил им, что Димитрий был посажен с целью освободиться от Годунова и в надежде, что храбрый молодой царь будет оплотом православия и старых русских заветов. Но, к сожалению, оказалось, что вышло иначе: Расстрига всецело предан полякам, презирает нашу веру и все русское, почему страшная опасность грозит православию и Отечеству.

Положено было, что заговорщики, по звуку набата, кинутся во дворец с криком: «Поляки бьют государя», как бы для его защиты, чтобы не возбуждать подозрительности непосвященных в заговор москвичей, и убьют Расстригу; в то же время решено было ворваться в дома ненавистных поляков, отмеченных накануне русскими буквами, и перебить их. «Немцев, – говорит С. Соловьев, – положено не трогать, потому что знали равнодушие этих честных наемников, которые храбро сражались за Годунова, верны Димитрию до его смерти, а потом будут так же верны новому царю из бояр».

На 18 мая Лжедимитрий готовил военную потеху – примерный приступ к деревянному городку, сооруженному за Сретенскими воротами. Этим также воспользовались заговорщики и распустили слух, что царь во время потехи перебьет всех бояр, а затем хочет отдать Польше часть московских владений и ввести у нас унию. Слух этот, впрочем, имел некоторое основание, так как в этом замысле Лжедимитрия впоследствии признались братья Бучинские – секретари Расстриги. Конечно, скрыть все следы готовящегося обширного заговора было невозможно; в ответ на вызывающие действия поляков москвичи тоже относились к ним враждебно, и однажды толпа в 4000 человек стала осаждать дом, где жил Константин Вишневецкий; в пьяном виде многие горожане открыто ругали царя-еретика и поганую царицу. Сведения об этом доходили и до Лжедимитрия; но он, в своем безумном ослеплении, по-видимому безгранично веря, что будет царствовать, по предсказанию астрологов, тридцать четыре года, не придавал им большого значения. Между тем настроение московских жителей становилось уже явно враждебным по отношению к полякам, а ночью 15 мая в Кремле было поймано каких-то шесть заговорщиков, из которых трое были убиты, а трое преданы пытке.

Ночью на 17 мая бояре, участвовавшие в заговоре, распустили по домам именем царя семьдесят иностранных телохранителей из ста, ежедневно державших стражу во дворце, – так что в нем их осталось только тридцать человек. В ту же ночь вошел в Москву восемнадцатитысячный отряд войска, перешедший на сторону Шуйского, и занял все двенадцать городских ворот, никого не впуская в Кремль и не выпуская из него. Все это прошло совершенно незаметно. Лжедимитрий и поляки беспечно спали глубоким сном, тем более что истекшее 16-е число прошло спокойно.

В субботу, 17 мая, в четвертом часу утра, ударил большой колокол у Ильи Пророка на Ильинке. Удар этот был условным знаком; вслед за ним загудели разом все московские колокола. Народ, вооруженный бердышами, самострелами, мечами и копьями, стал валить со всех сторон на Красную площадь. Туда же бежали и преступники, выпущенные накануне боярами из тюрем. Главные руководители заговора: Шуйский, Голицын, Татищев и другие, в количестве до двухсот человек, – уже находились на Красной площади; все они были верхами и в полном вооружении. Когда народ собрался, то ему объявили: «Литва собирается убить царя и перебить бояр; идите бить Литву». Это было достаточно для озлобленных москвичей; они тотчас же бросились в разные концы города, чтобы избивать своих врагов. Заговорщики же спешили скорее покончить с Лжедимитрием. Василий Шуйский, с крестом в одной руке и мечом в другой, въехал через Спасские ворота в Кремль, приложился к образу Владимирской Божией Матери и сказал своим спутникам: «Во имя Божие, идите на злого еретика во дворец».

Набат разбудил Расстригу. Он быстро перешел из половины Марины на свою и встретил гам Димитрия Шуйского, который сказал ему, что, вероятно, в городе пожар. Самозванец пошел успокаивать Марину, но шум толпы делался все сильнее и сильнее. Тогда Басманов, ночевавший во дворце, выглянул из окна и спросил подъехавших заговорщиков, что им надобно. Они ему отвечали непечатной бранью и кричали: «Отдай нам своего вора, тогда поговоришь с нами!». Поняв, в чем дело, Басманов приказал немецкой страже никого не пропускать и в отчаянии сказал Лжедимитрию: «Ахти мне! Ты сам виноват, государь! все не верил; вся Москва собралась на тебя». Между тем немецкая стража растерялась и впустила толпу во дворец.

Один из заговорщиков ворвался в спальню самозванца и крикнул ему: «Ну, безвременный царь! Проспался ли ты, зачем не выходишь к народу и не дашь ему отчета?» На это Басманов схватил палаш Лжедимитрия и разрубил вошедшему голову. Самозванец тоже взял меч одного немца и кинулся с ним на ворвавшихся со словами: «Я вам не Годунов»; однако раздавшиеся выстрелы заставили его поспешить удалиться. Затем Басманов увидел вошедших бояр; он начал их уговаривать не выдавать народу Лжедимитрия, но получил в это время удар ножом прямо в сердце. Его убил с площадной бранью Михаил Татищев, которого он недавно спас от ссылки.

Самозванец снова показался толпе, потом в отчаянии бросил свой меч, схватив себя за волосы, и побежал к жене, крикнув ей по-польски: «Сердце, здрадза!» («Душа моя, измена!»), он кинулся в Каменный дворец и, не находя выхода из него, бросился из окна на подмостки, устроенные для потешных огней по случаю его свадьбы. С этих подмостков Расстрига хотел перепрыгнуть на другие, но оступился и упал с высоты около пяти саженей на землю – на Житный двор; он разбил себе грудь, голову и вывихнул ногу, причем на некоторое время лишился чувств.

Заговорщики же, быстро обезоружив немецкую стражу, проникли на половину Марины; несчастная хотела сперва спрятаться в подвале, но затем побежала опять наверх и попала в толпу заговорщиков, которые ее не узнали и столкнули с лестницы; наконец, она как-то прошмыгнула в свои покои и, будучи маленького роста, спряталась под юбку своей толстой охмистрины пани Казановской. Напор толпы в комнаты Марины храбро сдерживал поляк Осмульский; когда же он был убит, чернь ворвалась в них и стала грабить и бесчинствовать, пока не прибыли бояре и не выгнали всех, приставив к женщинам для их охраны стражу.

Между тем к лежащему без чувств на Житном дворе Лжедимитрию прибежали стрельцы, стоявшие неподалеку на страже.

Они обмыли его водой и положили на каменное основание сломанного дома Бориса Годунова. Придя в себя, самозванец со слезами на глазах стал просить их заступиться за него, обещая в награду все достояние бояр и даже их жен. Стрельцы прельстились этим предложением; они решили принять его сторону и внесли Лжедимитрия в опустевший дворец; увидя своих немцев-телохранителей, уже обезоруженных, самозванец горько заплакал.

Скоро сюда явились и заговорщики; тогда стрельцы начали стрелять по ним из своих ружей. Для Шуйского и его товарищей наступили опасные мгновения, и дело внезапно могло принять совершенно другой оборот. Но заговорщики нашлись; они начали громко кричать: «Пойдем в Стрелецкую слободу! Истребим их жен и детей, если они не хотят нам выдать изменника, плута, обманщика». Это подействовало; стрельцы стали говорить: «Спросим царицу: если она скажет, что это прямой ее сын, то мы все за него помрем; если же скажет, что он не сын ей, то Бог в нем волен!»

Бояре согласились, и выборные отправились к царице, а заговорщики тем временем ругали и били Лжедимитрия, спрашивая его, кто он таков. Он же отвечал им: «Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо мне мою мать или выведите на Лобное место и дайте объясниться». Между тем царица инокиня Марфа говорила иное. «Она же все явне исповеда; яко сын ее на Угличе убиен бысть повелением Бориса… Сего же смердящего пса и злого аспида не вемы, откуду приде; исповедати же не смекнце долгое время, боящеся злаго прещения его и женскою немощью одержима». При этом, чтобы еще больше удостоверить спрашивающих, Марфа показала им изображение младенческого лица своего сына, нисколько не схожее с чертами Расстриги.

Князь Иван Васильевич Голицын прибыл сообщить это известие боярам и стрельцам, ожидавшим его у изнемогавшего Лжедимитрия. Хоть пытался было еще возражать, но со всех сторон раздались крики: «Бей его, руби его!» Иван Воейков и Григорий Волуев подскочили к нему вплотную; последний выхватил из-под своего армяка короткое ружье и со словами: «Вот я благословлю этого польского свистуна» – застрелил Лжедимитрия. Затем озверелая толпа бросилась рубить и колоть его труп, после чего он был выкинут с крыльца на тело Басманова со словами: «Ты любил его живого, не расставайся с ним и мертвым».

Обоих покойников, совершенно нагих, народ сволок через Спасские ворота на Красную площадь; у Вознесенского монастыря толпа опять спросила инокиню Марфу, ее ли это сын. Она, по одному польскому известию, будто бы отвечала на это: «Вы бы спрашивали, когда он был жив; теперь он, разумеется, не мой». На Красной площади Лжедимитрия положили на стол, бросили ему на грудь маску, найденную у него в спальне, воткнули дудку в рот и всунули в руки волынку – в знак его любви к музыке и скоморошеству. Басманов же лежал у его ног на скамье.

Одновременно с убиением самозванца шла расправа и с поляками. Прежде всего были убиты столь ненавистные польские музыканты, размещавшиеся во дворце. Затем кинулись убивать поляков, расположившихся по частным домам, причем толпа всюду неистово грабила и творила насилия над ними. «Поляки не могли соединиться, – говорит Карамзин, – будучи истребляемы в запертых домах или на улицах, прегражденных рогатками и копьями. Сии несчастные, накануне гордые, лобзали ноги россиян, требовали милосердия именем Божиим, именем своих невинных жен и детей; отдавали все, что имели, клялись прислать и более из отечества; их не слушали и рубили». Но Юрий Мнишек и Константин Вишневецкий избежали гибели, так как имели в своих дворах достаточное количество вооруженных людей. Не тронули также и послов Сигизмундовых: Олесницкого и Гонсевского.

Покончив с Лжедимитрием, бояре сели на коней и всеми мерами старались прекратить убийство поляков; они хотели разделаться только с самозванцем, и в их расчеты вовсе не входило избиение множества польских людей – что могло вызвать столкновение с Сигизмундом. «Мстиславский, Шуйские, – рассказывает Карамзин, – скакали из улицы в улицу, обуздывая, усмиряя народ и всюду рассылая стрельцов для спасения ляхов, обезоруженных честным словом боярским, что жизнь их уже в безопасности. Сам князь Василий Шуйский успокоил и спас Вишневецкого, другие – Мнишека». Послам было тоже велено сказать от имени Боярской думы, что жизнь их в полной безопасности. Марина же была вскоре доставлена к отцу.

К одиннадцати часам дня резня закончилась. Сведения о количестве убитых поляков и русских за это кровавое утро разноречивы: но одним известиям, поляков убито только 500 человек, а русских 400, а по другим – значительно больше: более 2000 поляков и почти столько же русских.

Тела Лжедимитрия и Басманова оставались трое суток на поругание толпе, которая всячески их оскорбляла. Затем их похоронили: Басманова у Николы Мокрого, а самозванца в «убогом доме» (кладбище для бездомных и безродных) за Серпуховскими воротами. Но вдруг по Москве пошел слух, что мертвый царь ожил и ходит; в то же время, несмотря на приближение лета, ударили по ночам морозы. Все это было приписано волшебству Расстриги; его тело выкопали, вывезли за Серпуховские ворота и сожгли, а пепел зарядили в пушку и выстрелили им из нее в ту сторону, откуда он появился на Москву.

Таков был конец этого необычайного по своей судьбе человека.

Замечательно, что никто из русских летописцев и различных составителей «Сказаний» и «Повестей» о Смутном времени не обмолвился ни одним сочувственным словом в пользу Лжедимитрия. Даже в «Известии» о начале патриаршества в России и о поставлении в патриархи Филарета Никитича, несомненно, составленном очень преданным семье Романовых лицом, о Борисе Годунове – главном враге Романовых – дается отзыв как о заботливом и способном правителе, а о Лжедимитрии, бывшем милостивым к Романовым, говорится: «Царствуя же точию едино лето, и се беззаконно, но вся дни бо униваяся и игры творя пустотные, зело же гневлив и яр показуется, и народ, в нем же родися, ненавидя, и многих бедне жития улиши, и о вере христианской никако же прилежа, но и зело ругаяся… и спроста рещи, яко ни что же Православия царствию достойно ни рек, ни сотвори».