Глава 1 ТУЗЕМЦЫ РОДОМ ИЗ МОСКОВИИ
Глава 1
ТУЗЕМЦЫ РОДОМ ИЗ МОСКОВИИ
Даже татары и турки не так страшно ненавидят латинян, особенно латинских священников, как московиты.
Поссевино
Московия — это и есть та туземная цивилизация, которую собирался европеизировать Петр. Это в Московии началась и была оборвана модернизация в начале—середине XVII века. Это Московия стала ядром Российской империи, а в ней самой население жестко разделилось на европейцев и туземцев.
Европейцы Российской империи — это московиты, которые европеизировались по законам, созданным и придуманным Петром.
Русские туземцы — это те московиты, которые… нет, будет неправильно сказать, что они вообще не европеизировались. Ведь и в Российской империи московиты, то есть русское простонародье, становились европейцами — порой даже в большей степени, чем дворяне, — но далеко не всегда по тем правилам, которые устанавливало правительство.
А кроме того, можно еще поспорить, была ли Московия частью Европы или не была. Почему нужно считать Европой только группу протестантских стран, которые в XVII–XVIII веках сделали резкий рывок? Да, рывок был.
Но, во-первых, импульс этого рывка к началу XX века почти перестал сказываться, по крайней мере в остальной Европе. И Гарин-Михайловский во время своих путешествий по Китаю и Америке вынужден был прийти к выводу: «Меня воспитывали на представлении о превосходстве Франции во всех решительно областях жизни. За время путешествия я вынужден был от этого представления отказаться».[74]
Во-вторых, если в Северной Франции и в Голландии даже происходит какая-то важная работа, то разве это причина уже не считать европейскими странами Южную Францию, Лангедок и Прованс или Германию? Это Европа, но какая-то другая…
Для стран «восточнее Эльбы» (то есть и для доброй половины Германии) придумано много словесных уродцев: «Вторая Европа», «Восточная Европа», «Православная Европа». Все эти уродцы и неверны (Восточная Германия, Польша, Чехия — не православные страны), и неточны — Италия и Испания находятся не в Восточной Европе.
Но и «Вторая Европа» — как-то неопределенно… Потому что возникает вопрос — какая из них вторая, а какая и на каком основании — первая?
Честнее всего признавать Европой и Московскую Русь. Своеобразная это часть Европы, кто же спорит — но часть. Этой части Европы приходится догонять другую часть… но ведь и это не мешает признавать Московию частью Европы — ведь догоняют и Италия и Польша. А Германию даже называют иногда «критической страной европейской модернизации».
Московия как страна
Один из любимых приемов фантастов: отправить современного россиянина в некое прошлое — отдаленное или не очень. Не будем давать волю фантазии, заставляя читателя или выдуманного героя разгуливать по улицам Москвы XVII века. Сделаем проще: представим себе, что Московия XVII века существует в данный момент. Что можно пересечь границу, оставив на ней радиотелефон, одежду из нейлона и кожзаменителей, что задумчивый дьяк с бородищей бабахнет на ваш иностранный паспорт огромных размеров печать… И вы, уже на лошадях, поедете в глубь новой для вас страны, познавать ее быт и реалии. Благо, язык ее понятен без переводчика.
Но все же это совсем другой язык…
Мы привыкли считать, что в XVII веке в Московии говорили на русском языке. Так-то оно так, но ни читать, ни писать, ни даже говорить на русском языке XVII века без специальной подготовки мы бы не смогли.
Начать с того, что русский язык XVII века нам все же придется учить: потому что и словарный запас, и грамматика сильно изменились. Не надо считать это «чисто русским» явлением — современные британцы не могут читать в подлиннике Шекспира. Приобщение к жемчужине британской литературы уже не первый век требует перевода на современный английский. Точно так же переводят немцы «Фауста»: а ведь Гете — уже самый конец XVIII столетия.
Даже овладев разговорным языком, выучив его, как иностранный, мы говорили бы с довольно сильным акцентом (а московит XVII века говорил бы с акцентом на современном русском языке). Ведь что такое акцент? Это неумение произносить звуки чужого языка. Человек выучивает, скажем, английский язык и, в общем-то, вполне может на нем объясняться, его понимают. Но простейшие слова «mather» или «father» он произносит так, что все окружающие сразу видят в нем иностранца. Потому что в русском языке нет звука, который передается буквами «th».
Рано или поздно россиянин научится произносить этот звук правильно, почти как природный британец, но для этого ему потребуется немало времени — гораздо больше, чем выучить слова «mather» и «father». Сначала из его гортани будут вырываться вообще непотребные звуки, что-то вроде «мава» и «фава». Но даже очень долго после того, как он научится воспроизводить такой звук, а окружающие (в России) начнут восхищаться его произношением, британцы будут слышать акцент.
Точно так же и мы слышим иностранца даже тогда, когда он-то считает, что все в полном порядке. Стоит заволноваться эстонцу, который получил образование в Москве и ученую степень в Петербурге — и исчезает разница между «п» и «б» в его речи. А общение с грузинами, с которыми вы по-русски обсуждаете профессиональные проблемы, становится еще приятнее и увлекательнее из-за их гортанно-певучего «кавказского» акцента — при том, что они живут в России много лет и их знание грамматики по меньшей степени не хуже, а словарный запас, пожалуй, и побольше моего.
За три века в русском языке исчезло несколько букв — ижица, фита, ер, i, юз большой и юз малый, юз большой йотированный, юз малый йотированный. Ижица, скорее всего, передавала вполне современный звук «и», фита — звук «ф», но в словах греческого происхождения. Но тогда, получается, в русском языке XVII века было несколько звуков «и», потому что была и такая вот буква — «i», и i с двумя точками сверху — как в современном украинском языке, где и правда существует до сих пор несколько звуков «и». И несколько звуков «е».
А буквы ер большой и ер малый передавали два редуцированных звука, о которых вообще нельзя определенно сказать, какими они были.
Даже слова, которые как будто не изменились, произносились порой несколько по-другому. Например, в словах «книжного» происхождения — Господи, благо, благословить, благодать, благодарить, богатый — звук «г» произносился примерно так, как он произносится в современном украинском (ученые называют это «произношение фрикативного „г“»). Очень возможно, это следствие влияния ученых киевских монахов-малороссов.
В современном же русском языке есть буквы, отсутствовавшие в XVII веке: я, ю, е, ы.
Исчезновение или появление всех этих букв из алфавита доказывает ровно одно — изменился сам язык. В нем появились звуки, которых не было раньше, а другие звуки исчезли. Сменилась же чуть ли не треть алфавита, без малого.
Русские имена Ульян и Ульяна — память о временах, когда предки не выговаривали звук «ю». Мы-то легко произносим имя Юлиана, упростив его до Юлии… Имя то же самое — но по крайней мере до XVIII века московиты произносили его с акцентом: Улиана, Улия, Уля.
Кроме того, всякий образованный человек в Московии просто не может не владеть церковнославянским языком. С точки зрения людей XVII века, русский язык — это «простая мова», примитивный, мужицкий язык. Нормы этого языка еще толком не устоялись, грамматика неопределенная, и часто слово пишется в нем так, как слышится, как удобно.
Церковнославянский же считается совершенным языком, имеющим строгие, ненарушаемые правила. Это — священный язык, и некоторые договариваются даже до того, что на церковнославянском языке не может быть произнесена ложь. Все «высокое», тем более все священное, должно быть выражено именно на церковнославянском. На этот язык переходят собеседники, как только речь заходит о важном — о государственных делах, проблемах церкви или о привезенных из Малороссии и Польши книгах.
В своей «Русской грамматике» (1696) немецкий ученый В. Лудольф сообщает: «Чем более ученым кто-нибудь хочет казаться, тем больше славянских выражений (в смысле — церковнославянских. — А. Б.) примешивает он к своей речи или в своих писаниях, хотя некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славянским языком в обычной речи».[75]
Конечно, если «все люди, окончившие школы… на Руси, говорили на „древнеболгарском“ (церковнославянском) языке»,[76] то вовсе не обязательно знали его низы общества — те 99 % населения Московии, которые «гимназиев не кончали». В лучшем случае могли вставить несколько слов, ухваченных в церкви, вырванных из речи образованных людей.
Но и тут, при попытке имитировать речь этих людей, нас подстерегают свои трудности. Дело в том, что в каждой из областей Московии царит свой говор или говорок. На севере, в центре страны, на ее западе говорят на совершенно особых диалектах, и очень часто эти диалекты так расходятся, что уже и непонятно — не особые ли это языки?
Жутковатая и очень полезная нам для понимания языковых проблем история… В 1741 году Елизавета, дочь Петра I, ссылает и заключает свергнутую ею в 1741 году Анну Леопольдовну и ее мужа, Людвига Брауншвейгского, в заточение. Уже коронованного императора Ивана-Иоганна VI (ему не исполнилось и года) отделяют от семьи, и мать и отец никогда его больше не увидят.
Остальную семью содержат в крепости под Архангельском, в полутемном подвале, изолировав от всего внешнего мира, — ведь это семья законного императора! Очень опасные типы…
В заточении у супругов рождается несколько детей… Учить этих детей, возможных претендентов на престол, немецкому языку запрещено. Грамоте — тем более запрещено. Дети учат русский язык от солдат, охраняющих их, а отец (Анна Леопольдовна вскоре умирает) тайно учит их немецкой грамоте по оставленному у него молитвеннику. Вскоре умирает и Людвиг, так и не увидев солнечного света в отведенном ему подземелье.
Елизавета, восходя на престол, поклялась «не казнить смертию» ни одного человека, если ее переворот окончится удачно, и клятву сдержала. Екатерина, восходя на престол, перешагнула и через труп мужа, и через требования морали, даже элементарных внешних приличий.
При ней погибает Иван VI, и до сих пор неизвестно — не стояла ли за его гибелью сама Екатерина.
Новая царица рада избавиться от членов Брауншвейгской династии, и она принимает предложение датской королевы Юлианы, родственницы Анны Леопольдовны: отпустить этих несчастных в Данию. Отпускают, правда, заставив отречься от русского престола и взяв с датской королевы клятву — эти люди не будут проживать ни в Копенгагене, ни вообще в больших городах, а их общение с датским дворянством будет как можно сильнее сокращено…
Не маленькой Дании тягаться с могучей Российской империей; условия Екатерины принимаются, братья и сестры несчастного императора, давно уже взрослые люди, получают разрешение выехать в Данию. И вот тут-то оказывается, что разговаривать с окружающими они не могут! Не только датского языка, но и немецкого они не знают — этому языку их было запрещено учить. Говорить по-русски, через переводчика? Но и русские переводчики НЕ ПОНИМАЮТ детей несчастной Анны Леопольдовны.
Сами-то эти бедняги искренне убеждены, что разговаривают по-русски, но учили-то их языку солдаты и унтер-офицеры, набранные из архангельских деревень и мелких городков. Эти люди общались на наречии, которое принято считать диалектом русского языка… И этот диалект так отличается от литературного русского языка, что общаться между собой люди, владеющие этим «диалектом» и русским языком, не способны…
Напомню, что русский человек вполне может разговаривать с украинцем или сербом, который ни слова не знает по-русски: хотя бы общий смысл сказанного понятен. Автор лично присутствовал на докладе, который читал этнический серб на сербском языке, а слушали его русские ученые… Было вполне понятно практически все сказанное, и после доклада завязалась оживленная дискуссия на двух языках. Значит, в XVIII веке два «диалекта» русского языка различались между собой значительно больше, чем в наше время различаются русский и сербский языки.
Пока что мы говорили только о самом простом владении языком: о возможности на нем говорить, и только. Научиться говорить на русском языке XVII века так, чтобы не вызывать насмешки, будет непросто. Уж конечно, никакие шпионские штучки с попыткой выдать себя за русского никак не пройдут — с первой фразы все поймут, что вы иноземец.
Два языка, и оба русские
С начала XVIII века язык русских европейцев начал отличаться от языка туземцев. К концу XVIII столетия он вобрал в себя множество заимствований из немецкого, латыни, французского, голландского, английского. Не будем о грустном: о дворянах, которые буквально разучились говорить на родном русском языке, для которых французский стал привычнее и роднее.
Но даже не обсуждая таких крайностей, заметим: русский человек говорит, используя слова, которых не было в языке московитов… и нет в языке русских туземцев XIX века. Бутерброд, горизонт, бифштекс, циркуль, патруль, офицер, фамилия, медицина, шофер, бензин, одеколон… В общем, такие слова перечислять можно долго, очень долго. В нашем языке они есть, но в языке русских туземцев их не было.
А в языке туземцев были слова, пришедшие из Византийской империи, из церковнославянского, и почти забытые в русской европейской среде.
К середине—концу XVIII века русский народ явственно разделяется на два… ну, если и не на два народа в подлинном смысле, то по крайней мере на два, как говорят ученые, субэтноса. У каждого из них есть все, что полагается иметь самому настоящему народу — собственные обычаи, традиции, порядки, суеверия, даже свой язык… Ну, скажем так, своя особая форма русского языка.
Каждой из этих двух форм русского языка можно овладеть в разной степени. Барышня-крестьянка, Лиза Муромцева, достаточно хорошо владеет «народной» формой русского языка — по крайней мере достаточно хорошо, чтобы Алексей Берестьев действительно принял ее за крестьянку.[77]
Самого Алексея она уличала: «Баешь не по-нашему».
Алексей действительно «бает» совсем не по-крестьянски. Простонародное слово «баять» никак не может произнести дворянка! Парень убежден на сто пудов…
…Но будь на его месте крестьянский парень, он легко разоблачил бы Лизу. Ведь сойти за «настоящего англичанина» в России и в самой Англии — как говорят в Одессе, «две большие разницы».
Ведь русские туземцы не только употребляют другие слова… Они произносят совсем другие звуки! Вряд ли Лиза могла говорить на крестьянском языке без акцента.
Она говорит и ведет себя, как иностранка. Ведь для нее все обороты речи, употребляемые в обличье Акулины, — это не «настоящий» русский язык, использование его — только девичья игра, увлекательная, пряно-рискованная. Девушка прекрасно знает, что «на самом деле» по-русски говорят совсем не так.
И дело ведь не только в языке. Другие привычки, другие движения тела, языка и души. Другая память, в том числе память о детстве.
По крайней мере народовольцев, «идущих в народ», крестьяне разоблачали сразу же, и разоблачали именно так, как ловят незадачливых шпионов: по неправильному ношению одежды, по бытовым привычкам, по незнанию характерных деталей. И конечно же, по языку.
У Николая Семеновича Лескова описана его собственная бабушка, которая свободно произносила такие сложные слова, как «во благовремении» или «Навуходоносор», но не была в силах произнести «офицер» иначе, чем «охвицер», и «тетрадь» иначе, нежели «китрадь». То есть, называя вещи своими именами, эта туземная бабушка цивилизованного Н. С. Лескова говорила по-русски с акцентом. Сама она была русская? Несомненно! Но ведь и образованный человек, пытаясь говорить на «народном» языке, тоже говорит с акцентом. Он, выходит, тоже иноземец?
Даже в начале XX века в двух русских языках сохранялся разный звуковой строй. Сохранилась история уже 1922 года: колчаковский офицер под Красноярском отстал от своих, заболел тифом. Выздоровев, он бежит в Китай, в Русскую Маньчжурию. Переодевается крестьянином, отпускает бороду и от работы к работе идет на восток. После долгих странствий доходит он до Амура и видит на реке рыбаков….
— Добрые люди, перевезите меня!
— Садись, барин.
— Что вы! Что вы! — пугается несчастный. — Я такой же крестьянин, как и вы!
— Не лги нам, барин, — смеются мужики, — ты говоришь не по-нашему.
— Я говорю те же самые слова…
— Говоришь те же, а выговариваешь иначе…
То есть у барина — акцент, и крестьяне прекрасно улавливают этот акцент{7}.
Жилища европейцев и туземцев
Петербург с самого начала застраивался в европейском стиле. С середины—конца XVIII века и другие русские города украшены особняками в стиле классицизма, барокко, романтизма… Сохранившиеся в Москве сооружения этого типа красивы, интересны, благоустроенны.
«Доходные» дома XIX — начала XX веков, в которых сдавались квартиры, поскромнее. Только для верхушки интеллигенции доступны дома с резными каменными скульптурами и колоннадами у входа, с привратниками и с водопроводом, ванными комнатами, а к концу XIX века — с туалетами. Но и скромные дома для рядовых интеллигентов или рабочих с квалификацией, верхушки мастеровых и купцов — явно европейские дома.
Эти дома выглядят как европейские, внутри них — европейская же планировка, и обставлены они тоже по-европейски, только богаче или беднее.
Но 99 % населения России в конце XVIII века, 90 % в середине — конце XIX, 80 % в начале XX живут в совершенно других домах: в деревянных избах, построенных так же, как это делали в Московии.
Представление о таких домах дают музеи-заповедники деревянного зодчества в Суздале или под Новгородом. Это избы разных размеров, на Севере бывают и в два этажа.
Избы красивы, соразмерны, украшены резьбой; в них прохладно летом и тепло в зимнюю стужу.
Но распланированы они совершенно непривычно для нас. Традиционная русская изба не разделена на разные комнаты, основное место в ней занимает русская печь. На печи можно спать, к ней пристроены деревянные полати для сна.
В избе почти нет знакомой нам мебели. То есть стол и скамейка — это родные, что называется, предметы. Хуже то, что в доме почти ничего другого нет… Не только шведской стенки или удобного современного кресла; не только нет дивана, на котором можно было бы свернуться и подремать после обеда — изобретение этих обычнейших предметов таится в дали не познанных еще времен.
Но и шкафы, шифоньеры, трюмо, кровати, письменные столы, стулья — всех этих элементарнейших, повседневно необходимых вещей нет в доме у московита, до конца XIX века нет их и в доме крестьянина.
Нет, например, шкапов или столов с выдвижными ящиками, комодов и стульев. Есть сундуки — то есть в дворянском быту они тоже есть, но играют не такую значительную роль. А тут вещи класть больше и некуда.
По современным представлениям, все эти сундуки и скамейки добротны, надежны, прочны, но очень уж грубы и примитивны.
Чтобы жить в избе, нужно уметь пользоваться ухватом, спать на лавке, обметать сажу куриным крылышком, шить и прясть ночью, и даже не при свече, ведь свеча — это дворянская и городская роскошь. А при лучине.
Крестьянский быт — это совершенно иные объемы жилища, другие помещения, другие предметы. В 1997 году старенький академик в музее деревянного зодчества под Суздалем обронил:
— На полатях теплее… Помню, соберемся там, прижмемся друг к другу, ветошкой накроемся…
Старичок блаженно улыбался, вспоминая золотое, невозвратное детство. Он был русским европейцем, который провел первые годы жизни в туземной избе, жил жизнью туземного мальчишки.
Что характерно, на полатях он не имел никакого представления о ночной рубашке или пижаме, а укрывался не простынями и одеялом, а ветошью. Что не только беднее, но и куда менее опрятно.
Великая Гигиеническая Революция
Эта революция началась с того, что Луи Пастер открыл — болезни переносятся микробами! Он научился готовить вакцины и бороться с такой страшной болезнью, как бешенство. Но первой страной, где люди начали всерьез верить в микробов и в исходящую от них угрозу, стала Германия.
Немцы сделали практические выводы из исследований Пастера. Они первыми начали держать в чистоте себя, свою одежду, свой дом и по возможности весь город. Сначала немцы, потом и все европейцы начали мыть руки перед едой, готовить пищу чистыми руками.
Сделалось нормой принимать ванну, мыть ноги, подмываться, чистить зубы. В прусской армии одно время новобранцу выдавали вместе с мундиром и шнурованными ботинками еще и две пары трусов, зубную щетку, кисет с табаком и второй кисет — с зубным порошком.
Европейцы привыкали носить нижнее белье, и притом регулярно стирать его и менять.
В домах появилась канализация, а в окнах — форточка.
Стало нормой регулярно делать влажную уборку, проветривать, выметать мусор. Насекомые — все эти блохи, вши, тараканы, клопы — сделались признаком дурного воспитания и чем-то неприличным для сколько-нибудь культурного дома. Бедных паразитов начали изводить всеми мыслимыми способами, и даже мухи стали редкостью в Германии.
Детей стали регулярно мыть, стирать им пеленки, проветривать их комнаты и не давали им грызть собачьи кости и лакать из кошачьего блюдца.
В больницах стали применять методы антисептики, начали стерилизовать инструменты перед осмотром пациента, мыть с хлоркой посуду больного.
Сейчас даже трудно себе представить, что может быть вообще иначе и что не так можно жить… Но ведь еще в Версале XVIII века платья придворных дам снабжались блохоловками, нечистоты накапливались в ночных горшках и выливались прямо в сад, нижнего белья не носили, а менять ночные рубашки чаще, чем раз в полгода, считалось совершенно не обязательным.
Версаль выглядит очень привлекательным в сочинениях Голонов[78] и в других исторических романах, но как-то не любят современные авторы упоминать: не было в огромном Версале, во всем комплексе роскошных дворцов и парков, ни единой уборной. Не только ватерклозета — но даже деревянной сельской будочки. А «прекрасные дамы» по утрам пили шоколад, но притом вовсе не имели привычки умываться и чистить зубы, а ложась спать — мыть ноги… и другие части тела.
Великая Гигиеническая Революция совершенно изменила образ жизни людей; все представления о том, как человек должен выглядеть, в каком жилище обитать и что считать важным для себя. Мы — дети Великой Гигиенической Революции и ее последствий.
Самым важным последствием Великой Гигиенической Революции стало почти полное исчезновение детской смертности. Великая Гигиеническая Революция сначала уменьшила, а потом фактически отменила детскую смертность. И смертность женщин при родах.
В конце XIX века смерть рожениц в Германии упала с обычных 4 % до 0,3 %. Смертность детей с обычных 60–70 % до 7 %. Ко времени Первой мировой войны детская смертность во всей Европе составила 4–5 % родившихся.
Русские европейцы — часть Европы. Для них в середине XIX века свершилась и принесла свои плоды Великая Гигиеническая Революция. В красивых особняках XVIII века не сразу появились форточки, в XVIII и начале XIX века в этих домах было душно. Герой «Капитанской дочки» Петруша Гринев зубов не чистил, а мылся в основном раз в неделю, в бане — по субботам. А Маша Миронова представления не имела о таком полезном изобретении, как трусы и тем более как гигиенические пакеты и прокладки.
Но для их внуков все быстро изменилось! А для потомков Савельича и других крепостных Гриневых — нет. Великая Гигиеническая Революция произошла и для русских туземцев — но много позже, в начале XX века. А для многих — уже при советской власти.
Без Великой Гигиенической Революции
Жизнь в традиционной русской избе — это и привычка спать в спертом воздухе — ведь в избе спят множество людей, а форточек в ее окнах нет. И летом, когда в доме прохладно, и зимой, в натопленном доме, попросту говоря, душно. По-видимому, привычные люди вовсе не испытывают от этого особых страданий, но с тем же успехом могу сказать — и в современной… ну, почти что в современной России, еще в 1970–1980 годы по крайней мере некоторые сельские жители закупоривали на ночь свои дома так, что городской, привычный к форточкам человек в них попросту начинал задыхаться.
В большинстве сельских домов тогда форточки уже были — но люди вовсе не видели в них такой уж острой необходимости. В точности как описанные М. Е. Салтыковым-Щедриным мелкие дворянчики 1850-х годов: помещики экономили топливо и не напускали в дома холода. В их домах чаще всего было душно, особенно зимой.
Для современного россиянина… по крайней мере для абсолютного большинства россиян, невозможность проветрить помещение была бы неприятной и даже попросту мучительной. Мы — уже безнадежные, законченные европейцы.
Во всех традиционных культурах в доме полно крыс, мышей, тараканов, а в постелях и в головах — насекомых. В Московии изобилие тараканов было признаком богатого дома — от бедняков «и тараканы сбегали». Потолок шевелится от тараканов? Хорошо! Значит, в доме достаток. А если тараканы падают во щи — можно и выловить, невелико дело.
В Японии реклама новых пластмассовых столиков показывала, какие они практичные: крысы не могут перегрызть крепкие пластмассовые ножки!
Еще М. Шолохов в «Поднятой целине» описывал обычнейшее занятие сельских жителей — «искаться». «Искались» близкие друзья, супруги, влюбленные пары, мамы и дети. Один или одна из «ищущихся» ложится на колени головой к другу (подруге), а та/тот перебирали волосы, выцепляя там насекомых, в первую очередь вшей. Выглядит не очень «аппетитно», согласен, но таких малоприятных деталей довольно много в жизни людей того времени. Искались ведь не только на Руси. В Европе этот обычай тоже бытовал все Средневековье, а уничтожила его только Великая Гигиеническая Революция.
До Великой Гигиенической Революции во всех традиционных обществах встречается очень много всего «неаппетитного». Описание, скажем, традиционного дома скандинавского крестьянина способно вызвать попросту тошноту, в том числе у современных шведов и норвежцев. Было в этом доме почти всегда холодно (экономили древесину для протопки), и сильно пахло несвежей мочой — в моче стирали, и потому в земляном полу делалось углубление, в которое мочились все домочадцы; так сказать, не покидая жилья, впрок запасали необходимое в хозяйстве.
А обычай молодых мам высасывать сопли из носа младенцев исчез совсем недавно; в Британии он отмечался в эпоху Наполеоновских войн (как яркий признак некультурности батраков, мелких фермеров и прочих малообразованных слоев населения); в Германии он описывался в конце XIX века, а в России зафиксирован последний раз еще в 1920-е годы, уже перед коллективизацией.
В Соединенных Штатах в середине XIX века герой повести Сетон-Томпсона, Ян, не может поесть в доме у старой прислуги… Он-то уже привык к другим правилам, а добрые хозяева «одним пальцем намазывали ему масло на хлеб, а другим мешали в чашке с кофе».[79] Тогда и в Штатах Великая Гигиеническая Революция еще не до конца завершилась.
В качестве навязчивого штампа из книги в книгу воспроизводится одно и то же, достаточно забавное утверждение: мол, на Руси жили чистоплотнее! «У них в Европе» и бань-то не было, жили грязнулями, а вот у нас что ни неделя, то в баню ходили! В баню ходили, а между?
Так вот — мыть руки перед едой, умываться и подмываться, чистить зубы, менять носки и трусы, спать раздетыми крестьяне начали только в начале XX века — и то далеко не все. Еще в 1930-е годы женские трусы казались чем-то неприличным в сибирской деревне, каким-то издевательством над женщинами. Спали же в нижней рубашке: в ней ходили весь день, делали всю работу — в ней же, пропотевшей, ложились спать.
Результат: в России детская смертность у крестьян оставалась очень высокой до конца Второй мировой войны, даже до начала 1950-х годов. Еще доживают свой век женщины, которые родили по 10 и по 12 детей, а сохранили 2 или 3. Одна сотрудница и ученица моей мамы родилась в 1932 году. В семье их было двое: она и брат. Но мама Кати родила то ли 15, то ли 17 детей — она сама не помнила, сколько именно. Все умерли во младенчестве, кроме этих двоих.
Для русского крестьянства Великая Гигиеническая Революция полностью победила только к концу 1950-х годов. До этого времени даже структура семьи у разных частей русского народа была разная: у туземцев она и была туземная.
Бытовые привычки
Европеец привык к обилию зелени на столе, к «колониальным» товарам: кофе, чаю, шоколаду. Привык к блюдам французской и немецкой кухни, уже считает их своими. В XVIII — начале XX века ничего этого нет — и не только в домах бедняков, но и в доме богатого купца.
Повседневная еда крестьян, купцов и священников убийственно однообразна, что во всей полноте отражено в двух народных поговорках: «Щи да каша — пища наша» и «Надоел, как пареная репа». Эта пища скучна, как всякая пища локальной цивилизации, появившаяся до колониальных захватов, океанских плаваний и знакомства с растениями и животными всего мира.
И вкус у народной пищи, и ее биохимический состав отличается от дворянской еды. Это еда, состоящая из совершенно других блюд, которые приготовлены другими способами и совсем иначе поедаются.
Европейцы и туземцы по-разному одеваются.
Во многих произведениях русской классики (у Майкова, у Сумарокова, у Лажечникова) упоминается такая одежда, которая после Петра совершенно исчезла в дворянской или чиновничьей среде. До Петра сарафан, кафтан, шапка, однорядка или ферязь, — обычная одежда всех слоев общества. Теперь же в них одеваются только «туземцы»; «русские европейцы» не знают таких деталей туалета.
Совсем по-разному, как люди двух разных цивилизаций, одеты рабочий и колхозница на фотоснимке 1930-х годов. Тогда только стали исчезать эти различия… Но еще до 1980-х годов жили на свете деревенские старухи в черных юбках и в платках на головах.
Одежда московитов, а потом русского простонародья вплоть до XX века — это еще и разные бытовые привычки, разные жесты и движения. Женщина в головном платке совсем не так поворачивает голову, как женщина в шляпке. Сарафан вырабатывает совсем другую походку, чем платье «в талию». Человек в легких лаптях идет не так, как в сапогах или в ботинках: кожаная обувь тяжелее. Но человек в сапогах гораздо решительнее шлепает по лужам, чем в лаптях: ведь лапти промокают намного сильнее кожаной обуви.
Нет карманов — деньги и мелкие предметы носят завязанными в узелок или во рту. С точки зрения русских европейцев, это очень неопрятная привычка, и они пытаются отучать от нее прислугу.
Нет носовых платков — значит, есть привычка сморкаться в два пальца, с точки зрения европейцев, категорически неаккуратная.
Облик московита, его одежда не произвели бы на нас впечатление чего-то родного и знакомого. Даже детали туалета, о которых мы вроде «что-то слышали», — это знакомые незнакомцы. Московия — совершенно другая страна, непривычная нам Россия. Народ этой страны не только говорит на другом языке — он одет непривычно и странно.
Одним словом, туземца сразу видно — и по одежде, и по привычкам двигаться, одеваться, есть, спать, сидеть и лежать. По всему.
Быт русских европейцев и туземцев различается, как быт людей традиционного и городского, урбанистического общества. В Европе такие различия есть между жителями самой Европы и менее современных областей мира. С домами без форточек и с обилием насекомых британец сталкивается в Индии или в Южной Америке, но все же не в собственной стране.
В Британии традиционное общество исчезало постепенно, но к началу XIX века от него совершенно ничего не осталось. Богатые консерваторы конца XVIII века пытаются «сажать на землю» городскую бедноту, восстановить любой ценой уже умершее британское крестьянство. Не получилось…
В исторических романах англосаксов оживает общество до Великой Гигиенической Революции — во всей красе. Взять хотя бы смачные описания Джона Карра кухонь, еды и постелей Старой Англии XVII века![80] Но в актуальной памяти народа уже не хранится ничего.
Личность… Отсутствие личности
В традиционном обществе нет личности в нашем понимании этого слова. Человек — часть семьи, клана, сословия, и он делает не то, что хочет, а то, что он должен делать. Уклоняется? Всегда найдутся силы, которые его обуздают.
Сохранилось потрясающее описание того, как племянник знаменитого Дмитрия Михайловича Пожарского, беспутный Федька, «у нас на твоей государевой службе в Можайске заворовался, пьет беспрестанно, ворует, по кабакам ходит, пропился донага и стал без ума, а нас не слушает».
Д. М. Пожарский и его двоюродный брат, Д. М. Пожарский, принимали меры: «всякими мерами его унимали: били, на цепь и в железа сажали».
То есть дядюшки не кого-то, а воеводы, вполне могут приехать к племяннику, служилому человеку, и по месту прохождения службы вломить ему и даже заковать в цепи. Зрелище разъяренных родственников, лупящих по заду можайского воеводу… это сильное зрелище! А ведь Пожарские действуют вполне «по правилам», совершенно в духе своего общества.
В 1634 году старшие мужчины рода Пожарских подали царю челобитную: «Поместьице твое, царское жалованье, давно запустошил, пропил все, и теперь в Можайске из кабаков нейдет, спился с ума, а унять не умеем. Вели, государь, его из Можайска взять и послать под начал в монастырь, чтоб нам от его воровства вперед от тебя в опале не быть».
Всем духом традиционного общества, всем строем жизни они просто вынуждаются действовать именно так. Ведь спившийся Федька, заворовавшийся на службе и забросивший свое поместье, опасен не только для самого себя. Если сами Пожарские не смогут его унять и превратить в полезного члена общества, то получится — это все Пожарские такие! По крайней мере, всякий имеет право так думать, и треклятый Федька бросает тень на весь род.
Вот Пожарские и пытаются принять необходимые меры, и общество вполне сочувственно наблюдает, как два пожилых дядюшки лупят и заковывают взрослого, самостоятельного племянника, не последнего из служилых людей Московии. Даже государство, всемогущее государство Московии, признает права рода над своим членом и отказывается от частицы своей власти, чтобы род мог осуществить свой собственный, родовой суд!
А когда унять Федьку «семейными средствами» оказывается невозможно, Пожарские — тоже вполне мотивированно — обращаются к царю. Все правильно — раз род бессилен, нужно, во-первых, передать слово верховному арбитру во всех делах, царю, а во-вторых, необходимо отмежеваться от поведения Федьки. Чтобы никто не мог сказать, что «все Пожарские такие» и чтобы царь не наложил опалу на весь род (о чем пишется, кстати, вполне откровенно).
Чем отличаются действия знаменитого рода Пожарских от действий любой крестьянской семьи, которая под контролем общины и волости «разбирается» с «нецелой» девкой или тем же запойным, забросившим свой надел парнем? Разбирается такими же средствами и с той же целью: чтобы не думали, будто все девки в деревне Клюевке такие плохие. Чтобы все знали, этот парень из Калиновки — пагубное исключение, а все остальные — хорошие.
На мой взгляд, разницы тут нет совершенно.
Разница в том, что к концу XIX века дворяне уже не чувствуют себя частью клана или корпорации. То же самое происходит с первым не поротым поколением разночинцев, интеллигентов, купцов…
Европейцы — индивидуалисты, им дико поведение людей, не выделяющих себя из семьи и общины.
Туземцы — стихийные коллективисты, им дико поведение европейцев.
Власть обычая
В традиционном обществе человек не нарушает обычаев. Даже в начале XX века крестьянин довольно легко нарушает писаный закон. Но не обычай!
Мало того, что обычай не нарушается… Человек не только ДЕЛАЕТ, он еще и ЧУВСТВУЕТ то, что должен. В Московии, а потом у русских туземцев обычай определял и поведение человека, и его эмоциональную жизнь, внутреннее психологическое состояние.
Русский туземец раз и навсегда и на веки вечные знал, как «надо» относиться к самому себе, к своим родственникам, всему роду, общине, к иностранцам восточным и западным, к царю и его указам, к птицам в небе и к рыбам в воде. Известно было для всех и навсегда, на правах непререкаемой истины в самой последней инстанции.
Человек не подчиняется обычаю, стискивая зубы от гнева. Нет! Он следует обычаю с удовольствием, легко… и легко изменяет свое внутреннее состояние на «должное».
Во время традиционной русской свадьбы на протяжении нескольких дней изменяется внутреннее состояние невесты и ее подружек; в каждый момент оно должно быть таким, какое предписывает обычай.
В первый ритуальный день девушки оплакивали девичество невесты. Действительно — вот жила себе и жила девушка у батюшки с матушкой в качестве ребенка, члена многодетной семьи. И вот — отдают замуж. Это ведь не как в наше время — по собственному желанию, порой очень пылкому, и если что-то не так, всегда можно прервать брак, уйти обратно, жить самой. В XVII веке все решают даже не батюшка и матушка, а большак, главные в большой семье (не всегда батюшка девицы из них, из решающих), руководители общины. На втором месте — сговор батюшки и матушки с родителями жениха. Мнение невесты? А оно вообще не имеет никакого значения.
Собственно, и мнение жениха не намного более важно. В высших классах общества жених еще мог быть спрошен, хочет ли он жениться на той вон девице, которую ему тайком покажут в церкви или из-за забора, в саду? Но не невеста.
Итак, невеста вовсе не ИДЕТ замуж, ее ОТДАЮТ, что совсем даже не одно и то же. Звучат грустные, лирические песни, и кое-что из этого репертуара мы и сейчас можем слышать: хотя бы «Матушка, матушка, что во поле пыльно» или «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан».
Ведь отдают! Отдают из родной семьи, из родной деревни, отдают навсегда, и непонятно — на какую же судьбу… Дай Бог, чтобы на счастливую, чтобы слюбилось… а если нет?! Если будет так, как в других, уже женских деревенских песнях, вроде «Догорай, моя лучина»?! И ведь отдают-то НАВСЕГДА!
Соответствующие выражения лиц, задумчивая печаль в жестах, медленные лирические движения.
Второй день — день церковного венчания. Радость — венчаются! Создается новая семья! Но радость эта тихая, цивилизованная, потому что контролируется церковью. В церкви и вести себя надо сдержанно, и петь, — именно петь, а не орать. Это не как на каждом шагу сейчас: «Ах, эта свадьба! Свадьба!!! Сваа-адьба!!!! Пела и плясала-а!!! А-ааа!!!!».
Так что радость, но без чрезмерности, без обезуменья, без впадения в крайность. Радость, передаваемая не столько громким смехом и отбиваемой чечеткой, сколько улыбкой.
Третий день начинается с того, что на забор вешается брачная рубаха невесты… вернее, уже молодой жены. Вся община и все вообще желающие должны убедиться, что она вышла замуж «честной», что муж и его семья не обмануты, что все «по правилам». Федор Шаляпин описывает, как этот обычай исполняется в семье его приятеля. Было ему тогда лет десять — значит, дело было примерно в 1883 году. Описание, от которого кружится голова у бедного русского европейца: старухи задирают юбки и вопят непристойности, все весело орут, тыкая пальцами в кровяное пятно, молодые стоят тут же со счастливыми лицами, а вокруг бегают дети…[81] Ужас, ужас…
Как часто молодой муж бывал вынужден ткнуть себя или жену ножом (как-нибудь так, чтоб в незаметном месте, чтобы ранку потом не отследили…), мы, наверное, уже никогда не узнаем.
Причем хорошо, если все кончилось веселым утренним кровопусканием, совершенно не нужным для супругов, но необходимым для обычая. В конце концов, общая тайна сближает… Но смех смехом, а ведь девственность могла быть невероятно важной и для самих парня и девушки… Мы никогда не узнаем, сколько семей не стали счастливыми ровно потому, что муж, может быть, ножом и ткнул, но счел себя и всю свою семью обманутой.
Вот какое число можно назвать, так это процент невест, которые оказывались «нечестными» вовсе не потому, что посмели быть с кем-то до мужа (вот ужас-то!!!), а в силу чисто физиологических или анатомических особенностей. Таких девушек, у которых отсутствует девственная плева, довольно много — порядка 2 %. Их судьба в Московии XVII столетия и в русском простонародье XVIII–XIX веков могла оказаться очень трагичной.
Но была плева или не было, «виновата» невеста или не «виновата», а в любом случае — кровяное пятно должно быть. Чтобы все видели и убедились — невеста была «честной», муж вступил в свои законные права. Только если оно будет, это пятно, свадьба считается состоявшейся уже не только по представлениям христиан, но и по старым языческим понятиям.
Свершился фактический брак, и настало время совсем другой, уже вовсе не цивилизованной радости. Все беснуются, орут, прыгают, пляшут! Разница в поведении такая же, как между литургией и безумным шаманским камланием.
Поются песни, чудовищно непристойные, шокирующие по понятиям цивилизованного человека. Пляшутся пляски, способные вогнать в краску самого бывалого человека… В прошлом столетии бывало так, что фольклористы — здоровенные опытные мужики средних лет, вовсе не домашние мальчики и уж тем паче не ханжи, попросту не понимали, о чем поют вполне приличные, вполне патриархальные деревенские женщины. А то и смущались фольклористы, элементарно впадали в тоску от непристойностей, которые по вековечной традиции просто ПОЛАГАЛОСЬ петь и выкрикивать. Ну, и чувствовали себя соответственно.
Так что по умению «двигать душой», управлять своим внутренним состоянием россиянин в традиционной культуре, пожалуй, дал бы еще фору иудею, который не должен сердиться в один из религиозных праздников.
Традиция контролировала, как и к чему он должен эмоционально относиться, а вся община бдительно следила, как бы его душевные движения оставались в рамках предписанного обычаем. Если человек переживал «не то» или «неправильно» — община наказывала, причем вовсе не обязательно физически или наложением штрафов. Человека, который ведет себя «неправильно» — ведет себя не так, как надо, в каждый день брачного обряда, например, — такого человека вышучивали, высмеивали, воспитывая всем миром (уж как умеют).
Тот, кто не ходит в церковь, не гадает в баньке, не оставляет блюдце молока для домового, не надевает чистую рубаху в воскресенье, не смеется и не плачет там, где надо, — на того обрушивается целый шквал презрения, насмешек, пренебрежения, глумления. И если человек не начинает исполнять обычая во всей его полноте, общество демонстративно отторгает такую заблудшую овцу.
Два народа… Две эпохи…
Московия была локальной цивилизацией великороссов с XIV по конец XVII века. С рубежа XVII–XVIII веков и до начала XX века московиты оттеснены от управления страной, от сложных форм книжной, элитной культуры. Лев Гумилев хорошо сказал о таком процессе обезглавливания культуры: «вытеснение в крестьянство». Московитов «вытеснили в крестьянство» и поставили в положение неравноправного большинства.
Но и после Катаклизма 1917 года их положение не сделалось лучше: в деревнях московитская цивилизация дожила до 1930-х годов и была уничтожена под корень, уже окончательно. Люди даже и остались — но они уже не были потомками московитов: русскими туземцами. Все, конец.
И в других странах сменялись культурно-исторические эпохи. В Китае династия Тан в 618 году сменила династию Цзун. После падения династии Тан возник невероятный хаос, метеорами на туманном небе мелькнули несколько новых династий. В 960 году новая династия Сун установилась вместо Западной Чжун.
Сун и Тан — это периоды истории Китая с разными традициями, ремеслами и разной литературой, даже с немного разным языком. Китайцы так и говорят об этих периодах: «эпоха Тан», «эпоха Сун», и все понятно.
Смысл здесь такой же, как в России — «Московский период» и «Петербургский период». Разница в том, что в Китае никогда «сунцы» не порабощали и не подчиняли себе «танцев».
В Японии есть понятие «эпоха Нара» — время, когда столица страны находилась в этом городе (710–784). С 794 года наступил «период Хэйан». Столицу перенесли в город Киото, и очень многое изменилось.
Но и в Японии в период Хэйан «люди Нара» не считались туземцами и не служили «передовому сословию». В России же было именно так. Почему?