Глава вторая Выпуск Апрель — май 1942 года

Глава вторая

Выпуск

Апрель — май 1942 года

Минометчик — без миномета

Присяга. К ней мы готовились воодушевленно. Без конца повторяли текст. В день торжества на полдня отменили занятия. В столовой испекли отличные булочки с повидлом и выдали дополнительно по кусочку сахара. И вот я подписал присягу на верность Родине. Конечно, как все, ходил гордый от сознания своей миссии. Я понимал: скоро — на фронт.

Шло время, и напряженность занятий усиливалась. Наполовину сократили свободный час. Уменьшили часы, отведенные на изучение уставов, шагистику. Все было подчинено боевой подготовке. Чаще стали выходы в поле. Несколько раз в месяц комроты старший лейтенант Ковальчук выводил взвод в поле и разыгрывал с нами возможные боевые ситуации. Например: предстоит атака, но артиллерия подавила не все огневые точки противника — может ли наступать батальон, или нужно дождаться их полного уничтожения? Или: мы на марше, вдруг на колонну налетают немецкие самолеты — как действовать? Как поступить на переправе, если времени в обрез, а саперная часть отстала? Где лучше выбрать позиции для минометного взвода? Что делать, если на минометную батарею движутся танки противника? Много самых неожиданных ситуаций — и различные варианты решений. Комроты обозначает их содержание и обращается к нам: «Ваше решение?» Тридцать секунд на обдумывание. Затем, если в ответ молчание, обращается к следующему: «Ваши действия?» Дальше — новый сюжет…

Полезное и увлекательное занятие — никто не сомневается. Все же во всем том, что мы делали, какие разыгрывали ситуации, как вели себя, принимая те или иные решения, присутствовала какая-то искусственность, далекая от реальных боевых обстоятельств и действий. Нас учили многим премудростям в полевых условиях, но знания эти носили абстрактный характер, что стало понятно нам позже, и совсем не в учебной обстановке.

К сожалению, много времени было потрачено на изучение устаревшего оружия. Например, мы тщательно разбирали трехлинейную винтовку образца 1891 года, когда на поле боя уже появилось автоматическое оружие. Наконец приступили к изучению миномета. Разбирались с материальной частью, практиковались в установке прицела, определении расстояния в процессе ведения огня. Но возились мы с ротным 50-мм неразборным минометом и мало времени уделили 82-мм миномету, не говоря о 120-мм, — их до выпуска мы так и не изучили.

Это странно звучит, но за четыре месяца учебы никто из нас ни разу не выстрелил из миномета, а ведь мы числились в минометном батальоне. Вероятно, предполагали сделать это напоследок, но и напоследок не вышло.

Скандал

Дополнительно отвели еще один день на стрельбы. После стрельб и произошло чепэ. Возвращались мы со стрельбища измученные, голодные, продрогшие, почти целый день провели на жутком морозе, одна дорога туда-обратно — четыре километра. Лейтенант шел впереди взвода: крепкий, краснощекий, с высоко поднятой головой. И мороз ему нипочем! — в пушистой меховой шапке, красивом белом полушубке, руки в меховых перчатках. Он гордо поглядывал по сторонам, иногда раскланивался со знакомыми — прямо гусар! На тротуарах останавливались женщины. Несомненно, он услышал, как одна из них восхитилась:

— Какой мужик! С таким не пропадешь!

Душа лейтенанта была сверх меры переполнена тщеславием, которое буквально источалось из него; он старался стать первым во всем — понятно, за наш счет. Сейчас Артур был доволен — собой и нами: взвод стрелял отлично. Когда вышли на главную улицу, скомандовал мне:

— За-а-певай!

Я начал с его любимой песни, взвод дружно подхватил, — в общем, спели от души. Следом, как всегда, еще две песни, одну — о «мудром, родном и любимом», другую — об артиллеристах, которым «Сталин дал приказ».

Устали, затихли, горло у меня охрипло. Лейтенант же только разошелся:

— За-а-певай!

Взвод не отозвался. Артур разозлился.

— Газы! — прозвучала команда, что означало: достать противогазы и натянуть маски.

Подчинились. И вдруг:

— Бегом, марш! За мной!

Попробуй бежать в плотно надетой ледяной резиновой маске! Тут и произошел скандал. Примерно полвзвода побежало за командиром, остальные: казаки, я, Юрка, Женечка и еще несколько курсантов — не тронулись с места — в тот момент наши чувства совпали.

Постояли, покурили. Казаки материли «эстонского жидовина» на чем свет стоит. Медленным шагом двинулись в училище, Шурка впереди.

Когда мы добрались до училища, возле ворот увидели лейтенанта — он поджидал нас, нервно поглядывая на часы. Выстроил по команде смирно и, наговорив гадостей, скомандовал:

— По плацу! Три круга! Бегом, марш!

Подчинились. Но, завершив второй круг, высунули языки, а журчание в животе тоскливо возвещало, что остальные тем временем заканчивают обед. После третьего круга никто уже не думал о еде, всех мутило и тошнило — лишь бы добраться до казармы и свалиться на койку.

Обстановка во взводе накалялась. Пошли втихую разговорчики:

— С таким гадом на фронт?..

— Прикончить его в первом же бою!..

Мы смотрим кинохронику

Дважды в месяц с разрешения командира батальона после ужина я шел в клуб на репетицию хора: мы готовили большую программу к Первому мая. И вот в клубе в одну из суббот нам показали документальный фильм «Разгром немцев под Москвой».

Сделана была лента мастерски. Первый раз я увидел противника в лицо. Это были пленные немцы. Целые толпы пленных! Кадры выхватывали отдельные лица и фигуры обессиленных людей. Некоторые поверх шинелей были закутаны в платки, все без рукавиц и зимней одежды, с глубоко засунутыми в карманы руками, в рваной обуви, даже в женских ботах. Они пританцовывали от зимней стужи, время от времени вынимали руки из карманов, растирали нос, уши.

Новые кадры: горы брошенной техники! Обледеневшие танки, цистерны, грузовики и фуры, орудия — и все это в снегу, сугробах. Было понятно, что их командование не подготовило для армии морозоустойчивое горючее, зимнюю одежду. Рассчитывали-то на блицкриг, справиться до зимы с Красной Армией. Не вышло! Кто-то из курсантов бросил:

— Показать бы Гитлеру эту хронику! Пусть увидит, как драпают его доблестные арийцы!

После войны стало известно, что Гитлеру фильм показали. Можно представить, какие чувства испытывали фюрер и его генералы!

Ночью в казарме обсуждали увиденное. Пошли анекдоты о Гитлере. Запомнился один:

— Абрам, что бы ты пожелал Гитлеру?

— А чтоб он стал электрической лампочкой! Днем будет висеть, а ночью — еще и гореть.

Казарма взорвалась хохотом.

Разговор с Юркой

Библиотеку можно было посещать только раз в две недели. В свой следующий визит я не вернул книгу, извинился перед Зиной: дал прочесть товарищам. В третий раз мы пришли с Юркой. Я вернул «Три цвета времени» Виноградова и попросил Лермонтова. Юрку интересовали пьесы Горького:

— Счастливые москвичи — в столице повсюду ставят его пьесы. А Челябинск — провинция! У нас больше любят Островского.

— Пьес Горького я не видел ни одной, — успокоил я Юрку. — И не очень-то стремлюсь их увидеть.

Зина рассмеялась:

— О, мальчики, вижу, у вас шарики крутятся, с книгой особые отношения.

Когда вышли, Юрка сказал насмешливо:

— Ты, брат, завоевал сердце старшего сержанта. Как она на тебя глядела! Как на икону! Считай, тебе повезло — такой самородок затерялся в Сибири.

— Ну да-а… тебе показалось, — промямлил я.

— Тебе понравился Виноградов? — спросил Юрка.

— Очень.

— Ты понял, почему «Три цвета времени»?

— Белый цвет — цвет французских королей и аристократов, — это мы проходили еще в детстве, читая «Трех мушкетеров». Красный, ясно, — цвет крови, символ кровавой революции. А черный…

— Эге, значит, не читал предисловия, там есть объяснение.

— Удар ниже пояса.

— Ладно. Черный цвет — это цвет духовенства, Стендаль не очень почитал религию.

— Устроил ты мне экзамен и, уж конечно, влепил двойку.

— Что ты, все мы желторотые! Не случись войны, наверно, остались бы такими надолго. Ты когда-нибудь читал Библию?

— Не читал и в глаза не видел.

— Жаль, вселенского масштаба книга. Серьезное чтение. Я, правда, не прочел и половины, но кое-что понял.

— Расскажи!

Ответа не последовало.

— Юрка, ты верующий?

— Нет, это не по мне. Но еще никто не подверг сомнению библейские заповеди: не убий, не укради, люби ближнего, как самого себя, не делай зла.

— Но ведь все равно убивают, крадут, грабят.

— Герцен в «Былом и думах» говорит, что в понимании жизни помочь может только «самомышление»…

— А война кончится в этом году? Сталин обещает.

— Ты веришь?

— Верю. Юрка, как я рад, что мы встретились.

Мы подходили к дверям казармы.

После этого разговора я несколько дней был сам не свой: ранила мысль — почему я так мало знаю? Почему до сих пор — мне уже под двадцать — не умею самостоятельно мыслить? Вспомнилась встреча с отцом в тот день, 19 декабря 1939 года, когда он вернулся домой после тюрьмы. Он не выпускал меня из объятий, целовал и плакал, плакал горько, долго. Я бросился к своей первой, еще жиденькой, крохотной книжной полке — на ней стояло всего несколько книжек, — взял одну, потолще, и, радостный, счастливый, что могу это сделать, протянул папе: «Вот! Приготовил тебе подарок!», — уверенный, что эта книга доставит ему радость. Он прочел название «Краткий курс истории ВКП(б)» и, вздохнув, отложил в сторону. Он всегда был деликатен, промолчал и по поводу моего подарка, только опять заплакал.

До моего ухода в армию отец так и не рассказал мне свою тюремную историю. То ли он опасался за меня, то ли сам еще полностью не избавился от страха. Страх поразил все старшее поколение.

Откровения Зины

В разрешенный день я отправился в библиотеку один, без Юрки, — он не смог пойти. Но вот досада, на дверях библиотеки висело объявление: «Санитарный день». Попробовал открыть дверь и не ошибся. Зина сидела, как обычно, за своим столиком, в черном халате, надетом поверх формы. Мы встретились взглядами, и я понял, что она рада, ждала меня. Смущенный, я начал извиняться, благодарить за прием в нерабочее время, и как-то случилось, что я осмелился — притронулся к ее руке. Волнение охватило меня. Зина молча смотрела мне в глаза. Смущенный, я быстро-быстро заговорил:

— Зина, как вы думаете, почему нам, курсантам, не выдают учебники по истории военного искусства, разве командиру взвода не положено знать, как побеждали русские полководцы?.. — Она все так же молча смотрела на меня. Пришлось продолжить: — Я уж не говорю о материалах по нынешней войне. Нет совсем ничего! Ведь нужно понять, в чем причины успехов их армии в Польше и во Франции! О разгроме немцев под Москвой — тоже никакой литературы! И командиры от обсуждения уходят, учат все на один лад: «Делай, как я!»

Она наконец-то заговорила, но понесла такое, что у меня потемнело в глазах, а сердце забилось от страха:

— Ты восхищался количеством книг в библиотеке. Так вот! Это лишь жалкие остатки. Я работаю здесь с тридцать восьмого, в те времена по три раза в день сюда прибегал комбриг — начальник училища, запирал дверь на ключ, хватал с полок книгу за книгой и командовал: «Эту — в печь! Эту — изъять из общего пользования и без моего разрешения никому не выдавать!»

— И Фрунзе сожгли?! — приходя в себя, воскликнул я.

— И Фрунзе, — ответила Зина. — А затем пошло нечто невообразимое: пачками, по описи, отправляли книги в цензуру. А потом мы стали регулярно получать целые списки запрещенных книг. Вот так, очень быстро, и опустели полки, на которых красовались учебники, написанные нашими военачальниками и военными историками, переводы с немецкого, английского. Раньше учебники по военному искусству, стратегии, тактике, истории занимали тридцать шесть полок. А к началу войны все тридцать шесть оккупировали «Краткий курс истории ВКП(б)», несколько книг начальника Генштаба Шапошникова и труд Ворошилова «Сталин и Красная Армия». И тогда же, в тридцать восьмом, в одну ночь забрали все командование училища. Теперь командиров взводов назначили комбатами, командиров рот подняли повыше, ну и так далее. А ты спрашиваешь об учебниках! Где их теперь взять? Нет ни авторов, ни учебников. С того света еще никто не возвращался. Не только люди, но и книги. Так вот, курсант.

— Вы сказали о книге «Сталин и Красная Армия». Нас обязали ее прочесть.

— Кто обязал?

— Политрук.

— Ты прочел ее?

— Пока что нет. Но деваться некуда, прочту. Политрук обещал проверить.

Я понимал — разговор опасный; как могла она быть такой откровенной, ведь мы так мало знакомы! Конечно, то, что она рассказала, интересно, я не знал об уничтожении кадровых военных — наверное, коммунистов, основателей училища. О загубленных книгах и цензурных запретах. А наши командиры! Недоучки?.. Зина разглядывала меня, пытаясь оценить мою реакцию, я же молча пятился к двери, забыв даже взять с ее столика заказанную книгу.

— Вот какой ты смельчак! Чего испугался? Правды! А Стендаля, я поняла, ты не знаешь… — летели мне вслед резкие, обидные слова, и я с горечью их проглатывал.

Возвращался я в казарму в смятении, обеспокоенный, ругая себя последними словами: зачем, зачем я полез со своими идиотскими вопросами?! А Зина! Видно, давно искало выхода ее отважное сердце! Какая светлая девушка! Прямая, нетерпимая ко злу. Таких, как она, не любят, стараются от таких избавиться. Воистину: «Юность — время отваги»…

Больше я в библиотеку не ходил. Ни разу. Не потому, что обиделся на Зину или испугался за себя. Мне стало страшно за нее. Я не мог забыть жутких рыданий отца после возвращения. И не забыть мне этого до конца жизни.

Приказ!

В начале мая, когда необыкновенно ярко засияло сибирское солнце и волнующе запахло весной, нас всех ожидал сюрприз.

В тот день, как обычно, после завтрака стали собираться на стрельбище. Вдруг команда:

— Отставить! Батальон, строиться на плацу!

Появилось все начальство. Вперед вышел полковник, начальник училища, без предисловий обратился к строю:

— Товарищи курсанты! Получен приказ срочно отправить вас на фронт. Мы посылаем лучший батальон и уверены: тюменские курсанты не посрамят чести училища. После первого же боя всем вам присвоят командирские звания.

Еще несколько напутственных слов, и мы вернулись в казарму. Кто-то проронил: «Вот так новость!» Курсанты молчали. Ждали команды, что делать дальше. Что будет? Когда? Куда нас направят?..

Зина хочет спасти меня

Вечером ко мне подошел дневальный:

— Какая-то девица в военной форме вызывает тебя на лестницу.

Нетрудно было догадаться, кто это.

Зина ждала меня. Я с трудом узнал ее. Бледная, с грустными глазами, куда исчезла ее всегдашняя чуть ироничная, но радостная улыбка? Я сразу понял: она чем-то очень взволнована.

— У нас мало времени, — начала Зина. — Мне нужно сказать тебе важное. Разреши мне поговорить с начальником училища. Тебя оставят здесь, переведут в батальон, который не отправляют на фронт. Ты нормально закончишь училище и поедешь воевать младшим лейтенантом.

Вот это да!

— Спасибо! Спасибо… — повторял я, но уже отрицательно мотнул головой.

— Ты понимаешь, курсант, что с тобой произойдет на фронте? Ты должен знать: солдат на передовой живет неделю, а в наступлений — один-два дня, каким бы он ни был героем.

— Разве командир взвода живет дольше? — резко спросил я.

— Не знаю. Но у командира всегда есть хоть минимальный выбор, а у солдата — нет выбора. Умоляю, позволь мне поговорить за тебя. Думаю, мне не откажут. Скорее всего, ты не знаешь: из вашего батальона забрали нескольких курсантов, школьников с золотыми медалями, доучиваться.

— А я в школе плохо учился. Не веришь — посмотри мой аттестат. — Опять не то. — Мы же дали присягу! Что подумают обо мне товарищи?

— Пойми, курсант, — ласково проговорила Зина, не обращая внимания на мои слова, — я не хочу, чтобы ты погиб. Понимаешь? Подумай о матери.

— Понимаю… — Я скисал, сменилось настроение; мне стала дорога эта девушка, но мы так мало встречались, и так все неожиданно вышло — зачем она обо мне печется, кто я для нее?..

Зина испуганно смотрела на меня, ждала ответа, а я молчал… Внезапно она всхлипнула и вдруг расплакалась:

— Дурак! Дурак! — Резко повернулась и быстро сбежала с лестницы.

Я понурил голову. Почему все так нелепо? Она такая милая, добрая… Может, это наша последняя встреча… Мы даже не попрощались!..

Все же я увидел Зину еще раз, когда нас провожали.

Свидание с мамой

Узнав об отправке на фронт, я послал маме телеграмму с внешне невинным текстом. Она все поняла и сразу же приехала. Сняла комнату недалеко от училища, попросила Ковальчука, и наш ротный на сутки отпустил меня из училища.

За то короткое время, что мы провели вместе, на меня вылилось море материнской ласки. Я же в ответ нес какую-то чепуху: что нам обещали после первого же боя присвоить командирские звания, сколько нам станут платить… Понимал ли я маму в тот день? Она-то, наверно, думала совсем о другом — останется ли сын в живых после того первого боя, о котором так легкомысленно говорит. Она вскипятила целое ведро воды и всего меня вымыла в глубоком корыте, как в детстве, одела в чистое домашнее белье, целовала лицо, руки, ноги, плакала, вероятно, сокрушаясь — не последняя ли это встреча?..

Мамин приезд вызвал воспоминание о Наташе. Наташа попала в Кыштым случайно, вместе со знакомым из Киева, преподавала математику в железнодорожном училище, неплохо рисовала; мама рассказала, что, когда я уехал в армию, Наташа по фотографии нарисовала мой большой портрет и подарила ей.

Мы знали ее драматичную историю. В первый день войны «юнкерсы» за несколько минут превратили полевой аэродром, где служил ее муж-летчик, в кладбище людей и машин. Муж погиб, а всех жен и детей летного состава отправили в Киев.

Когда мы познакомились, Наташа была беременна. Мама предложила ей переехать из общежития в наш дом. Она поблагодарила, но отказалась. Прощаясь, я указал ей:

— Если выживу, усыновлю твоего ребенка.

— Мой рыцарь! — рассмеялась Наташа. — Спасибо тебе за доброту и искренность, поживем — увидим. Война не скоро кончится, ты еще не знаешь, что это такое, не понимаешь, что теперь ты не принадлежишь себе, — теперь, Боренька, ты солдат.

Слова Наташи оказались пророческими, больше я никогда ее не видел.

Мама рассказала, что некоторые знакомые уже получили похоронки. Она очень хотела остаться и проводить меня, но я попросил ее вернуться домой.

Когда она уезжала, нам разрешили проститься.

До свидания, училище!

У всех нас собственная жизнь. Но есть события, когда судьбоносный момент твоей личной жизни оказывается таковым сразу для многих. Тогда людей объединяют не только время и место события, но и общее чувство — многократно усиленный единый порыв, и это оставляет неизгладимый след в душе и памяти человека. Таким событием для нас, курсантов, стал последний вечер перед отправкой на фронт.

Весь батальон собрали в клубе. Пришли командиры. Сцену украшало широкое полотнище: «До свидания, училище! Спасибо!». Перед торжеством мы помылись в бане, надели все чистое, заменили худые гимнастерки, брюки, сапоги на все новое. Вкусно пообедали и поужинали. Наш искусный повар угостил нас на прощание аппетитными булочками. Написали письма домой, собрали вещи в дорогу.

Я смотрел на веселые лица курсантов — и ни в одном не заметил каких-то тревожных предчувствий, в них светилась пылкость высоких патриотических чувств, мы грезили героическими поступками, каждый готов был броситься на вражеский дзот, мечтал стать командиром.

Удивительный вечер… Читали стихи, пели, играли на рояле, гитаре, мандолине. Не было отбоя от желающих выйти на сцену. В поведении курсантов, пожалуй впервые, появилась раскованность.

Навсегда сохранился в памяти тот последний вечер в училище. Особенно его последние минуты, когда весь батальон, 600 курсантов, стоя, запел под оркестр: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

Не забыть и день отъезда. Все прошло торжественно, с подъемом. Колонной по четыре, плечом к плечу мы прошли по плацу, отдавая честь знамени училища.

Почему-то мы долго стояли перед воротами, их вот-вот должны были открыть. И тут я увидел Зину. Она приблизилась к колонне, увидела меня и, не таясь, подошла, обняла и крепко поцеловала. Незаметно сунула бумажку с адресом, тихонько проговорила:

— Дай бог тебе остаться в живых, курсант. Извини за грубость. Я буду молиться за тебя. Приедешь на фронт, напиши.

В горле застрял комок — от неожиданности, волнения, нежности, от сознания значимости этой минуты.

— Спасибо!.. За все… Стендаля я обязательно прочитаю. Я запомнил: «Юность — время отваги». Постараюсь… Спасибо тебе! — Я обнял ее.

Ахнули ребята, но промолчали: не до того.

«Спасибо, милая Зина!» — повторю и сегодня.

Широко открылись ворота. Перед выходом я еще раз обернулся, высматривая ее сквозь колонну курсантов. Зины нигде не было. Когда колонна вышла на улицу, Фоня все же не удержался, промычал что-то вроде: «На бабца и зверь бежит». Скотина. Никто из курсантов его не поддержал.

Колонна двинулась по улицам Тюмени. Впереди гремел барабанами и трубами оркестр. Почти все командиры пришли на проводы, некоторые прошли с нами всю дорогу до вокзала, и каждый пожелал нам поскорее стать командирами, нашел невероятно теплые, искренние, добрые слова.

На станции нас ожидали готовые к отправке вагоны. Мы надеялись, что вместе с нами поедет Артур, — хотели избавить от него училище. Не вышло. Он проводил нас до вагона, пожал всем руки и пожелал стать героями. Когда вагон тронулся, курсанты зашумели: «Вот гад! Оставили калечить новичков. Таким, как он, надо бы запретить жить среди людей…»

Первые майские дни сорок второго. Поезд набирал ход. 600 восемнадцати-, девятнадцатилетних парней — батальон курсантов Тюменского военно-пехотного училища — отправились на запад, чтобы сразиться с врагом…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.