Глава IV. Летописные сказания о некоторых народах, соприкасающихся с Русью, будто бы, до крестовых походов, в связи с так называемыми «Городищами» Украины (торки, половцы, печенеги и т.д.)

Глава IV. Летописные сказания о некоторых народах, соприкасающихся с Русью, будто бы, до крестовых походов, в связи с так называемыми «Городищами» Украины (торки, половцы, печенеги и т.д.)

Один из главнейших недостатков современных курсов государственной истории до-печатного периода — это недостаточность критического отношения к локализации мест действия. Возьмем хотя бы в наших летописях упоминания о Переяславском княжестве.

Из городов этого имени существует и теперь Переяславль Залесский, между Москвою и Нижним Новгородом, в бывшей Владимирской губернии, терпевший, — говорят нам, — много от литовцев и татар, неизвестно какими путями приходивших туда. А не так далеко от него есть другой Переяславль, переименованный будто бы в современную Рязань в XII веке. Затем мы имеем город Переяслав при Днепре, центр православной гетманщины XVII века, боровшейся под предводительством Богдана Хмельницкого (1648-1657) в Союзе с Крымским ханом Ислам-Гиреем (т.е. героем ислама[133]) против католической Польши. Затем мы находим еще и Преславу (или Пряславу) на Дунае в Болгарии, обратившуюся теперь в небольшой городок, но бывшую, — говорят нам (и не без основания) — столицею первого Болгарского царства до перенесения ее в Тырново около 1186 года. И, наконец, мы узнаем это же первоначальное славянское название и в городе Бреслау (Бреславле) в Силезии, бывшем в XII-XIV веке резиденцией самостоятельных герцогов из рода Пястов, а затем перешедшем к Богемии и в XVIII веке — к Германии.

И вот, когда мы в существующих летописных сводках из разнородных и разрозненных первоисточников (какими в сущности и являются все летописи, охватывающие промежуток времени более ста лет) встречаем, например, название Переяславское княжество, то действительно ли имеем мы право локализировать его не только на арене деятельности Богдана Хмельницкого или на Дунае в Болгарии, но также переносить это имя (как прежнее, но забытое потом) и на Рязань?

И перенеся его, допустим, ошибочно туда, не перенесем ли мы вместе с тем ошибочно туда же и события, которые в действительности совершались в другом месте?

Вот, например, нам говорят, что это княжество при Олеге Ивановиче (1351-1403) пробовало укрепиться против Москвы «с помощью Литвы». А как могли попасть туда Литовцы? Другое дело, если б это говорилось о Силезском Бреславе. Затем говорится, например, что в 1520 году Рязанский князь Иван I был заключен Московским Великим князем под стражу за попытку заключить союз против той же Москвы с Крымским ханом, но бежал в Литву, после чего Рязанское княжество было присоединено к Московскому...

Бежать он мог, конечно, очень далеко, но заключать союз с Крымским ханом из Рязани (даже и при сочувствии магометанам собственного духовенства, боровшегося с католическими орденами) было при путях сообщения в XVI веке то же самое, как в настоящее время Польше заключить союз с Чилийской республикой.

Аналогично этому приходится пересмотреть, как мы увидим далее, и топографию остальных географических названий, доставшихся нам в наследство почти исключительно от старинных монастерионцев, географический кругозор которых был не шире наших школьников первой ступени, так как тогда не было даже и географических карт.

О каком, например, городе Владимире говорится в отдельно стоящих упоминаниях в русских летописях, когда их было два: Владимир Волынский и Владимир Залесский на Московско-Нижегородской железной дороге? И если все упоминания о Владимире Волынском, как центре Волынского княжества, правильны, то не заимствованы ли из его истории некоторые детали и в историю Владимира Залесского, как центра Ростовско-Суздальского княжества, тоже называемого Владимирским?

Когда нам говорят о «татарах» под Ярославлем или Новгородом, то действительно ли они были в этих приволжских городах, а не в Галицийском Ярославле (Jarosiaw)?

Локализацию таких мест, как доставшуюся нам в наследство из неизвестных нам первоисточников, еще необходимо проверить с точки зрения современных географических и этнографических точных знаний.

Все рассказы о народах, соприкасавшихся с Русью до крестовых походов или даже в продолжении их, конечно, отчасти вполне мифичны и отчасти стоят на границе между мифом и реальностью. Но ведь и миф не есть продукт абсолютного воображения, вроде чисто фантастической волшебной сказки, а обыкновенно вырастает, как дерево, из какого-нибудь реального события, ушедшего в далекое прошлое. Его место действия часто переносится в очень отдаленную местность, а содержание по мере устных передач трансформируется, но есть один признак, по которому можно восстановить его первоначальное место, а нередко и повод к его возникновению — это сохранившиеся в нем лингвистические следы, т. е. его ономатика.

Лишь имена действующих в мифе лиц обыкновенно остаются надолго неизвестными, если они общеупотребительны на данном языке. А иначе они претерпевают только единичную порчу в момент своего перехода на тот язык, на котором до нас дошли с чужого ему наречия. Так еврейское Иешуа по-русски перешло в Иисуса, по-французски в Жезю, и т.д., и т.д., но здесь фонетические законы, обусловливающие изменения чуждых данному языку звуковых сочетаний, при их проникновении в него и с иного языка, позволяют восстановить весь путь этого имени по земной поверхности и самое место его возникновения в том лингвистическом бассейне, где оно получает — вместо бессмысленного набора звуков — осмысленное значение.

Вот почему ономастическое исследование всякого исторического сказания должно лежать в основе его научного изучения, и лишь затем должно рассматриваться содержание данного сказания в соответствии с тем, что уже дала нам для него ономастика и притом в соответствии с географическими и экономическими возможностями. А пока ономастика не выяснена, исследование мифа или предания не может считаться законченным, если даже с географической и экономической стороны нет против него возражений.

Возьмем хотя бы скифов. Геродот в своей «Истории», которая, как я уже показывал, принадлежит не ранее как к эпохе гуманизма в Западной Европе, помещал их страну на место нынешней Украины между Доном и Дунаем и столицу их великого князя помещал в местности Эр Рас, на реке Ворисфене, т. е. текущей с севера, что и подходит вполне к Днепру, на берегу которого стоит Киев. Их профессией, — говорит он, — была война, т. е. совсем, как у крестоносцев XIII века, самое имя их скифы, или правильнее скиты (????) имеет осмысленное значение только по-русски и значит «скитающиеся люди», и притом не без религиозного оттенка, так как скитами же называли и пристанища ходячих проповедников христианства. Бога отца скифы называли по-латыни папеем и поклонялись, — говорят нам, — еще и огню, хотя и можно догадаться, что с огнем тут смешали по созвучию, как и у индусов, агнца, символа созвездия овна и апокалиптического Христа, которого проповедывали и крестоносцы. Они, — говорят нам, — (как и крестоносцы) десятка на два лет завоевали и Месопотамию, и Сирию, и Палестину вплоть до Египта и были изгнаны оттуда Киак-Саром, т. е. Панцырь-царем[134]. Вся разница тут только во времени. С обычной точки зрения скифы исчезли без следа еще в первые века нашей Эры, а крестоносцы появились через полторы тысячи лет после них. Но вот, — представьте себе! — в «Истории Ромаев» Никифора Грегораса[135]сообщается о договоре, который заключил «начальник скифов» «с генуэзцами»! Значит, скифы воскресли после полуторатысячилетнего небытия во время крестовых походов. Вот так странный ренессанс (!), и не проще ли считать Геродотовых доисторических скифов за чистый миф, навеянный скитавшимися рыцарями XIII века? И об этом удивительном ренессансе скифов говорит не один Никифор Грегорас. Вот, например, и Гейд в своей «Истории Левантийской торговли в средние века»[136] говорит о «северных скифах Чингис-хана» и что под татарами надо понимать скифов южной России того же времени...

А вот, кроме того, и о «Богодарованном городе» (Феодосии) в Крыму. Она, — говорят нам, — была основана классическими греками еще при скифах около 500 лет до Рождества Христова, под именем Кафы, но была разрушена при «переселениях народов» и лишь в 1281 году в разгар крестовых походов вновь основана генуэзцами, и римский папа учредил в ней даже епископию. Она стала вести «обширную торговлю» с Русью, Молдавией, Валахией и Средней Азией. В 1473 году турки овладели ею, низвергли католиков и украсили ее минаретами и дворцами, переименовав в Кучук-Стамбул, т. е. Малый Царь-Град. И так было до 1774 года, когда она была уступлена русским... Опять такой же удивительный ренессанс! Вместе со скифами воскресла в новом блеске и Феодосия, через полторы тысячи лет!

Разбирая с этой точки зрения «Сказания начальной русской летописи» о западных народах, с которыми иногда ссорились, иногда мирились русские мелкие князья (или даже брали себе в помощники и заключали брачные союзы) до начала крестовых походов, мы видим, что тут получается целый ряд исторических и логических противоречий.

Наиболее простому ономатическому и географическому определению поддаются, — мне кажется,— «Торки», последнее упоминание о которых находим под 1060 годом.

«Того же лета, — говорит „Начальная летопись“, — Изяслав, Святослав, Всеволод, Всеслав, соединив бесчисленные (русские) войска, пошли на конях и в ладьях (т. е. не иначе как по Днепру), — бесчисленное множество — на торков. Услышав это торки (торцы в подлиннике) убоялись, пропали и до сего дня; померли, бегая, гонимые гневом божием. Одни умерли от зимнего холода, другие от голода. Так бог избавил христиан от поганых».

Конечно, это событие невероятно, если речь идет о целом народе, а не об отряде выделившихся из него разбойников. Но географически тут нет ничего нелепого, если дело идет о Крыме. Ведь путь в ладьях по Днепру вел только к Крымскому полуострову, который по-гречески назывался Таврическим, т. е. бычачьим, откуда и русское название его Таврида. Греческое слово Таврикос произносилось так же, как турикос, и от него могло произойти и название таврического народа (т. е. таврики). Мы знаем, кроме того, что в Тавриде есть несколько развалин средневековых ромейских поселений, которые около 1170 года сменились генуэзскими, особенно развивавшимися во время крестовых походов (так как мы находим их остатки во многих местах по берегам Черного моря). Значит, там была сначала ромейская (на библейских основах), а затем латино-христианская культура, продолжавшаяся до 1475 года, когда при Магомете II католическое господство сменилось в тех местах магометанством и потомки генуэзцев по окончании крестовых походов постепенно омусульманились.

Отсюда можно думать, что под торками (или тороками) X и XI веков в наших летописях подразумеваются иногда и таурики, т. е. крымцы, и этому вполне соответствует первое упоминание о них под 985 годом:

«Пошел Владимир (из Киева) на Болгар с Добрынею своим дядей в ладьях (т. е. не иначе, как по Днепру и вдоль Черного моря до Дуная), а торков (из Тавриды) привел на конях и так победил болгар. Добрыня же сказал Владимиру: „я видел их узников, все в сапогах. Такие же будут давать нам дани, пойдем искать лапотников“. И Владимир заключил мир с Болгарами, и поклялись друг другу: „тогда не будет мира между нами, сказали болгары, — когда камень начнет плавать, а хлеб тонуть“.

И возвратился Владимир в Киев».

Рассказ о сапогах опять, конечно, миф, но маршрут и здесь указывает, что не только надо тут подразумевать под болгарами задунайских болгар, но и то, что торками здесь называют опять ромейских тавридцев, придерживающихся до прихода к ним крестоносцев мессианско-библейского культа, еще не отделившегося от восточного христианства, а даже может быть и латинян.

Но это еще не значит, что в разных местах «Первичной русской летописи», доводящей свой рассказ от 852 до 1111 года, эти же торки не встречаются и под другими именами, или что слово «горки» не распространяется и на другие местности.

Хотя в конце ее основного Лаврентьевского списка и говорится под 1110 годом:

«Игумен Селивестр (а не Нестор, как до сих пор ходит в публике) написал книги сии „Летописец“, надеясь принять милость от бога при князе Володимире (Мономахе), княжащем в Киеве и (при) мне игумнящем, в то время у святого Михаила, в (лето) 6624 (от сотворения мира), индикта 9, и кто читает сии книги, вспомяни меня в молитвах», — но все же автор написал эту летопись, конечно, не «от духа святого».

Как и все уже признают теперь, эта «Начальная летопись», представляющая с малыми вариантами и описками первую часть и всех других русских полных летописей, является не действительным соединением друг с другом подробных записей, передаваемых преемственно от монаха к монаху от 852 до 1111 года, а компиляцией, сделанной в Киеве не ранее XII века по многим разноместным и не систематичным, как славянским, так и греческим отрывочным записям и по воспоминаниям старожилов.

Таким образом, один и тот же народ в разных ее местах может оказываться под разными названиями.

Так, П. Голубовский, книга которого «Печенеги, торки и половцы» сейчас находится передо мною, считает, например, что половцы, Planci (т.е. плавцы, плаватели), Blanwen, Walmen, Куманы, Куны и Кинчаки — одно и то же «новое кочевое племя» (хотя куманами и до сих пор называются славянские национальности восточной Венгрии, где даже и теперь находятся Великая и Малая Кумания между Дунаем, Татрами и Карпатами).

А другие авторы доказывают, что Угры, Венгры, Венерцы (Венгерцы), Угличи (от Угричи) и Уличи русских летописей — одно и то же (т.е. другая национальность той же Венгрии, сохранившаяся до сих пор).

П. Голубовский (с. 64), например, старается отождествлять торков с гузами (иначе Узами и Огузами багадурхана Абулгаза (1762 год), производя от них и династию сельжуков, правившую Иконийским царством Малой Азии во время крестовых походов.

Арцибашев, Тунман и академик Эрнст Куник на основании того, что мадьяры называются у средневековых латинских писателей и у латинского автора Лиутпранда Турками, считают их за венгерцев. Гаммер-Пуршталь в своей «Истории Золотой Орды»[137] признает, что Патцинакиты византийцев (печенеги русских летописцев) и кипчаки восточных писателей (то же едва ли не от славянского слова купцы) — одно и то же, да кроме того, он считает и узов, и гузов, и огузов, и туркоманов, и куманов, и кунов, и половцев, и торков — за один и тот же народ. Читатель сам видит, что разобраться тут на основании одних старинных сообщений совершенно невозможно, и я привел все это только для того, чтоб показать, что извод как турков, так и всех этих племен из азиатских степей никак не может считаться за установленный исторический факт и что предлагаемая мною западническая гипотеза имеет полное право на научную разработку.

Посмотрим с этой новой точки зрения и на другие загадочные народы русских летописей и соответственных им сказаний иностранцев, руководясь нашим общим правилом, что лингвистические следы и географическая, а с ней и экономическая осмысленность имеют перевес над буквальным смыслом старинных сказаний, легко варьирующихся при переходе из уст в уста и искажающихся соответственно предвзятой тенденции переписчиков, которые всегда являлись и редакторами переписываемого документа.

Прежде всего, если мы не желаем переставлять пред-исторические народы русских летописей по географической карте, как фигурки по шахматной доске, то должны признать, что Дунай в той части, где он течет по славянским землям, назывался по-славянски Волгой, так как и самое имя болгары (в греческом произношении волгары, значит волгари). Точно так же, читая у византийцев о Херсоне, мы не должны забывать, что под этим именем не следует еще непременно подразумевать Херсонес Таврический, так как слово Херсонес по-гречески значит просто — полуостров. Кроме того, мы должны помнить, что таким именем, без особого определительного прилагательного, назывался по-гречески только Фракийский полуостров между Дарданеллами и Черным морем. Да и город Корсунь русских летописей, который будто бы захватил Киевский князь Владимир Святой в 988 году, но вернул обратно грекам, женившись на греческой царевне, действительно ли надо отсылать в Крым, в какие-то генуэзские развалины? Ведь очень недалеко от самого Киева, на реке Роси, есть и теперь город Корсунь со старинным замком внутри и с развалинами многих укреплений, как говорят, XII века.

Точно также и «Херсонская земля» Константина Багрянородного, на каком-то основании отождествляемая с Крымом, т. е. таврическим Херсонесом, когда тут нет определения Таврический, да и стоит не Херсонес, а Херсон?[138]

Я не сделал бы, конечно, ни одного из этих заключений, если б существующие теперь толкования этих и подобных им имен не привели к тому, что передвижения якобы исчезнувших затем народов стали настолько невероятны, что даже и оротодоксальные историки удивляются им, а еще хуже то, что многие летописные народы постоянно воскресали из мертвых и снова умирали ранее «всеобщего Воскресения из мертвых» и «страшного суда».

«Первое нападение Печенегов на Русь, — говорит Ипатьевская летопись[139], — было в 965 году». А последняя отчаянная битва с ними у Золотых ворот произошла в 1034 году. Они были разбиты на голову «тако погибоша, а ярок (остаток) их пробегоша (т. е. пропал) и до сего дня»[140]. Но вот после 32 лет они неожиданно являются снова, на Дону, в 1116 году.

«В се же лето (1116 году), — говорит летопись, — бишася Половцы с Торкы и с Печенеги у Дона, и секошася два дня и две нощи, и придоша в Русь к Володимиру Торци и Печенези»[141]. В дальнейших событиях Печенеги являются неразрывно связанными с Торками. «Прогна Володимер (в 1121 году) береньдичи из Руси, а Торци и Печенези сами бежаша»[142]. «Печенеги и Торги вместе поселились по реке Роси (западному притоку Днепра)». Но вот, наконец, и Торки в 1060 году померли «бегающе овии от зимы, друзии же голодом, иннии же мором и судом божьим, а тако бог избавил крестьян от поганых»[143].

«Откуда же опять взялись эти кочевники, — спрашивает Голубовский, — когда по словам того же летописца они погибли в 1061 году?»[144] Но он не дает ответа; так его слова, что узы и торки один и тот же народ, не объясняют их Воскресения в 1121 году после «погибели» в 1060. Он отмечает, что арабский писатель Абул-Феда (относимый к 1272-1331 году), латинские (!!) сочинения которого изданы впервые только в период от 1789 по 1842 год, объявляет печенегов, узов и куман существующими в его время[145] и говорит, что узы (гузы) находятся между хазарами, страной карлоков и булгарами. Но если мы примем во внимание, что народы не исчезают с земной поверхности, как облачные тени, и допустим, что автор, писавший по-латыни под именем Абул-Феда, пользуясь византийскими первоисточниками, ошибочно перенес сцену действия в Азию, то, руководствуясь лингвистическими следами, установили, что его Булгария должна быть современною Болгарией, что страна Карлоков — империя Карла Великого, а хазарами названы Венгерцы. Тогда гузами (les gouzes) окажутся румыны.

«Руссы, — говорит Абул-Феда в другом месте[146], — народ турецкой национальности, который с востока граничит с гузами, народом такого же происхождения», — и прибавляет, что в XI столетии гузы завоевали Персию и основали Сельджукскую монархию.

Но ясно, что русские в средние века или во времена крестовых походов не могли граничить не только с заволжскими, но даже и с задонскими народами, так как сосредоточивались лишь в Киевской, Новгородской и Владимирской областях. Единственный подходящий народ тут румыны, и это тем более правдоподобно, что и Турецкая империя после своего основания носила название «Рум».

И я уже упоминал, что венгерцы у византийцев называются турками, и также зовет их латинский средневековый историк Лиутпранд, относимый к 922-969 годам[147].

«Во время борьбы греков с сельжуками, — говорит Голубовский, — в войске императора были Узы-Торки, и Атталейота указывает, что последние и первые одно и то же племя. Во время войны Алексея Комнина с Иконийским султаном два Печенега передали планы императора его врагам. Западные писатели признают также и наших половцев родственниками Турок. Плано Карпини рассказывает, например, что жители Биссерменской земли[148] говорили языком команским[149]. Да и Рубруквис указывает, что „у Уйгуров находится корень языка турецкого и команского“. А боле ранние авторы держались самых разнообразных мнений. Так польские писатели производили торков, половцев, куман, печенегов то от Литвы, то от Познани. Более поздние авторы также делали иногда интересные заключения. Страленберг, например, утверждал, что Печенеги и Древляне один народ, Тунман считал Куман Славянами».

«Перечислять все эти теории, — говорит Голубовский (с. 61), — мы считаем вполне лишним, ни для чего непригодным». Желающих убить время при ознакомлении с ними отсылает к следующим сочинениям, в которых они собраны: Сумма: «Об Узах или Половцах»[150], его же: «Историческое рассуждение о Пацинаках или Печенегах»[151]; Накко: «История Бессарабии с древнейших времен» (Одесса. 1873 году, Ч. 1, в 3-х выпусках). Кроме того, выводы польских писателей собраны: Kronica polska stryjkowskiego. Warszava 1846, том 1.

Таков, по истине, печальный вывод одного из специалистов по данному вопросу. Но давая такой суровый приговор инакомыслящим, не кладет ли автор тень на правильность и собственных выводов относительно прежнего местопребывания этих народов, которых история застает хозяйничающими не только в Киевском княжестве, но даже и на Балканском Полуострове? Ведь Кумания существует же в Венгрии и до сих пор! И сам собой возникает вопрос: действительно ли они пришли туда из Азии, а не народились в тех самых местах, где застают их наши надежные исторические сообщения? И действительно ли они в XII-XIII веках «вымерли, гонимые гневом божием», как разделывается с ними летописец.

«Через Херсон[152], — говорит автор сочинений Константина Порфирородного, — ходили в Печенегию императорские послы...» Но я уже показывал, что Херсоном у византийцев называли не Херсонес Таврический[153], а Фракийский полуостров, через который и неизбежно было идти в задунайские славянские земли. Но если Плано Карпини сообщает, что бессермены, т. е. сборщики податей, говорят куман-ским языком, то из этого можно вывести лишь то, что и ку-маны были тоже западного происхождения, так как слово бессермен, современное басурман, есть, как я уже упоминал, старо-немецкое Besteuermann, испорченное в русском произношении в бессермена и ни в каком другом языке, кроме немецкого, оно не имеет такого профессионального смысла. Нам говорят, что несколько «братьев миноритов», т. е. членов францисканского духовного ордена, основанного Франциском Ассизским в 1208 году, отправившись на восток отыскивать там мифическую «Великую Венгрию», изучили прежде всего куманский язык.

«В собрании церковных законов Венгрии, — пишет П. Голубовский[154], — есть правило — принуждать монахов ордена св. Доминика и св. Франциска де Ассизи, чтобы они изучали прежде всего куманский язык. В летописях ордена Миноритов какой-то миссионер говорит:

— Предпринявши намерение (идти на проповедь), я прежде решил изучить язык той страны и с помощью Божией изучил язык Куманский и литературу Уйгурскую, которыми пользуются во всех тех странах».

Но доминиканцы или братья проповедники (fratres prore dicatores), утвержденные папой Григорием в 1216 году, процветали в Австро-Венгрии даже и в начале нашего века. Значит, дело идет о Венгрии, которая тут называется Уйгурией, и искать ее, как это сделали наши предшественники, в Азиатской Бухаре у узбеков (одно из племен которых называют уйгурами) совершенно излишне и даже неуместно, потому что дело идет здесь не о бухарских, а о Венгерских законах. Да, кроме того, и «литература уйгурская» могла существовать тогда только в культурной Венгрии, а не в безграмотной Бухаре. Не Будапештских венгерцев надо производить от бухарских узбеков, а скорее, наоборот, придти к заключению, что венгерские миссионеры доходили во время крестовых походов и до Бухары, где и дали начало мифу о Великой Венгрии, оставив там, как наследство, и название культурной части населения уйгурами, т. е. «венгерствующими», может быть из помеси их с местным населением. И, кроме того, я уже не раз имел случай говорить, что Куманией называется и теперь восточная Венгрия.

В согласии с моим мнением является и содержание персидско-куманско-латинского словаря, завещанного Петраркой, умершим в 1374 году, Венецианской республике и открытого там Клапротом в 1828 году.

Из него выходит, что куманы существовали и в XIV веке нашей эры, хотя это имя и исчезло в русских летописях уже 200 лет назад, а кроме того, в куманском языке присутствует ряд чисто греческо-латинских слов, еврейских и славянских слов. Так, например, из греческо-латинских находят: фанор-фонарь, калам-тростник, тава-павлин, лимен-лиман (гавань), килисия-экклезия (церковь). Из еврейских слов там есть: Тера-закон, сабатку-суббота; из славянских — иксба-изба, пець-печь, кшнес, по-славянски куна (т. е. куничья шкурка как монета). А в общем тут оказывается много турецких слов.

«Трудно допустить, — говорит по этому поводу Н. Голубовский, — чтобы в короткое время до 1303 года куманы (если считать их кочевыми народами юго-восточной России) могли внести в свой язык столько иностранных слов, а мы, наверное, знаем еще не все. Придется, как нам кажется, скорее вывести заключение, что эти заимствования сделаны народом, давно жившим в наших степях (степях ли) и имевших весьма продолжительные сношения с Русскими, Византийцами и Херсонитами».

«Однако, — продолжает автор, — несмотря на такую позднюю дату, к какой приходится отнести персидско-куманский словарь Петрарки (умершего в 1374 году), куманы исчезают со страниц русских летописей в середине XI века, а около 1000 года и торки перестают тревожить Русь, а взамен их появляются новые враги — половцы».

Все это было бы, — отвечу я,— хорошо и правильно, если б автор говорил лишь о «страницах русских летописей», а не о земной арене, где, повторяю, и теперь мы находим и Великую и Малую Куманию в Венгрии. Да и Куманы там живут преспокойно до сих пор. Зачем же их искать с такими великими хлопотами? Закрывать глаза на них при изучении Кумании XI века — непростительное упрямство новых историков и этнографическое неведение старинных (смотри карту Венгрии).

Но пойдем далее. Приглядимся и к половцам. Вот как описывает их П. Голубовский[155].

«Они одни, — говорит он, — могли совершенно свободно (в конце XI века и в XII) располагать всеми своими силами на пагубу Русской земли, раздираемой усобицами. Пользуясь своею многочисленостью и раскинутостью границ Руси, они в одно и то же время появляются в разных пунктах и не дают возможности собрать сил для защиты угрожаемого поселения. В 1092 году, например, они разными отрядами являются в одно время и на Удзе, где берут Прилуки, и у Днепра, где той же участи подвергаются Переволочна и Песочень. В 1096 году в мае месяце их князь Боняк разорил окрестности Киева: Куря разоряет окрестности Переяславля, а Тугерхан вслед затем осадил и самый Переяславль. В 1172 году Половцы явились у Песочного и Корсуня. Пока Глеб Юрьевич договорился о мире со стоявшими на левой стороне Днепра, Половцы от Корсуня двинулись быстро к Киеву и ограбили все кругом него. В 1184 году в одно и то же время Кончак напал на Переяславль, а Кеа на Посемье. В 1187 году часть Половцев грабила Поросье, а другая навещала Черниговскую область. Не было, таким образом, никакой возможности ни предугадать набегов, ни принять каких бы то ни было мер для защиты населения. Быстрота, с какой делались эти набеги, прекрасно характеризована византийским оратором XII века, Евстафием Солунским:

„В один миг Половец близко, и вот уже нет его. Сделал наезд и стремглав, с полными руками, хватается за поводья, понукает коня и бичем, и вихрем несется далее, как бы желая перегнать быструю птицу. Его еще не успели увидеть, а он уже скрылся из глаз“».

«Русские князья, — говорит по этому поводу Голубовский, — сознавая свое бессилие предупредить вторжения, стараются только отбивать пленных и награбленное имущество. Редко удавалось князьям настичь Половцев в прямом преследовании, а потому они употребляли другой маневр. Если Половцы грабили на Суле, то ближайшие русские отряды, не показываясь врагам, переходят реку где-нибудь в другом месте или идут к реке Пслу и стараются незаметно перерезать обратную дорогу. Этот способ защиты населения и спасения жителей от тяжкого плена был самый действительный. Так, когда Половцы разграбили окрестности Киева в 1172 году, то Михалко, с Берендеями, двинулся им навстречу с Поросья. Вскоре они встретили врагов и разбили их, отняв весь полон. В 1174 году Игорь Святославич, узнав, что Половцы грабили у Переяславля, преправился чрез Ворсклу у Лтавы, встретил их и заставил бросить пленных. В 1179 году Кончак опустошал окрестности того же несчастного Переяславля. Узнав об этом, Святослав Всеволодович, стоявший у Триполи, двинулся отсюда быстро за Суду и стал напротив лукомского городища. Половцы бежали».

По счету П. Голубовского всех набегов, совершенных Половцами самостоятельно без княжеских приглашений, произошло, в период за полтораста лет (от 1061 года по 1210), не менее 46. Из них на долю Переяславского княжества приходится 19, на Поросье — 12, на Киевскую область — 4, на Северную область — 7, на Рязань — 4. Но не должно забывать, что рядом с такими независимыми предприятиями Половцев другого князя, сопровождавшиеся не менее тяжкими опустошениями. Но вот, несмотря на эти ссоры и набеги, половцы даже не только дружили, но даже роднились с русскими князьями. Как пример взаимных равноправных отношений между половецкими коганами и русскими князьями я приведу их взаимные семейные связи.

«Первый пример, — говорит П. Голубовский (с. 172), — брачного союза между русскими князьями и половецкими ханами мы видим в 1094 году Тогда Святополк Изяславич киевский женился на дочери Тугорхана[156]. Юрий Владимирович женился на дочери Аэпы, внучке Гиргеня[157]. В 1117 году Владимир Мономах женил своего сына, Андрея, на дочери Туркхана[158]. Рюрик Ростиславич получил от отца в жены дочь половецкого хана Беглюка[159]. В 1205 году Всеволод Суздальсякий сосватал для своего сына, Ярослава, дочь половецкого хана, Юрия Кончаковича[160]. Даниил Галицкий хотел сделать своим сватом половецкого хана, Тегака[161]. В 1187 году Владимир Игоревич возвратился из половецкого плена с новою женою, дочерью знаменитого Кончака. Были браки между русскими и половцами и романтического характера. Так, мать Святослава Владимировича, после смерти своего первого мужа, Владимира Давидовича, увлеклась половецким красавцем и бежала к хану Башкерду. И вероятно это не единичный факт.»

Половцы особенно склонялись на сторону князей северских, и мы видим их большою частью на стороне Ольговичей. Они всегда были готовы оказать им помощь и дружественно заявляли об этом:

— Спрашиваем о твоем здоровъи, — говорили они Святославу Олеговичу чрез своего посланца, — а когда велишь нам с силою к тебе придти (на помощь)?

И при нужде они явились к нему со своими отрядами.

Посмотрим теперь, как в свою очередь обращались и русские князья к половецким «ханам».

— Отче, — говорил Даниил Котяну, — отмени войну сю, прими мя в любовь себе.

На примере Игоря Святославича видно, как радушно держали половецкие ханы русских князей, даже в плену. Они только для безопасности окружили Игоря почетной стражей из 20 человек, в числе которых было пять из высшего сословия, но эта стража беспрекословно исполняла все его приказания. Ему позволялось иметь при себе пять или шесть русских слуг. С ними и всей стражей он ездил свободно, куда хотел, тешился охотой. Ему разрешено было иметь при себе священника со всем необходимым для совершения службы. Тем больше радушия и гостеприимства оказывали половцы князьям, являвшимся к ним добровольно. Были князья, которые всю свою жизнь провели среди своих половецким родственников, такие как, например, Изяслав Владимирович, внук Кончака по матери, племянник Юрия Кончаковича.

И кроме того, половцы носили, как и поляки, славянские имена. Мы встречаем среди них и Ярополков, и Юриев, и Глебов.

«Уже из того обстоятельства, что половцы были в родственных связях со всеми почти княжескими родами Руси, можно видеть, что в истории Русской земли они сыграли роль силы уравновешивающей, которая не давала возможность вполне восторжествовать какому-нибудь одному князю над остальными, — говорит П. Голубовский. — Чтобы выполнить идею самовластия, — продолжает он, — надо было: 1) уничтожить или сделать полными подручными удельных князей, 2) лишить отдельные области возможности иметь каждой своего князя, подавить вече, 3) осилить боярское начало, не дав ему способов развиться в политическую силу, а затем уже 4) обратить всех в „холопей государственных“. А этому и мешали половцы». Насколько верны эти последние соображения Голубовского, сказать трудно. Централизации русского государства в XIII-XIV веках могла мешать обширность самой территории. Ведь с разрабатываемой здесь мною западнической точки зрения на ход культуры, эти Киевские, Московские, Новгородские и Суздальские княжества были только форпостами движения европейских народов на восток, что продолжалось и после объединения Руси вплоть до того времени, как она достигла в XIX веке Тихого океана, а англичане захватили Индию и колонизировали Австралию. При этом движении вглубь свободных или малокультурных азиатских пространств, даже прямо было невозможно обратить этих «украинцев» (т.е. вообще «Краевых людей») в «холопей государевых». Но для нас здесь важно не это, а родственные отношения русских XII-XIII веков с половцами, как с народом культурным. Ничего подобного ведь не могло быть, если б эти половцы были полудикие степные кочевники, убегавшие от русской колонизации, все далее и далее на восток.

Я не знаю, обращал ли кто-нибудь из русских историков внимание на то, что как раз в то время, когда по русским летописям на северном берегу Черного моря кочевали эти «половцы», на нем по западноевропейским записям водворились под защитой крестононых орденов Генуэзские торговые колонисты. Генуэзские мореплаватели, устроив укрепления при устьях Днепра, Дона и Кубани, сплавляли по этим рекам как раз в то время и в тех местах в Южную Россию свои товары в обмен на местные украшения и могли тут получить название плавцов, что легко могло перерейти в половцев, подобно тому, как слово глас перешло в голос, град в город, градец в городец, и плавец в половец.

Только в этом случае русские летописные сказания пришли бы в согласие с западно-европейскими, так как нельзя же, читая историю генуэзской колонизации северного Черноморского побережья, забывать о том, что русские летописцы, не упоминая ни разу о генуэзцах, населяют эти места половцами, а западно-европейские, не упоминая ни разу о половцах, населяют их генуэзскими мореплавателями. А при сопоставлении выходит, что это два разноязычные сказания о том же народе.

И это также подтверждает мою теорию о том, что и поляне наших летописей были поляки (polonais). Ведь даже самого слова «поляк» в наших летописях нигде не встречается, а что касается до украинского их названия ляхами, то в Лаврентьевской летописи также сказано: «от тех ляхов прозвашася поляне» (polonais), да и в Новгородской синодальной летописи, где не должно бы быть совсем этого украинского названия для поляков, мы неожиданно находим его в нескольких местах, последний раз под 1410 годом: «и было той осенью три побоища ляхов и литвы с немцами, и во всех этих побоищах много христиан, и литовцев, и ляхов избито было, и взяли (немцы) Мариин город (Мариенбург?)». А пред этим лишь за 200 лет назад, под 1219 годом, когда Мстислав пошел из Киева на королевича в Галицию, «вышли против него и галичане, и чехи, и ляхи, и моравцы, и угры, но пособил бог Мстиславу, въехал он в город Галич, а королевича (тамошнего) с женою руками взял».

Что же касается до еще более раннего упоминания о ляхах под 1073 годом, то апокрифичность его признана и до меня. Да и в приведенных двух случаях слово лях является лишь присоединенным при перечислении соседних с Польшею народов, как бы для компании, и ни об одном столкновении русских с самими ляхами вы не найдете в русских летописях за все время их записей, доходящих до половины XV века... Но ведь это же невозможно, если поляки, являющиеся самыми близкими соседями Руси, не фигурируют там под именем половцев!

И снова для нас не остается другого выхода, как признать, что в этих брачных связях и столкновениях поляки фигурируют под именем половцев. Сцена действия и тут была перенесена с запада на восток «в степи».

К этому же приводят и чисто географические соображения. Бросив взгляд на географическую карту мы видим, что для объяснения этих половецких набегов от Рязани до Киева, если они происходили от кочевого народа с востока, мы должны допустить его невероятную многочисленность, так как в ничтожных количествах они ничего не могли бы сделать с укрепленными и огороженными городами при наблюдательных и сторожевых пограничных пунктах, какими являются так называемые городища, окруженные иногда даже и двойными валами.

«До сих пор,— говорит П. Голубовский, — не установлено ничего прочного о происхождении этих городищ и, как кажется, едва ли возможно какое-нибудь положительное решение. Придется отказаться от объяснения этих монументальных памятников старины при каких-либо исследованиях историко-географического характера».

«Если возможно здесь решение, — отвечает он, — то только общее, что касается того или другого известного городища, взятого в отдельности, или группы городищ, то при помощи археологии и истории мы имеем право придти к тому или иному заключению и приурочить его к какой-либо эпохе».

Последнее замечание, конечно, вполне правильно, но надо ли отчаиваться получить и общее решение? Особенно интересно здесь то, что некоторые из этих городищ приписываются народу франков[162], т. е. с нашей точки зрения — крестоносцам, что очень правдоподобно, если мы припомним историю возникновения замков в Западной Европе, развившихся точно из таких же зародышей. Вот такими они рисуются в общих чертах по Любке.

В VIII-X веках при Каролингах, когда Европа стала распадаться на мелкие феоды, деревянные и глиняные укрепления обносились тыном, окруженным рвами, по середине их строили четырехугольную башню. В глубине холма, на котором строилась башня, рыли колодец на случай продолжительной осады. Первоначальные замки были предназначенны для военных целей.

Жилищами замки сделались с X века с развитием феодализма. Постоянные набеги заставили землевладельцев, для безопасности, строить свои жилища на недоступных скалах, среди болот или обносить построенную среди равнины усадьбу стеною и рвом, иногда наполненным водою. В XIII веке четырехугольная деревянная башня заменилась каменной, тын остался, но позади него выдвинулась новая каменная стена с крепкими башнями, а за ними возник целый ряд новых построек хозяйственного назначения для удовлетворения жизненных потребностей. За воротами был расположен первый замковый двор, вмещавший хозяйственные постройки, помещения для ремесленников, кузнецов, плотников, сельских рабочих и место для рыцарских упражнений. При проникновении сюда врага, все население спасалось во второй двор, который также был отделен рвом, стеной и воротами от первого. Во втором дворе среди конюшен, погребов, амбаров бросалась в глаза прежде всего четырехугольная, восьмиугольная или круглая массивная каменная башня. Она ставилась на скале или на искусственной насыпи. Часто и ее окружали ров и стена. Когда все было потеряно, барон искал убежища здесь. Вход в башню был высоко поднят над землей. В нее можно было проникнуть или по мосту, переброшенному от соседней постройки, или по лестнице, которую убирали при первой опасности. В башне было три этажа. На самом верху под крышею жил сторож, во втором и третьем — спали барон и его семья, в нижнем помещалась сводчатая, слабо освещенная зала с небольшими окнами, пробитыми среди толстых стен. Сюда собирались вассалы, здесь принимали гостей. Еще ниже в подвальном этаже находилась тюрьма за железной дверью и иногда спуск в подземелье с тайными ходами за пределы стены, чтобы поддерживать сношения с внешним миром во время осады. Наряду с башней в замках особенно крупных владетелей строился и дворец.

Позднейший вид замков, княжеские и королевские дворцы, которые должны были вмещать многочисленных рыцарей, были большею частью двухэтажные. Сводчатый нижний этаж занимали кухня, кладовая, погреба; верхний — парадная зала. Вход в залу был со двора. В нее вела открытая лестница с крыльцом. Зала, тянувшаяся во всю длину здания, была с каменным сводом, опиравшимся на колонны или на пересекавшиеся крест-накрест балки. Каменный пол был застлан коврами или шкурами. Богатые ковры закрывали также и стены. В глубоких нишах были пробиты небольшие окна, а у одной из стен был устроен камин. Из залы вели двери в маленькие помещения, тоже отапливающиеся каминами и потому называвшиеся каминатами, откуда и русское слово комната. Они предназначались для хозяйки и ее близких, для служанок и для женских работ. Там же была и капелла для удовлетворения религиозных потребностей жителей замка. Со времени Крестовых походов появились на замковом дворе и бани, заимствованные у народов востока.

Более древние замки, в грубом романском и готическом стиле, были лишены комфорта и не отличались изяществом и красотой. Таковы Императорский дворец в Госларе XI-XIII века в Германии, замок Ари, близ Дена, во Франции, замок Тауэр в Лондоне. Начало улучшению художественного вкуса в замковой архитектуре положили королевские французские замки XIV века (Лувр в Париже, Мариенбург в Пруссии).

Чем ближе к XV веку, тем более замковые здания стали приближаться к красивым и удобным для жизни дворцам. Это изменение вызывалось главным образом тем, что в XIV и XV веках с изобретением пороха и введением артиллерии, замки потеряли свое значение. В новых замках-дворцах эпохи Возрождения увеличилось число комнат, расширились лестницы, и план получил законченную правильность. С XIV века они приобрели характер мест отдохновения и увеселения, куда на летнее время уезжала знать.

Рассматривая на этом фоне наши степные городища, мы не можем не видеть, что в точности соответствуют начальной стадии развития укрепленных замков Западной Европы во время Крестовых походов, когда и там еще строились не каменные, а саморазрушающиеся через несколько десятков лет деревянные башни. Но это еще не значит, что время возникновения наших городищ не было и позднее тех. Ведь «каменный век» в архитектуре должен был сменить «деревянный век» не одновременно в разных странах, да кроме того, способ постройки должен был зависеть и от «почвенных условий». В местах, где выступали на земную поверхность удобные для обтесывания известняки, «каменный век» в архитектуре должен был начаться много ранее, чем в таких, где приходилось делать кирпичи. Вот почему и в южнорусских степях должны были еще долго производить вместо западноевропейских каменных стен земляные валы, а вместо каменных башен исчезающие потом без следа деревянные, даже и в то время, когда в Западной Европе замки стали уже дворцами.

Остатки таких валов и сохранились до настоящего времени под названием городищ. У Кременчуга, например, известно их целых пять. Среди них Липецкое городище существовало еще в XVI веке, как это видно из росписи 1571 года: «А реку Псел (надо) перелезти у Липецкого городища, да на верх Боровни»[163]. «Городецкое городище» существовало еще до 1642 года[164]. «Каменное городище» значится в акте разграничения земель между Россией и Польшей 1547 года, где постановляется «возвратить России Каменное городище на Пеле, от Путивля едучи до Пела, на Путивльской стороне, да к тому городищу слободу Каменную»[165]. О Михайловском и Зяацком городищах нет известий в документах, но положение их на линии древних городищ может служить, кажется, некоторым аргументом в пользу того, что они все возникли одновременно и служили одной и той же цели — быть оборонительной линией.