Глава III ЦЕРКОВНАЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ МИССИЯ СРЕДИ СЛАВЯН НАЧАЛО КИРИЛЛО-МЕФОДИЕВСКОГО ВОПРОСА В ИСТОРИИ

Глава III

ЦЕРКОВНАЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ МИССИЯ СРЕДИ СЛАВЯН

НАЧАЛО КИРИЛЛО-МЕФОДИЕВСКОГО ВОПРОСА В ИСТОРИИ

Вслед за описанием миссии к казарам, окончившейся, как мы видели выше, крещением небольшого числа язычников и освобождением христианских пленников, в Паннонской легенде начинается рассказ о главнейшем деле славянских просветителей — именно, о путешествии в Моравию. «Паки другая речь приспе и труд не меньший первых, ибо Ростислав, князь моравский, по Божию внушению, посоветовавшись с своими князьями и с моравским народом, послал послов к царю Михаилу…» Так открылась просветительная деятельность свв. братьев, имевшая неисчислимые последствия. Каким образом мог возникнуть в Константинополе вопрос о проповеди христианства в Моравии? Если отправляться из жития Кирилла, то моравское посольство оказывалось бы политическим актом совершенно самостоятельным, вызванным исключительно желанием мораван иметь такого проповедника, который бы учил их на их национальном языке. Не говоря о том, что действительность такого посольства возбуждает различные сомнения, в редакции известия об этом посольстве заключаются признаки его тенденциозного происхождения. В Моравии как будто предвидели уже, что движение в пользу славянского языка в богослужении не должно ограничиться Моравией: «да и другие страны, смотря на нас, последуют нашему примеру». Кроме того, давно уже обращено внимание на то место, которым чрезвычайно превозносится византинизм и которое могло быть сказано и выражено лишь в эллинской среде: «от вас бо на все страны всегда добрый закон исходит». Стоит обратить внимание и на другие подробности и отдельные выражения в изложении моравской миссии, которыми доказывается искусственность и предвзятая мысль в Паннонском сказании. Сюда относится главнейше довольно наивное объяснение между царем Михаилом и Кириллом насчет того, есть ли у мораван своя азбука, и весьма осторожное замечание Кирилла насчет возможных в будущем последствий от допущения славянского языка в богослужении: «Кто может на воде беседу написать или навлечь на себя обвинение в еретичестве». Как известно, просветительная деятельность свв. братьев между славянами впоследствии среди латинского католического духовенства встретила большое неудовольствие и нарекания и обвинение в еретичестве. Ясное дело, что составитель этого послания моравского князя уже имел перед глазами главнейшие последствия деятельности Кирилла и Мефодия. Точно так же в содержании ответа, который якобы был сделан со стороны царя, несомненно проглядывает подделка под тогдашние дела и отношения. Таково выражение, что мораване присоединятся к великим народам, которые славят Бога на своем языке, таково же место, без меры восхваляющее Ростислава и приравнивающее его дело к подвигам Константина Великого. Итак, не может подлежать сомнению, что в сказании об обращении Моравии при Ростиславе мы имеем литературное произведение, составленное с преднамеренной целью, которую надеемся выяснить ниже.

Теперь же обратимся к только что названной стране, которой пришлось играть весьма важную роль в культурной истории древнего периода славян. Имя Моравии в первый раз встречается в первой четверти IX в. (822). Сначала так называлась небольшая область, расположенная по р. Мораве, впадающей в Дунай с севера, неподалеку от Вены, по Нитре и Грану, где впоследствии образовалось эрцгерцогство австрийское. Но уже в том же столетии имя Моравии распространилось через Дунай на Паннонию, и в этом обширном значении населяемая мораванами и словаками земля носила название Великой Моравии. Население паннонской Моравии принадлежало к той же славянской ветви, что и придунайской, где находился Велеград, стольный город великоморавских князей, и где, кроме того, было удельное княжество Нитра. После разгрома аварского каганата Карлом Великим в этой стране начинает обнаруживаться историческое движение и зачатки государственной организации. Основателем Моравского княжества был Моймир (ок. 830 г.), которому предстояло соединить племена и земли, разделенные между мелкими владетелями и бывшие легкой добычей германской колонизации из соседнего герцогства Баварии и из епископских городов Зальцбурга и Пассау. Один из коленных старшин, не желая поступиться своими правами в пользу Моймира, объявил ему войну, но не имел удачи и искал себе защиты и поддержки у немецкого маркграфа Ратбода. Это был князь Нитры Прибина, который вполне вошел в немецкую политику и способствовал ослаблению Великоморавского княжества. После пятилетнего скитания по разным странам, будучи уже приобщенным к христианской вере, Прибина в 836 г. получил от Людовика Немецкого небольшой удел в Нижней Паннонии близ Блатенского озера. Здесь под властию Прибины и его сына Коцела образовалось другое славянское княжество, и на этот раз под непосредственным влиянием германцев и латинской Церкви. Таким образом, Моравское княжество является разделенным на два и в нем весьма рельефно выразились противоположные культурные и политические притязания Западной и Восточной империи, латинской и греческой Церкви. По принятой Карлом системе завоеванные или не имевшие политической организации пограничные области, в особенности населенные чуждыми племенами, организуемы были в пограничные марки, или маркграфства, куда направлялась немецкая колонизация и латино-немецкая христианская миссия.

Восточная марка, в которую входили области моравских славян, подвержена была прочной и систематической германизации и латинскому влиянию. Так как германизация направлялась из соседней Баварии, а латинская Церковь имела свой опорный пункт в Зальцбурге и Пассау, то национальная история Моравского княжества подвергалась большой опасности со стороны немецкого преобладания. Границы империи Карла В. после насильственного подчинения Баварии в 788 г. простирались на востоке до реки Энжи (Эннс) и верховьев Дравы. Далее находились Авария или Гунния и Паннония. Карл приступил к войне с аварами как к подвигу, и Римская Церковь не менее была заинтересована распространением германской власти на Восток, как и империя. Несколькими походами в 791–796 гг. Карл разрушил аварское могущество и завладел многочисленными укрепленными поселениями (хринги) этих кочевников, в которых найдены были несметные сокровища, обогатившие франкское государство (1). Но наиболее важным следствием в истории Юго-Восточной Европы было то, что изгнание аваров повлекло за собой движение славян на освободившиеся от них места, о котором сохранилось почти современное официальное известие [9]. С этого времени Начинаются первые известия о славянах моравских и Паннонских, которым в половине IX в. предстояло сыграть роль наковальни в разыгравшейся борьбе между двумя империями.

Пограничная земля, по обычаям того времени, раздавалась военным людям и получала организацию марки, или графства (limes). Чем важней пограничная область, тем больше требовала она внимания. Вначале область на восток от Баварии имела во главе своей графа Герольда, шурина Карла. В это время положены были основания для колонизации и устройства Моравии и Паннонии. «Наш дед Карл, — говорится в одной грамоте Людовика Немецкого, — дал своим верным позволение для увеличения церковных владений занимать земли в Паннонии». Монастыри и частные лица проявили большую энергию в заселении новыми колонистами свободных земель. Между дарственными грамотами находим и большие земельные пожалования, такова уступка области около Блатенского озера Прибине (2), с которым мы встречаемся в истории Кирилла и Мефодия.

В политическом отношении составляя часть франкской империи, в церковном Моравия вошла в пределы Зальцбургской архиепископии; архиепископу Арно рекомендовано было особенно внимательно отнестись к новоприобретенным областям, и мы знаем, что он лично был с миссионерскими целями в Хорутании и Паннонии, освящая там вновь построенные церкви и устрояя в них богослужебный чин. Им же был посвящен для вновь обращенных областей епископ Феодорик [10].

В начале IX в. залыдбургское духовенство вступает в борьбу с пассавским из-за влияния в Моравии. Следствием распоряжения короля Людовика Немецкого от 829 г. этот спор решен был таким образом, что Верхняя Паннония и Моравия причислены были к епархии Пассавского епископа, а Нижняя Паннония и Хорутания отнесены к Зальцбургской епархии. На этом распоряжении основываются все последующие притязания немецкого духовенства на церковную власть в Моравском государстве, когда в нем начали действовать греческие проповедники и когда попытки к независимой церковной администрации стали угрожать немецкому духовенству.

Нельзя отрицать известной доли справедливости в том утверждении зальцбургского анонима, что начало деятельности немецкого духовенства в землях на восток от Баварии совпадало с распространением господства франков в этих странах [11]. Моравия числилась в епархии Пассавского епископа и вместе с тем должна была испытывать некоторое влияние со стороны германской светской власти. Должно допустить и то соображение, что возникновение княжеской власти и постепенное расширение власти коленных старшин совпадало со временем франкского движения к востоку. Первый моравский князь Моймир сделался христианином под влиянием проповеди немецкого духовенства и отправлял дары и посольства к западному императору (3). Собирателем и первоначальным устроителем Моравии не без основания считается именно князь Моймир. К 830 г. мы находим его в борьбе с довольно сильным князем Прибиной, властвовавшим также над частию Моравии. Взаимные отношения Моймира и Прибины лучше всего объясняют, до какой степени значительно было к тому времени немецкое влияние в Моравии и в каком направлении должна была сложиться в ближайшем будущем церковная и политическая жизнь в этой стране. Именно, князь Прибина, стесняемый Моймиром, бежал из Моравии под защиту соседнего немецкого маркграфа Ратбода, где принял христианскую веру, затем жил несколько времени у болгар и наконец при содействии Людовика Немецкого, а может быть, его непосредственной властью получил удел в Нижней Паннонии близ Блатенского озера. В болотистой и лесистой местности на берегу Салы было им построено укрепление, называвшееся Блатно, у тогдашних летописцев Urbs Paludarum. Это княжество находилось под сильным влиянием политическим и религиозным немецкого королевства, и князья его, Прибина и его сын, были служилыми мужами, или вассалами, Людовика Немецкого. Не может быть сомнения, что выделение Блатенского княжества наносило ущерб Моймиру и должно быть рассматриваемо как следствие влияния соседнего немецкого короля, который в конце концов вторгся в Моравию в 846 г. и, лишив Моймира власти, возвел на его место племянника его Ростислава, при котором Моравия постепенно освободилась от политической опеки немецких королей и приняла ряд решительных мер к завоеванию церковной независимости и к образованию народной Церкви на совершенно новых началах. Все внимание сосредоточив на защите своего княжества и возведении городов и укреплений, как Девин, Велеград (княжеская столица на Мораве) и пограничные укрепления Зноим, Градец, Подивин и др., Ростислав вошел в соглашение с соседними славянскими странами, одинаково теснимыми со стороны франков, именно с Болгарией и Чехией, и тем подготовил значительную преграду для немецкого движения на восток. Следствием умной и настойчивой политики моравского князя было, что, когда в 855 г. король Людовик снова пошел на Моравию, он нашел ее столь укрепленной и приготовленной к обороне, что должен был отступить и защищать против Ростислава собственные границы Баварии. С этого времени Ростислав начинает приобретать то значение, какое за ним и осталось в истории славянства, с этих пор на Моравию стали обращаться взоры тогдашних политических деятелей. Десять лет Ростислав грозно держал знамя Моравии и не раз ставил в весьма затруднительное положение императора и немецкого короля. Интересы немецких королей в этом отношении совпадали с притязаниями латинской Церкви, как это хорошо показывает грамота папы Николая I от 864 г., преподающая благословение немецкому королю, предпринявшему поход на Ростислава:

«Просим всемогущего Бога, дабы ангел, помогавший патриарху Иакову, оказал защиту войску короля, чтобы был благоустроен путь его… и чтобы Ростислав во что бы то ни стало принужден был оказать повиновение».

Такова была историческая обстановка, в которой развились неожиданные события, изменившие ход вещей на той исторической сцене, которую мы здесь изучаем. Само собой разумеется, за недостатком известий необходимо обо многом судить по догадкам, в особенности почти непреодолимые затруднения встречаются при обсуждении психологии и побуждений, руководивших тогдашними деятелями, так как мотивы действий их вскрываются лишь случайно и по второстепенным обстоятельствам.

В настоящем случае следует взвесить то, что со времени распространения франкской власти до Дуная, и в особенности со времени перенесения на франкских королей императорской власти, резко отделяется сфера влияния двух империй. Легко понять, что столкновение политических интересов обнаруживается с большим напряжением в тех местах, которые представляли еще свободное поле для христианской миссии и для хозяйственной деятельности, т. е. для колонизации пустопорожних мест. Славянский юго-восток Европы, только к этому времени выступивший из мрака и начавший заявлять о — себе, естественно должен был привлечь внимание обеих империй. Византия была более знакома со славянами, притом же в ее пределах издавна утвердились многочисленные славянские племена, с которыми она успела уже освоиться и которые притом же в значительной части обратились к христианству и усвоили византийскую культуру. Империя знала нравы и обычаи своих славянских подданных и до известной степени делала им некоторые уступки в смысле их хозяйственного обихода, земельного устройства, внутреннего управления и т. п. Конечно, на Востоке более были знакомы и с языком славян, чем на Западе, и гораздо либеральней могли относиться к идеям политической и церковной независимости славян, раз шла речь о тех славянах, которые были за чертой непосредственных владений Византийской империи. Весьма важно также отметить здесь и то, что деятельность свв. Кирилла и Мефодия направлена именно в среду славян, находившихся за границами империи и составлявших прямой объект миссионерской деятельности латинской церкви. Для правильной постановки вопроса, который нас здесь занимает, весьма важно напомнить, что Кирилл и Мефодий направляют свою миссию именно на Восток, а не на Запад и не на Юг, где также были многочисленные славянские племена, но частию уже бывшие под господством Византии, частию не представлявшие ближайшей опасности для ее политических планов.

Положение славян на далматинском побережье, о которых можно бы здесь думать, в половине IX в. не могло так занимать Византию, как вопрос о славянах на север от Дуная: моравских, чешских, польских и проч. Мы приведем небольшое место из прекрасной книги Жюля Гэ, который так говорит о притязаниях преемников Карла Великого на господство в Далмации.

«Было бы наивно принимать в буквальном смысле выражение письма Людовика II к Василью Македонянину — sclavini nostri — в приложении к славянам Адриатики. Верный каролингским преданиям, император считает своими Вассалами князей хорватских и сербских в Иллирике, но из этого нельзя заключить о действительности подобного подчинения, которое бы признавали сами эти князья. Самое обыкновенное явление — контраст между теорией и практикой в каролингских притязаниях. Можно ли допустить, чтобы Людовик мог обнаружить какое-либо влияние на другой стороне Адриатики? В первой половине IX в. еще можно указать некоторые следы влияния франков у славян Далмации, но начиная с 840 г. дело изменяется. Тогда сарацинские корсары начинают свободно плавать вдоль итальянских и иллирийских берегов. При франкском дворе сохранилась память о договоре 812 г., который, признавая за Византией власть над городами далматинского побережья, оставлял за Западной империей право верховного обладания над славянами внутри страны. Но этот порядок вещей давно уже потерял значение в сознании славянских князей, в особенности в окрестностях Рагузы и при устьях Наренты. К 869–870 гг. далматинские славяне не зависели ни от франков, ни от византийцев, будучи самостоятельными и не признавая ничьей чуждой власти» (4).

Если для Восточной империи могло представляться где-либо свободное поле деятельности, то, конечно, не на Западе и вообще не среди славян, находившихся уже под ее политической властью и живших в ее границах, а за пределами ее, куда направлялась завоевательная политика франкских королей и латинского духовенства. Миссионерская деятельность среди северо-западных славян не только могла открывать империи новое поле для широкой политической и церковной миссии, но в то же время нанести удар притязаниям Западной империи и поставить предел распространению латинской Церкви в ущерб правам Константинопольского патриархата.

Возвращаясь к князю Ростиславу, нужно сказать, что в борьбе с немецкими королями ему естественно было искать союза на стороне Византии. Как было приготовлено и как состоялось соглашение Ростислава с царем Михаилом III, об этом нельзя сказать ничего определенного, ибо тогдашняя летопись не упоминает о том ни единым словом. Паннонское житье Мефодия, о котором мы сказали выше как о памятнике, составленном с предвзятой целью, весьма мало дает фактического материала. Царь Михаил, по словам жизнеописателя, созвал Собор, на который пригласил философа Константина, и предложил ему отправиться в Моравию с целью проповеди в этой стране христианской веры. Так мало современный источник дает сведений для выяснения капитального вопроса того времени, который возбуждаем обращением князя Ростислава в Византии. Принимая во внимание, что просветители славян прибыли в Моравию в начале 863 г., мы должны относить цварительные сношения Моравии с Византией к предыдущему году. Кульминационным вопросом в оценке деятельности свв. братьев представляется нам именно выяснение их роли в период от 863 по 867 г., когда Римский епископ решился наконец ознакомиться с славянскими миссионерами и выяснить дошедшие до него слухи о необычном способе ведения ими проповеди и богослужения в Моравии на народном языке.

К сожалению, реальных фактов недостает в сохранившихся источниках. Все то, что рассказывается в житии Константина, представляет не изложение событий, а взгляд на события, подсказанный известным настроением и служащий выражением субъективного, т. е. одностороннего, если не всегда пристрастного, отношения автора к лицам и событиям. И разговор царя с философом, и изобретение славянского алфавита, и поспешный перевод евангельских чтений, и, наконец, самая епистолия царя к Ростиславу — все это не соответствует исторической обстановке 862 г. и настроению принимающих участие в описываемых событиях лиц. Поэтому нам нужно ограничиться одним реальным фактом, что в Моравию были отправлены весьма приготовленные для миссионерской деятельности между славянами люди, знавшие славянский язык и, вероятно, заранее заготовившие перевод с греческого некоторых священных книг. Нельзя затем сомневаться, что святым братьям приготовлен был в столице Моравии, Велеграде, ласковый прием и что они с жаром принялись за дело проповеди. Но внимательный читатель жития Константина не должен пройти без выяснения для себя следующего обстоятельства. Первой заботой свв. братьев в Моравии была не проповедь веры, а грамотность: «и собрав ученики вдасть я учити — и научи я утрени и годинам (часам?), обедни и вечерни».

Внимательный исследователь не должен терять из виду, что в паннонских житиях мы имеем не оригинал, а перевод с греческого, что, следовательно, в рассуждении постановки кирилло-мефодиевского вопроса паннонские жития не могут претендовать на беспристрастие и объективность. Кроме того, ни минуты нельзя сомневаться, что даже основной текст, не говоря о разновременных вставках и поправках, составлен уже после того, когда возник горячий спор между Восточной и Западной Церквами из-за власти в Моравии, Паннонии и Болгарии. Мы и доселе еще до некоторой степени не отрешились от старого мнения, утвержденного первыми славистами прошлого века, что паннонские жития, как произведение ближайших учеников свв. братьев, составлены под прямым влиянием Мефодия и потому далеко оставляют за собой все другие источники и во многом выше даже официальных источников, частию заведомо подложных, частию подозрительных по своему происхождению. Сорок — пятьдесят лет тому назад еще нигде не поднималось голоса о необходимости применения к этим житиям историко-литературного и в особенности герменевтического метода для определения времени их происхождения и состава отдельных частей, из которых слагается их содержание, — с целью выяснить вносные статьи, вошедшие в эти жития (письма, речи, грамоты, беседы и проч.), и проверить заключающиеся в них данные документальными свидетельствами. Это увлечение сопровождалось немалым вредом для славянской науки и исторического самосознания, приостановив дальнейший ход научного движения и поставив кирилло-мефодиевский вопрос под удар критики, явившейся извне.

Деятельность Кирилла и Мефодия в истории Византии должна быть оцениваема во всей ее важности как по отношению к всемирной истории, так, в частности, к славянству. Так, следует рельефно выдвинуть то обстоятельство, что появление на историческом поприще Кирилла и Мефодия, с одной стороны, есть неизбежный факт в истории Византии, перед которой произведенный Карлом Великим громадный переворот, сопровождавшийся принятием им короны римских императоров, поставил альтернативу или отплатить Западу им же употребленным оружием в сфере церковно-политической, или совершенно отступить перед Западной империей, оставив ей свободное поле деятельности в Европе. В сфере славянской движение немцев на Восток и распространение латинского церковного влияния между славянами выдвинуло на очередь ряд вопросов или, лучше, настоятельных потребностей, которые могли быть удовлетворены под необходимым условием приобщения славян либо к западно-латинской, либо к византийской культуре. Оставаясь довольно продолжительный период в племенном быту и не встречая со стороны Византии уступок в политической сфере, славяне пришли к мысли о попытках государственного объединения там, где давление византийской государственности наименее было чувствительно. Кто прежде всего обратил внимание на это явление, это пока для нас безразлично, но вообще византийские государственные люди никогда не чуждались всяческих мер поставить себя в связь со славянами, находившимися даже далеко за чертой непосредственных границ империи. С давних пор находясь в сношениях со славянами и имея многочисленные славянские поселения в своих пределах, империя могла воспользоваться своим опытом в сношениях со славянами как материалом для осуществления широких политических замыслов по отношению к северо-западным славянским племенам. Выступая при патриархе Фотии с определенной задачей расширения своего влияния в Европе, Византия сама открывала мировой период своей истории: заявляя притязание на церковную власть между северо-западными славянами, она наносила Западной империи чувствительный удар, который фактически тем более имел значение, что был приготовлен на почве просвещения христианством новых народов и, таким образом, по существу мог равняться с подвигом св. Бонифация.

Значение кирилло-мефодиевского вопроса не может быть понято во всей его совокупности, если мы ограничим свой кругозор непосредственными результатами появления славянской письменности и славянской литературы, как бы ни были новы для того времени эти факты и как бы ни важны были заключавшиеся в них элементы для дальнейшего движения. Славянам нельзя было бы отстоять своего права занимать место среди европейских народов и пользоваться благами христианской культуры, если бы в IX в. они не нашли себе могущественных руководителей, для которых славянская идея оказалась одной из необходимых пружин для подготовки борьбы с Западной империей и латинской Церковью. И не только в конце IX и в X в. кирилло-мефодиевский вопрос становится яблоком раздора между империями, а равно между Западной и Восточной Церковью, но и во все последующие времена, вследствие чего, по нашему мнению, отношение нашего образованного общества к вопросам, связанным с деятельностью Кирилла и Мефодия, должно служить показателем нашей научной и политической зрелости. Что это вопрос никогда не стареющий и постоянно обладающий интересом современности, доказательством служит хотя бы предлагаемая здесь небольшая выдержка из современного французского журнала (5).

Маленькое моравское селение, носящее ныне имя Велеграда и имеющее не больше 600 обитателей, в IX в. было столицей Моравского государства. Здесь, по древнему преданию, умер св. Мефодий, и здесь в течение всего средневековья и до наших дней память его была предметом благочестивого почитания всех славян. Народная благоговейная память не разделяет в своем почитании свв. братьев, и, хотя св. Кирилл умер в Риме, имя его также почитается в Велеграде, как и его брата. Уже несколько лет католические славяне Австрии, верные хранители веры, воспринятой ими от двух византийских апостолов, принимают деятельные заботы о том, чтобы привести к центру церковного объединения их менее счастливых братьев России и иных стран, которых честолюбие Фотия и Кирулария совратило в схизму. В 1905 г. группа богословов, столько же известных своей ученостью, сколько и ревностью по вере, основала журнал «Slavorum litterae theologicae», имеющий задачей давать отчет о деятельности славян в области богословских наук и выяснять известные различия в области догматической, литургической и канонической, которыми дух схизмы образовал стену разделения между двумя Церквами. Чтобы достигнуть этой цели более практическим и действительным способом, те же самые богословы возымели идею периодически устраивать съезды, и Велеград естественно был избран местом этих мирных рассуждений, из которых должна быть удалена всякая идея политики и которые одушевляла б только чистая ревность о церковном единстве. Первый съезд состоялся в июле 1907 г., на нем было 76 богословов, все католического исповедания и почти все славянского происхождения.

Возвращаясь к моравской миссии святых братьев, мы прежде всего встречаем в изложении сопровождавших ее обстоятельств такую путаницу и подбор неясностей, которые в высшей степени характерны для оценки паннонских житий. Кирилл и Мефодий провели в Моравии без малого три с половиной года [12], здесь было положено основание важному по последствиям кирилло-мефодиевскому вопросу, т. е. введению славянского богослужения и началу славянской письменности, и между тем в паннонском житии этим сторонам дела посвящено слишком недостаточно внимания, как будто автору было желательно выбросить несколько фраз и риторических оборотов не с целью раскрытия действительного положения дела, угрожавшего постоянной опасностью для проповедников, а, наоборот, с намерением умолчать о том, что в действительности ожидало их в Моравии. Так, выдвинув на первое место дело грамотности (собрав учеников…) и перевод богослужебных книг на славянский язык, составитель прямо переходит к характеристике положения, какое создалось для свв. братьев в Моравии. «Бог радовался о сем, а диавол посрамился. Злый завистник диавол, не терпя сего добра, вшед в своя сосуды, начал многих возбуждать против греческих проповедников, были же это латинские и немецкие архиереи и священники и их приверженцы». Итак, сущность дела состояла в том, что Моравия не была уже языческой страной и что в ней была уже до известной степени церковная организация, исходившая из Зальцбургской и Пассавской епархий. Мы лишены возможности судить, до какой степени доведена была церковная администрация, т. е. сколько в стране было церквей и священников, но именно эта сторона дела представлялась бы самой существенной для жизнеописателя свв. братьев, а между тем она осталась нимало не затронутой, а потому и самая миссия, т. е. проповедь христианства, не нашла себе выражения в жизнеописании. Наиболее забот сказалось в полемическом отношении, где выдвинут вопрос о трех языках: еврейском, греческом и латинском, на коих достойно воздавать славу Богу и где без необходимой, впрочем, ясности в первый раз указано на треязычную ересь [13]. В этом же отделе жизнеописания находится известное место, приписывающее латинскому и немецкому духовенству невероятные верования, которые лишь служат к характеристике противулатинского настроения составителя паннонских житий. Будто бы, по учению латинян, под землей живут люди с большими головами и будто бы диаволу принадлежит творение земных гадов, наконец, будто убийство человека можно искупить тем, если в течение трех месяцев пить из деревянной чаши, не прикасаясь к стеклянной. Нет сомнения, что здесь идет речь о народных верованиях, пропитанных манихейскими или богомильскими воззрениями, и что эти верования не могли быть приписаны латинскому духовенству. Учение о дуализме в мироздании и о двух творческих началах весьма рано сделалось известным в Европе, таким образом, и в Моравии оно могло распространиться независимо от латинских миссионеров (6). Что касается делаемого жизнеописателем упрека латинскому духовенству, что оно не возбраняло приносить языческие жертвы, то в этом едва ли следует видеть злую волю латинских проповедников, так как среди народа, недавно обращенного к христианству, совершенно естественны были остатки языческих обычаев, о чем весьма выразительно говорится в жизни св. Вячеслава (в 924 г.) [14]. Вообще все время, проведенное свв. братьями в Моравии, остается весьма мало выясненным в наших источниках. Хотя св. Кирилл представляется ведущим упорную борьбу с противниками, «как Давид с иноплеменниками», но вся обстановка его деятельности в Моравии лишена исторической достоверности и прерывается неожиданным заявлением: «И иде святить учеников своих», т. е. пошел в Рим. Но как же отнеслись к его непосильной борьбе те лица, волю которых исполнял он своей проповедью в Моравии: царь Михаил, патриарх Фотий, наконец, местный князь Ростислав? Ужели вероятна та постановка дела, какую мы видим в паннонских житиях?! После значительной вставки о составленном против Кирилла Соборе в Венеции, где именно выставлена была треязычная ересь, о которой уже было упоминание выше, в паннонском житии выдвигается новая пружина путешествия свв. братьев: «узнав же Римский папа, послал за ним». Здесь имеется, однако, действительный факт. В 867 г. папа Николай I пригласил в Рим моравских проповедников. Путь их лежал через Паннонию, где они провели несколько времени у князя Коцела. Этот славянский князь также пожелал ввести у себе переведенные на славянский язык священные книги и дал свв. братьям 50 молодых людей для обучения их славянской грамоте. В будущей истории кирилло-мефодиевского вопроса это не осталось без последствий, и мы скоро увидим, что по смерти брата Мефодий снова возвратился к Коцелу. Кирилл и Мефодий прибыли в Рим уже в 868 г., когда папский трон занимал преемник Николая I, пригласившего их, папа Адриан II. Пребывание в Риме славянских проповедников и отношение к их просветительному делу Римской Церкви дают новое направление истории кирилло-мефодиевского вопроса и требуют некоторых детальных объяснений. Хотя в жизнеописании свв. братьев резко выдвигается — и притом при всяком удобном случае — ненависть и раздражение против них со стороны чужеземного духовенства, которое выставляется виновником треязычной ереси, но весьма мало дается понять о том главном вопросе, который мог возбуждать сомнения и подавать повод к разноречиям на почве церковной практики. Сущность нарождавшегося с проповедью свв. братьев вопроса не ограничивалась спорным положением дела о границах церковных владений Константинопольского патриархата, но шла гораздо дальше, затрагивая вопрос о церковном языке. Нужно думать, что латинское и фряжское духовенство вело споры и боролось против греческих проповедников главнейше из-за того, что ими введен был славянский язык в богослужение, что самая литургия переведена была на славянский язык. Это было новое явление, хотя не такое, которого бы нельзя было указать в церковной практике, например готское богослужение при И. Златоусте в Константинополе [15]. Во всяком случае к этому кардинальному вопросу должны были примыкать споры из-за границ церковной власти. Появление так называемой треязычной ереси объясняется именно той точкой зрения, что три языка, употребленные в надписи на кресте Иисуса, будто бы служат каноническим основанием для признания еврейского, греческого и латинского единственно угодными Богу языками для богослужения. Если смотреть на введенную славянскими проповедниками практику как на новшество, которое не имело для своего оправдания надлежащего церковного авторитета, то естественно думать, что та церковная власть, от которой направлена была моравская миссия, могла дать надлежащие разрешения и указания насчет славянского языка в богослужении. Но об участии патриархата в судьбе Кирилла и Мефодия мы лишены средств составить какое-либо определенное мнение, ибо в источниках нет на это указаний. Ко времени же, когда Кирилл и Мефодий оставили Моравию и пошли в Рим, в Константинополе произошел политический переворот, вследствие которого государственная власть перешла к новой династии в лице Василия I, а на патриарший престол вместо Фотия вступил снова Игнатий. Этими обстоятельствами до некоторой степени можно объяснить, почему свв. братья направились в Рим без предварительных сношений с Константинополем, хотя далеко не устраняются многообразные недоразумения, стоящие в связи с путешествием в Рим и с ближайшими его последствиями. Есть, кроме того, одно обстоятельство, придающее этому эпизоду в жизни славянских просветителей исключительное значение. Торжественная встреча, какой в Риме удостоились свв. братья, и ближайшие весьма благожелательные распоряжения папы Адриана по отношению к проповеди у славян и в особенности тех новшеств, о которых было говорено выше, находят себе объяснение, между прочим, в том, что св. Кирилл принес с собой мощи св. Климента, папы Римского, им самим обретенные в Крыму при исполнении миссии к казарам. К сожалению, в источниках не упоминается, были ли тогда мощи св. Климента взяты свв. братьями в моравскую миссию и сопровождала ли их эта святыня во все путешествие по Паннонии в Венецию. Не говоря о том, что это заключало бы в себе значительные неудобства, мы должны обратить внимание на то, что жизнеописатель упоминает об мощах и об источаемых ими чудесах только в Риме, совершенно забыв об них во все время моравской миссии. Таким образом, можно бы допустить предположение, что мощи св. Климента с 862 г. находились в Константинополе, откуда были взяты св. Кириллом в 868 г., когда он готовился к римскому путешествию.

В Риме славянских проповедников встретили с чрезвычайной торжественностью, которая не соответствовала скромному положению в церковной иерархии Кирилла и Мефодия, бывших простыми монахами, но должна быть объясняема исключительно приобретенным ими значением в Моравии и Паннонии. Конечно, для Римской Церкви и всего латинского духовенства весьма знаменательным фактом была святыня, с которою прибыли проповедники, именно, мощи св. Климента, но едва ли этого было достаточно, чтобы папа Адриан II так легко и свободно разрешил в пользу Кирилла и Мефодия ряд вопросов высочайшей канонической и административной важности. Известно, что именно этому папе принадлежит почин в утверждении авторитетом главы Западной Церкви новых начал, проникших в Моравию и Паннонию вместе с проповеднической деятельностью Кирилла и Мефодия, а отсюда распространившихся в Болгарию и в другие славянские страны. Здесь шла речь не только об отречении от епархиальных прав латинской Церкви на вновь присоединенные к христианству области, но главнейше разрешался в благоприятном для греческих проповедников смысле вопрос о так называемой треязычной ереси, которая доставляла свв. братьям так много хлопот и беспокойства и в Моравии, и в Венеции. Папа, признав церковный авторитет за переводом священных книг на славянский язык и освятив их возложением на алтарь в церкви св. Марии во Фатне, разрешил в благоприятном для славян смысле и вопрос об употреблении их национального языка в богослужении, не исключая литургии. По словам жизнеописания Кирилла, несколько раз в главных римских церквах литургия была совершена на славянском языке, причем поименно названы высшие церковные чины, принимавшие участие в торжествах: епископы Формоз, Гавдерик и Арсений и известный библиотекарь Анастасий.

Занимающий нас момент должен почитаться кульминационным в жизни славянских проповедников, и потому на нем следует несколько остановиться, чтобы выяснить его всемирно-историческое значение. Собственно два факта должны быть здесь поставлены и оценены: 1) славянский язык, нашедший в изобретенной св. Кириллом азбуке средство для выражения идей и чувствований целой ветви европейского человечества; 2) богослужение, и в частности совершение литургии, на национальном языке, в чем как в IX в., так и во все времена [16] усматривалось лучшее и единственное средство приобщения к христианской культуре.

По вопросу об изобретении славянского алфавита св. Кириллом в настоящее время некоторые сомнения возбуждает лишь тот вид алфавита, который следует приписывать времени св. Кирилла. Известно, что на одинаковую древность претендуют глаголица и кириллица. В последнее время преобладает мнение, поддерживаемое особенно академиком Ягичем, что глаголица древней 863 г., когда по паннонским житиям изобретена была славянская азбука (7). Кроме того, обращает на себя внимание то обстоятельство, что древнеславянский язык перевода Евангелия есть язык македонских славян, откуда естественное заключение, что первоначальный славянский алфавит не вызван моравским посольством и не предназначался для потребностей западного славянства, а имел в виду славян той местности, где родились и где первоначально действовали Кирилл и Мефодий, именно Солунь. Если, таким образом, моравская миссия не вызвала изобретения алфавита и перевода Евангелия и некоторых книг для богослужения, то следует принять, что избрание Кирилла и Мефодия для выполнения этой миссии обусловливалось именно тем, что они знали славянский язык и владели способом передавать другим знание этого языка посредством известных им буквенных знаков. При таком положении вопроса легко может быть объяснена и славянская литургия как могущественное средство действия, ставившее греческих миссионеров вне конкуренции с проповедниками из других стран. Приписывать ли политическую идею, стоявшую в связи с введением славянского богослужения как лучшего средства противодействия Западной Церкви, непосредственно славянским проповедникам, как думает Брикнер (8), или же видеть здесь директивы высшей церковной власти, которая организовала моравскую миссию и приготовила обращение Болгарии и России, как это видно из знаменитой энциклики Фотия, сущность дела от того не меняется. Ясно, что миссионерская деятельность Кирилла и Мефодия в Моравии наносила большой ущерб притязаниям Западной империи на распространение ее влияния в Юго-Восточной Европе, а равно латинской Церкви и что Римский епископ в целях противодействия Константинопольскому патриархату принужден был не только признать совершившийся факт, но и воспользоваться употребленным против него оружием — т. е. славянским языком — в богослужении против Восточной империи и патриархата. В таком свете рисуются нам ближайшие факты, стоящие в связи с моравской и паннонской миссией.

В дальнейшем центр тяжести всего вопроса переходит на одного Мефодия, так как Константин-Кирилл умер в Риме 14 февраля 869 г. и погребен в церкви св. Климента. Отношение папы к делу славянских проповедников нисколько, однако, не изменилось. Хотя к возвращению Мефодия в Моравию встречались препятствия, не зависевшие, впрочем, от Римского престола (9), тем не менее дальнейшему успеху начатого им дела дано было благожелательное и могущественное содействие тем, что Мефодию пожалован был высший церковный сан и он отправлен был в сане архиепископа Моравии и Паннонии в славянские земли.

Но прежде чем продолжать развитие кирилло-мефодиевского вопроса, нам необходимо остановиться на выяснении характера св. Кирилла. В 1892 г., как говорено выше, открыт был новый источник, относящийся к вопросу, именно, письмо Анастасия Библиотекаря к Гавдерику, епископу Велитры. Так как оба эти лица упоминаются в паннонских житиях как непосредственные свидетели и участники торжеств по случаю прибытия в Рим славянских проповедников, то ясно, что вновь открытый источник должен был получить большое значение как принадлежащий лицу, современному событиям, притом имеющему важное литературное имя и знавшему лично славянских первоучителей. И действительно, по мнению И. Фридриха, который первый познакомил с этим письмом ученый мир (10), оно вызывает необходимость полного пересмотра литературы о кирилло-мефодиевском вопросе. Хотя письмо не датировано, но оно по всем данным не может быть отнесено позднее, чем к 875 г. В нем заключаются весьма любопытные сообщения об обретении мощей св. Климента в Херсоне Константином Философом, заимствованные частию от самого Константина, частию от митрополита Смирнского Митрофана; в нем, кроме того, находятся такие важные указания, которыми должны проверяться данные, почерпаемые из других источников. Но для нас существенный интерес имеют отзывы Анастасия о самой личности Константина, которыми определяется исторический характер славянского просветителя и воззрение на него официального церковного мира к Риме. Так, говоря о собирании материалов для составляемой им истории перенесения мощей Климента (11), он упоминает, между прочим, о написанном на этот предмет сочинении Константина: «С греческого мне остается перевести на латинский только то, что недавно об обретении мощей его написал солунский философ Константин, муж апостольской жизни» [17]. В этом, конечно, следует видеть непререкаемое свидетельство высокого уважения, каким пользовался в Риме св. Кирилл, что тем более заслуживает внимания, что он был несомненно приверженец и близкий друг патриарха Фотия. Тот же Анастасий в письме Карлу Лысому в 875 г. имел случай отозваться о Константине как о великом муже и учителе апостольской жизни (vir magnus et apostolicae vitae praeceptor).

С этой точки зрения следует смотреть на сохранившиеся в Риме и доныне художественные памятники, наиболее близкие ко времени жизни свв. братьев [18].

Возведение Мефодия в архиепископы происходило при следующей обстановке, которая может быть до некоторой степени выяснена посредством комбинации различных указаний. Собственно говоря, ближайший период жизни Мефодия по смерти Константина вызывает значительные недоразумения, едва ли разрешимые на основании сохранившихся источников. Жизнь Мефодия (12) выражает настроение писателя X в., приверженца Восточной Церкви и жителя Болгарии, притом у него обстоятельства, касающиеся привилегий, данных Мефодию, основаны на актах весьма сомнительной достоверности. Нельзя разрешить многих возникающих здесь затруднений и на основании латинских материалов. Отношение Римской Церкви к делу просвещения Моравии и Паннонии христианством достаточно определилось в обстоятельствах приема, устроенного в Риме свв. братьям. Прямым и последовательным делом папы было бы продолжать оказывать свое внимание и благорасположение к Константину и Мефодию и закрепить за Западной Церковью и империей добытые их миссионерской деятельностью успехи; в Риме прекрасно оценивали сложившиеся обстоятельства и понимали, что от умеренной политики и снисходительности зависит очень многое в дальнейшем развитии вопроса о политическом влиянии в придунайских странах. В 869–870 гг. представлялась полная возможность нанести Константинопольскому патриархату ответный удар за попытку распространить свое церковное влияние в областях, где достаточно утвердилось латинское и немецкое духовенство. Но очевидно, представлялось немало затруднений, чтобы выступить на путь прямого и бесповоротного разрыва с Константинополем. По смерти брата своего Мефодий остается в Риме без всякой видимой цели, выжидая распоряжений папы. Быть может, в Риме чувствовали себя связанными развязкой болгарского церковного вопроса, который складывался вопреки надеждам и ожиданиям папы: в 870 г. боярин Петр во главе блистательного посольства отправлен был в Константинополь и окончил переговоры о присоединении Болгарии к Восточной Церкви. Эти обстоятельства объясняют как замедление в ходе дела по отношению к Мефодию, так и противоречивые известия между латинскими и славянскими источниками, которые трудно привести к соглашению.