Глава 4 История и топография восьми Запорожских Сечей

Владея обширными степями, отходившими на громадное пространство к востоку и западу от реки Днепра, запорожские казаки при всем том центром своих вольностей всегда считали реку Днепр: на Днепре или близ Днепра они постоянно устраивали свою столицу, Сечь. Название казацкой столицы – «Сеча, Сича, Сечь» – без сомнения, произошло от слова «секти» – «высекать», в смысле рубить и, следовательно, имеет одинаковый корень с великорусским словом «засека». Доказательством тому служат дошедшие до нас документы прошлых веков, раскрывающие ход постепенной колонизации новых днепровских степных мест, шедшей из старой Малороссии на Низ. Колонизация эта выражалась прежде всего тем, что пионеры новой земли, избрав для своего поселения уединенную лесную трущобу, совсем недоступную или малодоступную для набегов степных наездников, высекали среди ней лес, и здесь, на расчищенной лесной местности, где оставались только пни от вырубленных деревьев, заводили свой поселок[165]. Естественно думать, что и Запорожская Сечь таким же путем возникла и от этого именно получила свое название. Но усвоенное название в местности лесной, оно приурочивалось и к тем местам, где вовсе не было леса и где даже не было никакой надобности в очистке места от лесной растительности. Напротив того, случалось, что избранное место для устройства в нем Сечи нужно было даже укреплять искусственно; для этой цели высекали где-нибудь вблизи намеченного для Сечи места толстые деревья, заостряли их сверху, осмаливали снизу и, подобно частоколу, вколачивали вокруг какого-нибудь острова или мыса правильной подковой, как это можно было видеть при раскопке Чертомлыцкой Сечи. Таким образом, в названии казацкой столицы «Сечь» заключался двойной смысл: это было или расчищенное среди леса, или укрепленное высеченным лесом место. Отсюда мнение о том, что название Сечи произошло от слова «секти» в смысле разить, потому что запорожцы главной своей задачей ставили сечь головы врагам, кажется вовсе неправдоподобным[166]. В переносном смысле слова Сечь была столицей всего запорожского казачества, центром деятельности и управления всеми войсковыми делами, резиденцией всех главных старшин, стоявших во главе низового казачества.

Рядом со словом «сечь» ставилось слово «кош», иногда – «вельможный Запорожский Кош». Слово уже несомненно заимствовано извне, взято именно от татар, как слова «казак», «атаман», «есаул», «чауш», «чабан». На татарском языке слово «кош», или, правильнее, «кхош», означало – десять тысяч вместе сведенных овечьих стад. «Для удобства исполнения пастушеских обязанностей, – замечает на этот счет Хартахай в статье, напечатанной в «Вестнике Европы», – татары часто прибегали к союзам. Во главе союза являлся человек, у которого было собственное стадо и который, кроме того, прославился как хороший распорядитель, удачно размножающий свой скот. С таким человеком все охотно вступают в союз. Этот союз имеет следующую организацию. Во главе его стоял основатель, а членами его считались вкладчики. Десять соединенных стад, в каждом по 1000 овец, составляют одно сводное под общим названием кхош. Так как с 10 000 овец неудобно производить кормление на одном месте, то весь кхош разделялся на малые стада в тысячу и менее овец. При каждом полном стаде находилось по три человека; они известны под именем чабанов. Тот, который отличался наибольшей расторопностью, делался непосредственным начальником чабанов сводного стада и получал титул одамана. Главное управление всеми отдельными стадами сосредоточивалось в коше. Там живет начальник союза и верховный правитель коша»[167]. Запорожец Никита Леонтьевич Корж объясняет слово «кош» следующим образом: «кочуя зиму и лето по степи, запорожские казаки, для защиты пастухов от холодных ветров и дурной погоды, употребляли коши; КОШИ эти подобились палаткам; они обшиты были вокруг полстями и, для удобства передвижения с места на место, устроены были на двух колесах; в середине их делалась кабыця для огня, у которой грелись и просушивались от непогоды пастухи»[168]. Оба эти объяснения примиряет профессор Григорьев. Кош, по его словам, означает всякое временное помещение в пустом месте или на дороге: отдельную кибитку, несколько кибиток вместе и целый лагерь. «Поэтому, – пишет он, – кошем называлась, по заимствованию от татар, и главная квартира запорожского войска, состоявшего из людей неоседлых, готовых всегда переноситься с места на место»[169].

Слова «сечь» и «кош» употреблялись у запорожских казаков то безразлично, то с полным различием одного от другого: обыкновенно под словом «Сечь» разумелась постоянная столица, постоянное ядро казаков, постоянный центр всего казачества, и притом у себя, дома; тогда как слово «кош» чаще всего понималось в смысле правительства, иногда в смысле временного места для пребывания казаков, военного лагеря, ставки, etat major, даже в смысле казацкого табора; но чаще всего слова «кош» и «сечь» ставились одно вместо другого с одинаковым понятием постоянного местопребывания запорожских казаков. Оттого в дошедших до нас документах запорожского архива встречаем подписи: «Дан с Коша при Буге»[170], то есть с временного лагеря при Буге; «Дан с Коша Сечи Запорожской», «Дан на Кошу Сечи Запорожской», то есть с постоянного места при Сече Запорожской; «Писано на Кошу»[171], то есть писано в ставке при постоянной Сечи; «Запорожский Кош», то есть Запорожская Сечь, при этом – год, месяц, число и место постоянной, например, Новой Сечи[172].

«В течение своего, с небольшим двухсотлетнего исторического существования запорожские казаки последовательно переменили восемь Сечей: Хортицкую, Базавлуцкую, Томаковскую, Микитинскую, Чертомлыцкую, Алешковскую, Каменскую и Новую, или Подпиленскую. Причинами перенесения Сечей с одного места на другое были частью большее для жизни удобство одной местности сравнительно с другой, частью стратегические соображения, частью чисто случайные явления, вроде недостатка воды, тесного помещения, вредной для здоровья местности, эпидемии, от которой известная местность настолько заражалась, что живым людям поневоле приходилось переноситься всем центром жизни, или Сечею, на другую здоровую местность»[173].

Последовательное перечисление Запорожских Сечей находим в историческом труде князя Семена Мышецкого, откуда оно заимствовано летописцем Ригельманом и за ним – историками Бантыш-Каменским и Маркевичем. Князь Мышецкий насчитывает десять Сечей: в Седневе, близ Чернигова; Каневе, ниже Киева; Перевалочной, близ Кременчуга; на Хортице; на Томаковке; на мысе Микитином; при устье речки Чертомлыка; при устье речки Каменки; в урочище Алешках, и, наконец, при речке Подпильной[174]. В этом перечне не находим Базавлуцкой Сечи, зато находим три других Сечи – в Седневе, Каневе и Переволочной, которых за сечи принять, однако, нельзя. Дело состоит в том, что запорожскими казаками, в отличие от малороссийских, украинских, черкасских, реестровых, городовых и семейных, живших в Старой Малороссии, то есть Киевской, Полтавской, Черниговской и частью Подольской губерниях, назывались собственно те казаки, которые жили за порогами Днепра; отсюда и Запорожскими Сечами в точном и буквальном смысле слова должны называться лишь те, которые возникли и устроены были ниже порогов. А так как Седнево, Канев и Переволочна были гораздо выше порогов, и притом в старой Малороссии, то считать их Запорожскими Сечами нет никакого основания. В данном случае свидетельство князя Мышецкого важно для нас именно в том отношении, что оно подтверждает лишь признанный в истории Малороссии факт о постепенной колонизации, шедшей из городов в степи, и о тесной связи и близком родстве запорожских казаков с малороссийскими. Таким образом, первой Запорожской Сечью следует считать Сечь на острове Хортице, ниже порогов.

Остров Хортица – самый большой и самый величественный из всех островов на протяжении всего Днепра. Он известен был уже многим древним историкам и писателям. У греческого императора Константина Багрянородного (905–959) он называется островом Св. Григория, получившим свое название, как думают, от Григория, просветителя Армении, некогда приезжавшего в Россию по Днепру[175]; в русских летописях он именуется Хортич, Кортицкий, Городецкий, Ортинский, Интрский остров[176]; у Эриха Ласоты, у Боплана, в «Книге большого чертежа» – Хортица и Хиртица[177]; у польского хрониста Мартина Бельского – Хорчика[178]; у Василия Зуева и князя Мышецкого – Хортиц[179]; на атласе Днепра 1786 года адмирала Пущина – Хитрицкий остров[180]; у Ригельмана – Хордецкий остров[181].

Остров Хортица получил свое название, по объяснению профессора Бруна, от слова «хорт», что значит – борзая собака, которую наши предки, славяне-язычники, останавливаясь на острове ниже порогов во время плавания по Днепру «из варяг в Царьград», могли приносить в жертву своим богам[182]. «Прошед Крарийский перевоз[183] [теперь переправа Кичкас], они – руссы – причаливают к острову, который называется именем Св. Григория. На этом острове они совершают свои жертвоприношения: там стоит огромной величины дуб. Они приносят в жертву живых птиц; также втыкают кругом стрелы, а другие кладут куски хлеба и мяса, и что у кого есть, по своему обыкновению. Тут же бросают жребий, убивать ли птиц и есть или оставлять в живых» (цитируем по De administrando imperio). В русских летописях имя Хортицы впервые упоминается под 1103 годом, когда великий князь Святополк Изяславич, в союзе с другими князьями, шел походом против половцев: «И поидоша на коних и в лодьях, и придоша ниже порог и сташа в протолчех и в Хортичим острове»[184]. Из русских же летописей узнаем, что на острове Хортице съезжались все; главные русские князья и их пособники, когда в 1224 году отправлялись на первую битву против татар, к речке Калке: «Придоша к реце Днепру и видоша в море: бе бо людей тысяици, и воидоша в Днепр и возведоша пороги и сташа у реки Хортице на броду, у протолчи»[185].

Возникновение, устройство и история Хортицкой Сечи тесно связаны с историей и подвигами знаменитого вождя запорожских и украинских казаков, князя Димитрия Ивановича Вишневецкого, известного в казацких народных думах под именем казака Байды. Князь Димитрий Вишневецкий впервые является на острове Хортице в 1556 году. Потомок волынских князей Гедиминовичей, Вишневецкий был человек православной веры, владел многими имениями в Кременецком повете, каковы: Подгайцы, Окимны, Кумнин, Лопушка и др., имел у себя трех братьев: Андрея, Константина и Сигизмунда, и впервые стал известным с 1550 года, когда назначен был польским правительством в звание Черкасского и Каневского старосты. В этом звании Вишневецкий оставался до 1553 года: получив отказ от короля Сигизмунда Августа по поводу просьбы о каком-то пожаловании, князь Димитрий Вишневецкий, по старому праву добровольного отъезда служилых людей от короля, ушел из Польши и поступил на службу к турецкому султану. Тогда польский король, обеспокоенный тем, что турки, в лице Вишневецкого, приобретут отличного полководца, каким он действительно и был, теперь врага польскому престолу, снова привлек князя к себе, дав ему опять те же города Черкасы и Канев в управление. Но, управляя этими городами, князь хотя и доволен был на этот раз королем, но остался недоволен собственным положением; душа его жаждала военной славы и ратных битв. Тогда князь задался широкой мыслью: уничтожить всю ногайско-крымскую орду татар и, если можно, овладеть Черноморским побережьем. Эта смелая и широкая мысль была первым шагом на пути к изгнанию турок из Европы, к которому в конце XVII века многие политики пришли в Западной Европе и с которыми во второй половине XVIII века носился князь Григорий Потемкин. Свой план князь Димитрий Вишневецкий старался выполнить последовательно и открыто высказал его в 1556 году. Он нашел себе союзников, русских казаков дьяка Ржевского и запорожских казаков атаманов Млымского и Михайлова Еськовича, и вместе с собственными, тремястами черкасско-каневскими казаками ходил против татар и турок под Ислам-Кермень, Волам-Кермень и Очаков. Повоевав удачно с врагами христианской веры в их собственной земле, Димитрий Вишневецкий вслед за тем отступил на остров Хортицу и отсюда рассчитывал открыть постоянные набеги на мусульман. С этою целью он устроил здесь «город». Этот «город» и послужил для запорожских казаков прототипом Сечи. Неизвестно, называли ли действительно запорожские казаки «город» Вишневецкого Сечью, но близкий к данному событию человек, посланник германского императора Рудольфа II, Эрих Ласота, проезжавший близ Хортицы в 1594 году, свидетельствует, что то был «замок», разрушенный потом татарами и турками[186]. Укрепившись «городом» на острове Хортице, Димитрий Вишневецкий около этого же времени вновь отошел от польского короля и в мае месяце 1557 года доносил русскому царю Ивану Грозному, что к нему на остров Хортицу приходил крымский хан Девлет Гирей с сыном и со многими крымцами, упорно бился с князем двадцать четыре дня. Но, как говорит нам русская летопись по Никоновскому списку, Божьим милосердием, именем и счастьем царя, государя и великого князя, он, Вишневецкий, отбился от хана, побил у него даже многих лучших людей, так что хан пошел от Вишневецкого «с великим соромом» и от своего поражения настолько обессилел, что Вишневецкий отнял у крымцев многие из их кочевищ[187]. Вслед за этим, в том же году, в сентябре месяце, Вишневецкий через своего посланца Михаила Еськовича изъявил желание поступить в подданство московского царя, сообщил Ивану Грозному об устройстве на Днепре, «на Кортицком острову, города, против Конских Вод, у крымских кочевищ»; в этом же году Вишневецкий вторично извещал царя, что он принял от него на острове Хортице боярских детей Андрея Щепотьева, Нечая Ртищева да Михаила Еськовича, получил охранную грамоту, царское жалованье и согласие царя на принятие князя в русское подданство, а в заключение доносил, что он снова задумал поход против мусульман под Ислам-Кермень. Отправив к царю Андрея Щепотьева, Нечая Ртищева, Семена Жижемского и Михаила Еськовича, Димитрий Вишневецкий просил царя через своих посланцев дозволить ему этот вновь задуманный поход на исконных врагов веры Христовой. Однако, пока пришло от царя на то разрешение, хан сам не замедлил предупредить князя: в октябре месяце, 1558 года, Девлет Гирей внезапно подступил к острову Хортице и, со множеством людей турецкого султана и волошского господаря, осадил «город» Вишневецкого и бывших с ним запорожских казаков. Вишневецкий и на этот раз долго отбивался от мусульман, но, потом не имея чем продовольствовать своих лошадей и людей, оставил Хортицу и ушел в Черкасы и Канев, а оттуда явился в Москву. Из Москвы, в октябре того же 1558 года, вместе с кабардинским мурзой Канклыком Кону, новым, собственным братом, атаманами, сотскими и стрельцами, Димитрий Вишневецкий уехал судном в Астрахань, из Астрахани к черкесам в Кабарду; здесь ему велено было собрать рать и идти мимо Азова на Днепр, на Днепре стоять и наблюдать за крымским ханом, «сколько Бог поможет».

Исполняя царское приказание, Вишневецкий сперва остановился под Перекопом; но, не встретив здесь ни одного врага, перешел к Таванской переправе «на полтретьятцать верст ниже Ислам-Керменя»; простояв напрасно на переправе три дня, Вишневецкий отсюда поднялся на остров Хортицу и здесь соединился с дьяком Ржевским и его ратниками. Встретив Ржевского выше порогов, Вишневецкий велел ему оставить все копии с запасами на острове Хортице, отобрал лучших людей из его рати – небольшое число боярских детей, казаков да стрельцов, остальных отослал в Москву, и потом с отборным войском пошел «летовать» в Ислам-Кермень, откуда имел целью захватить турецкие города Перекоп и Козлов. Крымский хан, видя намерение Вишневецкого, ушел вовнутрь полуострова за Перекоп. Узнав об отходе хана за Перекоп, царь Иван Грозный отправил к Вишневецкому посла с жалованьем и через него же приказал князю оставить на Днепре Ширяя Кобякова, дьяка Ржевского и Андрея Щепотьева с немногими боярскими детьми, со стрельцами и казаками Данила Чулкова и Юрия Булгакова, а самому ехать в Москву. Князь повиновался воле царя; но через два года он снова очутился на Днепре, близ острова Хортицы, откуда, снесшись с польским королем, вторично перешел к нему на службу; с его отъездом и последовавшей за ним весьма трагической смертью история Хортицкой Сечи надолго прекратилась[188].

В 1594 году мимо острова Хортицы ехал посланник германского императора Рудольфа II, Эрих Ласота, к запорожским казакам; на своем пути он видел два острова Хортицы, Большую и Малую Хортицу; с последней именно Ласота и связывает подвиги князя Вишневецкого; здесь он указывает на остатки того «городка», который Вишневецкий устроил для обороны против татар: «Четвертого июля прошли мы мимо двух речек, называемых Московками и текущих в Днепр с татарской стороны. Затем пристали к берегу близ лежащего ниже острова Малой Хортицы, где лет тридцать тому назад был построен замок Вишневецким, разрушенный потом татарами и турками»[189]. Несколько позже Ласоты об острове Хортице говорит и польский хронист Мартин Бельский: «Есть и другой остров близ того – Коханого, – называемый Хорчика, на котором Вишневецкий перед этим жил и татарам очень вредил, так что они не смели через него так часто к нам вторгаться»[190]. В XVII веке Боплан писал о Хортице, что остров этот очень высок, почти со всех сторон окружен утесами, в длину имеет более двух миль, а в ширину, с восточной стороны, – около полумили, а к западу уже и ниже, что он не подвержен наводнениям и покрыт дубовым лесом[191]. В XVIII веке, 1736–1740 годах, князь Семен Мышецкий сообщал о Хортице, что, по дошедшим до него рассказам, этот остров некогда составлял одно целое с окружающей его степью, а потом уже образовался от действия весенних вод на низкий берег реки Днепра; что на нем издревле была Запорожская Сечь; что во время польско-русской войны 1630 года вождь запорожских казаков, Сагайдачный, построил на этом острове фортецию или окоп[192], а в 1738 году, во время Русско-турецкой войны, на нем сделан был русскими войсками большой ретраншемент, со многими редутами и флешами, и что против него очень долго стояла русская армия и флотилия, ушедшая из-под Очакова[193]. Впрочем, тут есть явная хронологическая ошибка: гетман Петр Конашевич Сагайдачный на самом деле умер 10 апреля 1622 года. Кроме свидетельства князя Мышецкого, весьма, впрочем, ненадежного там, где он касается внешней истории запорожских казаков, мы не знаем других указаний о пребывании гетмана Сагайдачного на острове Хортице; как кажется, на пребывание Сагайдачного на Хортице намекает лишь историк Устрялов, говоря, что запорожцы в начале XVI столетия, имея свою Сечь, оставили ее здесь, а потом, в 1620 году, возобновили на том же месте и вновь покинули[194]. Относительно сооружения на острове Хортице русскими войсками земляных укреплений, помимо свидетельства Мышецкого, имеем и другие указания, из которых видим, что эти сооружения возведены не в 1738 году, как показывает автор истории о казаках, а в 1736 году. Вот выдержка из все тех же «Записок Одесского общества истории и древностей»: «В бывшую русских с турками войну в 1736 году, на острове Хортице был построен знатный ретраншемент с линиями поперек острова[195], где и строение военных судов производилось, но лес к тому из дальних мест сверху Днепра доставлялся, по причине имеющихся на Днепре, выше сего острова, в 60 верстах при Кодацком ретраншементе, начавшихся порогов, кои вниз продолжением десять только верст до того острова не дошли»[196].

Цель сооружения названных укреплений на острове Хортице объясняет очевидец и участник Русско-турецких войн 1736–1738 годов, Христофор Манштейн, так: «Во время похода и полевых действий 1736 года граф Миних свободное сообщение с Украиной сохранял следующим образом: коль скоро войско за границу российскую выступало на некоторое отдаление, то он приказывал в известном расстоянии делать небольшие земляные укрепления, так что ежели местоположение в рассуждении дров и воды позволяло, одно от другого не далее было одной или двух миль… В каждом из сих укреплений оставляли одного чиновника и от 10 до 12 человек ратников или драгун и до 30 казаков, а в больших – от 400 до 500 строевого войска и около толикого же числа казаков под начальством штаб-офицера. Сии рассыпанные войска должны были препровождать гонцов и заготовлять сено в запас… Крепостцы весьма полезны были еще и для обозов, к войску следовавших: они тут находились в безопасности от всякого неприятельского нападения и обыкновенно в одной которой-либо из них останавливались для ночлега»[197]. Делал ли на острове Хортице, кроме Сагайдачного и Миниха, укрепления казацкий предводитель Яков Шах, известный сподвижник Ивана Подковы, действовавшего в конце XVI столетия, на это у нас нет никаких указаний, несмотря на уверения автора лубочной «Истории Малороссии» Семенова[198].

Остров Хортица в настоящее время имеет в окружности 24 ¹/₂ версты и заключает в себе 2547 десятин и 325 квадратных сажен земли; наибольшая высота его, в северо-восточном углу, при среднем уровне воды в Днепре, доходит до 25 сажен. Юго-восточная половина острова представляет собой низменную плавню, изрезанную речками, озерками, ериками, лиманами, затопляемую каждую весну водой и покрытую небольшим лесом; еще не так давно здесь рос большой строевой лес, теперь срубленный до основания; по плану 1798 года, на всем острове Хортице считалось «лесу дровяного, дубового, кленового, березового и тернового 310 десятин, 150 квадратных сажен», но плану 1875 года – 222 десятины и 405 сажен, а по плану 1888 года – 402 десятины[199]; в настоящее время здесь преобладает древесная растительность так называемой мягкой породы – осокорь, ива, шелковица, верба, разных пород лоза, между которой растет высокая и густая трава, скрывающая в себе диких гусей, уток, дупелей, коростелей и других птиц; особенно богаты птицей озера: Лозоватое, Прогной, Домаха, Карасево, Подкручное, Головковское, Осокоровое и др.; озера, кроме того, изобилуют рыбой и довольно большой величины раками. Северо-восточная половина острова представляет собой степную равнину, в один уровень с материком, подходящим в этом месте к обоим берегам Днепра; в северо-восточной же оконечности острова, так называемой Высшей Годовы, в левом берегу Хортицы, есть естественная пещера, носящая название Змиевой. Пещера эта возвышается от воды в Днепре, при среднем уровне ее, более чем на полторы сажени, внутри представляет собой углубление, наподобие узкого коридора, длины более трех аршин, высоты две сажени, ширины около двух аршин; ниже пещеры идет глубокая яма, в направлении от севера к югу, по всему основанию своему усыпанная песком и набитая колючей травкой «якирьцами». Свое название пещера, по преданию, получила от змея, жившего здесь при запорожских казаках. Как написано в «Екатеринославских губернских ведомостях» в 1889 году: «Он никого не трогал, и казаки не боялись его. Бывало, рассказывают, ночью змий тот как засияет, как засияет, то так и осветит Днепр. Говорят, он и не каждую ночь показывался, а так в месяц или недели в три раз, но все около пещеры, которую мы и теперь называем Змиевой»[200].

Берега острова Хортицы изрезаны двенадцатью балками, получившими свои названия частью еще от запорожцев, частью же – от теперешних обитателей его, немцев-колонистов; таковы: Музычина, Наумова, Громушина, Генералка, Широкая, Корнетовская, Корниева, Липовая, Сапожникова, Шанцевая, Дубовая, Совутина, названная от запорожца Совуты, жившего в пещере балки и выходившего на свет Божий, подобно сове, только по ночам. Между балками но берегам острова есть несколько огромных гранитных скал, из коих особенно замечательны Думна и Вошива; предание объясняет, что на первую запорожцы влезали для своих уединенных дум (в настоящее время она называется Мартынова, от имени немца Мартына), а на вторую часто забиралась запорожская «голота», чтобы бить на ней в своих штанах вшей. Кроме балок и скал, против северо-западной окраины острова Хортицы замечательно еще урочище Царская пристань: в 1739 году здесь построена была «от россиян запорожская верфь», а в 1790 году здесь останавливались «царские» плоты с разным лесом, посылавшимся от русского правительства немцам-колонистам во время их переселения в бывшие запорожские земли; в 1796 году здесь заложена была адмиралом де Рибасом Екатеринославская Днепровская верфь для сооружения судов, перевозящих соль из Крыма в Одессу и Овидиополь; по всему этому пристань и получила название Царской[201].

От пребывания на острове Большая Хортица запорожских казаков, как гласит местное предание, сохранились в настоящее время четыре кладбища в северо-западной части острова; но точно ли указываемые преданием кладбища относятся ко времени запорожских казаков, этого без основательной раскопки их с положительностью утверждать нельзя. Кроме четырех кладбищ на острове Большая Хортица сохранились еще земляные укрепления, называемые местными немцами Schanzengraben и также приписываемые запорожским казакам; они занимают большое пространство в северной оконечности и по самой середине острова и состоят из 20 траншей и 21 редута, в коих каждая сторона равняется двумстам саженям длины.

Но кому именно приписать эти укрепления? Приписать ли их князю Димитрию Вишневецкому, гетману Петру Сагайдачному или русским войскам прошлого столетия? Едва ли двум первым: для Вишневецкого они здесь были не нужны, так как он сидел своим «городом», или «замком», на острове Малая Хортица, как положительно утверждает это Эрих Ласота, а для Сагайдачного, если только он действительно был здесь, они слишком велики. Едва ли Сагайдачный мог располагать такими значительными силами, чтобы выводить на огромном острове, в 25 верст кругом, целую сеть длинных и сложных укреплений, поражающих своей грандиозностью зрителя даже в настоящее время. Если растянуть в одну линию все траншеи северной оконечности острова и к ним приложить длину траншей средней части, то получим линию более чем в четыре с половиной версты вместе взятых траншей и сверх того – линию в 126 сажен длины в двадцати одном редуте, если считать по 6 сажен только в одной стороне редута. Очевидно, что на сооружение подобных укреплений требовалось немало времени да и немало сил[202]. Отсюда естественнее укрепления острова Большая Хортица отнести к сооружениям российских войск во время Русско-турецких войн 1736–1739 годов; некоторые из них протянуты были, как мы видели в приведенном свидетельстве, поперек острова, в каком виде они сохранились и до настоящего времени.

Параллельно острову Большая Хортица лежит остров Малая Хортица, на атласе Днепра адмирала Пущина 1786 года – Вырва, теперь же, по принадлежности немцам колонии Канцеровки, называется Канцерским островом. Из приведенных выше слов германского посланника Эриха Ласоты мы знаем, что именно на этом острове князь Димитрий Иванович Вишневецкий устроил свой «замок», в котором два раза отбивался от крымского хана Девлет Герая. Отсюда естественно думать, что первая Хортицкая Сечь в XVII столетии была основана не на Большой, а на Малой Хортице. Однако историк XVIII века, князь Семен Мышецкий, утверждает, что Хортицкая Сечь была на том острове, который мы называем Большой Хортицей[203]. Если в этом не видеть ошибки со стороны князя Мышецкого, то в таком случае остается думать, что на острове Большая Хортица Сечь устроена была уже в XVII веке, при втором ее возобновлении, на что намекает историк Николай Устрялов[204].

По рассказам местных старожилов, Малая Хортица несколько лет тому назад была гораздо меньше, нежели в настоящее время. «Это была скала с укреплениями на ней, за скалой, от правого берега, шел «тиховод», заливавшийся в устье балочки, что против острова; этот «тиховод» служил пристанью для запорожских казаков, куда они заводили свои байдаки; одно время здесь ставили и царские суда; если покопать землю, то там можно и в настоящее время найти остатки запорожских и царских суден, а из воды можно достать ружья, сабли, разного рода железо»[205]. Малая Хортица находится в так называемом Речище, или Старом Днепре, на две с половиной версты ниже северо-западного угла Большой Хортицы, в одной версте от Царской пристани, и отделяется от материка небольшим проливом Вырвой, давшим повод, очевидно, адмиралу Пущину назвать в 1786 году и самый остров Вырвой. По своему положению он делится на две половины: низменную, покрытую лесом, на западе, недавнего сравнительно происхождения, и возвышенную, на востоке, поросшую травой. Всей земли под Малой Хортицей 12 десятин и 1200 квадратных сажен; западный и южный края острова отлоги, восточный и угол северного возвышенны, скалисты и совершенно отвесны, до семи сажен высоты от уровня воды при средней ее норме. Возвышенная часть острова имеет укрепления вдоль северной, южной и западной окраин, состоящие из глубоких канав с насыпанными около них валами, от двух до трех сажен высоты. В общем укрепления Малой Хортицы имеют вид подковы, северная и южная стороны которой имеют по сорок сажен, а западная – пятьдесят шесть сажен с пропуском в три сажени для въезда; внутри укреплений выкопаны двадцать пять ям, по которым в настоящее время растут грушевые деревья. По определению специалистов военного дела, укрепления Малой Хортицы представляют собой так называемый редан с флангами, закрытый горжей и траверсами, направленный вверх и вниз против течения для защиты Днепра; по внешнему виду он действительно похож на «замок» или «город», как его называют Эрих Ласота и русские летописи.

Обе Хортицы, Большая и Малая, после падения Запорожской Сечи, дарованы были в 1789 году немецким выходцам из Данцига; в то время, как и теперь, их было 18 хозяев, то есть земельных собственников. Дело объясняется тем, что у немцев-колонистов, по закону майората, после смерти отца вся земля поступает старшему его сыну, а остальные сыновья довольствуются деньгами, скотом и разным движимым имуществом, нажитым отцом; если же отец желает обеспечить и других своих сыновей землей, то он приобретает ее для них на стороне. Оттого на острове Хортица считалось в 1789 году 18 хозяев, считается столько же и в настоящее время.

В настоящее время как на самых островах, Большой и Малой Хортицах, так и в реке Днепре около них находят разные предметы древности, оставшиеся от запорожских казаков. Один раз как-то в Старом Днепре, против колонии Канцеровки, найдено было семнадцать длинных, хорошо сколоченных лодок; в другой раз в Новом Днепре, ниже Совутиной скели, найдено было целое судно, нагруженное пулями и ядрами, а против устья балки Куцей в Старом Днепре найдено было другое судно с уцелевшей на нем пушкой; в том же Старом Днепре открыли третье судно, и в нем нашли небольшую, кривую, заржавленную, с отделанной в серебро ручкой саблю; но все эти суда как были, так и остались в воде и по настоящее время. На самых островах в разное время находили медные и железные пушки, ядра, бомбы, пули, свинец, особенно после дождя и ветра: «Тогда охотникам не нужно было покупать свинцу, а нужно было только выждать, пока пройдет дождь да поднимется ветер, после того идти и собирать сколько угодно». Находили также ружья, кинжалы, кольчуги, разного рода металлические стрелки, замки, пуговицы, бляхи, кувшины, всевозможные монеты, человеческие скелеты с остатками одежды и пробитыми стрелами черепами; а на одном острове против Кичкаса, теперь смытом водой, и на больших скалах Столбах нашли как-то целые склады оружий. «Прежде на Хортице, – рассказывают древние старики-немцы, – можно было всякой всячины найти, а теперь колонисты научились подбирать всякую мелочь да продавать евреям, которые каждодневно навещают для этого наш остров. Медных и чугунных вещей, особенно пуль, много пошло на завод[206], где их плавят и потом из них выливают разные новые вещи. Ядра и бомбы подбирают русские бабы: они идут у них для разных домашних надобностей. Теперь многое подобрано людьми, а многое повынесено водой. Видите ли, в старые годы Днепр был уже, чем теперь, и шел он ближе к Вознесенке [село на левом берегу Днепра, против острова Хортицы], нежели к острову: оттого Хортица была шире; но с течением времени Днепр стал бросать свой левый берег, от Вознесенки, и подаваться направо, ближе к острову, стал размывать его, выносить из него разные вещи… В старину, бывало, как пойдешь по разным балкам на острове, то чего только и не увидишь: там торчит большая кость от ноги человека, там белеют зубы вместе с широкими челюстями, там повывернулись из песку ребра, проросшие высокой травой и от времени и воздуха сделавшиеся, как воск, желтыми. Задумаешь, бывало, выкопать ямку, чтобы сварить что-нибудь или спечь, наткнешься на гвоздь или кусок железа; захочешь сорвать себе цветок, наклоняешься, смотришь – череп человеческий, прогнивший, с дырками, сквозь который трава повыросла, а на траве цветы закраснелись; нужно тебе спрятаться от кого-нибудь в пещере – бежишь туда и натыкаешься на большой медный казан, или черепковую чашку, или еще что-нибудь в этом же роде»[207].

Существование Базавлуцкой Сечи, получившей свое название от татарского слова «бузлук» – «лед», засвидетельствовано Эрихом Ласотой в XVI веке и планом Запорожской Сечи в XVIII веке. Сперва этим именем названа была река Базавлук, или Бузлук, а потом остров. Эрих Ласота, ехавший к запорожским казакам в качестве посла германского императора Рудольфа II, в 1594 году пишет в своем дневнике: «Девятого мая прибыли мы до острова Базавлука, при рукаве Днепра, у Чертомлыка, или, как они выражаются, при Чертомлыцком Днеприще, около двух миль. Здесь находилась тогда Сечь казаков, которые послали нам навстречу нескольких из главных лиц своего товарищества (Gesellschaft) и приветствовали наше прибытие большим выстрелом из орудий. Потом они проводили нас в коло, которому мы просили передать, что нам было весьма приятно застать тамошнее рыцарское товарищество в полном здравии. Но как за несколько дней перед тем, то есть 30 мая, начальник Богдан Микошинский отправился к морю с 50 галерами и 1300 людьми, то мы желали отложить передачу своего поручения до возвращения начальника и его сподвижников, пока все войско не будет на месте». План Запорожской Сечи XVIII века, именно 1773 года, представленный императрице Екатерине II, указывает также на существовавшую некогда Базавлуцкую Сечь, как это видно из приписки, сделанной на нем: «Укрепленное поселение войска казацкого на западном берегу, при устье Базавлука, начало свое возымело, по объявлению писателей, во времена польского короля Стефана Батория[208], который вознамерился пределы свои к Черному морю и к полуострову Крыму распространить… В то же самое время и крепость Сечь, по Днепру от Киева в 434 верстах, построена»[209].

Место Базавлуцкой Сечи, описанное Эрихом Ласотой, представляется нам совершенно ясно. Ласота плыл по Днепру, из Днепра по Чертомлыцкому Днеприщу, из Чертомлыцкого Днеприща по ветке Подпильной, из Подпильной по ветке Сандалке, из Сандалки по ее рукаву Верхней Лапке, из Верхней Лапки в реку Базавлук и, наконец, рекою Базавлуком «до острова Базавлука при Чертомлыцком Днеприще». Это нисколько не противоречит тому, что у Ласоты остров Базавлук стоит при Чертомлыцком Днеприще, хотя в действительности Чертомлыцкое Днеприще отстоит от острова Базавлука, по прямому направлению, верст на восемь или на десять. Дело в том, что теперешние ветки – Чертомлыцкое Днеприще, Подпильная, Сандалка и Верхняя Лапка – составляют, в сущности, одну и ту же речку, но с разными названиями, которую можно принять от начала и до конца за Чертомлыцкое Днеприще, но в разных местах носящую разные названия, как видим тому пример на ветке Подпильной и речке Конке, в разных местах именующихся различными названиями[210]. Наконец, выражение «при Чертомлыцком Днеприще» можно понимать и в том смысле, как и теперь говорят: «не в далеком расстоянии от Чертомлыцкого Днеприща». Таким образом, взяв во внимание это обстоятельство, можно, кажется, без всякой натяжки сказать, что Базавлуцкая Сечь была не там, где находилась Чертомлыцкая Сечь, и не там, где расположена была Подпиленская, то есть не в деревне Капуливке и не в селе Покровском, а при теперешнем селе Грушевке Херсонского уезда, у устья реки Базавлука. Однако напрасно мы стали бы в настоящее время искать острова с названием Базавлук на реке Базавлуке, против селения Грушевки. Правда, здесь есть два острова, из коих один у местных жителей называется Девичьим, а другой вовсе не носит никакого названия. Но последний именно и нужно принять за остров Базавлук. Дело в том, что на большом пространстве от устья реки Базавлука вверх только и есть два острова; но нижний, Девичий, во всякую весну заливается водой и потому не может считаться годным для устройства на нем Сечи, а верхний, безыменный остров, почти никогда не заливается водой. Он-то и был, очевидно, местом второй Запорожской Сечи, Базавлуцкой.

Выбор места для Сечи на острове Базавлуке показывает большие стратегические соображения у запорожских казаков. Остров Базавлук расположен на четыре версты выше устья реки Базавлука, между лиманами Бейкуш и Журавливский, от Днепра удален по прямому направлению на 22 версты, и с южной, то есть татарской стороны защищен передовым островом Девичьим, стоящим на восемь верст ниже Базавлуцкого, островом очень низким, каждую весну заливаемым водой, но зато покрытым в летнее время таким густым лесом и такой высокой травой, особенно чакалом, вымелгой и осокой, что через них не было никаких средств и никакой возможности ни проехать, ни пройти; даже в настоящее время этот остров во многих местах решительно недоступен для человека. Ниже Девичьего острова, на пространстве десяти верст, до самого Днепра, идут густые плавни, покрытые большим лесом, заросшие высоким камышом и непролазной травой и изрезанные, вдоль и поперек, множеством рек, речек, лиманов и озер. С восточной стороны остров Базавлук защищен самой рекой и высоким берегом ее, так называемым Красным Кутом, получившим свое название от красной глины, с северной – лиманом Бейкуш, с западной – высоким, хотя и пологим кряжем, идущим вдоль реки Базавлука. Как бы свидетельством пребывания запорожских казаков на острове Базавлуке Сечей служат и до сих пор уцелевшие на нем неглубокие ямы, числом 21, расположенные совершенно правильно в одну линию одна возле другой, у восточной окраины острова, и напоминающие собой остатки сечевых куреней, или кошей, которые, по свидетельству Ласоты, были сделаны на Базавлуке из хвороста и покрыты, для защиты от дождя, лошадиными кожами[211].

Когда и кем основана Базавлуцкая Сечь и сколько времени она просуществовала, мы этого не можем сказать, за неимением на то каких бы то ни было указаний. Знаем лишь то, что Базавлуцкая Сечь ознаменована была пребыванием на ней Эриха Ласоты. Цель поездки Эриха Ласоты к запорожским казакам на Базавлуцкую Сечь связана была с идеей изгнания турок из Европы. Идея об изгнании турок из Европы занимала умы политиков еще в XVI веке: Испания, Италия, Германия составили союз против турок, к которому они нашли необходимым привлечь Польшу, Молдавию и даже Россию. К этому последовательно стремились Филипп II, испанский король, Григорий XIII, папа римский, Максимилиан II и Рудольф II, германские императоры. Каждый из них старался непременно вовлечь в это дело и Россию. Высказана была даже мысль обещать московскому царю Крымский полуостров, а потом и самую столицу турок, Константинополь, если он согласится принять участие в составленном союзе. Но так как всех этих союзников для осуществления идеи казалось мало, то нашли нужным привлечь к задуманному делу еще запорожских казаков, всегдашних врагов турок, как и всяких других мусульман. Особенно энергично хлопотал об этом Рудольф II и Григорий XIII. С той и с другой стороны отправлены были к запорожцам посланники: от императора – Эрих Ласота, а от папы – патер дон Александро Комулео. Как говорится в «Донесениях патера дона А. Комулео, благочинного св. Иеронима римского, о турецких делах»: «Александро Комулео был послан папой Григорием XIII к христианским народам Турции с апостольскими целями, и при этом посещении, длившемся три года, близко узнал число христиан, как латинских, так и греческих, находящихся в некоторых областях и царствах турецкой земли; узнал дух этих народов, видел те страны и военные проходы для войск и усмотрел, насколько легко и каким способом можно выгнать турок из Европы, о чем со всей откровенностью и доносил кардиналу Джиорджио Романо»[212].

Побывав в Трансильвании, Галиции, Молдавии и Польше и везде заручившись согласием со стороны правительств идти против турок, патер Комулео решил наконец отправиться и к запорожским казакам. «Казаки находятся у Большого моря (то есть Черного моря), – говорит он, – ожидая случая войти в устье Дуная. Число этих казаков не доходит и до 2000 человек. Думают, что они отправились туда по просьбе его цесарского величества: другие казаки находятся на татарской границе. Для личных переговоров с последними я поеду в Каменицу и куда понадобится». Переговоры Комулео с казаками продолжались около полутора месяцев, с самого конца апреля 1594 года и до половины июня. В то время казаки стояли в пяти днях пути от Каменицы, в числе около 2500 человек, вместе с кошевым («начальником») Богданом Микошинским. Последний письменно уверял папского посланника, что он готов со своими казаками послужить папе против турок. Заручившись этим письмом, Комулео стал настаивать, чтобы молдавский господарь соединился с казаками против общего врага. Но молдавский господарь, давший раньше полное согласие во всем следовать папскому нунцию, теперь отвечал уклончиво: частью из боязни турок, с которыми ему нужно было ладить, чтобы остаться молдавским господарем, частью же из боязни самих казаков, которые могли обратить оружие против него же самого.

Между тем, пока происходили эти совещания дона Александро Комулео с молдавским князем и с запорожскими казаками, в самой Сечи находился уже другой посланник – упомянутый нами Эрих Ласота. Его фамилия происходит от слова «ласый», он также был славянин, морав из Блашевиц, и потому мог свободно объясняться с запорожцами. Он застал здесь казаков без начальников, которые жили в отдельных кошах, и должен был ждать возвращения кошевого с похода, пробыв в Базавлуцкой Сече с 9 мая по 2 июля. Ближайшая цель его поездки состояла в том, чтобы, привлекши запорожских казаков к союзу с германским императором, заставить их держать в страхе татар и турок, готовившихся идти походом против Австрии. «Низовые или запорожские казаки, – пишет Ласота, – обитавшие на островах реки Борисфена, названной по-польски Днепр, предлагали свои услуги его императорскому величеству через одного из их среды, Станислава Хлопицкого, вызываясь по случаю больших приготовлений татар к походу и по случаю их намерения переправиться через Борисфен при устье этой речки в Черное море, препятствовать этому переходу их и всячески вредить им. Вследствие этого император решил послать им в дар знамя и сумму денег (8000 червонцев) и пожелал вручить мне передачу им этих даров, с назначением мне в товарищи Якова Генкеля, хорошо знакомого с местностями»[213]. План предполагавшихся военных действий против турок состоял в том, чтобы помешать татарам, уже переправлявшимся через Днепр, вторгнуться в Венгрию, для нападения на императорские владения, и таким образом отделить их от турецкого войска.

Прибыв в Базавлуцкую Сечь и прождав здесь сорок дней, Ласота наконец дождался возвращения кошевого с похода, который прибыл с большой добычей и с пленными, между коими был один из придворных самого хана, Беляк. От Беляка Ласота узнал, что хан выступил в поход с 80 000 человек и имел намерение двинуться прямо на Венгрию. После этого Ласота изложил свое поручение в казацком коше, и казаки по поводу его предложения разделились на две партии – партию начальствующих и партию черни. Чернь, после долгих споров, изъявила сперва свое согласие на вступление в службу под императорские знамена и в знак этого стала бросать вверх свои шапки. Она выражала полную готовность сражаться с турками за германского императора и не отказывалась даже двинуться в Валахию, а оттуда, переправившись через Дунай, вторгнуться в самую Турцию. Однако дальность пути, недостаток в лошадях и в провизии, вероломство валахов и их господаря, неопределенность условий самого Ласоты заставили запорожцев вновь рассуждать и спорить по поводу предложения, сделанного им немецким посланником. Конечным результатом этих совещаний и споров было то, что запорожцы решили вместе с Ласотой отправить к Рудольфу II двух своих посланцев, Сашка Федоровича и какого-то Ничипора, да еще двух членов товарищества, чтобы условиться с императором насчет их службы и содержания; в то же время запорожцы нашли нужным отправить послов и к московскому царю, как защитнику христиан, с просьбой прислать им помощь против турок, всегдашних врагов русских людей. С той и с другой стороны дана была грамота, заканчивавшаяся словами: «Datum в Базавлуке, при Чертомлыцком рукаве Днепра, 3 июля 1594 года».

Этим наши сведения о Базавлуцкой Сечи и оканчиваются. О дальнейших результатах договоров Ласоты с запорожскими казаками находим сведения в донесении патера Комулео от 14 декабря 1592 года. Много стоило хлопот патеру Комулео рассеять недоверие молдавского господаря в отношении запорожских казаков, но он под конец успел-таки свести их. «Я устроил, – говорит он, – что помянутые казаки подошли к молдавским границам, что они и сделали, став лагерем вблизи молдавского войска. Молдавский князь согласился действовать заодно с казаками, частью вследствие убеждения и настояний, которые я ему делал, для чего ездил нарочно два раза в Молдавию, частью же из страха турок и из боязни самих татар, о которых я узнал, что турки хотели с помощью их отнять у него княжество. В силу всего этого он собрал войско в 21 000 человек, вооружил его хорошо артиллерией и вышел к проходу, которым татары обыкновенно проходили через Молдавию и Венгрию, решившись смело противиться и не пропустить их. Когда я потом узнал, что князь молдавский отказался соединиться с казаками, то послал убедить их не оставаться дольше здесь понапрасну, а идти разорять какие-нибудь ближайшие турецкие города, обещая, что молдавский князь не будет им препятствовать в этом. Я тайно предложил кое-какие подарки начальнику казаков, обещая ему больше со временем. Последний и ушел с помянутыми казаками. Этот раз я послал ему сто флоринов, какие со мной были, и обещал соединить его с днепровскими казаками для хорошей добычи. Начальник казаков не захотел ожидать и пошел под город Килию, где и остановился»[214].

Томаковская Сечь находилась на острове Томаковке, получившем свое название от татарского слова «тумак» – «шапка», и называвшемся иначе Днепровским островом, Бучками, Буцкой, теперь известном под именем Городища[215]. Возникновение Томаковской Сечи можно относить к двум моментам: или к тому времени, когда впервые основана была и Хортицкая Сечь, или ко времени после основания Базавлуцкой Сечи. В первом мнении утверждает нас автор истории Малой России Бантыш-Каменский, когда говорит о князе Димитрии Ивановиче Вишневецком, укрепившем не один только остров Хортицу, но и остров Томаковку[216]. Второе предположение является само собой на том основании, что если бы Томаковская Сечь была основана раньше Хортицкой, то о ней не преминул бы сказать Эрих Ласота; а между тем, проезжая мимо острова Томаковки, он и словом не заикнулся о том, что была здесь Сечь, тогда как о Хортице он положительно говорит, кто и когда на ней делал укрепление. Но когда же именно возникла Томаковская Сечь? На этот вопрос мы не можем дать точного ответа, потому что не имеем на то положительно никаких данных. Можно лишь сказать, на основании слов польского историка Мартина Бельского, что в XVI столетии она уже существовала. Правда, историк Николай Иванович Костомаров утверждает, что Томаковская Сечь возникла в 1568 году, но приводимый им в подтверждение этого исторический документ решительно ничего не говорит о Томаковской Сечи[217]. Вот он буква в букву: «Подданым нашим, казаком тым, которые з замков и месть наших Украйных, без росказаня и ведомости на тое господарское и старост наших Украйных, зехавши, на Низу, на Днепре, в полю и на иных входах перемешкивают: маем того ведомост, иж вы на местцах помененых, у входах разных свовольно живучи, подданным цара турецкого, чабаном и татаром цара перекопского, на улусы и кочовища их находючи, великие шкоды и лупезства им чините, а тым граници панств наших от неприятеля в небезпечество приводите»[218]. В приведенном акте говорится лишь о том, что запорожские казаки «перемешкивают» на Днепре, на Низу и на полях. Но Днепр велик, а Низ и поле еще больше того: на Днепре, кроме Томаковскаго острова, в пределах Запорожья, было 264 острова. Таким образом, акт, приводимый Н.Н. Костомаровым, ничего не говорит о Томаковской Сечи, и потому год ее возникновения и имя основателя остаются нам неизвестны. Так же глухо говорит о Томаковской Сечи и польский историк Мартин Бельский в XVI веке: «Есть и третий такой – остров на Днепре, – который назывался Томаковка, на котором большей частью низовые казаки перемешкивают (ni?owi kosaky miesczkiwai?), так как это было для них самое лучшее укрепление»[219]. У Эриха Ласоты и у Боплана о Томаковской Сечи совсем не находим никаких сведений: они упоминают о ней только как об острове на реке Днепре, причем Ласота не называет даже по имени этого острова, хотя не оставляет никакого сомнения в том, что он говорит именно о Томаковке. Он рассказывает, что, спускаясь вниз по Днепру, речная флотилия его миновала три речки Томаковки, текущие в Днепр с правой стороны и впадающие в него в том месте, где находится значительный остров[220]. Значительный же остров против устья речки Томаковки есть только один – одноименный с речкой. Боплан вовсе не видал острова Томаковки и говорит о нем только по рассказам, что это остров высокий, круглый, имеет вид полушара, в поперечнике не более одной трети мили, весь покрыт лесом, стоит более к русскому, нежели к татарскому берегу, и настолько открыт, что с вершины его будто бы можно видеть весь Днепр от самой Хортицы до Тавани; последние, однако, слова Боплана совершенно неправдоподобны, ибо это значит видеть с одной стороны за 50, а с другой – за 150 верст. Определенно о Томаковской Сечи говорит один только князь Мышецкий: он утверждает, что в древние годы здесь была Запорожская Сечь, где и «ныне тута знатное городище»[221].

Но если в конце XVI столетия на острове Томаковке и существовала Сечь, то уже в первой половине XVII века она была перенесена отсюда в другое место, остров же представлял собой в это время пустынное место, на котором часто находили себе приют разные лица, искавшие на низу Днепра широкого простора и скрывавшиеся от жестоких гонителей своей родины. Так, на остров Томаковку, в 1647 году, 1 декабря, бежал из тюрьмы села Бужина Богдан Хмельницкий со своим сыном Тимофеем, от преследования польских властей; здесь же произошло свидание Богдана Хмельницкого с Иваном Хмелецким, послом коронного гетмана Польши, Николая Потоцкого; посол убеждал Хмельницкого не поднимать войны против поляков, оставить все свои мятежные замыслы и возвратиться на родину: «Уверяю вас честным словом, что и волос не спадет с вашей головы»[222]. Спустя год после этого один из польских начальников, от 2 апреля 1648 года, доносил в столицу Польши, что Хмельницкий сидит на острове Буцке, иначе называемом Днепровским островом, в двух милях от левого берега реки, на котором стояли поляки, и что его едва можно достать из доброй пушки[223]. Впрочем, что касается пребывания Богдана Хмельницкого собственно на острове Томаковке, то он нашел здесь не такой радушный прием, как бы того следовало ожидать. Дело в том, что раньше бегства Богдана Хмельницкого с Украины на Запорожье произошел бунт нереестровых казаков, с атаманом Федором Линчаем во главе, против реестровых с полковником Иваном Барабашом и другими старшинами; первые стояли за чисто народные права, вторые – за интерес польских панов и личные выгоды. Но мятеж был усмирен; в числе старшин, принимавших участие в потушений мятежа, был и сотник Богдан Хмельницкий, как человек, связанный долгом своей службы. Партия недовольных потерпела неудачу; сам Линчай, со своими близкими приверженцами, бежал на Запорожье и расположился здесь на острове Томаковке. Сюда-то, гонимый злой судьбой, прибыл и Богдан Хмельницкий. Но на острове Томаковке его приняли подозрительно; оттого будущий гетман оставил Томаковку и спустился вниз на Микитин Рог, на котором в то время была Запорожская Сечь, перенесенная с острова Томаковки[224]. Потом, пробыв несколько времени в Сечи и нашедши здесь полное доверие и сочувствие со стороны запорожских казаков, Богдан Хмельницкий, по совету кошевого и всех куренных атаманов, выехал с товариществом из Сечи на тот же остров Томаковку, «будто бы для лучшей своей и конской выгоды», а в действительности – чтобы с острова отправиться в Крым и известить о себе крымского хана[225]. В 1687 году, во время первого похода князя Василия Васильевича Голицына на Крым, ниже острова Томаковки, на левом берегу Днепра, стоял с казацким обозом сын гетмана Ивана Самойловича, Григорий Самойлович; здесь он получил печальную весть о свержении его отца с гетманского уряда и отправке его в ссылку. В 1697 году, во время азовского похода Петра I, на острове Томаковке стояли с обозом, казаками и стрельцами наказный гетман, лубенский полковник Леонтий Свечка и стрелецкий полковник Иван Елчанинов, ожидая здесь возвращения гетмана Ивана Мазепы, шедшего снизу от турецкой крепости Тавани вверх по Днепру. На обратном пути, от крепости Тавани и города Кизыкерменя, Мазепа дошел до острова Томаковки, высадился здесь на сушу, отсюда отправил большие и малые суда в Сечь, а сам, написав письмо с острова Томаковки обо всем в Москву, пошел табором вверх до Кодака и далее[226].

Остров Томаковка, метко названный по-татарски «тумак», то есть шапка, в общем, по своему очертанию, имеет большое сходство с шапкой. В старину, по рассказам старожилов, он был покрыт огромным лесом; по окраинам его росли высокие груши, а на самой средине «гойдався высокий-превысокий дуб». Эти рассказы совершенно совпадают с выше приведенным свидетельством Боплана. Положение острова Томаковки в стратегическом отношении весьма удобно: он стоит среди низменной плавни и со всех сторон охватывается реками и речками. С юга и юго-запада к нему подходит Речище, которое взялось из правой ветки Днепра, Бугая, под Гологрушевкой, и течет от востока к западу на протяжении десяти верст, концом своего течения касается острова Томаковки и потом впадает ниже острова в Чернышовский лиман. С востока над островом извивается река Ревун, которая отделяется от Речища у юго-восточного угла острова, идет по-над восточным берегом, слева принимает в себя речку Ревунча, до четырех сажен ширины; затем, дойдя до середины острова, сам Ревун разделяется на две ветви: главная ветвь, с тем же названием Ревуна, идет далее на север по-над самым островом; другая направляется вправо плавнями и принимает здесь название Быстрина, или Ревунца; отойдя немного к востоку от острова, этот Быстрин, или Ревунец, принимает в себя степную речку Томаковку, которая, взявшись далеко севернее острова, пробегает степью шестьдесят верст через земли крестьян и различных владельцев и под конец соединяется с Быстрином против северной окраины острова, под выселком от села Чернышовки, Матней, у самого двора крестьянина Ивана Николаевича Пшеничного. С севера по-над островом Томаковкой идут тот же Быстрин, принимающий в себя речку Томаковку и опять соединяющийся с веткой Ревуном, и тот же Ревун, выходящий из Речища. С запада к Томаковке примыкает большой лиман Чернышовский, принимающий в себя с одной стороны ветку Ревун, а с другой – ветку Речище. Ко всему этому, между означенными речками и островом, к Томаковке примыкают еще три больших озера: Соломчино на юге, Калиноватое на юго-востоке и Спичино на севере.

Речки и ветки, охватывающие остров Томаковку, особенно Речище, и довольно глубоки, и достаточно широки даже в настоящее время: по Речищу могут свободно ходить небольшие суда, а в полую воду и суда больших размеров. По наблюдениям старожилов, в прежнее время все речки были уже, чем теперь, но зато несравненно глубже и быстрее, нежели в настоящее время: теперь они «позанесены илом да позамулены». Самый остров с южной стороны, там, где к нему подходит Речище, представляется в настоящее время пустынным и голым: берега его отвесны, обрывисты, обнажены и состоят из красной глины, ежегодно на большое пространство обрушивающейся в реку после полой воды; здесь наибольшая высота острова – семь сажен. С восточной стороны берег острова постепенно понижается, мало-помалу переходит в отлогий, покрытый степной травой и окаймленный целой аллеей диких груш; почти на самой середине восточного берега в остров вдается небольшой загиб, наподобие искусственно вырезанного серпа луны; здесь почва острова черноземна, весьма удобна для посева хлеба; от середины острова восточный берег становится совершенно обнаженным и только в самом конце, к северо-востоку, постепенно покрывается грушевыми деревьями, зато здесь же обнаруживаются известковые камни. С северной стороны весь берег острова отлог, покрыт степной и болотистой травой, по местам окаймлен грушами. С западной стороны берег острова также отлог, покрыт травой, грушами, вербами, кое-где обнаруживает пни тополей, вишен и терновника, а в нижнем конце своем представляет собой богатые залежи известняка с морскими ракушками очень большого калибра. К двум берегам острова Томаковки, восточному и южному, примыкают обширные плавни, частью казенные, частью крестьянские, идущие до самого Днепра на семь верст, покрытые густой травой «кукотиной», поросшие толстыми вербами, осокорями, шелковицей, густой лозой и в весеннее время сплошь заливаемые водой.

Вся окружность острова Томаковки равняется шести верстам, а вся площадь ее – тремстам пятидесяти десятинам; поверхность острова, кроме описанных окраин, лишена всякой растительности, как древесной, так и травяной, что происходит от вкоренившегося обычая крестьян села Чернышовки вывозить для пастьбы на остров Томаковку свой скот: лошадей, коров, свиней – и оставлять их здесь без всякого призора на все лето, предоставляя им самим бродить до самой осени по острову и истреблять всякую на нем растительность до основания. Оттого здесь зачастую можно встретить такую тощую свинью, которая представляет собой нечто подобное двум доскам, сложенным вместе; местные старики о такой свинье говорят, что она разучилась есть: «Бросьте ей кусок хлеба, она съест, но непременно сдохнет, потому что не привыкла есть; по временам она лишь чавкает, чтоб не забыть только, как едят».

Следы пребывания запорожских казаков на острове Томаковке сохранились и по настоящее время, в виде небольшого укрепления, расположенного у южной окраины его, в форме правильного редута. Редут этот состоит собственно из трех траншей: восточной, 49 сажен длины; западной, 29 сажен длины, и северной, 95 сажен длины, со входом в последней на 45-й сажени, считая по направлению от востока к западу; вместо южной траншеи служит берег самого острова; южные концы восточной и западной траншей, от действия весенних вод, обратились уже в глубокие обрывы; но верхние концы этих траншей сохранились вполне: по ним растут столетние дикие груши; такие же груши растут и по северной траншее, вдоль всего ее протяжения. Наибольшая высота каждой из траншей – три с половиной сажени. Центр всего укрепления взволнован небольшими холмиками и изрыт ямами; последние – дело рук кладоискателей, которые говорят о каком-то огромном кладе, зарытом будто бы на острове Томаковке. Кроме того, в северо-восточном углу укрепления есть пять небольших могилок, в которых погребена семья крестьянина Федора Степановича Заброды, жившего на острове Томаковке, в качестве лесного сторожа казенных плавен, более 25 лет.

Близ укрепления находятся различного рода запорожские пережитки – рыболовные крючки, железные гвозди, разная металлическая и черепковая посуда, мелкие серебряные монеты, чугунные и оловянные пули и т. п. От запорожского укрепления надо отличать незначительный земляной квадрат, в юго-западной окраине острова, сделанный для питомника молодых деревьев и для стогов сена названным крестьянином Забродою. Кроме укрепления, от запорожских казаков на острове Томаковке сохранилось еще кладбище, находящееся близ восточной окраины острова, за большим курганом, стоящим почти в центре острова. Еще не так давно, в 1872 году, один из любителей старины, протоиерей местечка Никополя Иоанн Карелин, видел на острове Томаковке кладбище с надгробными песчаниковыми крестами, на которых сделаны были надписи, указывавшие на сокрытых под ними запорожцев[227]. В настоящее время ни один из этих крестов не уцелел: все они разобраны крестьянами для фундаментов под дома и амбары. Наконец, в южной оконечности острова Томаковки, почти против самой середины ее, указывают еще на лёх, то есть погреб, выкопанный будто бы также запорожскими казаками. По словам старожилов, лёх имел более трех сажен длины, начинался от ветки Речища и шел далеко вверх. В настоящее время он находится в середине обвала, занимающего целую квадратную десятину земли у южной оконечности острова и образовавшегося от действия весенних вод, которые, просасываясь в глубину земли, делали в ней рвы и обваливали ее. Пролезть в этот лёх нет никакой возможности за множеством змей, которые водятся здесь. Особенное множество бывает их тут весной: тогда одни из них висят над пещерой, другие выглядывают из боков, а третьи и ползают и извиваются по дну ее. Воспоминания местных жителей рассказывают: «Тут этой погани и не пройдешь: с гадюкой и ешь, с гадюкой и пьешь, с гадюкой и спишь. Вот это ляжет пастушок, или кто там другой, на острове спать, а она, подлая, уже и подобралась под него: свернется в клубок, подползет под человека и спит, – одной, проклятой, видишь ли, холодно лежать; в прежние времена они кишмя кишели на острове; как настанет, бывало, пора косить, то прежде всего косари берутся за колья, чтобы выбить гадюк, а потом уже косят траву»[228].

Микитинская Сечь находилась на Микитинском Роге, или мысе, у правого берега Днепра, на полтораста сажен ниже острова Стукалова, или Орлова, против теперешнего местечка Никополя Екатеринославского уезда. Свое название – Микитинская – Сечь, очевидно, получила от Микитина Рога, на котором она стояла, но почему самый рог получил прозвание Микитина, на то у нас нет никаких исторических данных; есть лишь более или менее правдоподобное объяснение. Уже знакомые нам «Записки Одесского общества истории и древностей» излагают его так: «Некто Микита, предприимчивый малоросс, пленяясь рассказами своих собратий, бывавших в походах против крымских татар, наслышавшись о привольях Днепра, изобилующего рыбой и разного рода зверями, от оленя до дикой лошади и пугливого зайца, плодившихся на обширных островах ее, а может быть, и сам участвовавший в походах против басурман, с которыми издревле Украина вела войны, – этот Микита поселился на мысе у Днепра, который и получил название его имени – Микитин Рог. Предместье Никополя и теперь носит название Микитина»[229].

Впервые название Микитина Рога мы встречаем у Эриха Ласоты: возвращаясь назад из Базавлуцкой Сечи, Эрих Ласота оставил Микитин Рог с левой стороны и, поднявшись немного выше Рога, ночевал у небольшого острова[230]. Затем известие о Микитином Роге и Микитинской Сечи находим у малороссийского летописца Самовидца; под 1647 годом летописец рассказывает, как Богдан Хмельницкий достал «фортельно» королевский лист у своего кума Барабаша, прочитал его казакам, указал им путь на Запорожье, а сам 1 декабря бежал сперва на остров Бучки, отсюда на Микитин Рог, нашел здесь триста человек казаков, переколол вместе с ними польских жолнеров, а потом отправил послов к крымскому хану Ислам-Гирею просить у него помощи против поляков, на что хан дал ему полное свое согласие[231]. Существование Сечи на Микитином Роге подтверждает и польский хронист Дзевович: он говорит, что Микитинская Сечь основана неким казаком Федором Линчаем во время возобновления крепости Кодака[232]; из Боплана же мы знаем, что крепость Кодак, после разрушения ее казаками, вторично возобновлена была польским правительством в 1638 году[233]; следовательно, годом основания Микитинской Сечи будет 1638 год. В первой половине XVIII века о существовании Микитинской Сечи на Микитинском Роге говорит и князь Семен Мышецкий: «Микитино состоит на правой руке берега против Каменного Затона… При оной реке (Подпильной, теперь Орловой) имеется урочище Микитино, где в древние годы бывали запорожские сечи. При оном урочище имеется ретраншемент, построенный от россиян в прежнее время в прежнюю турецкую войну, где, при оном урочище, оставлен был обоз, в команде гетманского сына Поповича»[234]. Свидетельство князя Семена Мышецкого принимает и летописец Ригельман, а за ним – известные историки Малороссии Бантыш-Каменский и Маркевич[235].

Сечь Микитинская освящена пребыванием в ней знаменитого гетмана малороссийских казаков, Богдана Хмельницкого. Это было в самом начале исторической деятельности его, в 1647 году. Хмельницкий перед этим содержался в тюрьме в селе Букине Чигиринского повета Киевской губернии и, по предписанию коронного гетмана Потоцкого, должен был подвергнуться смертной казни, как человек, заведомо стоявший во главе народного возмущения против польского правительства. Но в то время, когда в Бужино пришло такое грозное предписание, казнить уже было некого: Хмельницкий с сыном своим, Тимофеем, бежал в Запорожскую Сечь, бывшую в то время на Микитинском Роге, и прибыл туда 11 декабря 1647 года. Явившись в Сечь, Хмельницкий собрал общую казацкую раду и на раде сказал трогательную и в высокой степени красноречивую речь, которая глубоко запала в сердца запорожцев и которая подвинула их на высокий подвиг освобождения Украины от польского ига: «Вера наша святая поругана… Над просьбами нашими сейм поглумляется… Нет ничего, чего бы не решил соделать с нами дворянин. Войска польские ходят по селам и часто целые местечки истребляют дотла, как будто бы замыслили истребить род наш!.. Отдали нас в рабство проклятому роду жидовскому. Смотрите на меня, писаря войскового запорожского, старого казака – меня гонят, преследуют только потому, что так хочется тиранам. К вам уношу душу и тело; укройте меня, старого товарища; защитите самих себя: и вам то же угрожает»[236]. Таким образом, в Микитинской Сечи Богдан Хмельницкий нашел себе пристанище в беде, здесь услыхал он первый отклик на защиту всей Украины; здесь увидел он искреннее желание со стороны низовых «лыцарей» сражаться за поругание веры предков, за осквернение православных храмов, за унижение русской народности; здесь же он, выбранный на общей войсковой запорожской раде гетманом всей Украины и кошевым атаманом всего Запорожья, положил основание одному из важнейших в истории России актов – слиянию Малороссии с Великороссией в одно политическое тело, и вместе с тем бросил первое зерно панславизма, быть может сам того не сознавая.

Вместе с устройством Сечи на Микитином Роге, видимо, в ней устроена была и церковь; летописи прошлых столетий не сохранили нам указаний, была ли то церковь постоянная или же временная, походная, однако существование ее в Микитинской Сечи не подлежит никакому сомнению; в 1648 году в ней молился Богдан Хмельницкий после избрания своего гетманом и кошевым, а вслед за тем, поразив поляков при Желтых Водах и Корсуне, он прислал подарок запорожским казакам, – как пишет Самуил Величко: «за одно знамя – четыре больших, за один бунчук – два, за одну простую булаву – две резных, за одну пару литавр – три пары превосходных, за три арматы простые – три отборных, за ласку войска – тысячу битых талеров; кроме того, на церковь божественную и ее служителей – триста талеров»[237].

Но Сечь Микитинская, так же как и Хортицкая, Базавлуцкая и Томаковская, существовала недолго, по крайней мере не долее 1652 года, когда устроена была следующая за ней, Чертомлышская Сечь. В 1667 году, по договору поляков с русскими в Андрусове, Микитино уже именовалось не Сечью, а перевозом[238]; в 1668 году Микитинская Сечь называлась пустой, старой Сечью Запорожской, «на том (правом) боку бывшей»[239], с 1734 года Микитино сделалось уже селом; в 1753 году в официальных актах оно называлось Микитинской заставой; в это время в Микитинской заставе[240], кроме коренных жителей, имели местопребывание и должностные от Сечи лица: шафарь и подшафарий, писарь и подписарий, которые отбирали у проезжавших через Микитинскую переправу деньги, доставляли их в общую войсковую скарбницу и вели о том приходно-расходные книги. Здесь же была таможня, содержались караульные казаки, пограничный комиссар от московского правительства для разбора споров между запорожцами с одной и татарами с другой стороны. Сверх того, в Микитине жил толмач, или переводчик, знавший, кроме русского и малорусского языков, турецкий и татарский и снабжавший всех, ехавших в Крым и далее за границу, билетами на турецком и татарском языках.

Впрочем, какова бы ни была роль Никитина, но оно, как селение, было в то время и далеко не людно, и далеко не богато: в нем считалось всего лишь до 40 хат семейных жителей[241] и до 150 должностных казаков, кроме причислявшихся к нему 300 зимовников, находившихся в степи. В таком виде и оставалось Никитино до 1775 года, того рокового в истории Запорожья года, когда казаки, потеряв свое политическое бытие, частью ушли к туркам, частью же остались на родине и наполнили собой разные села семейных запорожцев, живших по отдаленным от Сечи зимовникам. Тогда-то и Никитино возросло в своей численности. В 1764 году оно вошло в состав сел учрежденной тогда Новороссийской губернии; в 1778 году[242], по воле князя Григория Потемкина, в то время всесильного новороссийского губернатора, Микитино было переименовано из местечка в уездный город Никополь (от греческих слов ?????  и ?????, то есть город победы), но спустя год из уездного города вновь обращено в местечко, каким остается и до сих пор.

В настоящее время Никополь – торговое, промышленное и довольно многолюдное местечко (за 12 000 жителей), имеющее пять школ, почтовое отделение, телеграфную станцию, аптеку, две церкви и до сотни больших лавок. Оно разделяется на концы – Микитинку, Довголевку, Лапинку – и среднюю часть, собственно Никополь.

Первая церковь в Микитине, как мы видели, существовала уже в 1648 году, но это была, вероятно, походная церковь[243]. В 1746 году в Микитине у запорожских казаков существовала уже постоянная деревянная церковь, но она скоро была уничтожена пожаром. Тогда запорожцы соорудили вместо сгоревшей новую церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы, также деревянную с одной «банею», то есть куполом, по примеру «крыжовой», или католической церкви, с иконостасом, «увязанным на полотне». Когда построена была в Микитине эта вторая церковь, неизвестно; но в 1774 году она называлась «изрядною» деревянной церковью, а в 1777 году считалась уже обветшавшей, и в ней, как пишет Феодосий в «Материалах для историко-статистического описания», «хотя сего 1777 года, января 23 дня, по определению словенской консистории, преосвященным Евгением, архиепископом словенским, подтвержденному, и определен был священник Петр Рассевский, но ныне означенная Никитская Свято-Покровская церковь остается без священников праздною»[244].

В 1796 году вместо третьей обветшавшей церкви в Микитине построена была четвертая, также деревянная, с такой же колокольней, приделанной к ней в 1806 году; эта церковь существует и в настоящее время, она именуется соборной церковью и стоит у самого берега Днепра. В 1858 году в Никополе построена и другая церковь, каменная, с каменной же колокольней, пристроенной в 1865 году.

В настоящее время в местечке Никополе от бывшей Запорожской Сечи не осталось никакого следа. Не более как пятьдесят лет тому назад, во время сильного разлива полой воды, место Сечи, все ее кладбище и стоявшая на ней часовенка отрезаны были от берега водой и унесены вниз по течению Днепра, самая же речка Подпильная, на которой стояла Сечь, размыта была сильным напором воды и, год от году расширяясь, превратилась в широкую реку Орлову, которую теперь принимают многие за настоящий Днепр, по которой идут в летнее время пароходы и которая течет как раз по-над самым Никополем[245]. Оттого место бывшей Микитинской Сечи можно восстановить только по рассказам старожилов. Из этих рассказов видно, что Сечь, и при ней кладбище, находились ровно на 350 сажен ниже теперешней пароходной пристани Никополя, у правого берега Днепра, против того места, где в настоящее время стоят в нем водяные мельницы, иначе говоря, против двора крестьянина Василия Ходарина, живущего почти у самого берега реки. На месте запорожской церкви стояла, еще не так давно, деревянная часовенка, высоты в четыре сажени и кругом в одну сажень. Ниже часовенки шла через Днепр старая казацкая переправа, известная у запорожцев под именем Микитинской. В этом же месте из Днепра просачивалась небольшая ветка Подпильная. Возле церкви было кладбище, занимавшее в длину до 70, в ширину до 100 сажен и помещавшееся по-теперешнему против двора крестьянина Федора Рыбакова. Но все это, от напора весенней воды в 1846 году, пошло вниз по течению Днепра. Самый берег реки Днепра, ежегодно обрушивающийся в воду, обнажает целые кучи казацких костей, валяющихся в небрежении по песку; тут же часто торчат полусгнившие дубовые гробы, скрывающие в себе одни жалкие остовы некогда доблестных и неустрашимых рыцарей, низовых казаков; между скелетами часто попадаются медные крестики, иконки, пуговицы, кольца, а иногда и штофы, наполненные «оковытой», без которой запорожец не мог, очевидно, обойтись и на том свете.

От прошлых времен в Никополе сохранились земляные укрепления, в виде валов и рвов, находящихся близ кладбищенской церкви, верст на пять от Днепра, по направлению к юго-западу. Они начинаются, с южной стороны, у двора крестьянина Никиты Петренко, идут по-над дворами крестьян Павла Сидоренко, затем Семена Гребенника, Федора Вязового и Григория Дорошенко; отсюда до ветряных мельниц имеют пропуск для въезда и потом снова начинаются от ветренки крестьянина Дмитрия Хрипуна, поворачивают к востоку и идут в огород караима Мардохая Бабаджана, далее тянутся через загон Ивана Бабушкина, огород Прокофия Демуры, двор Федора Безридного и ниже его теряются. В общем эти укрепления имеют вид правильного круга и обнимают собой очень большое пространство земли, в 750 сажен длины и 500 сажен ширины, захватывая собой всю базарную площадь Никополя и довольно большое число крестьянских дворов. Трудно сказать с полной точностью, к какому времени относятся данные укрепления; но едва ли они насыпаны жолнерами польского гетмана Потоцкого для наблюдения за действиями казаков во время пребывания их в Микитинской Сечи, как предполагает господин Карелин в «Записках Одесского общества истории и древностей». Это предположение не имеет никакого основания, так как гетман Потоцкий, отправляя за Хмельницким легкий отряд («залогу») в 800 человек к Микитинской Сечи, вовсе не имел целью располагаться лагерем против Сечи, а только изловить беглеца и доставить его в Польшу; Хмельницкий же, узнав о высылке этого отряда, оставил Сечь и спустился ниже к лиману; отряд последовал за ним, но потом, убежденный самим же Хмельницким, перешел на его сторону[246]. Таким образом, здесь не было ни времени, ни возможности гетману Потоцкому сооружать земляные укрепления; да и странно допустить мысль, чтобы запорожские казаки позволили полякам насыпать крепость всего лишь на расстоянии каких-нибудь пяти верст от самой столицы их вольностей, Сечи. Остается согласиться со свидетельством князя Мышецкого, который говорит, что имеющийся у Микитина ретраншемент сделан «от россиян в прежние годы, как хаживали Крым воевать»[247].

От времени запорожских казаков в Никополе уцелело несколько вещественных памятников, в виде построек, вещей церковного и домашнего обихода, письменных документов. Из построек интересны два запорожских домика, один, сооруженный в 1746 году «старанием Максима Калниболотского», – собственность еврея Тиссена; другой, сделанный в 1751 году «рабами Божиими куренным атаманом Онуфрием Назаровичем и Гаврилом Игнатовичем», – собственность Ксении Панченковой; один запорожский курень, с надписью: «Построин курень полтавский, 1763 года июня 6 дня», – собственность Анны Степановны Гончаровой. Домики перенесены в Никополь из села Покровского, где была последняя Сечь, а курень построен был, по преданию, в самом Никополе. Из других вещей запорожских интересны: медная пушка, стоявшая до 1888 года в ограде соборной церкви, и железный крест с той церкви, в которой, по преданию, молился Богдан Хмельницкий; в самой церкви – икона Креста с частицей Животворящего Древа, на котором был распят Спаситель, отделанная серебряной «шатой» в 1747 году коштом кошевого атамана Павла Козелецкого; четыре хоругви с различными изображениями; пять икон, из коих икона Николая, сооруженная казаком Антоном Супой, икона Варвары, написанная трудами Михаила Решетника, иконы Спасителя и Богоматери в серебряных шатах, по семь с половиной четвертей высоты и по пяти ширины, стоявшие на хорах церкви, где существовал особый престол, во имя чудотворца Николая, и бывшие здесь местными иконами; икона с изображением Богоматери, святителя Николая и архангела Михаила и ниже них целой группы молящихся запорожцев с атаманом во главе; последние представлены в их натуральном костюме и при оружии, с открытыми без шапок головами и длинными на головах «оселедцами». По преданию, здесь представлен кошевой атаман Петр Иванович Калнишевский с товариществом, обращающийся с молитвой к Богоматери о защите казаков ввиду грозившей им беды от Москвы, накануне падения Запорожья; оттого из уст атамана к уху Богоматери протянута молитва: «Молимся, покрый нас честным твоим покровом, избави от всякаго зла»; на что Богоматерь, склонивши свое ухо к запорожцам, отвечает: «Избавлю и покрыю люди моя». Далее сохранился небольшой кипарисовый в серебряной оправе напрестольный крест, пожертвованный казаком Лаврином Горбом; великолепное, в серебряном окладе по малиновому бархату, Евангелие, московской печати, весом без трех фунтов два пуда; плащаница из красного по краям и черного посередине бархата, с телом Спасителя, кованого серебра, пожертвованная в 1756 году казаком Тимошевского куреня Иваном Гаркушей, ценностью в 1200 рублей; две ризы, одна из сплошной золотой парчи, кроме серебряного оплечья, с изображением Покрова Богоматери, стоимостью в 1000 рублей; другая из красной парчи, кроме оплечья зеленого бархата с золотым и серебряным шитьем, с изображением Благовещения, стоимостью в 700 рублей; бесподобный, единственный в своем роде и потому бесценный аналой, сделанный из арабского дерева «абонос» (то есть черного дерева), отделанный черепахой, слоновой костью, перламутром, сверху стянутый буйволовой кожей и оканчивающийся на концах вверху двумя змеиными головками; по преданию, он достался запорожцам от цареградскаго патриарха в то время, когда они были под властью турок в период времени от 1709 по 1734 год и когда лишены были, за переход на сторону шведского короля Карла XII, возможности сообщаться с Русской православной церковью и потому получали себе священников из Константинополя. Затем сохранились еще две серебряные вызлощенные кружки, одна вместимостью до четырех стаканов, по преданию принадлежавшая кошевому атаману Ивану Дмитриевичу Сирко, другая, несколько меньше, с шестью саксонскими монетами, 1592–1598 годов, и с именами Христиана, Иоганна, Георга и Августа, добытые, по преданию, запорожскими казаками у саксонского генерал-майора Вейсенбаха в 1746 году, когда запорожцы посланы были в Польшу для поимки гайдамаков. Кроме того, сохранились два портрета, писанные с живых запорожцев, братьев Якова и Ивана Шиянов, бывших после падения Сечи ктиторами в церкви Никополя и до самой смерти ходивших в запорожском одеянии. Наконец, уцелели: золотая медаль, данная за храбрые подвиги в 1788 году при Очакове запорожскому полковнику Коленку; шелковый, зеленого цвета, запорожский пояс, пять с половиной аршин длины; небольшой железный молоток с выбитым на нем 1751 годом и расписка киевского архиепископа Рафаила, 1740 года, о посланной в Сечу, к церкви Покрова Пресвятой Богородицы, церковно-богослужебной книге, служебнике[248].

За Микитинской следовала Чертомлыцкая, или так называемая Старая Сечь, находившаяся на Чертомлыцком роге, или мысе, и оттого получившая свое название. По-видимому, об этой самой Сечи распространяется словоохотливый, но не всегда точный и правдивый Боплан (1620–1647). «Несколько ниже речки Чертомлыка, – говорит он, – почти на середине Днепра, находится довольно большой остров с древними развалинами, окруженный со всех сторон более нежели 10 000 островов, которые разбросаны неправильно… Сии-то многочисленные острова служат притоном для казаков, которые называют их войсковой скарбницей, то есть казной»[249]. Что касается такого количества островов – то это совершенная нелепица: в Днепре на всем его протяжении в пределах Запорожья насчитывается только 265 островов. Князь Мышецкий, перечисляя все запорожские сечи, во второй главе своей истории говорит: «Старая Сечь, которая состоит близ Днепра, на речке Чертомлыке. Оная Сечь начатие свое имеет, как еще запорожцы за поляками были» [250]. Чертомлыцкая Сечь основана в 1652 году при кошевом атамане Лутае, как в этом убеждает нас следующий акт: «Город Сечь, земляной вал, стоял в устьях у Чертомлыка и Прогною над рекой Скарбной; в вышину тот вал шесть сажен; с поля, от Сумской стороны и от Базавлука, в валу устроены пали и бойницы, и с другой стороны, от устья Чертомлыка и от реки Скарбной до валу, сделаны копии деревянные и насыпаны землей. А в этом городе башня с поля, мерой кругом 20 сажен, а в нем окна для пушечной стрельбы. А для ходу по воду сделано на Чертомлык и на Скарбную восемь форток («пролазов»), и над теми фортками бойница, а шириной те фортки – только одному человеку пройти с водой. А мерой тот городок Сечь с поля от речки Прогною до речки Чертомлыка сто ж сажен, да с правой стороны речка Прогной, а с левой стороны речка Чертомлык, и впали те речки в речку Скарбную, которая течет позади города. А мерой весь Сечь-город будет кругом с 900 сажен. А строили этот город Сечь кошевой атаман Лутай с казаками 20 лет тому назад»[251].

К этому, весьма обстоятельному внешнему описанию Чертомлыцкой Сечи, нужно прибавить лишь то, что внутри Сечи устроены были курени с окнами на площадь и «квартирками» в окнах, а вне Сечи, за городом, стояла так называемая греческая изба, может быть, для помещения иностранных послов, приезжавших к запорожцам[252]. Кроме того, акты 1659, 1664 и 1673 годов свидетельствуют, что на Чертомлыцкой Сечи существовала церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы; в 1664 году кошевой Иван Щербина писал гетману Ивану Брюховецкому, что церковь эта внезапно сгорела, так что духовенство не успело из нее выхватить и церковной утвари, оттого кошевой просил гетмана прислать в сечевую церковь триодь постную, апостол и кадильницу, в противном случае в наставший пост невозможно будет и службу божественную править. В 1673 году в новую церковь Чертомлыцкой Сечи, на имя кошевого Лукьяна Андреева, или Лукаша, присланы были от царя Алексея Михайловича 12 книг Четь-Миней[253]. В 1672 году в этой Сечи показывалось 100 человек кузнецов, «беспрестанно в ней живущих»[254]. Как кажется, одно время эта самая Сечь переносилась с Чертомлыцкого острова в открытую степь; по крайней мере, в 1663 году об ней писалось в «Актах Южной и Западной России»: «А Сечь и ныне у них на поле, и крепости никакой нет»[255].

Общий вид Чертомлыцкой Сечи представлен на одной весьма интересной гравюре, хранящейся в Санкт-Петербургской императорской публичной библиотеке, в отделении портретов Петра Великого, работы известного в XVII веке гравера Иннокентия Щирского. Она сделана на холсте, длины 12, ширины 7¹/₂ четвертей и имеет в самом верху надпись: «Богословский и философский тезиз, поднесенный киевскою духовною академией царям Иоанну и Петру Алексеевичам 1691 года». Лицевая сторона гравюры вся исписана ликами, разделяющимися на шесть рядов и помещенными один ниже другого, сверху донизу. В первом ряду представлена Богоматерь; во втором – святой князь Владимир и ниже его – двуглавый орел, а по бокам Богоматери и Владимира – 12 фигур разных святых, кроме фигур Спасителя и Бога Отца; в третьем ряду представлен вид города Киева; в четвертом изображены – с левой стороны будинок, где сидят запорожцы и рядом с ними турки или татары на общей раде, посредине – группа казаков, размеряющих копьями землю, а с правой стороны – Запорожская Сечь с клубами дыма над ней. Сечь обнесена высоким валом, на котором стоят три пушки на колесах, за валом виднеются шесть куреней, а среди куреней возвышается маленькая трехглавая церковца. Ниже Сечи идет последний ряд фигур – византийских императоров Аркадия и Гонория, Василия и Константина и русских царей Иоанна и Петра. Мысль, вложенная мастером в картину, очевидна: он представил главные моменты из истории Киевской Руси, в связи с историей запорожских казаков, и изобразил современное ему царское двоевластие в России, подкрепив последнее примером Византийской империи.

Причина перенесения Сечи с Микитина Рога на устье Чертомлыка, как кажется, стоит в зависимости от большого удобства местности при реке Чертомлыке сравнительно с местностью при Микитине Роге. Дело в том, что местность Микитина Рога, довольно возвышенная и с трех сторон совершенно открытая, представляла большие неудобства в стратегическом отношении: татары, кочевавшие у левого берега Днепра, прямо против Сечи, могли следить за каждым движением запорожских казаков и предугадывать все планы их замыслов. Это-то неудобство и могло быть причиной того, что казаки оставили свою Сечь на Микитином Роге и перенеслись пониже, на речку Чертомлык, где представлялись гораздо большие удобства в стратегическом отношении, чем у Микитина. Как говорится в «Актах Южной и Западной России»: «А неприятельского приходу к нему [к укреплению на Чертомлыцкой Сечи] летом чаять с одну сторону полем, от крымской стороны, от реки Базовлука, а с трех сторон, за реками, некоторыми мерами промыслу никакого учинить под ним нельзя. А в зимнее время на тех реках лед запорожцы кругом окалывают беспрестанно и в осадное время Сечь-город шести тысячам человек одержать мочно, а что людей и всяких запасов и пушек будет больше, то и неприятелю будет страшно. А многолюдных турков и татар до Сечи перенять не мочно, потому что прилегла степь и в степи их не удержать»[256].

Чертомлыцкая Сечь считалась Сечью преимущественно пред другими, оттого исходившие из этой Сечи бумаги редко подписывались с обозначением ее места: «Дан в Сечи при Чертомлыке», «дан в Чертомлыцкой Сечи»[257], большей же частью вовсе без обозначения места: «3 Сечи Запорожской», «Дан на Кошу Сечи Запорожской», «Писано на Кошу запорожском», «3 Коша Запорожского»[258], причем под Сечью разумелась именно Чертомлыцкая Сечь.

Чертомлыцкая Сечь существовала в течение 57 лет (1652–1709) и по справедливости считалась самой знаменитой из всех Сечей Запорожских: существование этой Сечи совпадало с самым блестящим периодом исторической жизни запорожских казаков – с тем именно периодом, когда они и «самому Царю-городу давали нюхать казацкого пороху. Из этой Сечи «разливалась слава о казацких подвигах по всей Украине»; в этой, именно в этой Сечи подвизались такие богатыри, как «завзятый, никем не донятый, закаленный, никем не побежденный» кошевой Иван Сирко – тот Сирко, который был грозой турок, страхом ляхов, славой и гордостью запорожских казаков; тот Сирко, который, по преданию, родился с зубами, чтобы всю жизнь свою грызть врагов русской народности и православной веры; тот Сирко, именем которого татарки пугали своих непослушных детей; о погибели которого султан особым указом повелевал правоверным молиться в своих мечетях; тот Сирко, кости которого запорожцы, после его смерти, как гласит предание, пять лет возили в гробу, а потом, отрезав у него руку и засушив ее, выставляли на страх врагам; тот Сирко, именем которого часто называли и самую Чертомлыцкую Сечь – «Сечь кошевого Сирко». В этой Сечи часто завязывались такие дела, которые потом развязывались в соседней запорожцам Украине, в русской Москве, польской Варшаве и турецком Стамбуле. Из этой Сечи запорожцы ходили на Украину и Польшу за Богдана Хмельницкого под Желтые Воды, Батогу и Жванец; в этой Сечи они присягали на верность русскому престолу и потом горько оплакивали смерть «старого Хмеля»; из этой Сечи они ходили за сына Богдана Хмельницкого, Юрия Хмельниченка; отюда они много раз выступали в поход под начальством Якова Барабаша, Ивана Сирко, Мартына Пушкаря и других малороссийских вождей против злейшего их врага, лжеца и ябедника – гетмана Ивана Виговского, вилявшего между Москвой и Польшей, в одно и то же время клеветавшего московскому царю на запорожцев и запорожцам на московского царя. Отсюда же они выходили против самого Хмельниченка, изменившего под конец русскому престолу, громили его преемников, сегобочного гетмана Якова Сомка и тогобочного Павла Тетерю. Из этой же Сечи, в 1663 году, они ходили на Украину и произвели здесь так называемую черную раду, которая собрана была малороссийской чернью, казнившей Сомка; отсюда же запорожцы не раз и небезуспешно предпринимали походы, заодно с московским воеводой Косаговым, против гетмана Дорошенко и знаменитого польского наездника Чарнецкого. Из Чертомлыцкой Сечи запорожцы возбуждали украинцев против московских воевод и бояр за их поборы, налоги и притеснения малороссийского народа. В этой же Сечи запорожцы, в 1675 году, выбили около 14 000 человек турецких янычар и потом, под предводительством славного кошевого Ивана Сирко, совершили блестящий поход в самый Крым, захватив там множество пленников и добычи[259]. Из Чертомлыцкой Сечи запорожцы в 1677 году ходили на помощь украинцам во время так называемого первого Чигиринского похода турок; отсюда в 1687 и 1688 году они выступали в оба похода на Крым под общим начальством князя Василия Голицына, Ивана Самойловича и Ивана Мазепы; отсюда же, в 1701 году, ходили походом под Исков в помощь русскому войску Петра I против шведов; наконец, из этой же Чертомлыцкой Сечи, за все время ее существования от 1652 по 1709 год, запорожцы много раз «чинили промыслы» в татарских и турецких землях у Перекопа, Очакова, Кизыкерменя, Тавани, Кинбурна, Тягинки, Гнилого моря и других местах и городах татарского ханства и турецкого царства[260].

После пятидесяти семи лет существования Чертомлыцкая Сечь была разрушена войсками русского царя Петра I в знаменательный для России 1709 год. Вот как это произошло по словам летописцев и историков. Когда малороссийский гетман Иван Мазепа отступился от русского царя, тогда и запорожцы, забыв свою недавнюю неприязнь к Мазепе, горя ненавистью к Москве за порядки, заведенные ей на Украине, и за постройку русских городков в самом Запорожье, на речке Самаре и на урочище Каменный Затон, а главное – желая видеть, как говорится в «Истории Малороссии» Маркевича, «свою отчизну, милую матку, и войско запорожское, городовое и низовое, не только в ненарушимых, но и в расширенных и размноженных вольностях кветнучую и изобилуючую», решились отдаться в «непраламанную оборону найяснейшаго короля, шведского Карла» и выступить против русского царя Петра[261]. На ту пору у них был кошевым атаманом Константин Гордиенко, иначе Гординский, еще иначе Головко[262], а по казацкому прозвищу – Крот[263], человек бесспорно храбрый, решительный, по своему времени образованный – учившийся в Киевской академии и свободно изъяснявшийся по-латыни[264], любимый казаками и пользовавшийся громадным влиянием и популярностью среди украинской черни. Побуждаемые этим самым кошевым атаманом Гордиенко, запорожцы написали в 1708 году, 24 ноября, письмо Ивану Мазепе, в котором просили прислать к ним гетманских и королевских полномочных, чтоб через них условиться, за кем им быть во время предстоящей войны; кроме того, они домогались от королей, шведского и польского, войсковых клейнотов и вспомогательного войска для разорения московской крепости у Каменного Затона, стоявшей в виду самой Сечи, после чего обещали поспешить на помощь союзникам. Между тем Петр, узнав о переворотах запорожцев с королями и гетманом, а также убедившись доподлинно в огромном влиянии их, в особенности же кошевого Гордиенко, на малороссийскую чернь и украинских казаков, решил во что бы то ни стало склонить запорожцев на свою сторону; с этою целью уже тотчас после предания проклятию Мазепы и после избрания новаго гетмана Ивана Скоропадского царь писал в Сечь письмо, в котором увещевал запорожцев пребыть верными русскому престолу и православной вере, за что обещал «умножить к ним свою милость» и немедленно прислать, кроме обычного годового жалованья, на каждый курень по 1500 украинских злотых. С этим вместе царь уверял запорожцев, что если он раньше удержал в Москве следуемое казакам войсковое жалованье, то сделал это вследствие клеветы на низовое товарищество гетмана Ивана Мазепы, который часто писал царю в Москву, обвиняя запорожцев в неверности русскому престолу[265].

К запорожцам отправлены были от царя стольники Гавриил Кислинский и Григорий Теплицкий, с грамотой и деньгами – 500 червонцев кошевому, 2000 старшине и 12 000 куреням; кроме того, через тех же послов обещано было, в знак особой царской милости, прислать в Сечь войсковые клейноты – знамя, пернач, бунчук, литавры и трости кошевому атаману и судье[266]. Одновременно с царскими послами посланы были от гетмана Скоропадского лубенский сотник Василий Савич и от киевского митрополита, для увещания, иеромонах Иродион Жураховский. В самой Сечи в то время образовались две партии: партия старых, опытных казаков и партия молодых, горячих голов; первая стояла на законной почве и советовала держаться русского царя; эта партия, на некоторое время взявшая верх над другой, заставила отправить к Мазепе письмо, в котором запорожцы, называя себя войском его царского пресветлого величества, объявляли, что они готовы стоять за русского царя и за весь украинский народ против ворвавшихся на Украину иноплеменников. Но против благоразумных и опытных лиц запорожского товарищества выступила зеленая молодежь, которой руководил кошевой Константин Гордиенко, фанатически ненавидевший все исходившее от Москвы. Сила оказалась на стороне молодых, и тогда запорожцы отобрали у прибывших в Сечь послов деньги, а самих их стали ругать и бесчестить; иеромонаха называли шпионом и грозили сжечь его в смоляной бочке, других грозили заколоть или утопить в воде[267]; и вслед за этим на грамоту Петра написали письмо, в котором, не щадя царя за прежние его к ним враждебные отношения, «чиня, – как говорится в «Истории Малороссии» Маркевича, – досадительные укоризны и угрозы, многие неприличные запросы, с нареканием и бесчестием на самую высочайшую особу царя»[268], требовали от него: 1) чтобы всем малороссийским полковникам быть на Украине; такой же вольнице, как и в Сечи: 2) чтобы все мельницы по речкам Ворскле и Псёлу, а также перевозы через Днепр у Переволочной запорожцам отдать и 3) чтобы все царские города на Самаре и на левом берегу Днепра у Каменного Затона срыть[269]. Отправив царю письмо, запорожцы в это же время задержали у себя гетманскаго посланца, ехавшего в Крым с известием об избрании на Украине нового гетмана Скоропадского, и, избив его до полусмерти на Раде, отправили к Мазепе, а другого посланца, отправленного в Чигирин, сотник Чигиринский Невинчанный совсем убил и сам в Запорожье бежал. Тогда царь написал два письма, одно за другим, князю Меншикову, руководившему в то время военными действиями на Украине и жившему в городе Харькове; в этих письмах он извещал князя, что запорожцы собрались близ крепости Богородицкой на реке Самаре и что он опасается, как бы они чего не сделали над ней, а также чтобы они кошевым и судьей не были проведены через Переволочну к шведам, и потому приказывал князю поставить в удобном месте Ингерманландский полк, чтобы «иметь око на их поход», также, если возможно, прибавить людей в Богородицкую крепость, в Каменный Затон послать полка два или больше гарнизонного войска, в самой же Сечи постараться переменить, через миргородского полковника Апостола, главную старшину – кошевого атамана и войскового судью. Тогда, по распоряжению Меншикова, отправлены были Даниилом Апостолом несколько человек из Миргородского полка, бывшей запорожской войсковой старшины, с немалым количеством денег, в Сечь, чтобы свергнуть кошевого и судью «и во всех противников учинить диверсию». Посланные должны были публично, на войсковой раде, объявить запорожцам, что кошевой и судья перешли на сторону Мазепы не потому, чтобы находили свое дело правым и законным, а потому, что были подкуплены изменником. Вслед за этим Петр снова писал Меншикову; он приказывал ему все еще стараться о том, чтобы расположить в свою сторону запорожских казаков, действуя на них добрым словом, и только в крайнем случае оружием. Как цитирует Соловьев в своей «Истории России»: «В Каменном Затоне учинить командира из бригадиров кто поумнее, ибо там не все шпагою, но и ртом действовать надлежит; полагаюсь на вас, пункты посылаю при сем, токмо едина материя суть, чтоб смотреть и учинить запорожцев добром по самой крайней возможности: буде же оные явно себя покажут противными и добром сладить будет невозможно, то делать с оными, яко со изменниками»[270].

Но запорожцы, настраиваемые кошевым Гордиенко, с этого времени твердо и всей массой решили действовать против Петра. Собравшись в числе 8000 человек, под начальством «власного» кошевого Константина Гордиенко, а в Сечи оставив «наказного» атамана Якова Симонченко, взяв с собой девять пушек, они двинулись из Сечи в Переволочну, которую искони веков считали своим городом и от которой намеревались дойти до стана шведского короля, Карла XII. Однако, идя на соединение с Карлом, запорожцы объявляли, будто идут «в случение» к русскому войску, за что им вторично послано было царское жалованье от Петра[271]. В Переволочне их встретил полковник Нестулей с 500 находившимися в городе запорожцами и гетманские посланцы Чуйкевич, Мокиевский и Мирович; 12-го числа месяца марта 1709 года в Переволочне произошла рада в присутствии посланцев Мазепы. На раде было прочитано письмо гетмана, в котором, между прочим, говорилось, что царь угрожал «искоренить воров и злодеев, запорожцев», а всех малороссиян перевести за Волгу; с тем вместе выставлялось на вид, что прибытие на Украину шведского короля дает возможность малороссиянам свергнуть московское ярмо и сделаться свободным и счастливым народом; в заключение речи посланцы Мазепы роздали несколько червонцев денег запорожцам, и тогда на раде масса закричала: «За Мазепою, за Мазепою!» Но тут же возник вопрос: как же быть с деньгами, присланными царем в Сечь? «Деньги те были прежде отняты москалями у наших же братьев казаков», – говорили запорожцы, намекая, вероятно, на удержание Москвой законного казацкого жалованья, 6660 рублей, за грабеж ими греческих купцов, по жалобе турецкого паши[272]. В это же время получено было известие от крымского хана, советовавшего запорожцам держаться стороны Мазепы и обещавшего им свою помощь. Сам полковник Нестулей, после некоторого колебания, также обявил себя сторонником гетмана Мазепы.

Вскоре после рады кошевой Гордиенко извещал шведского короля, что запорожцы готовы ему служить и молят Бога об его успехе; вслед за этим извещением от запорожцев посланы были депутаты к королю, чтобы видеть его лично и выразить ему свою готовность верно служить; депутаты были приняты в местечке Будищах и допущены к королевской руке. На прощание их допустили к королю с условием, чтобы они не пили водки раньше обеда, так как король не переносил пьяных; но запорожцы, все время пребывания своего в Будищах не высыхавшие от водки, и на этот раз с трудом удержались от нее.

Петр, получивший обо всем случившемся известие в Воронеже, рекомендовал Меншикову стараться удержать за собой орельские городки, в особенности же крепость Богородицкую, где много было артиллерии и амуниции, но мало людей, и самому князю приказывал непременно оставаться на Украине: «Ежели вы не в пути, то лучше б еще немного там для запорожского дела задержались, а сие дело, сам ты знаешь, что не из последних; я уже писал до господина фельдмаршала, чтоб он подался к Переволочне для сего дела, при том же советую и вам, буде невозможно всеми, хотя б частью позад Полтавы протянуться для сего ж дела»[273]. Опасения Петра были не напрасны. В то время, когда депутаты от запорожских казаков находились в Будищах, в это самое время часть их войска сделала два нападения на русские войска, сперва в Кобеляках, потом в Царичанке, на правом берегу Орели, произвела страшный переполох между русскими солдатами и одну часть из них изрубила на месте, другую часть захватила в плен и тем самым настолько подняла свое знамя, что увеличила состав собственного войска до 15 000 человек, вызвала из недр лесов жителей, скрывшихся туда при нашествии шведов, и заставила их доставлять продовольствие королевским войскам[274]. После этого кошевой Гордиенко стал засылать письма к правобережным украинцам, которым советовал бить свою старшину и переходить к нему, кошевому, на левый берег Днепра. «Вор кошевой яд свой злой продолжает и непрестанно за Днепр пишет, чтоб побивали свою старшину и к нему через Днепр переходили и уже такая каналия за Днепром собирается и разбивает пасеки», – упоминает Соловьев в «Истории России».

Разгромив русские отряды у Кобеляк и Царичанки, кошевой Гордиенко с запорожцами поспешил в Диканьку, чтобы увидеться здесь с гетманом Мазепой и отсюда дойти в Будища, главную стоянку шведского короля. Свидание Гордиенко и Мазепы произошло в присутствии многих лиц из сечевого товарищества; при встрече с гетманом кошевой отдал ему честь, склонив перед ним свой бунчук, а потом, обратившись с речью, благодарил гетмана за его готовность освободить Запорожье от московского ига, обещал от имени всех казаков не щадить ни жизни, ни крови для общего дела, высказывал надежду через посредство гетмана найти протекцию у его королевского величества и в заключение обещал ему принести присягу на верность, но в свою очередь просил сделать то же и гетмана, чтобы действовать заодно с запорожцами «в деле спасения отечества». Гетман Мазепа на речь кошевого Гордиенко отвечал речью. Он благодарил запорожцев за доверие их к его особе, уверял честью, что если бы не он, гетман, то царь давно бы перевязал запорожцев, обратил их в драгун, разослал в отдаленные места Сибири, разорил жилища их до основания, и что он, гетман, будет действовать заодно с ними, запорожцами, и готов принести на том присягу им[275].

Обоюдные речи кошевого и гетмана закончились приглашением запорожцев к гетманскому обеду; на обеде высказано было с той и с другой стороны еще больше заверений во взаимной дружбе и расположении, но тут же случилось неприятное приключение, едва не обратившее дружбу во вражду: охмелевшие запорожцы, встав от обеда, стали, по своему обыкновению, хватать со стола всякую посуду и уносить с собой. Гетманский дворецкий, также подвыпивший на обеде, видя такое бесчинство, стал упрекать их за то: «Вы рады были бы ограбить этот дом; такой у вас обычай – делать подобное, куда вы только заберетесь». Такой упрек дошел до ушей кошевого, и тот, вообразив, что он продиктован был дворецкому самим гетманом, отдал приказание своим казакам седлать лошадей и уезжать вон, не простившись с гетманом. Однако Мазепа, узнавши о том вовремя, известил запорожцев, что он не виновен в ответе своего дворецкого и в доказательство того выдал им их обидчика. Запорожцы долго истязали ни в чем не повинного человека, перебрасывая его, как мяч, от одного к другому, и потом под конец прокололи его ножом.

Из Диканьки кошевой Гордиенко вместе с гетманом Мазепой отправился в Будища для представления королю Карлу; за Гордиенко шло 50 человек сечевиков, 115 человек захваченных запорожцами русских пленных солдат и малорусских казаков, которых запорожцы, как пишет уже цитированный нами Маркевич, «били и ругали и мучительски комарами и муравьями травили»[276]. По прибытии в Будища запорожцы и пленные были представлены королю; кошевой обратился с речью к королю, в которой благодарил его за высокое покровительство и желание избавить их от страшного врага, русского царя; за короля отвечал государственный секретарь; он выразил благосклонность запорожцам и похвалу за их первый подвиг против русских; на последнее кошевой отвечал: «Мы уже послали с сотню москалей крымскому хану напоказ и надеемся, что когда их увидят татары, то станут с нами заодно». После представления королю запорожцы, то есть кошевой, старшина, участники царичанской схватки и даже старшины, находившиеся в Сечи, получили денежные подарки от короля и гетмана[277], несколько дней угощались на счет короля и под конец заключили клятвенную присягу с гетманом Мазепой и четыре договорных пункта с королем Карлом. Для запорожцев пункты эти состояли, главным образом, в том, что они, после войны с русским царем, будут навсегда изъяты от московскаго владычества и получат свои исконные права и привилегии.

Покончив со всеми условиями у короля и гетмана, запорожцы теперь жаждали одного – скорейшей битвы с москалями; на такое желание король отвечал им, что нужно выждать время и приготовиться к бою, но вообще похвалил их военный пыл, на что запорожцы подбрасывали вверх шапки, кричали и помахивали в воздухе саблями. На прощание некоторые из запорожцев допущены были к королевской руке и приглашены к королевскому обеду[278].

Из Будищ запорожцы, сопровождаемые шведами, ушли по направлению к Полтаве, в которой сидели русские гарнизоны. Завидя идущих мимо Полтавы запорожских казаков, русские вздумали по ним стрелять, но сотня казаков бросилась к городу и положила несколько человек из русских на городских стенах, причем один запорожец метким ударом убил русского офицера в блестящем мундире и подал повод Гордиенко сказать шведам, что таких прекрасных стрельцов у него найдется до 600 человек; от Полтавы часть запорожцев взялась проводить гетманского посла с письмами к турецкому сераскиру, в которых гетман побуждал султана на скорейшее соединение его с русскими, главная же масса двинулась по направлению к Сечи. Но тут сам Гордиенко впал в раздумье по поводу затеянного им дела и выразился так насчет шведов: «Разглядел я этих шведов; полно при них служить! Мне теперь кажется, что лучше нам по-прежнему служить царскому величеству». Но то было, видимо, минутное настроение, потому что ни самый характер кошевого, ни дальнейшие его действия не говорили в пользу искреннего и решительного раскаяния его.

Между тем в Сечи, после ухода большей части казаков, под начальством Константина Гордиенко, оставалось около 1000 человек под начальством Якова Симонченко. Здесь действовала посланная из Миргорода полковником Даниилом Апостолом бывшая запорожская старшина; они привезли в Сечь письмо Апостола и всеми мерами старались склонять сечевиков на сторону царя. По этому поводу собрана была войсковая рада; на раде опять обнаружились две партии – партия «стариков» за царя и партия молодых против него. Последняя взяла верх над первой, и тогда решено было письмо Апостола отправить войсковым есаулом к кошевому Гордиенко, а посланцев Апостола задержать в Сечи. Пока сечевые посланцы успели доскакать до кошевого и повернуть обратно, все это время полковничьих послов держали прикованными к пушкам за шеи и ежеминутно грозили им смертной казнью. Однако, «апостольцы», пользуясь свободными руками, отбили один другого от пушек и бежали из Сечи в Миргород. После бегства «апостольцев» в Сечи произошла вновь рада; на этот раз партия «стариков» взяла верх, и решено было стать за царя. Тогда к кошевому Гордиенко отправлено было письмо, в котором говорилось, что запорожцы сваливают с себя вину за все его действия: «Как ты делал, так и отвечай; ты без нас вымышлял, а мы, верные слуги царского величества, выбрали себе вместо тебя другого кошевого». От слов запорожцы перешли и к действиям: они лишили Константина Гордиенко звания кошевого и на место его выбрали Петра Сорочинского. Царь, извещенный о таком выборе в Сечи кошевого, порадовался этому, потому что знал лично Сорочинского и отозвался о нем как о человеке добром[279]. Петру еще более приходилось радоваться, что новый кошевой немедленно по вступлении в свое звание отправил приказ казакам, находившимся вместе с Гордиенко, оставить бывшего кошевого и вернуться в Сечь для новых приказаний. Однако такое настроение в Сечи продолжалось недолго: собравшись на войсковую раду, запорожцы, вместе с кошевым Петром Сорочинским, почему-то вновь объявили себя против русского царя и за шведского короля.

Тогда Петр, узнав, что и Сорочинский стал дышать тем же духом против него, как и Гордиенко, отдал приказание Меншикову послать из Киева в Сечь три полка русских войск и велеть им истребить все гнездо бунтовщиков до основания. Меншиков возложил исполнение царского поручения на полковника Петра Яковлева и приказал ему, от имени царя, по прибытии на место прежде всего объявить запорожским казакам, что если они принесут царю повинную, выберут нового кошевого атамана и прочих старшин и пообещаются при крестном целовании верно служить царю, то все их вины простятся и сами они будут при прежних своих войсковых правах и вольностях[280]. Полковник Петр Яковлев сел с полками на суда в Киеве и пустился вниз по Днепру; за ним по берегу Днепра должна была следовать конница, чтобы не дать возможности запорожцам отрезать путь двигавшемуся по Днепру русскому войску.

Полковник Яковлев, идя вниз по Днепру, прежде всего напал на местечко у левого берега реки, Келеберду; самое местечко сжег, жителей частью разогнал, частью перебил; от Келеберды он спустился к Переволочной; здесь в то время было 1000 человек запорожцев да 2000 окрестных жителей, которыми управлял запорожский полковник Зинец; в центре местечка устроен был замок, а в замке засело 600 человек гарнизона. Подступив к местечку, Яковлев прежде всего потребовал от запорожцев добровольной сдачи; но ему ответили выстрелами; тогда он открыл жестокий огонь, направляя ядра и бомбы в самый замок местечка. Запорожцы, не имевшие одинаковых с русскими боевых снарядов, отбивались, однако, упорно, но все же могли стоять только два часа. Русские ворвались в местечко, тысячу человек избили на месте, несколько человек подожгли в избах и сараях, несколько человек сами потонули при переправе через Ворсклу и Днепр; взято было в плен лишь 12 человек. Остервенение со стороны русских было так велико, что они избили женщин, детей, стариков, сожгли все мельницы на реках, все строения в местечке и все суда, стоявшие на Днепре у переволочанской переправы. После такого разгрома Переволочны полковник Яковлев двинулся ниже по Днепру и достиг сперва Нового, а потом Старого Кодака.

В обоих Кодаках полковник Яковлев не встретил большого сопротивления: главная масса жителей сдалась добровольно русским и была отправлена в крепость Богородицкую, незначительное число скрылось на острова и в степь, но и из этого числа некоторые были пойманы и истреблены на месте; оба же местечка, Старый и Новый Кодаки, были выжжены дотла, чтобы не дать пристанища «ворам» и чтобы обезопасить тыл русских полков. У Стараго Кодака Яковлев спустился через первый в Днепр порог, Кодацкий, причем флотилия его, управляемая вместо разбежавшихся лоцманов русскими стрельцами, потерпела некоторый урон: было разбито два судна, но без несчастных последствий для людей. Здесь же Яковлев должен был отделить часть солдат от своих полков и послать их в степь по обе стороны Днепра, чтобы истреблять бежавших из местечка казаков. Но в это же время к Яковлеву прибыли сухопутные отряды, следовавшие за ним по берегу Днепра, и он пустился далее вниз.

Проплыв остальные пороги, миновав остров Хортицу, полковник Яковлев наконец, 7 мая, прибыл к Каменному Затону, стоявшему на левом берегу Днепра, почти против Чертомлыцкой Сечи, находившейся на правом берегу Днепра, у устья Чертомлыка. В Сечи кошевого Петра Сорочинского не было: он ушел, вместе с казаком Кириком Меньком, в Крым просить татар о помощи запорожцам против москалей; его заменял храбрый и расторопный, вообще «добрый» казак, Яким Богуш. По случаю ходившей в Каменном Затоне какой-то заразительной болезни Яковлев стал около городка и отсюда послал к запорожцам казака Сметану с увещательным письмом от князя Меншикова. Но запорожцы, по словам одного пойманного русскими казака, утопили того Сметану в воде; тогда Яковлев послал к ним другое письмо, лично от себя; на это письмо запорожцы отвечали, что они не считают себя бунтовщиками, признают над собой власть царского величества, но царских посланцев к себе не допускают. Ожидая с минуты на минуту своего кошевого Сорочинского с татарами, запорожцы, желая выиграть время, показали даже вид, будто они склоняются на сторону царя. Яковлев ждал положительнаго ответа три дня, но потом решил взять Сечь приступом. С этой целью он приказал осмотреть Сечь со всех сторон и выискать удобное место для приступа; для осмотра отправлены были переодетые в запорожское платье русские офицеры; посланные известили полковника, что подступить на лошадях к Сечи невозможно, потому что она со всех сторон была обнята водой. И точно: это было 10 мая, когда вода в Днепре и его ветках достигает наибольшего уровня высоты после весеннего разлива; но в то время полая вода настолько была высока, что Сечь, обыкновенно залитая лишь с трех сторон водами разных речек, на этот раз залита была водой на 35 сажен расстояния и с четвертой, степной, стороны, где обыкновенно в летнее время был сухой путь в Сечь; может быть, как гласит о том предание, это произошло еще и оттого, что со стороны степи запорожцы, по внушению Якима Богуша, откопали свою Сечь от материка рвом и пропустили в тот ров воду[281]; во всяком случае, в то лето воды здесь было так много, что она даже затопила часть куреней. Посланные лазутчики известили полковника, что близ Сечи имеется отъезжий запорожский караул, который легко может быть истреблен; тогда Яковлев отправил против него нескольких человек солдат; солдаты напали на запорожцев, нескольких человек из них перебили, нескольких в воде потопили, а одного привели к полковнику живым; от этого последнего Яковлев узнал, что запорожцы все, как один человек, решили действовать против русских войск. «Замерзело воровство во всех», – писал Яковлев в своем письме князю Меншикову после этого[282]. Тогда русские решили сперва сделать шанцы, на шанцы возвести пушки и из пушек открыть пальбу через воду в Сечь. Но сделанная попытка, однако, не привела к желанному результату: оказалось, что за дальним расстоянием выстрелы из пушек не достигали своей цели. После этого объявлено было сделать приступ к Сечи на лодках. Запорожцы подпустили русских на близкое расстояние, потом сразу ударили из пушек и ружей, нескольких человек офицеров ранили, 300 человек солдат, и в том числе полковника Урна, убили, нескольких человек взяли в плен и «срамно и тирански» умертвили их в Сечи. Тогда русские принуждены были отступить; положение полковника Яковлева сделалось очень затруднительно. Но в это время на помощь русским явился от генерал-майора князя Григория Волконского, с Компанейским полком и драгунами, полковник Игнат Галаган; это было 14 мая.

Игнат Иванов Галаган был ренегат-запорожец. Сын украинского казака из селения Омельника Полтавской губернии Кременчугского уезда, Галаган долгое время был в Сечи, сперва простым казаком, потом полковником Охочекомонного полка, затем даже кошевым атаманом казаков[283]; в качестве полковника он находился при гетмане Мазепе, когда тот перешел на сторону шведов, и, как подручный человек Мазепы, сам перешел в стан шведов; потом, видя ничтожность сил Мазепы и нерасположение к нему украинского народа, выпросился у гетмана с полком на разъездную, вне шведского лагеря, линию, внезапно захватил несколько человек шведов-драбантов, ушел с ними и со своим полком в русский лагерь и тут повинился Петру, уверив царя, что он перешел к шведу против собственной воли, повинуясь желанию гетмана Мазепы. Царь взял с него слово, что он не «сделает с ним такой же штуки, какую сделал с Карлом», заставил его присягнуть на верность русскому престолу и потом долгое время держал его в разъездах для добывания неприятельскаго «языка»[284].

Этот-то самый Игнат Галаган неожиданно явился к полковнику Яковлеву для осады Сечи. По сказанию неизвестного автора сочинения о запорожских казаках прошлого столетия, Игнат Галаган пристал к Яковлеву на пути его в Сечь и под присягой обещал тайными тропинками провести русских к Сечи[285]. Так или иначе, но на него возлагались в этом отношении большие надежды, как на человека, знавшего все «войсковые секреты» и запорожские «звычаи». И точно, прибытие Игната Галагана к Сечи имело для запорожских казаков решающее значение.

Запорожцы, завидев издали несшееся к Сечи войско, вообразили, что то спешил к ним кошевой Петр Сорочинский с татарами, и сделали против русских вылазку. Русские воспользовались этим счастливым для них моментом, ворвались внезапно в Сечь и привели в замешательство казаков; однако последние долго и счастливо отбивались от своих врагов; но тут выскочил вперед Игнат Галаган и закричал запорожцам: «Кладите оружие! Сдавайтесь, бо всем будет помилование!» Запорожцы сперва не поверили тому и продолжали по-прежнему отбиваться от русских, но Галаган поклялся перед ними в верности своих слов, и тогда казаки бросили оружие. Но то был подлый обман со стороны Галагана. Русские устремились на безоружных запорожцев, 300 человек взяли в плен, нескольких человек перебили, нескольких повесили на плотах и пустили вниз по Днепру на страх другим, 100 пушек, и все клейноды – знамена, бунчуки, булавы, перначи, литавры, – и всю амуницию забрали и отправили в московский лагерь, а все курени и все строения в Сечи сожгли, многие зимовники, бывшие вокруг Сечи, истребили. Полковники Яковлев и особенно Галаган действовали с неслыханным свирепством. «Учинилось у нас в Сечи, – писал очевидец казак Стефаненко, бывший потом кошевым атаманом, – то, что, по присяге Галагана и московского войска, товариществу нашему головы обдирали, шеи на плахах рубили, вешали и иные тиранские смерти задавали, каких и в поганстве за древних мучителей не водилось – мертвых из гробов многих не только из товарищества, но и из монахов откапывали, головы им отнимали, шкуры сдирали и вешали. Ненасытившимся такового душепагубного прибытку, а заостривши сердце свое жалом сатанинским, Галаган чатами своих единомышленных людей в Тернувце и по иных годностях и урочищах працею кровавою на добычах звериных казаков невинных в московские тиранные безценно запродал руки. И тот своего безчеловечия не престаючи, посылает своих к ним шпегов и коне займати злодеев и всякие подступки чинити легкомысленных людей, яко теды всякие утиски, кривды и неволи люден украинским за поводом и причиною его помяну того безбожника Кгалагана нанесдося»[286].

Страшное разорение Чертомлыцкой Сечи уже в то время воспето было казаками в народной думе.

Ой летыть крячок та по той бочок, до взявся шулика;

«А не буде в Сичи города от-ныни и до вику».

Ой, стояла Москва та у кинець моста,

Та дывылася в воду та на свою вроду:

Сама себе воювала, и кров свою пролывала,

Нашим казаченькам, нашим мододеньким велыкий жаль завдавала,

Наши казаченьки, наши мододеньки ниде в страхе не бували —

Сорок тысяч Москвы, выборного виська у пень выбывали.

Наши казаченьки, наши мододеньки та не весели сталы,

Гей, оступыла вража другуния та всима сторонамы,

Гей, закрасыла город, та славную Сичу, та скризь знаменами.

Ой, казав есы, пане Галагане, що в их виська не мае,

А як выйде на таракана, так як мак процвитае.

Ой, казав есы, пане Галагане, що в Сичи Москвы не мае,

Колы глянеш, помиж куренями так як мак процвитае.

Ой, як крикнув та пан кошовый у покровьский церкви:

«Прыбырайтесь, славни запорожцы, як бы к своий смерти!»

Ой, як крикнув та пан кошовый на покровський дзвиныци:

«Ой, кыдайте ж вы, славни запорожця, и пистоли й рушныци».

Ой, пишлы-пишлы славни запорожця та непишкы, дубами,

А як оглянется та до славной Сичи, та вмываются слёзами.

О разорении Чертомлыцкой Сечи Игнатом Галаганом и теперь вспоминают «ветхие днями» старики. «Эту Сечь разорил какой-то Галаган; он знался с чертями, и как был еще далеко от Сечи, то какой-то «хлопчик» (слуга) просил кошевого атамана, чтоб он позволил ему застрелить Галагана в левый глаз, – иначе его убить нельзя было; а кошевой говорит: «не следует проливать крови христианской». А как увидел, что Галаган уже близко, тогда и сам стал просить хлопца, чтоб тот убил Галагана. Но тогда уже поздно было. Галаган был великий чародей и сделал с собой так, будто у него не одна, а несколько голов. Тогда и хлопчик не мог уже различить, где у него настоящая голова. «Теперь бей сам, – говорит хлопчик кошевому, – а я не могу знать, куда стрелять, потому что у него вон сколько голов». Так тот Галаган и разорил Сечь»[287].

После взятия Чертомлыцкой Сечи князь Меншиков доносил царю Петру, что «знатнейших воров» он велел удержать, прочих казнить, самое же «изменническое» гнездо разорить и искоренить. На то донесение Петр отвечал Меншикову: «Сегодня (23 мая) получили мы от вас письмо о разорении проклятого места, которое корень злу и надежда неприятелю была, что мы, с превеликой радостью услышав, Господу, отмстителю злым, благодарили со стрельбою, и вам за оное премного благодарствуем, ибо сие дело из первых есть, которого опасаться надлежало было. Что же пишете о деташаменте полковника Яковлева, чтоб оному быть в армии, и то добро, только подлежит из оного оставить от 700 до 500 человек пехоты и от 500 до 600 конницы в Каменном Затоне, дабы того смотрели, чтоб опять то место от таких же не населилось, також, которые в степь ушли, паки не возвратились, или где инде не почали собираться; для чего ежели комендант в Каменном Затоне плох, то б из офицеров доброго там на его место оставить, а прочим быть в армию»[288]. Подобное же письмо писал Петр и графу Апраксину в Москву, поздравляя его «милость» с истреблением «последнего корня Мазепина»[289]. Чтобы ослабить страшное впечатление, произведенное на украинский народ истреблением сечевых казаков, царь издал манифест, в котором говорил, что причиной несчастья, происшедшего в Сечи, была измена самих же запорожцев, потому что они, прикидываясь верными царю людьми, в действительности обманывали его и сносились с врагами России, шведами; тут же Петр приказывал всех запорожцев, кроме повинившихся, бросивших оружие и изъявивших желание жить подобно простым крестьянам на Украине, хватать, бросать в тюрьму и казнить[290]; самые же земли их, от реки Орели до реки Самары, приписать к Миргородскому полку, в котором в то время состоял полковник Даниил Апостол.

В настоящее время на месте бывшей Чертомлыцкой Сечи стоит часть деревни Капуливки, как ее называют крестьяне, или Капыловки, как ее именуют официально, Екатеринославской губернии и уезда. Она отстоит от местечка Никополя, бывшей Микитинской Сечи, ровно на 20 верст и приписана к селу Покровскому, месту бывшей последней Сечи. Из Никополя в Капуливку ведет старый запорожский шлях, начинающийся тот же час за Никополем и оканчивающийся почти у самой деревни. Это превосходная, гладкая и совершенно открытая дорога, с правой стороны окаймленная цепью следующих один за другим, на расстоянии около четверти версты, высоких курганов, а с левой – охваченная широкой рекой Днепром с его ветками и заточинами, за которой, по топким болотам, тянется густой и высокий лес, поросший зеленой травой. Цепь курганов постепенно подается от права к леву, а вместе с курганами подается и широкий шлях, который под конец прямо приводит к месту бывшей Чертомлыцкой Сечи. Кроме курганов, указателями пути в Чертомлыцкую Сечу служат еще так называемые мили, то есть четырехгранные, вытесанные из цельного камня, столбы, кверху несколько суживающиеся, которые ставились здесь в 1787 году, во время проезда по Новороссии императрицы Екатерины II.

На полторы версты выше деревни Капуливки, среди открытой местности, господствующей над огромным пространством степи, стоит длинное земляное укрепление, так называемый сомкнутый редут, с траверсами внутри. Южная линия этого редута имеет 1250 сажен, северная – 780, восточная – 380 и западная – 700 сажен. Время сооружения этого редута правдоподобнее всего отнести к первой половине XVIII века, к эпохе Русско-турецких войн, согласно указанию князя Мышецкого, утверждающего, что на речке Чертомлыке, где была Старая Сечь, русскими построен был в 1738 году редут[291].

Ниже укрепления, уже в самой деревне Капуливке, в огороде крестьян Семена Кваши и Ивана Коваля, уцелели два каменных креста над могилами казаков Семена Тарана, умершего в 1742 году, и Федора Товстонога, скончавшегося в 1770 году, 4 ноября[292]; последний был атаманом Щербиновского куреня в 1766 и 1767 годах, прославил себя на войне 1769 и 1770 годов, вернулся из похода тяжелораненый и через несколько месяцев скончался. Кроме этих двух крестов сохранились еще кресты казаков Данила Борисенка, умершего в 1709 году, 4 марта, Семена Ко<валя>, умершего в 1728 году, и надмогильный камень над могилой знаменитого кошевого атамана, Ивана Дмитриевича Сирко, умершего в 1680 году; последний находится в огороде крестьянина Николая Алексеевича Мазая и имеет следующую надпись: «Р. Б. 1680 мая 4 преставися раб бо Иоань Серько Дмитрови атамань кошовий воска запорожского за его ц. п. в. Феодора Алексевича: Память праведнаго со похвалами»[293]. В этой надписи странно лишь указание, будто Сирко умер 4 мая, между тем как из донесения его преемника Ивана Стягайло и свидетельства летописца Самуила Величко известно, что он скончался 1 августа[294]. Отсюда нужно думать, что плита, уцелевшая до нашего времени над могилой знаменитого кошевого, вовсе не та, которую казаки первоначально поставили над его прахом: вероятно, первая плита была разбита освирепевшим русским войском в 1709 году, и на место ее впоследствии поставлена была другая, оттого указание месяца и дня смерти Сирко сделано было ошибочно. Ниже деревни Капуливки, на Старом, или Запорожском кладбище, уцелели еще четыре надмогильных креста, под коими покоится прах казаков Ефрема Носевского и Данила Конеловского, умерших в 1728 году, Лукьяна Медведовского и Евстафия Шкуры, умерших в 1729 году.

Спрашивается: каким образом все эти надмогильные кресты попали в Чертомлыцкую Сечь, когда с 1709 года ее здесь вовсе не было? Ответ на этот вопрос дают местные старожилы, потомки запорожцев: они говорят, что когда казаки были под властью «тур-царя», то, умирая, просили своих сотоварищей хоронить их на Старой Сече, и те перевозили тела их к Чертомлыку на чайках.

Со Старого запорожского кладбища при деревне Капуливке открывается великолепнейшая перспектива на место бывшей Чертомлыцкой Сечи. Место это представляет собой небольшой островок, утопающий среди роскошной зелени деревьев и точно плавающий среди восьми речек, окружающих его со всех сторон. Но чтобы хорошо рассмотреть место бывшей Чертомлыцкой Сечи, нужно от кладбища спуститься вниз, пройти небольшое расстояние по прямой улице, потом под прямым углом заворотить направо в переулок и переулком добраться до берега речки Подпильной. Здесь прежде всего бросается в глаза довольно возвышенный, но вместе с тем отлогий, песчаный спуск к реке, усеянный множеством мелких речных ракушек и местами покрытый громадными осокорями и вековечными вербами. Затем, ниже спуска, через реку, открываются необозримые сплошные плавни, местами затопленные водой, местами покрытые травой, но в том и в другом случае поросшие густым, преимущественно мягкой породы, лесом, то есть осокорем, вербой, шелковицей, ивой и шелюгом. С востока и запада этот лес тянется необозримо длинной полосой, с севера на юг он простирается на протяжении 15 верст, от левого берега Подпильной до правого берега Днепра. Здесь-то, в виду вековечного леса, при слиянии восьми речек, стоит небольшой, но возвышенный и живописный островок, кругом окаймленный молодыми деревьями и сверху покрытый высоким и непролазным бурьяном. На этом островке была знаменитая Чертомлыцкая Сечь. Местоположение острова, при всей его живописности, кажется, однако ж, каким-то пустынным, наводящим уныние и тяжелую тоску на душу человека: от него веет чем-то далеким-далеким, чем-то давно и безвозвратно давно минувшим. Остров стоит пустырем: на нем нет и признаков жилья, – один ветер низовой свободно гуляет да шевелит верхушками высокой травы, а кругом тишина, точно на дне глубокой могилы… Глядя на этот унылый остров, невольно вспоминаешь то время, когда здесь кипела жизнь, и какая жизнь! Жизнь во всем разгуле, во всем широком просторе: тут и бандуры звенели, и песни звонко разливались, тут же и лихие танцоры кружились таким вихрем, от которого пыль поднималась столбом, земля звенела звоном… А теперь что? Теперь гробовое безмолвие, мертвая тишина, – такая тишина, точно в сказочном царстве, заколдованном темной, страшной и неодолимой силой. Теперь лишь одни жалкие намеки на то, что когда-то жило здесь полной, открытой, никем и ничем не стесняемой жизнью…

На острове повсюду, но в особенности близ речки Чертомлык, видны остатки пережитой жизни: черепки посуды, рвы, канавы, могилы, отдельные кости, полные скелеты людей. По правому берегу Чертомлыка некогда было обширное кладбище, частью скрывшееся теперь под деревнею, частью обрушенное весенним течением речки: Чертомлык, разливая свои воды, ежегодно подмывает свой правый берег и выносит из него иногда гробы с казацкими костями, иногда целые человеческие остовы, чаще же всего – казацкие черепа с длинными чубами или без чубов, разное платье, всякого рода оружие, оловянные пули, целые куски свинца, большие круги дроту и т. п. Все это валится или на дно реки, или остается на берегу ее и тут, грустно сказать, попирается ногами проходящих людей и животных и нередко смешивается с костями и мясом дохлых лошадей, коров, собак и кошек. И местным жителям нет никакого дела до того, что здесь некогда жили великие защитники Христовой веры и русской народности, кровью своей поливавшие землю, костьми своими засевавшие нивы; нет между ними такого человека, который, собрав черепа и кости доблестных воинов, схоронил бы их в земле как святыню… Напротив того, есть такие, которые и днями и ночами разрывают запорожское кладбище, ища в нем какие-то баснословные клады, будто бы сокрытые запорожцами в глубоких могилах. Там стихия, а тут человеческая жадность к золоту не дают покоя и мертвым!..

Самое место, на котором была некогда славная и грозная Чертомлыцкая Сечь, представляется в настоящее время в таком виде. Чертомлыцкий Рог, отделенный в 1709 году от материка, превратился теперь в небольшой остров, принадлежащий к имению великого князя Михаила Николаевича и стоящий против деревни Капуливки, в двадцати верстах от Никополя. Весь этот островок, кроме нескольких камней у восточного берега, состоит из песка и разделен на две неравные половины: возвышенную на севере и низменную на юге. Первая заключает в себе 1050 квадратных сажен, вторая – две десятины и 1200 квадратных сажен. Но собственно только северную половину и можно назвать островом, так как она никогда не затопляется водой; этот остров по своим окраинам имеет неодинаковую высоту: на севере он возвышен, до четырех сажен высоты, на юге низок, не выше трех-четырех футов от уровня воды; северная половина острова крута и окаймлена высокими речными деревьями, южная половина отлога и покрыта болотистой и луговой травой. На возвышенной половине острова от времени запорожских казаков сохранились в настоящее время два рва с валами и пять ям, из коих три ямы находятся в северо-восточном углу, перед рвами, а две – на западной стороне, за рвами. Рвы расположены один возле другого, на расстоянии около сажени, и идут сперва с северо-востока на юго-запад, на протяжении 14 сажен; потом, под прямым углом, поворачивают на юго-восток и идут на протяжении 15 сажен, имея высоты до четырех, глубины до трех сажен. Что касается низменной половины острова, то это есть собственно так называемая плавня: возвышаясь над уровнем речной воды едва двумя или тремя футами, она в самый незначительный подъем рек покрывается водой; на ней растут прекрасные высокие и ветвистые деревья, а между деревьями разбросаны громадные каменные глыбы. Вокруг всего острова, и возвышенной и низменной его половин, сходятся вместе семь веток и одна речка: с севера Подпильная, с востока Гнилая, в старых картах называемая Прогноем, и Скарбная; с юга Павлюк и прорез Бейкус, выходящий из Скарбной и впадающий в Павлюк; с запада тот же Павлюк и та же Подпильная; кроме того, Скарбная принимает в себя ветки Лапинку и Скаженую, идущие к ней по направлению от северо-востока к юго-западу, а ветка Подпильная – речку Чертомлык, бегущую к ней прямо с севера и дающую название самой Сечи.

Тщательный осмотр теперешнего Чертомлыцкого острова приводит к заключению, что на нем помещались только главные постройки Сечи: церковь, войсковая и куренные скарбницы, здание для духовенства и самые курени; но последние приходились в том месте, где теперь речка Чертомлык касается своим устьем начала ветки Подпильной. Раскопки острова дают богатый материал для бытовой истории запорожских казаков; здесь находятся – глиняная посуда превосходной работы, черепковые трубки разных цветов и украшений, подковы, шкворни, пряжки, поддоски, подпруги седельные, пистолеты, сабли, пули, машинки для литья пуль, копья, грузила для рыбных снастей, пороховницы, чернильницы, бруски, котлы и т. п. При раскопке же вала на острове найдены остатки толстых, заостренных и обугленных паль, расставленных вдоль западного берега острова и служащих указателем того, как некогда укреплена была Сечь: окопанная высоким валом, она сверх того осторчена была кругом высеченными в лесу дубовыми бревнами и представляла собой в истинном смысле слова Сечь. К этому нужно прибавить естественные укрепления: с крымской стороны – непроходимые плавни со множеством озер и веток; с польской стороны – глубокая и болотистая речка Чертомлык и ниже Чертомлыка, на 18 верст к западу, ветвистая и длинная река Базавлук.

За Чертомлыцкой Сечью следовала Каменская Сечь, находившаяся при впадении речки Каменки в Днепр, выше города Кизыкерменя, и от этой речки получившая свое название. Существование Каменской Сечи подтверждается как свидетельством специального историка запорожских казаков XVIII века, князя Семена Мышецкого, так и указаниями документальных данных, частью сечевого архива, частью архива Малороссийской коллегии. «На оной реке Каменке, – пишет Мышецкий, – имелась Запорожская Сечь, выше Кизыкерменя в 30 верстах, на правой стороне Днепра»[295]. «А караулам быть, – пишется в актах 1754 года, – по самой границе, зачав по той стороне реки Днепра, где ныне войсковой перевоз, да на Усть-Каменке, где прежде Сечь была»[296]. Каменская Сечь существовала за время пребывания запорожских казаков под протекцией Крыма и Турции, «на полях татарских, кочевьях агарянских», когда они жили «по туркам та по кавулкам», то есть с 1710 по 1734 год, после разгрома Чертомлыцкой Сечи полковниками Яковлевым и Галаганом.

Как тщательно ни оберегали русские солдаты выходы запорожцам из Чертомлыцкой Сечи, но все же часть сечевых казаков, под руководством кошевого атамана Якима Богуша, успела спастись от гибели: она поспешно сложила свое добро и уцелевшее оружие на дубы и скрытыми ериками, заточинами, речками и ветками ушла вниз по Днепру в турецкие земли, в то время находившиеся в весьма недалеком расстоянии от Сечи. Предание говорит, что запорожцы, бежавшие от москалей, ни о чем больше не жалели, как о покинутой ими церкви в Старой Сечи: «Все мы хорошо, панове, сделали, все недурно устроили, но одно нехорошо учинили, что церковь свою покинули. Но что же теперь делать-то? Пусть ее хранит Божья Мать! И Божья Матерь сохранила ее: москали к ней, а она от них, они к ней, а она от них… Да так ходила-ходила, а потом перед самыми их глазами и пошла в землю: вся, как есть, с колокольней, крестом, так и «пирнула», – одна яма от нее лишь осталась»[297]. Тарас Шевченко пишет об этом в своей поэме «Кобзарь»:

Як покидалы запорожцы

Велыкый Луг и матир Сич,

Взялы з собою матир божу,

А билып ничого не взялы,

И в Крым до хана понеслы

На нове горе-Запорожже.

Напуганные страшной расправой русских с казаками, запорожцы сперва очень далеко ушли от места бывшей Чертомлыцкой Сечи; но потом, оправившись от испуга, поднялись вверх по Днепру и заложили на устье речки Каменки, против большого острова Коженина, свою Сечь Каменскую, как раз на границе русско-турецких владений. В то время русский царь, имея в виду войну с турками, вновь стал зазывать запорожцев в Россию, обещаясь забыть их прошлое и возвратить им их прежние владения, если «они, возчувствовав свою вину», выберут вместо Константина Гордиенко нового кошевого атамана[298]. Но каменские запорожцы, боясь, по словам народной песни, чтобы «москальне стал им лобы брить», вместо того чтобы воспользоваться предложением русского царя, обратились с посланием к шведскому королю, спрашивая его, как пишет Бантыш-Каменский, «о его здоровье, так и о намерении зачатой войны с москалями». На то послание Карл от 10 мая 1710 года ответил: «Сие то нам особливо понравилось, что не только о персоне нашей королевской сердечно оскорблены, но также и до скорейшей над нашим и вашим неприятелем, москалем, следующему отмщению охочими обзываетесь»[299]. Должно быть, одновременно с этими сношениями Каменских запорожцев шли их сношения и с запорожцами, бывшими с королем: по крайней мере, вскоре после означенного письма и, очевидно, с ведома короля часть запорожцев оставила лагерь при Бендерах и удалилась в Каменскую Сечь; может быть, в этом крылся какой-либо новый план военных комбинаций шведского короля. По словам очевидца, это произошло так.

Во время происшедшей между русскими и шведами Полтавской битвы часть запорожских казаков была убита, большая же часть осталась в живых, потом вместе с Карлом и Мазепой бежала к Днепру, тут вновь потерпела некоторый урон при переправе через реку у Мишурина Рога[300], потом достигла турецкого города Бендер и некоторое время оставалась на берегу реки Днестра. Здесь между запорожскими казаками и турецким султаном Ахметом III состоялись pacta conventa, на основании которых казаки поступили под власть Турции. С этой целью в Бендерах открыта была большая рада, на которую собралось несколько тысяч человек украинских и запорожских казаков; на раде украинские казаки разместились сотнями, запорожские казаки куренями; над первыми развевался стяг с орлом, над вторыми стяг с архангелом; те и другие стояли «стройно и збройно, потужно и оружно»; от казацких старшин присутствовали: гетман Иван Мазепа, кошевой Константин Гордиенко, писарь Филипп Орлик, полковник прилуцкий Горленко, есаул гетманский Войнаровский, атаман Платнеровского куреня Чайка, писарь запорожский Безрукавній и есаул кошевской Демьян Щербина; со стороны татар были: крымский хан Девлет-Гирей, янычарские старшины, кулуглы, спаги, топчаи, мурзы; кроме того, тут же присутствовали польские паны, волошские и молдавские послы, которым позволено было стоять между запорожскими почетами и панами; не был только шведский король, потому что не годилось коронованному лицу занимать второе место после представителя от султана. Этим представителем был бендеро-буджацкий сераскер, Измаил-паша. На собравшейся раде Измаил-паша торжественно и важно, как требовал сан «великого и непобедимого» султана, прочитал хатти-шериф Ахмета III; по этому хатти-шерифу казаки принимались до турецкого «рыцарства» на правах малых «спаг», до крымского панства на правах «братства, коллегации и вечной приязни»; им жаловались земли от Каменки, Алешек, Переволочны и Очакова по-над Днепром и по-над Черным морем до Буджака, давалось право взимать плату за перевозы на реках Днепре и Буге у Мишурина Рога, Кодака, Каменки, Кизыкерменя, Мертвовода, давались лиманы для рыбной ловли и таймы (то есть рационы харчей на каждого человека и коня) на всех казаков, по куреням, определялось выдавать оружие, амуницию и одежду на всякую войну. Гетман получал власть двухбунчужного паши; ему дана была двухцветная хоругвь: на красном едамашке серебряное новолуние с зарей, а на белом – золотой крест, в знак рыцарского побратимства христиан с мусульманами; ту хоругвь освятил цареградский патриарх; кроме того, гетман получил в подарок красную шубу с сибирскими соболями. Такого же цвета, но только на черных медведях, получил шубу кошевой атаман; казацкие старшины получили шапки, джаметы, то есть походных коней, дамасские и хоросанские сабли, а простые казаки – каждый по новой шубе. И казаки, наварив себе горилки и получив много привозного от молдаван вина, гуляли «гучно», а чтобы иметь все под рукой и завести настоящий порядок, они везде понасажали в шинках жидов и «споживали и спивали дары султанские». За все пожалования и подарки казаки обязаны были служить султану только на случай войны; вне же войны могли заниматься обычными занятиями – рыболовством, звероловством и торговлей «во всех городах и землях султанских». Погуляв 10 дней в Бендерах, казаки разделились на четыре партии: одна, под начальством Филиппа Орлика, осталась в Бендерах при сераскере; другая, с Константином Гордиенко во главе, ушла на Буджацкие лиманы, основала один кош над озером Ялпухом, а курени разбросала до Черного моря; третья, реестровые казаки, с полковником Горленко во главе, расположилась у Буджака же; а четвертая ушла к речке Каменке, чтобы «устроить там Сечь, окопать коши и курени». Последняя партия казаков скоро достигла места, устроила Сечь, завела у себя чайки и привлекла к себе столько народа, что тут немного меньше было куреней, чем в старой Чертомлыцкой Сечи. «И так вкушали мы новую жизнь, новую волю, благодаря великому султану, ожидая, пока нас не попросят в новый танец», – это признание приводит Мышецкий[301].

Таким-то образом основана была Каменская Сечь. Но на первый раз эта Сечь существовала всего лишь до 1711 года;, когда о поселении запорожских казаков у речки Каменки известно стало русскому царю Петру, то он послал против них малороссийского гетмана Ивана Скоропадского вместе с генералом Бутурлиным и восемью русскими полками, стоявшими тогда у Каменного Затона и охранявшими русские границы от нападения со стороны мусульман. Скоропадский и Бутурлин напали на запорожцев, разорили их Сечь у Каменки и таким образом принудили их искать новое место для своей столицы, подальше от русской границы; тогда они поселились на левом берегу Днепра, при урочище Алешках, и устроили здесь Алешковскую Сечь[302].

Алешковская Сечь основана была в урочище Алешках на левом берегу Днепра, в теперешней Таврической губернии, Днепровского уезда, почти против губернского города Херсона, стоящего на правом берегу. Алешки – очень древний город: он известен был еще нумидийскому географу Эдриси, жившему в XII веке, под именем Алеска и итальянским поселенцам по берегам Черного моря и Днепра XIII–XIV веков, под именем Эрексе. Профессор Врун, не без основания, доказывает, что местоположение теперешнего города Алешек соответствует древней Гилее, о которой говорит отец истории, Геродот[303], а историк Забелин возводит корень слова Алешек, или, по-летописному, Олешек к слову «ольха», или «елоха», означавшему в старинном топографическом языке болото, водяное, поёмное место, покрытое кустарником и мелколесьем[304]. Возникши на месте или близ греческой колонии Александры, Алешки становятся известными уже со второй половины XI столетия, под именем Олешья, и служат промежуточным пунктом для торговли между Киевом и Царьградом. Как говорится в Ипатьевской летописи: «В се же лето, 1084, Давид захватил греков в Олешье… Во время наставшаго голода, пошли возы к сплаву, Божиего же милостию люди пришли из Олешья, приехали на Днепр и набрали рыбы и вина»[305]. Но затем с XIII века, со времени нашествия татар на Россию и поселения их на юге, Олешье как бы совсем исчезает и является уже в начале XVIII века под именем Алешек. В то время Алешки принадлежали крымскому хану, а вследствие его вассальной зависимости от Турции – и турецкому султану. Сюда-то и ушли запорожские казаки после разорения русскими войсками их Сечи на Каменке в 1711 году.

Пребывание запорожских казаков Сечей в Алешках засвидетельствовано историком XVIII века, все тем же князем Семеном Мышецким, и описанием земель 1774 года, после Кучук-Кайнарджийского мира России с Турцией при императрице Екатерине II: «Будучи за крымцами, запорожские казаки имели главные жилища свои в двух Сечах, а именно в Каменке и в Олешках»[306]. «Алешки, место прежде бывшей Запорожской Сечи когда за татарами запорожцы жили, лежит по берегу речки Конской; тут в нынешнюю войну (Русско-турецкую) содержан был обнесенный ретраншементом магазин, да и для зимнего пребывания войск в 1773 году довольное число около его землянок выстроено, где два полка без нужды помещены были, и ими Кинбурн в блокаде обдержан был», – читаем в «Записках Одесского общества истории и древностей».

Осевшись в Алешковской Сечи, запорожские казаки должны были на время совсем прекратить свои сношения с главной своей метрополией, казацкой Украиной. Еще в 1709 году, 17 июля, гетман Иван Скоропадский, предлагая Петру разные «просительные пункты», касательно сечевых казаков писал царю следующее: «Любо то запорожця проклятые, через явную свою измену и противность утратили Сечь, однако понеже весь малороссийский народ оттоль рыбами и солью питался и на всяком зверу имел добычь, абы и теперь, по ускромлению помененых проклятых запорожцов, милостивым вашего царского величества указом вольный туда с Украины был путь для помянутой добычи и яко от господина воеводы Каменнозатонского, так и от людей, в гварнезоне том будучим, таковым промышленникам жадная не чинилася обида и препятствие». Но Петр, желая воспретить всякие сношения украинцев с запорожцами, на эту просьбу гетмана отвечал следующее: «Сие позволение малороссийскому народу, по милости царского величества, дается и о том совершенное определение, как тому порядочным образом чинится, учинено будет вскоре, а пока то состоится, ныне того позволить невозможно, ибо опасно, чтобы под таким предлогом бунтовщики запорожцы в тех местах паки не возгнездились и собирания бунтовския не учинили»[307]. В 1702 году, уже после того, как Петр, ввиду войны с турками, вновь старался привлечь на свою сторону запорожцев, и после того, как он получил от них отказ, вслед за неудачным для него Прутским походом, издал еще более строгое постановление касательно недопущения запорожских казаков на Украину. В это время он сделал предписание полтавскому и переволочанскому коменданту, Скорнякову-Писареву, смотреть, «чтобы малороссияне на Запорожье с товарами и ни с чем не ездили, а крымцы запорожцев с собой не возили; запорожцев ни для чего не пропускать, кроме тех, которые будут приходить с повинною к царю»[308]. Та же политика в отношении запорожцев унаследована была от Петра и его преемниками. В 1725 году, 22 февраля, инструкцией азовскому губернатору приказывалось: «Объявлять тем, которые будут ездить в Крым, чтобы к запорожцам отнюдь не заезжали, и о том учинить заказ крепкий под жестоким наказанием и отнятием всего того, с чем кто туда дерзнет поехать; а из крымцев, которые в губернию его приезжать будут, дать знать, чтобы они при себе изменников запорожцев и казаков не имели. Казаков-изменников, запорожцев, и прочих ни с товары, ни для каких дел в губернию Воронежскую и никуда в великороссийские города, також и из той губернии, ни откуда чрез ту губернию, туда на Запорожье с товары, ни за добычею и ни с чем отнюдь не пропускать, чего на заставах приставленным приказать смотреть накрепко под опасением жестокого штрафа; а которые запорожцы будут приходить с повинною или с другими какими письмами или словесными приказы – и таких задерживать, а о том писать к генералу князю Голицыну, також рапортовать и подлинные письма присылать в сенат, оставливая с оных у себя списки, а не описався в сенат, с ними, запорожцами, яко с изменниками, никакой письменной пересылки отнюдь не иметь и на их письма не ответствовать, также и той губернии за обывательми смотреть, чтоб у них как с ними, так и с прочими пограничными подозрительных корреспонденций не было; а ежели будут происходить от турок и татар и изменников запорожцев тамошним обывателям какия обиды, а пойманы не будут, генералу-майору и губернатору о всяких случившихся делах в турецкую область к порубежным пашам и к крымскому хану писать; а ежели из них изменников запорожцев в землях императорского величества кто пойманы будут, и теми разыскивать, и что по розыску явится, о том писать в сенат, а о прочей корреспонденции с пограничными поступать по указам из иностранной коллегии»[309]. Сама коллегия иностранных дел всем пограничным русским и украинским начальникам на этот счет писала, чтобы они ни под каким видом не принимали тех запорожцев, которые, в большом числе и с оружием, придут под протекцию его императорского величества. Скальковский в своей «Истории Новой Сечи» цитирует такое постановление: «Защищения нигде им не давать и от границ оружием их отбивать; а под рукою словесно к ним приказом отзываться и обнадеживать их секретно, что при способном времени приняты они, запорожцы, будут»[310].

С 12 июля 1711 года, после Прутского мира, а потом с 3 апреля 1712 года, после Константинопольского трактата, Россия отказалась формально от Запорожья и признала его улусом турок, а запорожцев – райями Порты, в команде ханских сераскеров. «Его царское величество весьма руку свою отнимает от казаков с древними их рубежами, которые обретаются по сю сторону Днепра и от сих мест и земель, и фортец и местечек, и от полуострова Сечи, который сообщен на сей стороне вышеупомянутой реки». В частности, по Прутскому миру русский царь уступил туркам все земли бывшего Запорожья по реку Орель и обязался срыть свои крепости в Самаре, Кодаке и Каменном Затоне[311]. Таким образом, этот мир, несчастный для России, принес счастье запорожским казакам: после него запорожцы вновь сделались де-юре обладателями того, что потеряли после разрушения Чертомлыцкой Сечи и поражения при Полтаве, то есть всех своих земель от Нового Кодака до крепости Св. Анны.

Поступив под власть крымского хана и турецкого султана, запорожские казаки остались верны своей религии и своему закону, хотя и терпели на первых порах большой недостаток в русском православном духовенстве: поспешно уходя из Чертомлыцкой Сечи, они едва успели захватить с собой часть войскового скарба и церковной утвари; оттого духовенство пришло к ним уже несколько позже основания Сечи, частью из польской Украины, частью из Афин, а большей частью из Иерусалима и Константинополя; так, до 1728 года у алешковских запорожцев был настоятелем всего войскового духовенства архимандрит Гавриил, родом грек, и только с 1728 года явился у них русский священник Дидушинский[312]. В самой службе и в молитвах запорожцы также не сделали никакого изменения: по-прежнему на ектениях и выходах у них поминали русских царей, Синод и синклит и молились об их здравии и благоденствии.

Вначале жизнь запорожских казаков под крымским ханом была очень свободная: запорожцы пользовались разными земными угодьями, ничего не платили в ханскую казну, напротив того – сами получали милостивое от хана жалованье. Но с течением времени эти отношения изменились: взамен жалованья на первых порах запорожским казакам позволили брать соль из крымских озер, однако, с некоторым облегчением против установившихся в Крыму правил, именно с меньшей пошлиной против той, какую татары обыкновенно взимали с малороссийских казаков и других украинских промышленников. Потом татары, узнав, что запорожцы, под предлогом вывоза соли для себя, брали ее для малороссиян и продавали с большим барышом, лишили их и этой дарованной им привилегии. Кроме того, за протекцию, оказываемую крымским ханом, запорожские казаки должны были ходить в поход, в числе 2000 и более человек, в помощь татарам, с кошевым атаманом во главе, по первому призыву хана; но ханы старались возможно дальше усылать казаков. Так, однажды запорожцы, вместе с ханом, ходили в поход на черкесов и дошли до Судака; этот поход они считали обременительным для себя и очень убыточным для собственного благосостояния. Кроме того, за ту же ханскую протекцию запорожцы не раз должны были ходить к Перекопу и участвовать в работах при устройстве Перекопской линии, в числе 300 и более человек, и всегда обязаны были работать бесплатно. Последнее обстоятельство всего более не нравилось запорожцам, имевшим особые понятия о чести «лыцаря».

Чем дольше запорожцы оставались под властью крымского хана, тем больше накапливалось у них взаимных неудовольствий и поводов к ссорам с татарами. Из множества таких неудовольствий главнейшими были следующие. Запорожцам строжайше запрещено было держать при Сечи пушки; в силу этого постановления все оставшиеся при них пушки были отобраны турками, и когда однажды запорожские рыболовы, после полой воды, усмотрели одну небольшую пушку в левом берегу Днепра, в урочище Карай-Тебене, и сообщили о том кошевому атаману, и сам атаман в том же месте нашел еще 50 штук, то он строго приказал содержать их тайно в одном зимовнике, опасаясь, чтобы татары не отобрали их у казаков. Запорожцам запрещалось строить какие бы то ни было укрепления как в самой Сечи, так и в других местах; сноситься с Россией и ездить в русские города, вести торговлю в Крыму и в Очакове, а дозволялось лишь покупать в означенных местах товары и отвозить их не дальше Сечи, в самой же Сечи предоставлялось право торговать крымцам, очаковцам, грекам, жидам, армянам; кроме того, на запорожцев накладывались разные дани, когда к ним приезжали для осмотра войска, общественного порядка их или для другого какого-либо дела крымские султаны, мурзы, с их многочисленной свитой и прислугой; тогда запорожцы должны были воздавать им большую честь и, сколько бы они у них ни были, обязаны были продовольствовать как их самих, так и их свиту и лошадей, а на отъезде, кроме того, должны были подносить им разные ценные подарки.

Но помимо всего этого, жизнь запорожских казаков под властью крымских ханов была «зело трудная» еще и по многим другим причинам. Во-первых, потому, что крымский хан весь низ Днепра, от Великого лимана вверх по самые пороги, «со всеми тамошними степными угодьями и пожитками», отнял у запорожских казаков и отдал ногаям. Во-вторых, потому, что хан «допускал великую на запорожцев драчу», как на стражников на татарской границе, если с ведома или без ведома их кто-нибудь уходил из крымских невольников в христианские земли, или если у татар пропадали табуны коней, стада волов, овец, или какие-нибудь пожитки, или кто-либо из самих татар-хозяев; если при этом казаки уличались в краже скота или в убийстве хозяев, то за скот татары взимали большие деньги, и за людей брали людей же; в случае несостоятельности виновных накладывали пени на весь курень, а в случае отказа со стороны куреня виновных брали головой, и только в редких случаях, при обоюдных ссорах и захватах, допускали обмен скотом и людьми. В-третьих, потому, что хан дозволял ляхам казнить запорожцев, даже в то время, когда они только защищали себя от ляхов, делавших на них нападение, хватавших и даже вешавших их, как то было в Брацлаве и других городах; по этому праву однажды, по жалобе ляхов на запорожцев, с последних было взыскано 24 000 рублей в пользу мнимо обиженных. В-четвертых, потому, что при взаимной борьбе ханов Адиль-Гирея и Менгли-Гирея, когда запорожцы против воли «затягнуты» были первым против второго и когда второй «разогнал» войско первого, то ни в чем не повинные запорожцы обвинены были ханом Менгли-Гиреем в вероломстве и проданы, в числе 1500 человек, в турецкие каторги. В-пятых, потому, что хан, несмотря на просьбы всего Коша, не хотел освободить несколько десятков человек запорожских казаков, ходивших за зверем на охоту к речке Кальмиусу и невинно захваченных азовскими татарами. В-шестых, за то, что хан отобрал у запорожцев крепость Кодак, жителей его разогнал, крепость разорил, а город отдал полякам в полное их владение[313]. Наконец, в-седьмых, потому, что хан запретил запорожцам строить постоянную церковь на месте Алешковской Сечи и под конец начал стеснять их в исповедании православной веры. Отсюда немудрено, почему запорожцы, уже в то время отписывая крымскому хану, говорили, что они «превеликую нужду от ногайских татар имели».

Заступына чорна хмара Та билую хмару:

Опанував запорожцем Поганый татарын.

Хоч позволыв вин на писках Новьим кошем статы,

Та заказав запорожцям Церкву будуваты.

У намёти поставылы Образ Пресвятой,

И крадькома молылыся.

....................................

Ой, Олешкы, будем довго мы вас знаты, —

И той лыхый день и ту лихую годыну,

Будем довго, як тяжку личину, спомынати».

В настоящее время в Алешках от пребывания запорожских казаков сохранилось очень немного вещественных памятников, чтобы не сказать ничего. Большинство жителей Алешек даже и не знает о том, что на месте их городка некогда была Запорожская Сечь. В местной церкви не сохранилось никаких остатков старины; не сохранилось так же точно никаких остатков и от самой Сечи Алешковской: местонахождение ее можно восстановить лишь со слов старожилов. По рассказам старожилов, Феоктиста Горбатенко, Василия Кирияша, Афанасия Плохого и Даниила Бурлаченко, Алешковская Сечь оставалась вцеле до тех пор, пока, по распоряжению правительства, ввиду опасности городу быть занесенным песчаными кучугурами, заодно с городскими предместьями, она не была разорена и засажена лозой и красным шелюгом. Это было в 1845 году. Насколько помнят названные старики, Сечь находилась против впадения в Конку, ветку Днепра, речки Лазнюка и заключала в себе всего лишь две десятины земли; по внешнему виду она представляла собой правильный четырехугольник, с канавами и валами до двух аршин высоты, с редутами по углам и с воротами в две сажени ширины у северной окраины четырехугольника. Во всю длину Сечи лежала ровная и гладкая, точно метлой сметенная, площадь до 40 сажен ширины. Когда старики были еще мальчиками, то они находили на месте Сечи различные мелкие монеты – копейки, пары, левы, а вместе с монетами разное оружие, больше всего копья с четырьмя углами. «Вот это, как подует, бывало, большой ветер и на Сечи поднимется песок, то мы и кричим один другому через плетень: «А пойдем, Василь, или, там, Данило, на городок копейки собирать!» Да и бежим туда». Кроме денег и оружия находили и другие вещи – серебряные крестики, восковые свечи в гробах, куски смолы, круги дроту, свинцовые пули, разную черепковую посуду, особенно кувшины или «куманы». «Много чего приходилось видеть на той Сечи: как-то наткнулись мы на целых пятнадцать гробов, и гробы те совсем не похожи на наши, они как будто имели сходство с лодками с урезанными носами. Приходилось видеть и человеческие головы: они как тыквы валялись. А покойники лежали так, как и у нас кладут». Сколько помнят старики, Сечь с давних пор покрыта была в летнее время травой, оттого на нее часто гоняли мальчики пасти телят; но потом ее стали мало-помалу заносить пески из соседних кучугуров. В 1845 году была «драная» зима: в то время снегу почти не было, зато страшные ветры почти всю землю «ободрали». «Вот это поднимется ветер и начнет рвать землю: рвет-рвет, сыплет-сыплет песком да досыплется до того, что и из города вылезти некуда, – кругом кучугуры песку, точно горы намурованы. Тогда вышел приказ разорить окрестности города, Алешек, а в том числе и место бывшей Сечи, и засадить их красным шелюгом, который имеет свойство своими корнями укреплять сыпучую почву и тем самым удерживать на месте песок; так как вблизи Алешек в то время шелюга нигде не было, то его пришлось возить из отдаленного от города селения Вознесенки». По рассказам тех же стариков, в устье речки Лазнюка у запорожцев была пристань, а на берегу речки Чайки, в месте теперешней пароходной пристани, стояла церковь, сделанная из камыша[314], близ церкви отведено было кладбище и тут же выкопана была криница, в которой никогда не замерзала вода.

На 250 сажен восточнее от места бывшей Алешковской Сечи, на 1¹/₂ версты выше теперешнего города Алешек, в настоящее время находится небольшое земляное укрепление, состоящее из длинных, полузасыпанных песком канав с высокими валами и представляющее собой в общем форму бастиона с тупыми углами, обращенного воротами на южную сторону и примененного к характеру местности. Ошибочно было бы приписывать сооружение этого укрепления запорожским казакам ввиду свидетельства уже хорошо знакомого нам запорожского историка первой половины XVIII века, князя Мышецкого, категорически утверждающего, что запорожцам, жившим в Алешковской Сечи, отнюдь не дозволялось ни в самой Сечи, ни в других каких бы то ни было местах строить «фортификационного укрепления»[315]. Документальные данные свидетельствуют, что земляные укрепления близ Алешек были устроены русскими войсками во время войны с турками в 1773 и 1774 годах[316].

Из Алешек запорожские казаки вторично переселялись на место бывшей Каменской Сечи, при впадении речки Каменки в ветку Днепра, Казацкое Речище. Это произошло, по объяснению князя Мышецкого и очевидца есаула Щербины, следующим образом. Однажды алешковские запорожцы, под командой собственного кошевого и крымского хана, ходили походом «во множественном числе»[317] на черкесов под Судак; в это время некоторая часть запорожцев, жившая на реке Самаре и бывшая у сечевых казаков в подданстве, оттого постоянно недовольная своим положением, как людей подчиненных, собравшись в большом числе и вооружившись легким оружием, бросилась на Алешковскую Сечь, многих людей перебила и перевешала, а самую Сечь разгромила и разрушила. Тогда сечевые казаки, возвратясь из похода и увидя разорение своей Сечи, собрались всеми своими силами, ударились на реку Самару, вырубили там «Самарскую Сечь», истребили множество жителей, захватили большую добычу и отправили ее на Дунай, а сами, оставив разоренную Сечь в Алешках, возвратились в старую Каменскую Сечь[318].

Итак, после Чертомлыцкой Сечи запорожцы сидели сперва в Сечи Каменской, потом в Алешковской, потом снова в Каменской. Так, по крайней мере, свидетельствует Мышецкий. Тот же князь Мышецкий дает повод думать, что запорожские казаки держались в Каменке до того самого момента, когда, оставив крымско-турецкие владения, они вновь перешли в пределы России, в 1734 году, в царствование Анны Иоанновны[319]. С этим свидетельством историка XVIII века вполне согласуется и свидетельство протоиерея Григория Кремлянского, современника последней Запорожской Сечи на речке Подпильной. «По разорении Петром I, – говорит он, – Старой Сечи (на речке Чертомлыке, в 1709 году) запорожцы оставшиеся бежали на лодках под турка, где турок принял и водворил их в Олешках. А потом просились запорожцы у императрицы Анны Иоанновны о принятии их опять под Российскую державу, коим и позволено. Те запорожцы поселились выше Кизыкерменя в Омиловом (Каменке) и, поживши там, как говорят, семь лет, переселились в Красный Кут, что ныне село Покровское, где, устроя Сечу свою, жили до последнего их разорения великой императрицей Екатериной II»[320]. На картах безымянного составителя 1745 года[321], известного де Боксета 1751 года[322] и малоизвестного Антонио Затта 1798 года[323] Каменская Сечь названа St.-Sicza, то есть Старая Сечь, предпочтительно перед Алешками, каковое название, очевидно, показывает, что о существовании в Каменке Сечи сохранилось еще свежее воспоминание, так как именно после нее и возникла Новая, или Подпиленская, Сечь, тогда как о существовании Сечи в Алешках вовсе не сохранилось никакой памяти, оттого Алешки и не названы Сечью в означенных планах. Наконец, официальный документ 1774 года свидетельствует, что прежде построения Новой Сечи на Подпильной «Сечь строилась на речке Каменке»[324]. Названное выше в записках Кремянского урочище Омиловое есть не что иное, как балка Меловая, замечательная своими развалинами некогда существовавшего здесь города Мелового и находящаяся на 2 1/2 версты выше балки Каменки, где, собственно, стояла Сечь[325]; очевидно, сама по себе балка Каменка менее была известна как урочище, чем Омиловка, оттого Кремянский и приурочивает Каменскую Сечь к Омиловому.

Приведенные данные достаточно, кажется, убеждают нас в том, что в Новую Сечь на речке Подпильной запорожские казаки переселились не из Алешек, как пишет Ригельман, уверяет Скальковский и за ними повторяет Марковин[326], а из урочища Каменки, вблизи Омилового. «Сочинитель запорожской истории, господин Скальковский, – замечает по этому поводу Н.И. Вертильяк, – полагает, что Каменская Сечь была только один год; не разделять его мнение я имею много причин. Значительное пространство кладбища (Запорожского) не могло никак составиться в один год; большое количество надгробных надписей, указывающих годы смерти до 1736 года, и многих кошевых, войсковых писарей, не было делом случайности[327]; наконец, многие изустные предания и эти записки (князя Мышецкого) утверждают меня в моем мнении. Сила русского оружия, после Полтавской битвы, заставила трепетать изменников-запорожцев и вынудила их переселиться на крымскую сторону, в Алешки; но несчастный Прутский мир, по которому вся страна между Днепром и Бугом была уступлена туркам, служит достаточным ручательством безопасности вторичного водворения запорожцев в Каменке; это место они предпочитали и потому, что оно охраняло их, по своей местности, от внезапных набегов татар, которым они всегда не доверяли»[328].

В настоящее время на месте Каменской Сечи стоит усадьба Консуловка, или Разоровка, владельца Михаила Федоровича Огаркова, Херсонского уезда, близ села Мелового с одной стороны и Бизюкова монастыря – с другой. Насколько помнит сам владелец, место Каменской Сечи, после уничтожения Запорожья, досталось сперва помещику Байдаку, от него перешло консулу Разоровичу, от консула Разоровича – владельцу Константинову, от Константинова – Эсаулову, а от Эсаулова, в 1858 году, по купчей досталось самому Огаркову. От второго владельца, консула Разоровича, усадьба и теперь называется Консуловкой, или Разоровкой. Место Сечи приходилось как раз у устья балки Каменки, с левой стороны ее. В старые годы по балке Каменке протекала довольно большая речка того же имени, которая бралась из реки Малого Ингульца в степи и шла на протяжении ста верст, впадая в Днепр с правой стороны, по теперешнему – на полтораста верст ниже экономического двора владельца, иначе – против левой ветки Днепра, Казацкого Речища, и села Больших, или Нижних Каир, расположенного по левому берегу Днепра. Теперь эта речка Каменка имеет не больше шести верст длины в обыкновенное время года, в жаркое же лето и того меньше. По левому берегу ее расположена усадьба Михаила Федоровича Огаркова, Консуловка, а по правому, через реку, – усадьба Ивана Прокофьевича Блажкова, с хутором Блажковкой, состоящим из восьми дворов.

Балка Каменка, как по своей дикости, так и по живописности берегов, очень своеобразна: при относительно низком русле она имеет высокие берега, усеянные громадными глыбами диких камней, местами покрытых зеленым мхом, местами перевитых плющевыми деревьями, диким виноградом, местами поросших громаднейшими вековечными дубами. От всего этого по берегам балки Каменки и у русла ее можно видеть такие причудливые гроты, окутанные густой, едва проницаемой чащей всякого рода растительности, какой не выдумать и самой разнообразной фантазии человека. Недаром эта местность так восхищала и восхищает разных туристов и путешественников нашего времени по низовьям Днепра. «Здесь, в этом тихом уголке, между этими угрюмыми скалами, – говорит Афанасьев-Чужбинский в своей книге «Поездка в Южную Россию», – любитель природы просидел бы несколько часов, предавшись беспечным думам, и, может быть, надолго сохранил бы в памяти оригинальный дикий пейзаж из странствий по низовью днепровскому. А если этот странник малоросс, думы его будут стараться проникнуть смысл одной страницы из русской истории»[329].

Из двух берегов правый берег Каменки живописнее левого, особенно близ самого устья реки. Весь этот берег, вообще высокий, под конец еще больше того возвышается; массивнейшие скалы, точно разбросанные вдоль берегов речки какой-то гигантской рукой, то отделяются от берега, то выступают из него, затеняясь густолиственными дубами и декорируясь разными кустарниковыми растениями; при самом устье речки природа как бы делает последнее усилие и выдвигает громаднейшую скалу, сажен сорок или пятьдесят высоты, носящую название горы Пугача, происходящее от диких птиц пугачей, вьющих здесь свои гнезда; у горы Пугача речка делает крутой загиб с севера на юг и отсюда мчит свои воды в Казацкое Речище, идущее параллельно правому берегу Днепра и потом сливающееся с ним ниже устья Каменки. Здесь нет ни громадных дубов, ни массивных скал, ни дикой величественной горы Пугача, но зато здесь есть вдоль самого берега речки, в виде длинной канвы, ряд молодых, картинно вытянувшихся верб, которые становятся тем чаще, чем ближе речка Каменка подходит к ветке Казацкое Речище. Под конец своего течения речка Каменка разделяется на два самостоятельных рукава. И в то время, когда один рукав ее, отделившись от общего русла, отходит к правому берегу и, поворотив с севера на юг у Пугача-горы, сливается с Казацким Речищем, в это самое время другой рукав речки, отделившись от общего русла, отходит к левому берегу Каменки и отсюда, поворотив с севера на юг, сливается с тем же Казацким Речищем, протянувшимся здесь на четыреста сажен длины. Таким образом, вся речка в общем представляет собой как бы подобие вил, рукоятке которых будет соответствовать вершина ее, а двум рожкам – два устья. В пространстве между двумя устьями речки стоит прекрасный остров, называющийся на планах XVIII века Кожениным, теперь именующийся Каменским[330] и принадлежащий по частям трем соседним владельцам – Огаркову, Блажкову и Полуденному.

Само Казацкое Речище имеет также своеобразный характер. Это – совершенное подобие панорамы, устроенной самой природой из воды, зелени трав и молодого леса; правый берег Речища имеет вид сплошной, очень высокой и по местам почти отвесной стены, левый берег кажется живой канвой, состоящей из длинного ряда зеленых, кудрявых, развесистых осокорей и тонкой, низко нагибающейся к воде лозы.

По руинам, сохранившимся до нашего времени, видно, что Каменская Сечь занимала небольшой уголок между правым берегом Казацкого Речища и левым берегом Каменки, сажен на сто выше устья Каменки, и представляла собой неправильный треугольник, протянувшийся с севера на юг, основанием на север, вершиной на юг. Вся величина этой Сечи, по всем четырем линиям, определяется следующим образом: 115 сажен длины с востока, 66 сажен с севера, 123 сажени с запада, 36 сажен с юга. Самая же форма Сечи представляется в таком виде: посредине ее, с севера на юг, идет площадь, ширины у северной окраины шесть сажен, у южной три сажени; а по обеим сторонам площади тянутся курени и скарбницы, числом сорок; один ряд этих куреней идет вдоль Казацкого Речища с выходами на запад, а три ряда идут от степи, встречно Каменке, с выходами и на восток и на запад; между последними тремя рядами, так же как и между первыми, тянется от севера к югу площадь, равная и по длине, и по ширине первой. Каждый из куреней имеет 21 аршин длины и 12 аршин ширины. Следов от церкви не осталось и не могло остаться никаких, так как в Каменской и Алешковской Сечах у запорожских казаков были не постоянные, а временные походные церкви[331]. Вся Сечь обнесена была каменной оградой, от которой в настоящее время сохранились только кое-где небольшие дикие камни. За этой оградой, у северной окраины Сечи, уцелели еще семь небольших круглых ям: три к востоку, четыре к западу, приспособленных, по-видимому, к стратегическим целям и носивших у запорожских казаков название волчьих ям. Южная окраина Сечи, также за оградой ее, там, где сходятся Каменка и Казацкое Речище, отделена небольшой канавой, идущей от востока к западу, ниже которой, с наружной стороны, тянется ряд небольших холмиков, числом девять, в том же направлении, как и канава. Пространство земли, ниже канавы к югу, до места слияния Каменки с Казацким Речищем, носит название Стрелки; здесь тянется ряд холмов, числом восемь, в направлении с севера на юг, параллельно Казацкому Речищу, но перпендикулярно канаве, отделяющей южную окраину Сечи. Быть может, эти последние холмы служили у запорожских казаков базисами для пушек или, по крайней мере, пунктом для наблюдения и охраны Сечи с юга, подобно тому, как она ограждена была волчьими ямами с севера.

В ста шагах выше Сечи, к северу, расположено было большое казацкое кладбище, на котором в настоящее время сохранилось всего лишь четыре каменных песчаниковых креста, и то лишь один из них в цельном виде, остальные – в разбитых кусках. На цельном кресте сделана надпись, прекрасной церковной полувязью, следующего содержания: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Зде почивает раб Божий Константин Гордеевич атаман кошовый славного войска запорожского и низового, а куреня Плитнеровского: преставися року 1733 мая 4 числа». Из надписей на кусках других крестов видно, что тут же погребен был кошевой атаман Василий Ерофеевич, умерший в 1731 году, 23 мая, и два каких-то простых казака, Яков и Федор. Что касается Василия Ерофеевича – возможно, это Василий Гуж, бывший кошевым в 1725 году. Смотря на множество могил, оставшихся на кладбище Каменской Сечи, можно думать, что здесь было довольно большое кладбище, а на нем и довольно большое число крестов, что подтверждает и бывший владелец места Каменской Сечи, Н.И. Вертильяк, приходившийся родственником, по женской линии, последнему кошевому атаману, Петру Ивановичу Калнишевскому. «Не более как 15 лет тому назад, – пишет Вертильяк в 1844 году, – кладбище бывшей на реке Каменке Сечи Запорожской усеяно было крестами и надгробными памятниками с надписями; даже крепостные валы сохранили обшивку свою из тесаного камня. Теперь все это истреблено. На кладбище остается только четыре креста. Один из них вовсе без надписи[332], на другом стерлась она так, что ее нельзя разобрать; зато надписи двух остальных обогащают нас весьма важными сведениями относительно истории Запорожья: первая определяет год смерти кошевого атамана Кости Гордиенко, о котором в «Истории последнего Коша» господина Скальковского сказано, что неизвестно, где он умер. Вторая дополняет список кошевых новым неизвестным именем Василия Ерофеева»[333].

Так или иначе, но, испытывая большие притеснения со стороны татар, запорожские казаки все чаще и чаще стали обращать свои взоры к русскому царю. Еще при жизни Петра I, в 1716 и 1717 годах, запорожцы обращались к миргородскому полковнику, Даниилу Апостолу, управлявшему тогда пограничным с Запорожьем краем, с просьбой ходатайствовать перед царем о принятии их под русскую державу; но Петр, особенно с тех пор, как он уничтожил отдельное самоуправление Малороссии (1722), и слышать ничего не хотел о запорожцах. В 1727 году, после смерти Петра, когда Малороссии вновь дано было право самоуправления, запорожские казаки, питая надежды получить и себе милость от нового русского императора, написали письмо к украинскому гетману, в котором изъявляли свое желание «перейти с агарянской земли и, поклонившись его императорскому величеству, под его властию жить». На это письмо, через посредство гетмана Даниила Апостола и состоявшего при нем русского правительственного «советника», Федора Наумова, запорожцам отвечали из Москвы, что «милосердый монарх» (Петр II) готов исполнить просьбу запорожцев и простить им их вины, но для этого самим запорожцам нужно показать непоколебимую верность русскому царю, в знак которой они должны сноситься с правительственным советником Федором Наумовым и с гетманом украинским, Даниилом Апостолом, уведомляя их о всех в Крыму и Турции происшествиях. Об этом нам рассказывает Соловьев. Он же продолжает: запорожцы, получив такой неопределенный ответ и не удовольствовавшись им, отправили новое письмо гетману, в котором вторично просили его ходатайствовать перед русским государем, причем обещаясь верно служить до конца своей жизни «монаршему маестату», с тем вместе извещали гетмана, что они уже отступили от крымского хана, безжалостно заславшего многих из казаков на службу за море и захватившего под свою державу кошевого атамана, и собираются из крымских владений двинуться на Старую Сечь[334]. Письмо это отправлено было Апостолу через посредство четырех казаков; гетман Апостол сообщил содержание его фельдмаршалу украинской армии князю Михаилу Голицыну и правительственному «советнику» при малороссийских делах, Федору Наумову. Но, не считая себя вправе отвечать на него что-либо положительное запорожским казакам, Апостол, Голицын и Наумов сообщили о том в Верховный тайный совет. Верховный тайный совет, прочитав письмо запорожцев, приказал присланных к гетману четырех казаков отправить назад и через них запорожцам словесно сказать, что русское правительство считает невозможным принять запорожцев, боясь «учинить какие-либо противности турецкой стороне». Самому же фельдмаршалу и гетману посланы были по этому поводу особые указы, в которых им внушалось, чтобы они ни в каком случае не принимали запорожцев в русские пределы и что если казаки придут многолюдством и с оружием, то немедленно отбивать их от границ вооруженной рукой; с тем же вместе обнадеживать их словесно через верных людей, что при удобном случае они будут приняты, и даже не скупиться на подарки самым влиятельным из казаков, чтобы содержать их склонными к русскому престолу; но в Царьград, к резиденту Неплюеву, велеть написать, чтоб он принес Порте на запорожцев жалобу о том, что они, по слуху, имеют оставить все указанные русско-турецкими трактатами места, хотят приблизиться к русским границам и занять Старую Сечь с не дозволенными им урочищами и чтобы Порта не допускала их до того, потому что эти «беспокойные и непостоянные люди и без того много причиняют обид русскому купечеству»[335].

Однако запорожцы и после этого не остановились в своих просьбах: 24 мая 1728 года, собравшись огромной массой, они снялись со своих мест, внезапно пришли на Старую Сечь, заняли некоторые места по Самаре и 30 мая прислали на имя императора Петра II такого рода челобитную: «Склонивши сердец своих нарушенные мысли ко благому обращению и повергши мизерные главы свои до стопы ног вашего императорского величества, отлагаемся от бусурманской державы. Осмотрелись мы, что вере святой православной, церкви восточной и вашему императорскому величеству достойно и праведно надлежит нам служить, а не под бусурманом магометански погибать. Отвори сердца своего источник к нам, своим гадам, разреши ласково преступления нашего грех и нареки нас по-прежнему сынами жребия своего императорского. Еще же просим: подайте нам войсковое от руки своей подкрепление, дабы не попали мы в расхищение неверным варварам, ибо не знаем, зачем орды от всех своих сторон подвинулись: для того ли, что мы уже от них отступили со всеми своими клейнодами 24 мая и пребываем уже в Старой Сечи, или же они это делают по своим замешательствам»[336].

Не дождавшись ответа от русского правительства, запорожцы отправили послов в Глухов к гетману, но, узнав, что гетман уехал в Москву, они стали сильно волноваться вследствие неопределенности своего положения и грозили убить кошевого и всю старшину, если они не добьются положительного ответа от императора. Тогда кошевой атаман, Иван Петрович Гусак, испугавшись угроз, бежал в Киев и, явившись к киевскому генерал-губернатору, графу Вейсбаху, в ярких словах изобразил положение запорожцев в крымских владениях и в Старой Сечи, у Чертомлыцкого острова. Вот как цитирует его Соловьев: «В Новой Сечи от крымского хана было нам много притеснений: в прошлом, 1727 году, в декабре месяце, Калга-Салтан, стоя по реке Бугу, забрал на промыслах казаков с две тысячи, повел их в Белогородчину и там показал хану некоторые противности; пришел в Белогородчину сам хан, Калгу схватил и сослал в Царьград, а запорожцев, бывших при нем, разослал на каторги, а других распродали, будто бы за то, что они с Калгою бунтовали, а Калга прежде говорил, что берет их по приказу ханскому. Видя такое насилие, мы и стали советоваться, что лучше быть по-прежнему под державой его императорского величества в своей православной вере, нежели у бусурмана терпеть неволю и разорение. Но когда мы забрали клейноды и хоругви, чтобы идти в Старую Сечь, то старый кошевой, изменник Костя Гордиенко, да Карп Сидоренко и другие стали нам говорить: «Для чего же нам из Новой в Старую Сечь идти? Нам и тут жить хорошо». Однако они нас не могли удержать, да и не могли много говорить, боясь, чтоб их войском не убили. И чтоб от них больше возмущения не было, то мы взяли Костю Гордиенко и Карпа Сидоренко под караул и везли их под караулом до самой Старой Сечи, и, приехав туда, отколотили их палками и отпустили на свободу»[337].

Между тем положение запорожцев день ото дня становилось затруднительнее: тогда некоторая часть казаков, оставив Старую Сечь и реку Самару, бросилась за речку Орель в старую Малороссию: уже около 1 июня того же, 1728 года, на Украине насчитывался 201 человек запорожцев, а к концу того же месяца – гораздо свыше двухсот; они постоянно прибывали сюда отдельными ватагами в 10 человек и пригоняли с собой скот и лошадей.

Настал 1729 год, и просьбы запорожцев о принятии их под скипетр России по-прежнему оставались тщетными, хотя в это время главнокомандующий украинской армией, князь Михаил Голицын, сам поднял вопрос о принятии запорожцев в Россию, но ему от имени императора Петра II отвечали, что запорожцев нужно только обнадеживать в этом, но в принятии отказывать, пока «не обнаружится явная противность с турецкой стороны»[338]. Без сомнения, именно это обстоятельство заставило запорожцев вновь возвратиться к своим ненавистным местам и написать о том брату крымского хана Op-бею письмо об отмене своих намерений идти «под Москву». На то письмо крымский хан Каплан-Гирей писал запорожцам: «Лист вы прислали моему брату, Op-бею, в котором отвечали ему, что вы желаете повернуться под крыло нашей стороны и отменяете намерение, которое возымели раньше, отойти к Москве. Когда помянутый солтан сообщил нам писанный вами лист, прислав его нам для ведома, то мы очень утешились тем. Бог всемогущий знает наше сердце и намерение и знает Он то, как все беи, мурзы и целое крымское панство старается о вашей целости и желает вам всякого добра. Помните, что вы ели у нас хлеб и соль и жили у нас хорошо. Ежели повернетесь назад, будем рады и примем вас ласково, как гостей, и обещаем вам оказывать такую же самую приязнь, как раньше оказывали, защищать вас так же хорошо нашей обороной и нашим страннолюбием, как и раньше того было, и позволить вам все то, что вы перед тем имели, а для вашей оседлости дадим вам полную волю избрать себе место, где вы сами пожелаете. Впрочем, советую вам, для вашей же пользы и прибыли, а для нашего удобства, стать Кошем на том месте, на котором вы сидели раньше, придя под нашу защиту. По указу Оттоманской Порты, ваш гетман пан Орлик, находившийся до сих пор в Солонике, пришел теперь сюда для соединения с нами. Он пишет до вас лист, который мы посылаем при сем нашем листе. Он тоже думает, что и мы также стараемся о вашем благе и общественной пользе, и нужно, чтобы вы верили всему тому, что пишет он в своем к вам письме. Для вас его совет тем более обязателен, что он ваш глава и вождь, и вы обязаны слушать его совета. Со своей стороны уверяем вас, что мы примем вас ласково и что вы не будете иметь никакой неправды и насилия ни от нас, ни от крымского панства, если вернетесь на место, мной указанное. Остальное вам сообщит устно податель сего нашего листа гетман Дубоссарский; для большей же веры подписуем этот лист нашей властной рукой и подтверждаем нашей печатью»[339].

Так все обращения запорожских казаков к русскому царю в течение целых 22 лет оставались «гласом вопиющих в пустыне»; только в царствование Анны Иоанновны, 7 сентября 1734 года, при посредстве киевского генерал-губернатора, графа Вейсбаха, очень покровительствовавшего запорожцам, им дозволено было возвратиться в Россию, поселиться на родных пепелищах «под властию и обороною ея величества не тайно, а явно, и вечные часы жить и ей верно служить».

Служилы мы пану ляху, та щей католыку,

А теперь служить не станем от-ныни и до вику!

Служилы мы невир-царю, царю бусурману,

А теперь послужим, братцы, восточному царю.

Восточный царь на Вкрайни не доймае виры,

Засылае Галыцына, щоб не будо змины:

«Иды, иды, Галыцыну, польскою грядою,

А я пиду из Москвою слидом за тобою.

Становыся, Галицыну, по вельможных панах,

А я ставу из Москвою на широких ланах».

Этот переход запорожских казаков из-под власти турецкого султана и крымского хана под власть русской императрицы произошел следующим образом. В 1733 году у русских с поляками открылась война; поляки обратились с просьбой к крымскому хану о присылке им в помощь запорожских казаков. Хан нашел нужным удовлетворить просьбе поляков, и запорожцы должны были идти в поход против русских. Тогда казаки, воспользовавшись этим благоприятным для них моментом, отправили из Сечи нескольких человек посланцев к фельдмаршалу Миниху, стоявшему на ту пору с войсками в Малой России, с просьбой склонить императрицу принять запорожцев под скипетр Российской державы. Миних принял просьбу запорожцев, удержал у себя их посланцев, а от себя отправил донесение о просьбе запорожцев в Петербург к императрице. Императрица, прочитав донесение фельдмаршала, благоволила принять просьбу запорожцев и поручила окончить с ними этот вопрос генерал-фельдцейхмейстеру принцу Гессен-Кобургскому, бывшему на русской службе под начальством Миниха. Принц Гессен-Кобургский заключил с запорожскими депутатами в городе Лубнах договор, на основании которого запорожское войско поступало под скипетр российских императоров; этот договор состоял из следующих семи пунктов: 1) все вины и измены запорожских казаков против России предать вечному забвению; 2) жить им в местах, где разорено было в 1708 году их жилище; 3) пользоваться промыслами как на реке Днепре рыбной ловлей, так в степях звериной охотой, беспрепятственно от российских кордонов; 4) иметь им чиновников по настоящему тогдашнему их положению; 5) сохранять верность к престолу российскому и быть стражами границ Российского государства: 6) быть в зависимости от главнокомандующего генерала, в Малой России определенного; 7) получать за службу их жалованья на все войско 20 000 рублей ежегодно[340]. В том же городе, Лубнах, запорожские депутаты присягнули от имени всего войска на верность русской императрице, и тогда в самую Сечь отправлен был генерал-майор Тараканов для ввода казаков в Россию; Тараканову вручено было несколько тысяч рублей для раздачи их казакам на постройку новой Сечи. Едва узнали запорожские казаки о том, что в Сечь их едет царский посол, как тот же час решили принять его с подобающей честью: они вышли, в числе нескольких тысяч человек, с кошевым атаманом и старшиной во главе, за две версты от Сечи и расположились по обе стороны дороги; увидев посла, они приняли его «с учтивством и поздравлением» и салютовали ему пушечной и ружейной пальбой; в самой Сечи, у церкви, его встретило духовенство с «надлежащею церковною церемонией»; в церкви, в присутствии его, отслужен был молебен о здравии императрицы Анны Иоанновны, с пушечной пальбой; а после молебна, на собранной войсковой раде, прочитана была императорская грамота о принятии запорожцев под скипетр Российской державы. В это же время приехал к запорожским казакам, со старшинами, янычарами, «пребогатыми» дарами и денежной казной, и турецкий полномочный посол: султан, узнав о намерении запорожских казаков склониться на сторону русской императрицы, решил всячески удерживать их у себя. Но запорожцы не оказали турецкому послу той чести, какую оказали они русскому послу: они только один раз выпалили из пушки в честь его, да и то лишь тогда, когда он сам салютовал им, приблизясь к Сечи. Турецкий посол привез с собой султанскую грамоту и письма от бывшего малороссийского гетмана Филиппа Орлика; и на этот раз собрана была общая войсковая рада; на раде присутствовал и русский посол «во всякой от казаков чести». Собравшихся казаков турецкий посол всячески убеждал остаться верными султану, за что обещал им от имени султана великую милость и большое жалованье на будущее время, и указывал им на то, что того же желает и гетман Филипп Орлик. Но едва запорожцы услышали имя Орлика, как начали бранить и поносить его за вероотступничество и принятие им магометанства, а вместе с тем стали докорять и самих татар за их недоброжелательства и налоги на запорожских казаков; в заключение казаки закричали, что они христиане и подданные русской императрицы, в доказательство чего кошевой атаман, войсковая старшина и куренные атаманы подошли к русскому послу и выказали перед ним знаки полной покорности императрице. После этого рада разошлась; турецкий посол испросил у запорожцев ответ на письмо Орлика и грамоту султана; запорожцы дали ругательный ответ по адресу Орлика, крымского хана и турецких старшин и потом, проводив посла из Сечи в открытую степь, внезапно напали на него и отобрали у него всю казну, привозимую им в Сечь для раздачи казакам на случай верности их турецкому султану, но увезенную назад вследствие перехода их к России. Турецкий посол, возвратясь к султану, сообщил ему лично обо всем происшедшем в среде запорожцев. Тогда султан издал приказ схватить оставшихся еще – в пределах Турции запорожских казаков и отдать их в тяжкие работы; запорожцы, не оставаясь в долгу, схватили несколько человек турок и изрубили их в куски; потом, поднявшись всей массой, пришли в отведенные им места в России и тут, в присутствии генерал-майора Тараканова, прежде всего присягнули на верность русскому престолу; тогда о переходе запорожских казаков отправлено было донесение императрице, а о присяге их – в сенат[341]. Напрасно после этого писал запорожцам гетман Филипп Орлик, напоминая им о страшном событии при Чертомлыцкой Сечи, «когда Москва звабивши прелестным ласки царской упевненем старшину войсковую и товарищество до присяги, утинала им в таборе головы»; напрасно предостерегал он запорожцев насчет истинных видов Москвы, которая, «видючи на себе отусюль войну тяжкую и небезпечную, гладит, льстит, золотыя горы обещает, жалованьем грошовым потешает и всякими вольностями упевняет», чтобы потом, с окончанием войны, прибрать к рукам и погубить войско запорожское. Запорожцы твердо решили оставить ненавистных им татар и все письма гетмана отсылали ближайшему своему покровителю, киевскому генерал-губернатору, графу Вейсбаху. Напрасно также старался склонить их на свою сторону и крымский хан: на письма хана запорожцы, исчислив все бедствия, испытанные ими от татар, отвечали: «Сицевой прето нужды все наше войско запорожское низовое изволило под своего православнаго монарха, ея императорскаго величества, державу склонитись и единой стороны берегтись, а в несведомых нападениях сами себе загублять»[342].

Возвратившись на родные пепелища, запорожцы прежде всего занялись вопросом, в каком месте расположиться своей Сечью; сперва они пытались было основать Сечь у устья речки Чертомлыка[343], но, как говорят «Записки Одесского общества истории и древностей», «от пойму водою» спустились ниже Чертомлыка и сели «ладно и крепко» своим Кошем в так называемом Красном Куте, между правым берегом ветки Подпильной и левым – речки Базавлука, отделявшим в то время собой кодацкую паланку от паланки ингульской, в настоящее время служащим раздельной линией между Екатеринославской и Херсонской губерниями. Здесь они устроили так называемую Новую, Подпиленскую, Краснокутовскую Сечь, просуществовавшую с 1784 по 1775 год. Новая Сечь расположена была, по точному определению данных прошлого столетия, на 20 верст ниже Микитина перевоза, под 47-м градусом и 31 минутой от Петербургского меридиана широты и под 4 градусом и 4 минутами долготы; она стояла на правом берегу ветки Подпильной, в том именно месте, где эта ветка дает от себя луку (дугообразный извив), против так называемой Великой плавни, по которой, с юга, встречно Сечи, текла ветка Старая Сысина, а с востока, от места бывшей Чертомлыцкой Сечи, несла свои воды ветка Скарбная: «Подпильна-мате Днипри, бо вона Сысею корме, а Скорбною зодягае его». Место для Новой Сечи выбрано было во всех отношениях удачно. Нужно взглянуть на Подпиленскую Сечь по направлению от севера к югу, на расстоянии трехчетырех верст вдали, чтобы видеть, насколько удобно она расположена была в стратегическом отношении. Сечь сидела в низкой котловине, защищенная с востока, юга и запада громаднейшей плавней в 26 тысяч десятин, которая изрезана пятьюдесятью ветками, ериками и заточинами, шестьюдесятью большими, не считая множества малых, озерами и представляла собой сплошной непроходимый лес, в котором человек, мало знакомый с местностью, мог потеряться, точно в баснословном лабиринте, и который тянулся на сотни верст вправо и влево от Сечи и на десятки верст прямо от нее к югу. Под прикрытием таких плавней запорожцы могли быть совершенно ограждены от своих близких и исконных врагов – татар и турок.

Внутреннее устройство Новой Сечи представлялось в таком виде. Сечь разделялась на три части – кош внутренний, кош внешний и цитадель. Внутренний кош, называвшийся иначе замком или крепостью, по виду представлял собой совершенно правильную форму круга в 200 сажен окружности; через самый центр внутреннего коша шла обширная, гладко выровненная и всегда в большой чистоте содержащаяся площадь, на которой происходили войсковые рады; в восточном конце внутреннего коша, на той же войсковой площади, возвышалась одноглавая «изрядная» деревянная церковь без ограды, крытая тесом, основанная во имя Покрова Пресвятой Богородицы, в 1734 году, при кошевом атамане Иване Милашевиче, и снабженная богатейшей церковной утварью, ризницей и «убором», лучше которых во всей тогдашней России трудно было сыскать[344]; в некотором отдалении от церкви стояла большая высокая колокольня, также деревянная, с тесовой, в два яруса, крышей и с четырьмя окнами для пушек, чтобы отстреливаться от неприятеля и салютовать из орудий в большие праздники – Крещения Господня, Пасхи, Рождества и Покрова. Близ сечевой церкви выделялись: пушкарня, или артиллерийский «большой обширности» цейхгауз с большим подвалом, в котором хранились пушки, ружья, боевая амуниция и который с тем вместе служил войсковой тюрьмой, или секвестром для содержания разных преступников; далее войсковая скарбница, или «замок» для войсковой казны и казацкого добра, всегда оберегавшаяся особым дозором; затем особое жилище для селевого духовенства и отдельный «станок», или помещение для кошевого атамана, около десяти футов величины, на котором всегда развевалось белое знамя в случае пребывания кошевого в Сечи и с которого снималось оно в случае отсутствия его[345]; наконец, вокруг всей площади, наподобие подковы, расположены были тридцать восемь куреней и около куреней – куренные скарбницы и частные домики войсковых или куренных старшин.

Внешний кош отделен был от внутреннего особым валом, на самой середине которого, с юга на север, устроены были широкие ворота с высокой, из дикого камня, «баштой» у левой их половины, снабженной пушками и боевыми снарядами; ворота вели из внутреннего коша во внешний и всегда охранялись особыми часовыми[346], так называемыми «вартовыми» казаками. Внешний кош назывался иначе форштатом, а также предместьем, гассан-базаром, торговым базаром, слободой запорожских казаков, и занимал 200 сажен в длину и 70 сажен в ширину; на нем было до 500 куренных казачьих, торговых и мастеровых домов – кожевников, сапожников, портных, плотников, слесарей, кузнецов, умевших кроме своего дела приготовлять порох для войска; все эти люди, «по их казацкому манеру и обыкновению», свои работы исполняли платно и числились в куренях наравне с прочими казаками[347]; кроме дворов имелось 100 лавок, несколько торговых рядов и простых яток, в которых продавались хлеб, мука, крупа, мясо, масло и проч., и несколько шинков с виноградным вином, горилкой, пивом, медом и другими напитками; лавки, ряды и шинки или составляли собственность войска и только арендовались купцами, или же совсем принадлежали купцам, приезжим малороссиянам, армянам, татарам, полякам, жидам; торговые люди, так же как и мастеровые, если только они были православные, причислялись к куреням и жили как настоящие сечевые казаки, но строевой службы не отбывали «ради своего ремесла»[348]. Для надзора за порядком и добросовестной продажей товаров в Сечи следили базарный атаман и войсковой кантаржей, то есть хранитель образцовых весов и мер, жившие в особо устроенных для них помещениях. Внешний кош, так же как и внутренний, запирался широкими воротами, стоявшими от запада к востоку, параллельно Подпильной, а не от юга к северу, встречно ей, как во внутреннем коше.

Цитадель, или так называемый Новосеченский ретраншемент, устроена была в юго-восточном углу внешнего коша и представляла собой небольшой четырехугольник около 85 сажен длины и до 50 сажен ширины, с небольшими воротами во внешний кош; цитадель, вместе с внешним кошем, обнесена была глубоким рвом и защищена высоким земляным валом. Она устроена была в 1735 году по распоряжению русского правительства с видимой целью защищать запорожских казаков от татар и турок, но с действительной – «для исправнейшего произвождения тамошних дел и смотрения пропусков за границу, а наипаче для смотрения за своевольными запорожцами, дабы их хотя некоторым образом воздерживать и от времени до времени в порядок приводить»[349]. Запорожцы, понимая скрытую цель построения Новосеченского ретраншемента, выражались на этот счет образно: «Засила нам московська болячка в печниках!..» В цитадели устроены были – комендантский дом, офицерские, инженерные и артиллерийские помещения, пороховые погреба, солдатские казармы и гауптвахта; в ней всегда стояли две с 6 орудиями роты солдат из крепостных батальонов киевского гарнизона, отделявшихся по воинскому штату в крепость Св. Елизаветы и отсюда посылавшихся в Новосеченский ретраншемент; здесь они жили под начальством коменданта, русского штаб-офицера, присылавшегося в Сечь также из Киева, по распоряжению киевского генерал-губернатора[350].

С внешней стороны все место Новой Сечи окопано было рвом и обведено общим земляным высоким валом, который, делая разные углы и выступы, упирался двумя концами в ветку Подпильную; по валу стоял высокий частокол, сделанный из толстых бревен, сверху заостренных и снизу просмоленных.

К западу, за общим рвом, вдоль ветки Подпильной, тянулись запорожские зимовники, или «хаты»[351], а к юго-востоку от них, через Подпильную, чернели волчьи ямы, засады, окопы, ложементы, устроенные около Сечи во время бывшей Русско-турецкой войны в 1736 году[352]. Наконец, против внутреннего коша, на берегу Подпильной, устроена была речная пристань, куда приходили из Черного моря лиманом, Днепром, Павлюком и веткой Подпильной, в то время довольно глубокой и широкой, казацкие чайки, греческие и турецкие суда с разной бакалеей – изюмом, винными ягодами, лимонами, сорочинским пшеном, орехами, кофеем, различными заморскими винами и дорогими шелковыми материями, уходя обратно с чугунной посудой, железом, пенькой и другими товарами[353]. С сухопутной стороны к Новой Сечи проложены были два шляха: один – на Микитино и Хортицу, другой – на Украину на Переволочну.

В настоящее время на месте Новой Сечи от времени запорожских казаков сохранилось несколько остатков старины – на кладбище, в церкви и в руках частных лиц. На бывшем запорожском кладбище уцелело четыре надмогильных песчаниковых креста с надписями, открывающими имена погребенных казаков: под одним покоится прах казака Ивана Чапли, умершего в 1728 году, 4 сентября; под другим – прах Даниила Борисенко, умершего в 1729 году, 4 мая; под третьим – прах Ивана Каписа, умершего в 1779 году, в декабре; на четвертом кресте сделана надпись, гласящая о смерти кошевого атамана Степана Гладкого, умершего в 1747 году, 13 мая, и погребенного под церковью Пресвятой Богородицы в Сечи, но увековеченного сооружением креста на общем кладбище. «Зде постанленный крест благородия его пана Стефана атамана бывшого кошового куреня уманского но он положен ест под церквою пресвятая Богородицы преставися року 1747 у маю дня 13»[354]. Кроме надмогильных крестов, от запорожских казаков сохранились еще на месте бывшей Новой Сечи, у местных крестьян, четыре сволока от казацких жилищ – один от запорожского куреня с надписью 1710 года, 24 мая, у крестьянина Корния Забары; другой от будинка кошевого атамана Якима Игнатовича с надписью 1746 года, 9 июня, у крестьянина Клима Пироговского; третий от будинка же кошевого Василия Григорьевича Сыча с надписью 1747 года, 13 августа, у крестьянина Митрофана Черного, и четвертый от домика казака Григория Комышана с надписью 1765 года, 10 мая, у священника Георгия Ващинского[355]. Уцелели еще железный крест с сечевой церкви, находящийся в экономическом дворе местного владельца, и несколько вещей в местной церкви, каковы: антиминс 1754 года, чаши, кресты, иконы, ризы, епитрахили, евангелия, богослужебные книги, блюда, тарелки, чарочки, бокуны, или стасидии, то есть места для старшины, аналои, фонари, кадила, орлецы, хоругви, божницы, деревянная лопаточка для поминания умерших и, наконец, целый иконостас превосходной византийской живописи, хранящийся на хорах местной церкви.

Из дошедшей до нас неполной описи вещей Покровской церкви Новой Сечи видно, каким богатством она отличалась; в ней были: два больших напрестольных лихтаря (подсвечника); один крест с мощами; четыре серебряные лампады с серебряными позлащенными дощечками, хранившиеся на хорах; двадцать разных икон на медных бляшках, отделанных серебром; пятьдесят серебряных позлащенных разного «сорта» корон; четыре серебряных вызолоченных креста, между коими три с серебряными ланцюжками (цепочками); два кипарисных, отделанных в серебро, креста; два серебряных, вызолоченных дуката; два куска червонцев в лому; один кусок золота; один слиток серебра, весом 24 фунта; тринадцать ниток мелкого и три нитки крупного жемчуга с красными кораллами на местной иконе Богоматери; пятнадцать, с двумя большими и двумя малыми червонцами, ниток мелкого жемчуга и шесть ниток с красными монистами крупного на меньшей иконе Богоматери; десять ниток жемчуга с шестью пуговицами; пятьдесят ниток простого мониста из крупных и мелких кораллов с двумя червонцами и куском янтаря; сто пятьдесят три разного калибра червонца на четырех ланцюжках, в числе коих десять больших; сто двадцать книг разного наименования – богослужебных, нравственных и исторических; двадцать восемь фелоней из парчи, разных цветов и достоинств; двенадцать подризников; двадцать восемь пар поручей; двенадцать епитрахилей; семьдесят семь стихарей; девять поясов; пятьдесят семь платков шелковых и на белом полотне гаптованных золотом, серебром и шелком; одиннадцать напрестольных облачений; шесть пар воздухов; три аналойчатых покрова; два куска парчи; два куска штофа; два куска гарнитуры; двадцать восемь штук медной посуды, от котлов до мисок; тридцать штук оловянной посуды[356].

«Между церквами Новороссийскаго края, – замечает архиепископ Гавриил, – наибольшая была Покровская, что в Сечи Запорожцев, по великому числу находившихся там драгоценных вещей. Преосвященный Евгений, архиепископ славянский, докладывал Святейшему синоду, чтоб дозволено было взять несколько утвари церковной из села Покровского в славянскую архиерейскую ризницу… Синод предписал тогда потребовать дикирии, трикирии, посох, умывальницу с блюдом и орлецы»[357].

Кроме перечисленных остатков запорожской старины, сохранившихся на месте бывшей Новой Сечи, уцелели еще земляные укрепления в виде рвов и высоких, больше двух сажен высоты, валов. В общем эти укрепления представляют собой несколько неправильный четырехугольник, протянувшийся вдоль правого берега речки Подпильной и состоящий всего лишь из трех линий: с восточной стороны, по направлению от севера к югу, встречно Подпильной, идет наклонная линия 100 сажен длины; с северной окраины, по направлению от северо-востока к юго-западу, идет неправильная ломаная линия, под тупым углом, на протяжении 220 сажен; с западной стороны, по направлению от севера к югу, под прямым углом, идет совершенно правильная линия, на протяжении 70 сажен длины до самой Подпильной; основанием же для всей этой фигуры укреплений, с южной стороны, служит сама речка Подпильная. Таков вид уцелевших укреплений извне. Внутри укреплений, с восточной стороны, по направлению от севера к востоку, уцелел какой-то ров, идущий в виде наклонной линии, на протяжении 74 саженей длины, прямо к Подпильной; а у правого берега реки, против самой середины укреплений, сохранились рвы, отделявшие от внешнего коша внутренний; они начинаются у самого берега реки, идут сперва от юга к северу, потом под тупым углом поворачивают от востока к западу и оканчиваются так называемым «оступом», или бухтой, служившей у запорожцев пристанью, называвшейся Царской, куда они заводили свои чайки и каюки. Длина рвов последнего укрепления имеет всего лишь 110 сажен, по прямой линии, с небольшим пропуском на северной линии, очевидно для ворот.

К сказанному об уцелевших укреплениях на месте бывшей Новой Сечи нужно прибавить еще то, что на северной линии его сохранились кроме того три редута и пропуск для широких ворот, ведших во внешний кош, а у юго-западного конца, уже за речкой Подпильной, уцелело так называемое городище, имеющее вид совершенно отдельного укрепления, обнесенного четырьмя глубокими «бакаями», или канавами: с запада в семьдесят четыре сажени, с востока в сто тридцать сажен, с севера в восемьдесят и с юга в сорок сажен, до трех сажен в каждой стороне глубины. В последнем укреплении, «городище», по рассказам старожилов, у запорожцев стояли хаты и погреба; тут же они будто бы хоронили и своих покойников. Сообщение из Сечи через Подпильную с городищем не представляло тогда никаких затруднений, потому что через речку к городищу вел мост. В настоящее время это городище представляет собой совершенно ровную, как будто нарочно утрамбованную или убитую цепами площадь, в самой середине которой стоит вековая развесистая груша, а с трех сторон – южной, западной и восточной – высятся громаднейшие вербы и еще громаднее верб – осокори, между которыми переплелся непролазный терновник.

По всем уцелевшим укреплениям, кроме городища, разбросаны в настоящее время хаты крестьян села Покровского. Оттого, чтобы измерить все укрепления Новой Сечи и чтобы составить себе представление об общей их схеме, нужно проходить через многие огороды, лазить через плетни, заглядывать под сараи, идти через сады, подниматься на крыши крестьянских хат, и тогда только можно уследить направление всех валов и насыпей. Многое, разумеется, из того, что сохранялось вцеле лет сорок и даже двадцать тому назад, теперь уже разрушено и едва узнаваемо, а многое даже и совсем истреблено. Однако остатки старины и теперь очень часто находятся, и всего больше человеческие скелеты: задумает ли крестьянин выкопать яму для какой-нибудь постройки, или разровнять место для сада, или просто вспахать землю для посева, он непременно найдет если не череп, то кости рук или ног человека. Даже дети, играя в грядки и вскапывая палочками землю, находят часто человеческие черепа и без всякой боязни надевают их себе на головы, – так уж они привыкли к подобного рода находкам. «Впервые, когда я здесь поселился, – говорит местный священник, отец Андрей Барышпольский, – то я никак не мог завести у себя деревьев в палисаднике: что посажу, а они и засохнут, что воткну в землю, а они и пропадут. Долго я не мог понять, отчего это происходит; наконец, однажды я стал копать землю в палисаднике и тут под первым слоем увидел множество человеческих костей и между ними страшную массу лягушек; я был положительно поражен этим, но тогда же понял, отчего у меня не принимались деревья. Удалив кости и очистив место от лягушек, я вновь насадил несколько деревьев, и с тех пор они растут превосходно»[358].

Помимо скелетов на месте бывшей Новой Сечи находят и множество разных вещей: пистолеты, кинжалы, ножи, сабли, ружья, пушки, ядра, пули, куски свинца, круги дроту, кувшины, кафли, казаны, графины, чугуны, бутылки, штофы, кольца, перстни, тарелки, кубки, целые бочки смолы, слои угля, склады сухарей, кучи пшеницы, гудзыки, пряжки, бубенцы, мониста на дроту, деньги, трубки-носогрейки, или так называемые люльки-буруньки (от турецкого «бурун» – нос), разрисованные разными «фигурами» и окрашенные разными красками, наконец, нашли даже две лодки, открытые в ветке Сысиной и в 1890 году вытащенные из воды[359].

После уничтожения Запорожья, в 1775 году, на месте бывшей Новой Сечи возникло село Покровское, населенное разными выходцами из старой Малороссии. В 1777 году, по распоряжению новороссийского губернатора Матвея Васильевича Муромцева, Покровское объявлено было премьер-майором Иваном Максимовичем Синельниковым городом Покровском с «провинциальной канцелярией и славянским духовным правлением» при нем; но потом, уже в следующем, 1778 году, Синельников получил приказание перевести провинциальную канцелярию из Покровского в бывшее селение Никитино с переименованием последнего в Никополь[360], а Покровскому велено было дать наименование местечка. С 1784 года Покровское становится слободой; в настоящее время это обширнейшее и многолюднейшее село Екатеринославской губернии и уезда; после падения Сечи оно отдано было, по указу императрицы Екатерины II, вместе с бывшей Чертомлыцкой Сечью, теперешней деревней Капуливкой, и Базавлуцкой Сечью, князю Александру Алексеевичу Вяземскому; от князя Вяземского, по купчей 1802 года, перешло к Николаю Ивановичу Штиглицу; по смерти Николая Ивановича Штиглица перешло в род брата его, барона Любима Штиглица; из рода барона Штиглица, по купчей 1861 года, перешло к великому князю Михаилу Николаевичу.