Комедианты

Комедианты

На мой взгляд, историки, представляющие Павла Тетерю «ничтожеством» не правы, как неправы и их оппоненты с другого фланга, именующие его «предателем».

Он, как уже говорилось, крестник Хмельницкого и, о чем еще не упоминалось, второй муж его дочери Степаниды, вдовы Данилы Выговского, казненного в Москве (кстати, не за «измену», а за участие в массовом убийстве пленных после Конотопа) — второе издание Выговского, в полной мере разделявший его политику. С той, однако, разницей, что политик куда слабее. Ибо позволял себе иметь принципы, говорил то, что думал, а делал то, о чем говорил. До войны высокопоставленный судейский чиновник, он, как юрист, считал «bellum civile», а также и свое участие в ней, фактом не только трагическим, но и абсолютно незаконным, поскольку Малая Русь есть естественная и неотъемлемая часть польско-литовского государства. Неудивительно, что сразу после смерти Хмельницкого он принес повинную «законным властям», после чего стал сперва наказным гетманом тех областей, которые Польша еще контролировала, а затем заместителем «легитимного» Юрася. Став гетманом, Тетеря официально объявил подвластные земли «провинцией Речи Посполитой», похерив идею «Великого Княжества Русского», не ставя на повестку дня несоблюдение условий Гадячского и Чудновского договоров и явочным порядком сняв запрет католического и униатского миссионерства. Неудивительно, что поляки, понимая, что второго Тетерю им вряд ли найти, высоко ценили гетмана и полностью ему доверяли, дав отставному юристу возможность быстро и качественно зачистить политическое поле от потенциальных конкурентов. Опасный своими связями в обществе Иван Выговский и еще более опасный своим авторитетом в войсках Иван Богун были расстреляны по доносам из Чигирина (хотя, вполне вероятно, доносы эти не были полной клеветой). Однако, при всем этом повторюсь: упрекать Тетерю в «угодничестве» едва ли справедливо. В ключевом вопросе о признании казаков «шляхетным» сословием, имеющим право владения землей и крепостными, он был непреклонен, отклоняя все возражения и даже намекая Варшаве на «обращение к царю восточному» в случае непринятия этого требования. «На низах» у Тетери популярности практически не было, поскольку гетман очень любил деньги и мало чем гнушался, копя их. Однако на недовольство «быдла» он внимания не обращал, поскольку, всеми способами стянув на Правобережье «родовитых» казаков из «зимовой» элиты довоенных времен, в подавляющем большинстве разделявших его линию, считал свое положение вполне прочным. Поначалу так оно и было; два мятежа, организованных «восточно-ориентированным» полковником Поповичем, удалось подавить без особого напряжения, что лишь укрепило его в этой уверенности. Однако Тетере, как ранее Выговскому, даже еще больше, не хватило политического чутья, чтобы осознать то, что признал даже Стефан Чарнецкий, идеолог бескомпромиссного, карательного решения проблемы мятежа на Periferia: «Верных там нет; они все решили лучше умереть, чем поддаться полякам». Так что, если Поповича «родовитые» громили без особых сомнений, ради удержания власти в руках своего человека, то уже во время польского похода на Левобережье в 1664-м в стане Тетери начались некие движения (именно тогда появился компромат на Выговского и Богуна). Поскольку же поход ко всему еще и окончился неудачей, положение стало предельно шатким, и весной 1665-го, когда против гетмана взбунтовался новый лидер «промосковских», авторитетнейший полковник Василий Дрозденко, заявлявший о необходимости «выхода под Москву», казачья знать предпочла действиям выжидание. А затем, после разгрома Тетери под Брацлавом, избрала нового лидера, некоего Степана Опару, позвавшего на помощь против Дрозденки буджакских татар, которых, однако, сумел перекупить еще один охотник до булавы, ближайший к Тетере человек, генеральный есаул Дорошенко. Опара, как самовольщик, был отослан в Варшаву, где и казнен, такая же судьба постигла Дрозденко, после тяжелых боев разбитого татарами, а Дорошенко стал полноправным гетманом. Что до Тетери, то он успел бежать, увозя с собою огромный обоз, был перехвачен в пути запорожцами и ограблен до нитки. Но, поскольку действовали «лыцари» в данном случае не по заказу, а сугубо в рамках профессии, отпущен с миром. После чего, не имея иных средств к существованию на привычном уровне, аж до 1667-го, когда был пойман и расстрелян, работал штатным претендентом от Польши на левобережную булаву. Впрочем, на развитие ситуации это уже никакого влияния не оказало. Солистом бурлящего в Малой Руси действа на ближайшие годы становится Петр Дорошенко.

Информация к размышлению. Человек серьезный, из самой что ни на есть казачьей знати, сравнимой по статусу, скажем, с потомками первых поселенцев Австралии, Дорошенко в полной мере разделял взгляды Выговского и Тетери, однако, превосходя их уровнем кругозора и политической интуиции, пусть и не на уровне Хмельницкого, сделал (вполне возможно, с грустью) необходимые выводы. Отослав Опару на расправу полякам и покончив с Дрозденко, он, казалось бы, зафиксировал свою «пропольскость», однако далее развивать тему не стал. Напротив, вскоре после прихода к власти, провел раду, на которой, как указывает Самийло Величко, «не было специфицировано и определено, при каком монархе оставаться, или при польском, или при московском». И вместе с тем, отправил два посольства — в Варшаву и Бахчисарай — с изъявлением полной лояльности, вслед за чем привел войско к присяге на верность и королю, и хану. Позиция ясная и разумная: хотя бы какое-то время продержаться, балансируя меж двух огней, а там, глядишь, что-то прояснится. И прояснилось. Но совсем иначе, чем можно было ожидать. Осенью 1667-го, устав от бесконечной, выматывающей и, по большому счету, никому не нужной войны, Москва и Варшава заключили Андрусовское перемирие. Говорить о том, что царь «сдал пол-Украины ляхам», как это делают украинские мифологи, не стоит: с подачи казаков Москва вымоталась до предела и нуждалась в передышке, однако факт есть факт — пусть не вся Periferia, но, по крайней мере, половина её вернулась в состав РП, да еще и с обязательством польской стороны не заселять ее католиками. Мечта таких «западников», как Выговский и Тетеря, стала явью. И тотчас выяснилось, что ни о каком «Великом Княжестве Русском», больше того, ни о каком Гадячском договоре (на что Дорошенко вполне готов был согласиться) старые владельцы слышать не желают. На Правобережье вошли польские войска, вынуждая Дорошенко, вовсе не желавшего конфликта с Польшей, либо сложить булаву, либо оказать сопротивление. Гетман выбрал второе, после чего корпус Маховского, потерпев несколько серьезных поражений и потеряв командира, вынужден был отступить, а популярность Петра Дорофеевича взлетела до небес, причем по обе стороны Днепра.

Между тем на левом берегу пахло дымом. Дела Брюховецкого были уже далеко не так хороши, как каких-то четыре года назад. Сойдя с танка под восторженные вопли едва ли не 100% электората, Иван Мартынович быстро выяснил, что руководить страной совсем не то, что выступать на митингах и чокаться с избирателями, поскольку биомасса, как выяснилось, ждет исполнения программы. Пусть не всей сразу. Налоги, скажем, не совсем отменить, как было обещано, а хотя бы раз в десять снизить, да в реестр записать всех желающих. Трудно, что ли, писарькам приказать? Короче, Брюховецкий, ранее, в бытность свою на Сечи, вполне вероятно, рассуждавший примерно также, оказался нос к носу со сложнейшей проблемой. Писарьки-то, конечно, все, что велят, запишут, им-то что, да, вот беда, реестр — это в первую очередь жалованье, а откуда оно, клятое, возьмется, если налоги снизить? Опять же насущных вопросов столько, что не снижать впору, а приподнять, чтоб хоть как-то свести концы с концами, а то старшины, такие же суки позорные, как покойные Сомко с Золотаренко, на него, «народного гетмана», косятся едва ли не с брезгливостью. Не забудем: известная нам с вами истина о том, что предвыборные тезисы отнюдь не обязательны к исполнению, в те простые времена еще не отлилась в бронзу, поскольку у электората имелись сабли, пистоли, на худой конец — дреколье, и электорат, за 15 лет войны хорошо навострившийся со всем этим железом управляться, готов был пустить его в ход при первом подозрении, что его опять развели. Первое время, правда, социальный пар «народный гетман» спускал достаточно удачно. Но евреев погромили всласть, вслед за ними погромили чудом уцелевших на левом берегу поляков, налоги же все не уменьшались, а реестр не увеличивался. К лету 1665-го Иван Мартынович с удивлением обнаружил: его больше не славят в думах, не называют мессией и, хуже того, количество протягиваемых на выходе из церкви младенцев падает с угрожающей скоростью. Необходимо было искать новые, нетрадиционные пути, и Брюховецкий не был бы Брюховецким, если бы не нашел. Хотя, возможно, его и надоумили. В любом случае, он, и до того демонстрировавший свою верноподданность «царю восточному» с перебором, нарушающим всякие приличия, осенью 1665-го лично отправился в Москву и подал в Думу совершенно уникальное прошение. Молим, мол, доверить сбор налогов в наших городах московским мытарям, поскольку наши неопытны, а все собранное свозить в государеву казну, возвращая «для гетманских нужд» столько, «сколько тебе, Государю милостивому, будет угодно». Помимо финансовых вопросов, «молили» также «послать в города наши хоть малое число ратных людей с воеводами ради опасения от козней ляшских и Дорошенки». Излишне говорить, что приятно удивленные бояре (война только-только закончилась, деньги нужны как никогда), статьи, поданные Брюховецким, утвердили. Сам Иван Мартынович стал боярином и был сосватан с девицей из старого московского рода, его ближние люди обрели дворянство, а проблема налогов на какой-то момент перестала волновать «народного гетмана», тем паче, что отчисления из Москвы пошли регулярно и в солидном объеме. Но население Левобережья отнеслось к новации совсем иначе. Московские финансисты в самом деле оказались профессионалами высочайшего уровня; лишнего они не брали, но положенное вытягивали до полушки, а если что, воеводы присылали налоговую полицию с бердышами. Если ситуация с финансами как-то стабилизировалась, то социальная обстановка накалялась, а когда после заключения Андрусовского перемирия на левый берег массами побежал народ, отчего-то не желавший жить под поляками, откуда ни возьмись появились слухи, что царь с королем помирились, чтобы всеконечно изничтожить казаков, а Ванька-дурак им поможет. По всему выходило, что гетмана скоро начнут рвать на ветошь. На истошную просьбу подбросить войск Москва ответила отказом, мотивировав, что не имеет права вмешиваться во внутренние дела Малой Руси, да и бунты надо самому давить. Такого афронта Иван Мартынович не ждал. Однако что-что, а кризисы его не страшили, напротив, именно в такие минуты гетман обретал крылья. Играя на упреждение, он издал несколько универсалов, призывая любих друзiв бить москалей, которые съели левобережное сало и вообще плюндрують Нэньку, а затем, подавая пример, лично возглавил поголовную резню небольших московских гарнизонов. В то же время, правда, отослав в Белокаменную истерическое послание: дескать, я государю был верен всей душой, и войск у вас просил, а подлая чернь распоясалась, потому что вы их вовремя не прислали! Как ни странно, Москва не поверила. На границе начала накапливаться мощная армейская группировка Ромодановского.

В этот-то, скажем прямо, непростой момент лучиком надежды прибыло к Брюховецкому послание от правобережного коллеги. Поскольку-де я, — писал Дорошенко, — нынче в контрах с крулем, а ты, братан, с царем, почему бы не объединить силы? Вместе, да с татарами, мы с кем угодно справимся, а кому быть главнее, пусть войско решает, но лично я думаю, что главным надо быть тебе, поскольку ты у нас человек особенный. Последнее, видимо, подкупило «народного гетмана» больше всего, и вообще, идея «стратегического партнерства», с какой стороны ни гляди, выглядела изящно: на лозунг воссоздания Малой Руси электорат не мог не клюнуть, а что до Дорошенко, то интеллигенцию разводить одно удовольствие. Так что на встречу Иван Мартынович отправился в самом радужном настроении. Однако, едва добравшись до назначенного места, был связан собственными старшинами, а затем и растерзан ими — под одобрительный рев войска, переходящего под стяги Дорошенка. Позже тот пытался оправдываться (мол, он приказал только приковать коллегу к пушке, и рукой махнул только для того, чтобы прекратить смертоубийство, а его не так поняли). Скорее всего, говорил правду — кому-кому, а ему «народный гетман» был нужен живым, поскольку, с одной стороны, очень много знал, а с другой очень дорого стоил на предмет выдачи Москве. Однако что сделано, то сделано. Утерев скупую мужскую слезу, Петр Дорофеевич первым долгом распорядился собрать и похоронить с честью остатки коллеги, затем при огромном скоплении народа торжественно объявил себя гетманом «всей Украйны» и… совершенно неожиданно, под крайне странным, если не сказать хуже, предлогом отбыл восвояси. Почему-то оставив за себя наказным не кого-то из запачканных москальской кровью, а потому вынужденно надежных левобережных старшин, а черниговского полковника Многогрешного, едва ли не единственного, почти не запятнавшего себя в ходе январской резни. Назначение настолько противоречащее элементарной кадровой логики, что разобраться в его мотивах представляется более чем необходимым. Однако всему свое время…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.