Глава 25 Моя дальнейшая жизнь и встреча с другом

Глава 25

Моя дальнейшая жизнь и встреча с другом

После интенсивного четырехлетнего курса обучения в Венской консерватории я в октябре 1912 года получил место второго дирижера в музыкальном театре города Марбург-андер-Драу. Мой дебют состоялся, когда я дирижировал оркестром во время спектакля «Оружейный мастер» Лортцинга. Когда весной 1914 года мой контракт в театре закончился, я заключил новый в Клагенфурте, где был хороший оркестр из сорока музыкантов, прекрасное здание Оперы и современная сцена. Так все мои мечты становились реальностью.

Совершенно другую музыку мне суждено было услышать тем летом, глядя в жерла русских пушек в Галиции в качестве мобилизованного резервиста 2-го пехотного полка ополчения первого разряда. Во время страшной зимней кампании в Карпатах 1915 года я получил ранение под Эперджесом в Венгрии и пережил кошмарный семидневный переезд в санитарном поезде в Будапешт. Этот поезд регулярно делал остановки, чтобы сгрузить мертвых. Я выжил, но силы покинули меня навсегда.

После нескольких месяцев, ушедших на выздоровление, я возвратился домой и увидел, что все изменилось. Мой отец, обессилевший от работы и лишенный надежды передать мне, своему единственному сыну, дело, которое он создал, в 1916 году ушел на пенсию и купил небольшой участок земли в Фрахаме неподалеку от Эфердинга в надежде на восстановление своего здоровья и духа. Я вернулся на фронт, и во время моего отсутствия в сентябре 1918 года он умер в горе и бедности, которые царили в то время. Как бы я хотел обеспечить ему лучший закат его дней!

Я был прикомандирован к механизированному корпусу в Вене, когда 8 ноября 1918 года был демобилизован с военной службы. Что теперь? Перспектив у меня не было. Провинциальные театры были закрыты. Я обегал всю Вену в поисках работы, но не нашлось ничего, кроме работы в оркестрах, играющих в больших кафе, но это было не для меня. Некоторое время я дирижировал оркестром из шести человек в одном из новых кинотеатров. Напрасно я искал место альтиста или даже его дублера, и частные уроки тоже были никому не нужны.

Я совершенно не знал, что делать, когда от моей матери пришло письмо. Она писала, что видела объявление о том, что нужен человек на пост районного секретаря в Эфердинге неподалеку от Линца. Она уже поговорила с бургомистром о моем музыкальном мастерстве, и он выразил надежду, что счастливый соискатель приступит к реорганизации Музыкального общества, которое было распущено, и вступит в должность его руководителя. Я поехал домой и рассмотрел это предложение. Жалованье было маленьким, музыкальные возможности очень скромные, но я уже расстался с идеей сделать карьеру дирижера, так что больше ради матери, чем ради чего-то другого, подал заявление на эту должность и возвратился в Вену искать работу.

В январе 1920 года я получил уведомление от бургомистра, что окружной комитет выбрал меня на должность секретаря из тридцати восьми других кандидатов, и таким образом я стал государственным служащим. Постепенно я приобрел уверенность на этой должности и через несколько лет сдал экзамен в органах провинциального управления на чиновника округа. Но это было такое скромное существование, что у меня оставалось много времени, чтобы потакать своим музыкальным склонностям. Я организовал приличный оркестр, и вскоре музыкальная жизнь маленького городка стала оживляться – от домашних концертов струнного квартета дело дошло до духового оркестра на городской площади и праздничных выступлений местного хора; у меня была замечательная, успешная работа.

Я больше не получал никаких вестей о друге моей юности, который так странно покинул меня, и в конечном итоге отказался от поисков. У меня не было возможности найти его. Его шурин Раубаль давно умер, а единокровная сестра Ангела уже не жила в Линце. Что могло с ним статься? Безусловно, он был бы лучшим солдатом, чем я, но, наверное, лежал среди тех, кто погиб, как погибли многие молодые люди.

Время от времени я слышал разговоры о немецком политике по имени Адольф Гитлер, но думал, что это наверняка другой человек с таким же именем. Такая фамилия не редкость, и в любом случае я ожидал, что к настоящему времени он стал бы известным архитектором или художником, а не незначительным политиком и уж, конечно, не в Мюнхене. Однажды вечером в книжном магазине в Эфердинге я взглянул на экземпляр Munichner Illustrierte. На первой странице была фотография мужчины за тридцать, с узким бледным лицом, которого я сразу же узнал. Это был Адольф, он почти не изменился. Я подсчитал, как давно это было – пятнадцать лет! Его лицо казалось более решительным, мужественным, зрелым, но не намного старше. Подпись под фотографией гласила: «Хорошо известный оратор от национал-социалистов Адольф Гитлер». Так что мой друг и известный политик были одним и тем же человеком.

Я очень сожалел, что он не смог добиться в искусстве карьеры большей, чем я. Я слишком хорошо знал, что значит похоронить надежды и мечты. Теперь он зарабатывал себе на жизнь обращаясь к толпе – горький хлеб, даже если он был хорошим, убедительным оратором. Я мог понять его интерес к политике, но политика была опасным и неблагодарным делом.

Я был рад, что благодаря моему положению гражданского служащего оставался в стороне от местной политики, потому что как руководитель муниципальной конторы должен был относиться ко всем одинаково. Мой друг, как оказалось, развил в политике большую энергию, и для меня не было сюрпризом то, что импульсивное поведение, о котором я читал в газетах, привело его в Ландсбергскую тюрьму.

Но он снова появился на политическом небосклоне. Пресса стала замечать его более чем когда-либо. И меня не удивило, что его политические идеи постепенно стали распространяться и в Австрии, потому что они остались в основном все теми же, какими он проповедовал их мне в Вене, если тогда они и были немного беспорядочными и заоблачными. Читая текст его речей, я мог представить себе, как он рассуждает, шагая взад и вперед между дверью и роялем в нашей комнате на Штумпергассе, 29. Тогда я был его единственным слушателем, теперь его слушали миллионы. Его имя было у всех на устах, и все спрашивали: «Откуда взялся этот Гитлер?»

Я, наверное, мог на этот счет рассказать больше, чем многие другие. На чердаке своего дома в Фрахаме – моя мать продала участок и приехала жить ко мне с моей семьей – в большом деревянном сундуке я хранил старую переписку со своим другом и его рисунки. После некоторых размышлений я решил оставить их там, где они лежали. По газетам я следил за его карьерой. Он имел миллионы сторонников и, не побывав с этой целью в Австрии, своими радикальными идеями и мнениями принес размышления и тревогу в эту теперь уже маленькую страну. Может показаться странным, что я не связался со своим давним другом теперь, когда он сделал себе имя, но на самом деле нашим общим интересом была музыка, а не политика. Мне нечего было предложить ему в отношении последней.

30 января 1933 года Адольф Гитлер стал рейхсканцлером Германии, и я сразу же вспомнил тот полночный разговор на горе Фрайнберг в 1905 году, когда он предсказал мне, что, подобно Риенци в опере Вагнера, поднимется до Volkstribun – народного вождя. То, что шестнадцатилетний мальчик увидел перед мысленным взором, стало реальностью. Я взял ручку и бумагу и написал несколько строк «рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру в Берлин», но не ждал ответа, так как у канцлеров Германии есть дела поважнее, чем писать письма друзьям двадцатипятилетней давности. Тем не менее мне казалось правильным и должным засвидетельствовать ему свое уважение и передать свои поздравления, будучи другом его юности. К моему великому удивлению, однажды я получил следующее письмо из штаб-квартиры нацистской партии в Мюнхене, которое датировалось 4 августа 1933 года:

«Мой дорогой Кубичек,

Только сегодня передо мной положили твое письмо от 2 февраля. Из сотни тысяч писем, которые я получил с января, в нем нет ничего удивительного. Тем больше была моя радость – впервые за много лет – получить весточку о твоей жизни и узнать твой адрес. Я очень хотел бы, когда закончится период моей самой тяжелой борьбы, лично воскресить в памяти те самые замечательные годы моей жизни. Возможно, ты сможешь навестить меня. С наилучшими пожеланиями тебе и твоей матушке и памятуя о нашей старой дружбе остаюсь

Твой

Адольф Гитлер».

Он не забыл меня, и то, что помнил обо мне, несмотря на бремя своих обязанностей, было мне очень приятно. Навестить его, как он предложил, было не так просто. Едва ли я мог просто появиться в Оберзальцберге и сказать: «А вот и я», да к тому же моя жизнь по сравнению с его жизнью была унылой и неинтересной. Рассказы об Эфердинге ему наскучат. Так что я просто забыл об этом, решив, что такое приглашение было просто формальным проявлением вежливости, точно таким же, когда двадцать пять лет назад он никогда не забывал передавать в своих письмах почтительный привет моим родителям.

12 мая 1938 года Адольф Гитлер пересек границу Австрии в местечке Браунау-на-Инне, где его отец служил таможенным чиновником. Вооруженные силы Германии вошли в Австрию. В тот же вечер он выступил перед жителями Линца с балкона здания мэрии. Я хотел бы поехать в Линц, чтобы услышать его речь, но был занят вопросами расквартирования немецких войск и не мог уехать из Эфердинга. 8 апреля 1938 года, когда он посетил Линц во второй раз, после политического митинга на паровозостроительном заводе Крауза Гитлер вернулся в гостиницу «Вайнцингер», и я решил зайти к нему туда. На площади перед гостиницей я увидел огромную толпу. Протолкавшись через нее до оцепления штурмовиков, я сказал им, что хочу поговорить с рейхсканцлером. Сначала я получил странный прием: они, очевидно, сочли, что я сумасшедший, но как только я показал им письмо Гитлера, позвали офицера. Прочитав письмо, он сразу же повел меня в фойе гостиницы, где царило оживление, как в улье. Везде группами стояли генералы и обсуждали последние события; приходили и уходили государственные министры, лица которых мне были знакомы из газет, руководители нацистской партии и другие люди в форме. Там и сям деловито мелькали адъютанты, которых можно было отличить по блестящим аксельбантам. И весь этот людской муравейник вращался вокруг того самого человека, с которым я хотел поговорить. У меня кружилась голова, и я видел, что моя инициатива не имеет смысла. Я говорил себе, что должен понимать: давнишний друг моей юности теперь стал рейхсканцлером и что его пост, самый высокий из всех государственных постов, создал между нами непреодолимую дистанцию. Те годы, когда я был единственным человеком, которому он посвятил свою дружбу и доверял свои глубоко личные дела, прошли. Поэтому лучше всего мне незаметно удалиться и больше не беспокоить этих высокопоставленных господ, которым, несомненно, нужно было заниматься очень важными делами.

Один из старших адъютантов, которому я отдал мои письма, Альберт Борман через некоторое время возвратился и сказал мне, что рейхсканцлеру немного нездоровится и он сегодня не принимает посетителей, но мне следует прийти завтра в полдень. Затем Борман пригласил меня на минутку присесть, так как он хотел меня о чем-то спросить. Неужели рейхсканцлер и в юности спал допоздна, жалобно спросил адъютант, потому что он никогда не ложится спать раньше полуночи, а потом встает очень поздно утром, тогда как все окружающие его люди, которые должны работать до такого же позднего часа, что и он, обязаны вставать утром ни свет ни заря. Потом он стал жаловаться на вспышки раздражительности Гитлера, которые никто не может погасить, и на его странный режим питания, который был вегетарианским на мучной основе плюс множество фруктовых соков. Он всегда был таким? Я сказал, что да, правда, раньше он любил мясо. После этого я ушел. Альберт Борман был братом рейхслейтера Мартина Бормана.

На следующий день я возвратился в Линц. Весь город вышел на улицы, и чем ближе я подходил к гостинице «Вайнцингер», тем сильнее была давка. Наконец, я протолкался в фойе, где возбуждение и суета были еще более лихорадочными, чем предыдущим вечером. Сегодня был день накануне плебисцита в Австрии. То, что все крупные решения вращались вокруг личности Гитлера, заставляло задуматься. Я не мог бы найти более неблагоприятного времени для нашей с ним встречи после долгой разлуки, чем это. Я стал считать. Мы с ним расстались на вокзале Вестбанхоф в начале июля 1908 года. Сегодня 9 апреля 1938 года. Почти тридцать лет пролегли между той неожиданной разлукой в Вене и сегодняшней встречей, если она состоится, конечно. Тридцать лет. Поколение! А какие революционные изменения принесли с собой эти тридцать лет! У меня не было иллюзий относительно этой встречи с Гитлером. Короткое рукопожатие, быть может, дружеское похлопывание по плечу, несколько теплых слов, сказанных быстро, когда меня будут провожать до дверей, – мне придется довольствоваться этим.

Я уже приготовил несколько слов, но меня беспокоила форма обращения. Едва ли я мог назвать рейхсканцлера Адольфом, и я знал, как его может расстроить любое нарушение протокола. Когда Гитлер внезапно появился из какого-то помещения гостиницы, он сразу же узнал меня, с радостным криком «Это ты, Густл!» сделал знак своей свите отстать и взял меня за руку. Он схватил мою правую руку двумя своими и посмотрел мне в глаза. Его взгляд был таким же ясным и проницательным, как всегда. По его голосу я слышал, что он так же тронут, как и я. Высокопоставленные господа в фойе смотрели друг на друга в изумлении. Никто не знал этого незнакомого человека в гражданской одежде, которого фюрер и рейхсканцлер приветствовал с сердечностью, которой многие позавидовали бы.

Ко мне вернулось самообладание, и я произнес свою небольшую подготовленную речь. Он внимательно слушал и слегка улыбался. Когда я закончил, кивнул, и на этом я остановился – любой дальнейший намек на близкие отношения с моей стороны казался неуместным. После короткой паузы он сказал: «Пойдемте!» И хотя в своем письме в августе 1933 года он обращался ко мне неформально на «ты», официальное «вы» в ответ на мое обращение к нему в таком же ключе в моей небольшой речи было для меня облегчением. Рейхсканцлер повел меня к лифту, и мы поднялись к нему в номер люкс на третьем этаже. Дверь открыл личный адъютант; мы вошли, и адъютант ушел. Мы были одни. И снова Гитлер взял мою руку, долго смотрел на меня и сказал: «Вы не изменились, Кубичек. Я узнал бы вас везде. Одно изменилось – вы стали старше». Потом он повел меня к столу и предложил сесть. Он уверил меня, что для него огромное удовольствие видеть меня снова после стольких лет. Мои добрые пожелания особенно были ему приятны, так как я знал лучше, чем кто-либо другой, как труден был его путь. Нынешний момент был неблагоприятен для длинного разговора, но он выразил надежду, что такая возможность появится в будущем. Он свяжется со мной. Писать ему напрямую нецелесообразно, так как всей его корреспонденцией занимаются помощники.

«У меня больше нет личной жизни, и я не могу делать то, что хочу, как другие». С этими словами он поднялся и подошел к окну, которое выходило на Дунай. Старый мост с его стальными балками, который так раздражал его в юности, продолжал эксплуатироваться. Как я и ожидал, он тут же упомянул об этом. «Этот уродливый пешеходный мост! – воскликнул он. – Он по-прежнему на месте. Но не надолго, уверяю вас, Кубичек. – С этим он обернулся и улыбнулся. – Все равно я хотел бы прогуляться с вами по этому старому мосту. Но я не могу, потому что, куда бы я ни пошел, все следуют за мной. Но поверьте мне, Кубичек, у меня для Линца много планов». Никто этого не знал лучше, чем я. Как и следовало ожидать, он достал из памяти все те планы, которые занимали его в дни его юности, как будто с тех пор прошли не тридцать, а не более трех лет. Вскоре после встречи со мной он проехал по городу, чтобы увидеть архитектурные изменения. Теперь он пересматривал отдельные проекты. Новый мост через Дунай под названием «Мост Нибелунгов» должен стать шедевром. Он подробно описывал, какими он хотел видеть концы моста. Затем перешел – я точно знал, в каком порядке у него все находилось в голове, – к окружному театру, который для начала получит новую сцену. Когда строительство нового здания оперы, которое появится на месте неприглядного вокзала, будет завершено, театр будет использоваться только для постановки пьес и оперетт. Кроме того, чтобы быть достойным звания «города Брукнера», Линцу был необходим современный зрительный зал. «Я хочу, чтобы Линц в культурном отношении играл ведущую роль, и сделаю для этого все необходимое».

Я подумал, что на этом дискуссия окончена, но Гитлер начал говорить о новом симфоническом оркестре для Линца и разговор свернул на личные проблемы. «Кем вы стали, Кубичек?» – спросил он. Я рассказал ему, что с 1920 года работаю муниципальным чиновником, а с недавнего времени возглавляю муниципалитет. «Возглавляете муниципалитет. Что это значит?» Теперь я испытывал затруднения. Как я мог в нескольких словах объяснить, что это означает? Я поискал в своем мысленном словаре подходящие слова. Он прервал меня: «Значит, вы государственный служащий, клерк. Это вам не подходит. Что вы сделали со своим музыкальным талантом?» Я честно ответил, что проигранная война сбросила меня со счетов. Если я не хотел умереть с голоду, то должен был поменять коней. Он серьезно кивнул и повторил: «Да, проигранная война, – и добавил: – Вы не будете до конца жизни муниципальным служащим, Кубичек». Более того, он захотел лично увидеть этот Эфердинг. Я его спросил, действительно ли он этого хочет. «Разумеется, я навещу вас, Кубичек, – заявил он. – Но только вас. И тогда мы прогуляемся вдоль Дуная. Здесь я не могу этого сделать, они никогда не оставляют меня в покое».

Он спросил, все так же ли я увлечен музыкой, как это было всегда. Это была моя любимая тема, и я подробно рассказал о музыкальной жизни в нашем маленьком городке. Я боялся, что мой рассказ покажется ему скучным, видя, как много важных международных проблем ему приходится решать, но я ошибся. Когда я подвел итог, чтобы сэкономить время, он ухватился за это. «Как, Кубичек, вы даже исполняете симфонии в своем городишке? Это поразительно! Какие?» Я перечислил их: Незаконченную Шуберта, Третью Бетховена, «Юпитер» Моцарта, Пятую Бетховена.

Он захотел узнать состав и количество музыкантов в моем оркестре. Его удивило то, что я ему рассказал, и он поздравил меня с успехом. «Я действительно должен помочь вам, Кубичек, – сказал он. – Составьте отчет и сообщите, чего вам не хватает. А как обстоят дела лично у вас? Вы не нуждаетесь?» Я сказал ему, что моя работа обеспечивает мне удовлетворительное, хоть и скромное существование, и я не желаю большего. Он с удивлением посмотрел на меня. Он не привык к тому, чтобы у людей не было желаний, которые можно было бы выполнить. «У вас есть дети, Кубичек?» – «Да, трое сыновей». – «Трое сыновей! – взволнованно воскликнул он и несколько раз повторил эти слова с серьезным видом. – У вас есть трое сыновей, Кубичек. У меня нет семьи. Я один. Но я хотел бы помочь вашим сыновьям». Он заставил меня все рассказать о них. Был рад, что все трое имеют музыкальные способности, а двое из них хорошо рисуют. «Я буду финансировать образование троих ваших сыновей, Кубичек, – сказал он мне. – Мне не нравится, когда молодые одаренные люди вынуждены идти по тому пути, который проделали мы. Вы знаете, каково нам было в Вене. Потом для меня настали самые тяжелые времена, после того как наши пути разошлись. Нельзя позволять, чтобы юный талант пропал из-за нужды. Если я лично могу помочь, я сделаю это, пусть это будут ваши дети, Кубичек!»

Здесь я должен заметить, что рейхсканцлер действительно распорядился, чтобы его канцелярия оплатила расходы на музыкальное образование для троих моих сыновей в Консерватории имени Брукнера в Линце, и по его распоряжению рисунки моего сына Рудольфа оценил профессор Мюнхенской академии. Я рассчитывал самое большее на короткое рукопожатие, а теперь мы сидели и разговаривали больше часа. Рейхсканцлер поднялся. Я подумал, что наша беседа закончилась, и тоже встал, но он просто позвал своего адъютанта и передал ему распоряжения относительно моих сыновей.

Затем он сослался на документы из нашей юности, которыми я располагал. Мне пришлось выложить на стол все письма, открытки и рисунки, которые я принес с собой. Его удивило богатство материалов, которые у меня были. Он спросил, как сохранились эти документы, и я рассказал ему о деревянном сундуке на моем чердаке. Он внимательно рассмотрел свою акварель с изображением Пёстлингберга. Есть несколько умелых художников, которые могут сделать такие хорошие копии с его акварелей, что их невозможно отличить от оригинала, сказал он. У них был прибыльный бизнес, так как всегда найдутся люди, которых можно одурачить. Самое лучшее – это никогда не выпускать оригинал из рук.

Так как уже была сделана «официальная» попытка избавить меня от этих документов, я спросил его мнение на этот счет. «Эти документы – ваша личная собственность, Кубичек, – ответил он. – Никто не может вас убедить отказаться от них».

Теперь он заговорил о книге Рабитша. Этот человек учился в реальном училище Линца на несколько лет позже Гитлера и с самыми лучшими намерениями написал книгу о его школьных годах. Но Гитлер был очень раздражен, потому что Рабитш не знал его лично. «Послушайте, я не согласен с этой книгой с самого начала. Есть только один человек, который может писать о моей юности, который по-настоящему знал меня, и этот человек вы, Кубичек». Вызвав адъютанта, он сказал: «Запишите то, что я сказал». При этом он снова взял мою руку. «Видите, Кубичек, как необходимо, чтобы мы с вами регулярно разговаривали. Когда у меня появится возможность, я снова позову вас». Встреча закончилась, и я в изумлении покинул гостиницу.

С того времени воды моей безмятежной, замкнутой жизни взволновались, и мне пришлось узнать, что быть другом юности вождя нации не всегда хорошо. И хотя я раньше почти никому не говорил об этом и редко упоминал об этом впоследствии, мне вскоре пришлось увидеть темную сторону этой юношеской дружбы. У меня было предчувствие того, что меня ожидает, в марте 1938 года. Австрия только что была присоединена к германскому рейху. К моему дому в Эфердинге подъехал автомобиль, и из него вышли три офицера СС. Они приехали из Берлина, чтобы встретиться со мной. По приказанию фюрера они должны были конфисковать все имевшиеся у меня документы, относящиеся ко времени юности фюрера, чтобы перевезти их в безопасное хранилище рейхсканцелярии. К счастью, меня не одурачили. Гитлер не имел к этому никакого отношения, так как во время предполагаемого изъятия документов он не знал о существовании этих материалов. Вероятно, это было самостоятельное решение какого-нибудь партийного чиновника, которому попалось на глаза мое имя. Перед этими эсэсовцами я отрицал, что мне что-либо известно о существовании каких бы то ни было памятных вещей. Полагаю, они считали, что австрийцы легковерные люди, а их полицейская внешность легко решит все вопросы, но им не удалось произвести на меня желаемое впечатление. Удивительно то, что этот упрямый функционер не был даже членом партии. Наверное, они думали про себя, когда уезжали с пустыми руками: какой чудак был другом юности фюрера. Я хорошо поступил, что настоял на своем и отразил эту первую атаку. Все будущие попытки отбить было легче, так как у меня была личная санкция Гитлера на то, чтобы хранить эти материалы как свою личную собственность. Следующей попыткой партии стало использование служебного положения в личных целях. Часто, находясь со своим ближайшим окружением, Гитлер говорил о своем детстве, и мое имя регулярно возникало. «Спросите Густла!» – был стандартный ответ на все вопросы об этом периоде. Так, безо всякой шумихи, люди из ближнего окружения узнали о живущем в Австрии человеке, который знал все о юности Гитлера. К счастью для них, как они считали, этот Густл, который был более или менее вне досягаемости до марта 1938 года, стал гражданином Германии после присоединения к ней Австрии и теперь был очень даже досягаем.

Рейхсминистр Геббельс прислал ко мне очень милого молодого человека Карла Серффа, ранг и официальную должность которого я уже не помню. Серфф заявил, что планируется написание биографии фюрера и они хотят, чтобы я написал для нее главы, относящиеся к 1904—1908 годам. Когда придет время, меня вызовут в Берлин, где при поддержке признанных экспертов в этой области я смогу выполнить это задание. Тем временем я, быть может, захочу подготовить подробный конспект моих воспоминаний. Я сказал посетителю, что у меня нет свободного времени для выполнения такой редакторской миссии, потому что с момента присоединения Австрии к Германии мы, государственные гражданские служащие, просто перегружены работой. Он, вероятно, увидел, что я уклоняюсь от дачи каких-либо обязательств на будущее, и явно забавлялся моими словесными ужимками. В заключение он предостерег меня от недооценки «моей уникальной ответственности перед историей», как он выразился. Если я заинтересуюсь, он без проблем организует мне отпуск, но я решительно отверг это предложение. Он уехал, надеясь снова встретиться со мной в «более удачное время», но так как будущее принесло только «худшие времена», Карл Серфф больше не возвращался. И все равно я должен сказать, что он выполнил свою деликатную миссию по поручению министерства пропаганды с пониманием и учтивостью.

Гораздо менее приятным был доверенный человек Мартина Бормана, который, очевидно, чувствовал себя единственно компетентным человеком в отношении известных мне сведений и с беспокойством стремился удостовериться, что его никто не опередил. Из его записок и писем следовало, что у него есть разрешение на написание биографии Гитлера и никто не может говорить или писать что-либо на эту тему без его предварительного просмотра рукописи и ее одобрения. После его неудачной попытки в марте 1938 года завладеть имеющимися у меня материалами для партийной канцелярии – «места, где они должны находиться» – я получил строжайшее распоряжение не выпускать эти бумаги из рук и даже не позволять никому видеть их без предварительного разрешения. Насчет последнего он мог не беспокоиться, потому что таково было мое намерение. Затем пришло указание от Бормана немедленно приступить к написанию моих воспоминаний о юношеской дружбе с Адольфом Гитлером и предоставить ему их конспект. Я ответил, что мне потребуется предварительно обсудить этот вопрос с Гитлером. Такой метод оказался поразительно успешным, и, какое бы давление на меня ни оказывали впоследствии облеченные властью господа, я обычно говорил: «Простите, пожалуйста, но я хотел бы сначала обсудить ваше предложение лично с рейхсканцлером. Назовите еще раз ваше имя, пожалуйста». И тогда настрой удивительным образом улучшался, и со мной обращались уже «в лайковых перчатках».

Между тем я с большим удовольствием вспоминаю свою встречу с Рудольфом Гессом. Он находился в Линце по делу и попросил меня нанести ему визит. За мной приехала машина, чтобы отвезти меня в гостиницу «Бергбан» на горе Пёстлингберг. Рейхсминистр Гесс бурно приветствовал меня. «Значит, вы Кубичек! – воскликнул он, сияя от радости. – Фюрер много рассказывал мне о вас!» Я тут же почувствовал, что это дружелюбие искреннее и идет от сердца, и именно благодаря Гессу подтвердилось одно мое подозрение: чем в более близких отношениях кто-либо находился с Гитлером, тем больше этот человек знал обо мне. Рудольф Гесс и фрау Уинифред Вагнер были лучше всех информированы о молодых годах Гитлера, а значит, и обо мне.

Министр пригласил меня отобедать на замечательной гостиничной террасе. Потом он заставил меня рассказать в подробностях о всех своих впечатлениях, помогая мне множеством вопросов и замечаний. У меня сложилось впечатление, что Рудольф Гесс с человеческой точки зрения был ближе к Гитлеру, чем большинство остальных, и это меня очень порадовало. Даже когда другие господа, сидевшие за столом, присоединились к оживленной, открытой беседе, их отношение сильно отличалось от отношения обычных чиновников партийной канцелярии.

Я показал рейхсминистру все достопримечательности на панораме города Линца с этой высокой точки. Там, за зеленым холмом, на котором стояла Пороховая башня, располагался пригород Леондинга, через который пролегала тропинка, и по ней каждый день Гитлер ходил в реальное училище. Там находилась Гумбольдтштрассе, где жила фрау Гитлер после смерти своего мужа, гораздо ближе под нами находился Урфар с Блютенгассе и другими местами, важными для моего друга.

Простота Гесса, которая заметно отличала его от других, менее значительных политиков, произвела на меня большое впечатление. Я сожалел только о том, что он, вероятно, был болен, так как выглядел неважно.

Тем временем я приобрел известность в Австрии. До этого ничего не было известно о друге юности Адольфа Гитлера из Верхней Австрии – обстоятельство, которое было счастливым для меня много лет. Теперь я обнаружился. Я не был членом партии, чего многие не могли понять, так как, по их рассуждениям, у друга Гитлера должен быть партийный билет под номером 2. Я был очень сомнительным приверженцем моего друга в политических вопросах не только потому, что отвергал его политическое мировоззрение, но и потому, что не интересовался политикой и не понимал ее.

Естественно, вскоре меня сделали посредником для передачи различных просьб в высшие круги рейха. Я охотно помогал, хотя у меня не было иллюзий относительно того бремени, которое я нес. «Друг юности Адольфа Гитлера» не мог вмешиваться в большие дела, и, когда мне лично не удавалось пробиться к Гитлеру с какой-нибудь просьбой, мне сообщали, любезно, но твердо, что то или иное дело не находится в моей компетенции. Как я и ожидал, запланированный визит Гитлера в Эфердинг никогда не состоялся.

Внезапно, совершенно неожиданно, мой смиренный настрой поколебало получение заказного письма из рейхсканцелярии, написанного на бумаге самого лучшего качества. Оно сообщало мне о величайшем радостном событии в моей жизни. Я получил приглашение рейхсканцлера принять участие в вагнеровском фестивале в Байройте. Во вторник 25 июля 1939 года я должен был явиться в Ванфридхауз, где обо мне позаботится дворецкий Гитлера господин Каннен-берг.

То, о чем я едва осмеливался мечтать при жизни, теперь становилось реальностью. Я не могу описать свое счастье словами. Все время, сколько я помню, моим стремлением было совершить паломничество в Байройт и услышать там исполнение музыкальных драм великого мастера, но я не был богат, и мой скромный доход не позволял мне совершить такую поездку.

Поезд проехал Пассау, Регенсбург и Нуремберг. Когда я вышел из вагона в Байройте и впервые увидел здание оперы на холме, я подумал, что умру от радости. Господин Каннен-берг принял меня чрезвычайно дружелюбно и познакомил с семьей Мошенбах на Линцштрассе, 10, расположенной в красивейшем квартале города, где я должен был проживать. На спектакль я явился точно вовремя. Фестиваль 1939 года открылся с оперы «Летучий голландец» и закрылся 2 августа 1939 года «Гибелью богов». Я высидел до конца все спектакли. Упаковав свои вещи, я отправился повидаться с господином Канненбергом, чтобы поблагодарить его за доброту. «Нужно ли вам прямо сейчас ехать домой? – с улыбкой спросил он. – Было бы хорошо, если бы вы остались еще на день». Я понял, что он предлагает, и остался в Байройте до 3 августа.

В два часа дня ко мне в комнату зашел офицер СС, чтобы отвезти меня в Ванфридхауз. От входа обергруппенфюрер Юлиус Шауб провел меня в большой зал, где собралось много людей, большинство из которых я либо встречал в Линце, либо узнал по фотографиям в газетах. Фрау Уинифред Вагнер была занята оживленной беседой с рейхсминистром Гессом; обергруппенфюрер Брукнер стоя разговаривал с господином фон Нойратом и какими-то генералами. Вдруг мне пришло в голову, что здесь присутствует очень много военных. Я чувствовал в воздухе напряжение. Речь шла о Польше и вооруженном конфликте в ближайшем будущем.

В этой заряженной атмосфере, схожей с обстановкой в гостинице «Вайнцингер», я чувствовал себя чужаком, не в своей тарелке. Я испытывал нечто вроде страха перед сценой. Я думал, что рейхсканцлер, вероятно, скажет несколько добрых слов перед возвращением в Берлин. В дальнем конце зала находились большие двойные двери. Адъютант распахнул обе створки и отошел в сторону. Шауб сопроводил меня внутрь и доложил: «Мой фюрер! Пришел господин Кубичек». После этого он удалился и закрыл за собой двери. Я был наедине с рейхсканцлером.

Это была радостная встреча после долгой разлуки двух друзей. Ничто в нем не говорило о колоссальной ответственности, которую он нес на своих плечах. Здесь он был просто гостем фрау Вагнер, и можно было почувствовать ту удивительную атмосферу, которая царит в Байройте. Он взял мою правую руку в обе свои и приветствовал меня. Его приветствие в таком священном месте так глубоко тронуло меня, что у меня не было слов, и я был рад, когда он сказал: «Давайте присядем».

После обсуждения моих впечатлений от Байройта я несколько успокоился, и мы заговорили о давних временах. Мы перенеслись на спектакли Вагнера в Вене и Линце, и он рассказал мне о своих планах сделать произведения Рихарда Вагнера доступными как можно более широким слоям населения Германии. Я знал об этих планах с давних пор; в принципе они занимали его мысли почти тридцать пять лет, но теперь они уже не были мечтами. Он сказал, что около шести тысяч человек, которые никогда не имели возможности приехать на фестиваль в Байройте, сделали это в этом году благодаря отличной организации приема гостей. Я заметил, что и я оказался среди их числа. Он со смехом ответил, и я помню его точные слова: «Теперь, Кубичек, вы мой свидетель здесь в Байройте, ведь вы были единственным, когда я, бедный и никому не известный, впервые озвучил эти планы. Я помню, вы спрашивали меня, как эти планы можно будет осуществить. Теперь вы видите, как это было сделано». Затем он стал объяснять мне, что он сделал для Байройта и что предлагает на будущее, как будто был обязан отчитаться в этом передо мной.

В кармане у меня лежала пачка почтовых открыток с его портретом. В Линце и Эфердинге многие отдали бы все на свете, чтобы иметь такую открытку с личным автографом Гитлера. Я немного колебался, прежде чем озвучить свою банальную просьбу. Гитлер сел за стол, взял открытки, и, пока он искал свои очки для чтения, я передал ему свою чернильную авторучку. Он начал подписывать открытки, а я высушивал чернила с помощью пресс-папье. Подписав половину открыток, он внезапно поднял на меня глаза и сказал с улыбкой: «Видно, что вы клерк, Кубичек. Чего я не могу понять – это как вы можете с этим мириться. На вашем месте я бы давно уже удрал. Почему вы не пришли ко мне раньше?» – «После того как вы написали мне 4 августа 1933 года, что хотите оживить наши общие воспоминания только тогда, когда ваша самая тяжелая борьба останется позади, я решил подождать этого времени. Во всяком случае, до 1938 года мне, австрийскому государственному служащему, потребовался бы паспорт, чтобы приехать в Германию. Разумеется, мне его не выдали бы, как только узнали бы о цели моего визита».

Гитлер от души посмеялся: «Да, как политик вы всегда были ребенком». Я ожидал, что он скажет другое слово, и усмехнулся, видя, что «индюк» со Штумпергассе превратился в «ребенка». Рейхсканцлер сложил открытки в стопочку, вручил их мне и поднялся. Я подумал, что визит закончен, но он сказал: «Пойдемте» – и, открыв дверь, которая вела в сад, пригласил меня следовать за ним по каменным ступенькам. Аккуратные дорожки привели нас к высоким, выкованным вручную железным воротам, которые он открыл. За ними раскинулся цветник. Лиственные деревья образовали огромную арку, под которой все было в полумраке. Несколько шагов по гравийной дорожке, и мы стояли перед могилой Рихарда Вагнера.

Гитлер взял мою руку в свои. Я чувствовал, как он взволнован. Плющ вился по гранитным плитам, скрывая останки маэстро и его супруги. Здесь царило безмолвие; никто не тревожил их священный покой. Затем Гитлер сказал: «Я счастлив, что мы встретились в этом месте, которое всегда было самым священным для нас обоих».

Мы вернулись на виллу «Ванфрид». Виланд, сын фрау Вагнер и внук великого маэстро, ждал нас у входа в сад со связкой ключей. Он отпер личные комнаты, и Гитлер провел для меня экскурсию по ним. Я был представлен фрау Вагнер, и, когда разговор коснулся нашего юношеского восторга перед музыкой Вагнера, я напомнил Гитлеру о том памятном спектакле «Риенци» в Линце в 1905 году. Он рассказал обо всем, включая необычный ночной эпизод, и закончил рассказ незабываемыми словами: «Это началось в тот час!»

Так как Оберзальцберг был не очень удачным местом для наших встреч, Гитлер отдал распоряжение, чтобы меня всегда приглашали в Байройт, когда он сам там будет. «Я хотел бы, чтобы вы всегда были рядом со мной», – сказал он, а затем помахал мне рукой от садовых ворот, когда я уходил.

Когда 8 июля того же года я получил билеты на первый цикл сезона вагнеровской музыки 1940 года, я чувствовал себя виноватым, что уезжаю, из-за большого объема работы, который давил на меня. Я оправдывал эту поездку, говоря себе, что это приказ фюрера. В отличие от 1939 года исполнялись только «Летучий голландец» и «Кольцо». Фрау Вагнер пригласила меня в свою ложу, где она сообщила мне, что Гитлер может приехать на спектакль «Гибель богов». Позже она подтвердила, что он прилетит из своего полевого штаба и возвратится после окончания спектакля. «Он сразу же спросил меня, приехали ли вы, господин Кубичек. Он хотел бы увидеться с вами в антракте», – сказала она.

23 июля 1940 года во время второго акта к нам поспешно зашел ее второй сын Вольфганг Вагнер и попросил меня следовать за ним. Мы пошли в вестибюль, где собралось человек двадцать, которые что-то возбужденно говорили. Личный адъютант Гитлера доложил о моем приходе, и появился Гитлер в военной форме – на нем был серый китель полевой формы в противоположность гражданской одежде, которую он носил в 1939 году, – и приветствовал меня как обычно, протянув обе руки. Он был загорелым и выглядел здоровым. Казалось, он был даже еще больше рад видеть меня, чем раньше. Он подвел меня к длинной стене помещения, и мы стояли там одни, а все гости продолжали свои личные разговоры. «Сейчас это единственный спектакль, на котором я могу присутствовать, – сказал он. – Ничего не поделаешь, война. – И, понизив голос, он проворчал: – Эта война отбросит нас на много лет назад в нашей программе строительства. Это трагедия. Я стал канцлером великой германской империи не для того, чтобы воевать». Меня удивило то, что он говорил в таком тоне после своих больших военных успехов в Польше и Франции. Возможно, он увидел на моем лице верные признаки старения и осознал, что время не оставляет и его неизменным. «Эта война крадет у меня мои лучшие годы, – продолжал он. – Знаете, Кубичек, как много я запланировал сделать, что я еще хочу построить. Но я хотел бы быть поблизости, чтобы видеть это, понимаете меня? Вам лучше всех известно, сколько планов я принес с собой из своей юности. Пока я смог осуществить лишь несколько. Многое еще предстоит сделать, но кто будет делать это? Время не будет стоять на месте. Мы стареем, Кубичек. Еще несколько лет, и будет слишком поздно делать то, что осталось сделать».

Этот необычный взволнованный голос, который был знаком мне с юности, дрожащий от нетерпения, начал теперь описывать великие проекты на будущее: расширение сети автомобильных дорог, модернизация торговых водных путей и сети железных дорог и еще многое другое. Я едва успевал следить за всеми его словами. У меня снова появилось впечатление, что он хочет подтвердить свои намерения человеку, который был свидетелем рождения его юношеских идей. Я мог быть всего лишь незначительным государственным служащим, но для него я оставался единственным человеком, который знал его с юношеских дней. Возможно, ему доставляло больше удовлетворения выкладывать свои идеи простому соотечественнику, даже не члену партии, нежели военным и политикам из своего окружения, которые занимались выработкой решений.

Когда я попытался вернуть разговор к нашим общим давним воспоминаниям, он моментально ухватился за одно мое небрежное замечание и продолжил: «Бедные студенты, вот кем мы были. И боже мой, мы голодали. С ломтем хлеба в кармане мы отправлялись в горы. Но теперь все изменилось. Пару лет назад молодые люди плавали на борту наших кораблей до Мадейры. Смотрите, вон там доктор Лей со своей молодой женой. Он создал эту организацию». Теперь он начал говорить о своих планах развития культуры. Толпа народа перед концертным залом, наверное, вызывала его, чтобы он появился перед ней, но он уже закусил удила и не мог остановиться. Точно так же, как во время своих монологов в темной комнате старой фрау Цакрис, он знал, что, как только он затронет проблемы, связанные с искусством, я буду всем сердцем с ним.

«Война подвергает меня испытанию, но это не надолго, я надеюсь, – сказал он. – Потом я смогу вернуться к строительству и созданию того, что еще осталось создать. И тогда я пришлю за вами, Кубичек, и вы всегда будете рядом со мной».

На улице заиграл военный оркестр, сигнализируя о том, что спектакль вот-вот продолжится. Я поблагодарил рейхсканцлера за его доброту и пожелал ему удачи и успехов в будущем. Он проводил меня до дверей, а потом стоял и смотрел, как я ухожу.

По окончании «Гибели богов» я шел по подъездной аллее и увидел, что Адольф-Гитлер-штрассе оцеплена полицией. Я постоял у подъезда, чтобы посмотреть, как будет отъезжать рейхсканцлер. Через несколько минут появился его кортеж. Гитлер стоял во весь рост в машине, принимая овации толпы людей. С каждой стороны от него ехали военные машины сопровождения. Того, что случилось потом, я не забыл. Ко мне подошли главный дирижер Элмендорф и три дамы, которых я видел в Ванфридхауз, и поздравили меня. Понятия не имею с чем. Машины сопровождения ехали почти в один ряд на низкой скорости. Я стоял у оцепления и салютовал рукой. В тот момент Гитлер узнал меня и дал знак своему водителю. Кавалькада остановилась, и машина Гитлера подъехала к той стороне улицы, где стоял я. Он улыбнулся, протянул мне руку и сказал: «До свидания». Когда его машина вернулась в строй, он обернулся и помахал рукой. Внезапно я стал центром шумного внимания. Едва ли кто-нибудь знал, кто я такой или почему я удостоился такого внимания со стороны вождя немецкого народа.

23 июля 1940 года я в последний раз видел Адольфа Гитлера. Война приобретала все больший размах и набирала силу. Ей не было видно конца. Работа занимала все мое время; моих сыновей призвали в армию. В 1942 году я вступил в национал-социалистическую партию. И дело было не в том, что мое отношение к политическим вопросам в корне изменилось. Мое начальство сочло это правильным и своевременным шагом, и в то время, когда борьба шла за национальное выживание, руководители муниципалитетов должны были продемонстрировать свои убеждения. Естественно, внешне я поддерживал Адольфа Гитлера, но не политически. Однако шла война, и я должен был делать то, чего от меня ожидали.

«Неужели фюрер никогда не задавал вам вопрос о членстве в партии?» – спросил меня однажды бургомистр. Я сказал ему, что этот вопрос никогда не возникал. Был один хитрый подход к этой теме в 1939 году, когда я был представлен фрау Вагнер. Гитлер обратил внимание, что я не ношу ни партийного значка, ни медали, и, зная о том, что являюсь секретарем линцевского филиала Общества немецких женщин имени Рихарда Вагнера, заметил: «Вот вам господин Кубичек. Он является членом вашего Союза немецких женщин. Очень мило!» Вот что он подразумевал под этим: «Единственное общество, членом которого является мой друг, – это женская организация. Этого достаточно, чтобы показать, какой он мужчина».

Война отбрасывала длинную тень. К всеобщей бедности и горю прибавилось личное разочарование и горечь – здесь я больше всего имею в виду доктора Блоха. Добрый «доктор для бедных», как его называли в Линце, был уже очень старым человеком. Он написал мне, воспользовавшись посредничеством профессора Гуэмера, бывшего классного руководителя Гитлера, и попросил ходатайствовать от его имени перед рейхсканцлером, чтобы ему, старому еврею, было позволено жить, так как это он лечил фрау Гитлер во время ее последней болезни. Мне казалось, что будет правильным выступить в его защиту. Я лично не был знаком с доктором Блохом, но сразу же написал рейхсканцлеру, приложив письмо старого доктора. Через несколько недель пришел ответ от Бормана, строго запрещающий мне в будущем просить за третьих лиц. Что касается доктора Блоха, он сообщил мне, что этот вопрос был отнесен к «общей категории» – уж не знаю, что это значило. Таково было указание фюрера. Я не знаю, видел ли Гитлер мою просьбу. Тот факт, что доктора Блоха, насколько я мог понять, не трогали, не очень обнадеживал на самом деле. Из этого я сделал вывод, что не могу обращаться к Гитлеру, не встречаясь с ним лицом к лицу, а это было невозможно, пока длится война.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.