Россия и грузино-абхазский конфликт

Россия и грузино-абхазский конфликт

6 июня 1998 года мне позвонил вечером домой министр иностранных дел Грузии Ираклий Афиногенович Менагаришвили и сказал, что Э.А. Шеварднадзе поручил ему вылететь из Тбилиси и поговорить со мной «как можно быстрее». Я смотрел в это время информационный выпуск ОРТ, где показывали секретаря Исполкома СНГ Б.А. Березовского в Тбилиси, сопровождая «зрительный ряд» текстом диктора о том, что его «челночные броски» в столицу Грузии и в Сухуми подготовили встречу Шеварднадзе с Ардзинбой.

С Менагаришвили договорились увидеться в Москве на следующий день, в воскресенье, в 8 вечера, так как в понедельник, 8 июня, я должен был сопровождать президента Ельцина в его поездке в Бонн. Спросил у своего грузинского коллеги, как обстоят дела с принятием документа, над которым вот уже неделю плотно работали с представителями двух сторон на Смоленской площади, в МИДе.

Подписание очередного грузино-абхазского документа стало необходимостью после событий, произошедших в двадцатых числах мая в Гальском районе. Туда через реку Ингури проникли люди из формирований грузинского «Белого легиона», «Лесных братьев» и спецназа. Абхазы перебросили в этот район дополнительные подразделения МВД. В боевых действиях были применены стрелковое оружие, крупнокалиберные пулеметы и минометы. Тяжелую технику – танки, бронетранспортеры, артиллерию – в зону боев с двух сторон российские миротворческие силы не пропустили, что и позволило в конечном счете локализовать вооруженные столкновения.

Однако сотни домов, расположенных в зоне боевых действий, были уничтожены. Многие сожжены, в основном абхазскими «факельщиками». На другой берег Ингури бежало 25–30 тысяч мирных жителей. Тбилиси обвинил абхазскую сторону в том, что она пытается окончательно перечеркнуть то демографическое положение, которое существовало в Абхазской автономной республике: там до войны проживало около девяноста тысяч абхазов, более трехсот тысяч грузин и двести тысяч русских, украинцев, армян, греков, евреев, эстонцев и т. д.

В результате боев грузинские формирования в основном оказались вытесненными. Я не думаю, что Шеварднадзе был информирован во всех деталях об этой операции, которая с самого начала была обречена, так как, по признанию самого президента Грузии, небоеспособная армия не смогла ее поддержать. Но ведь подобные действия осложняют миротворческий процесс. Получилось так и на этот раз. Дело в том, что после окончания в 1994 году широких грузино-абхазских боевых действий в Гальский район, населенный в основном грузинами, «неорганизованно» возвратилось около 70 тысяч покинувших его во время войны. При всех трудностях они начали восстанавливать свои дома, хозяйства, но теперь, уже во второй раз, превратились в беженцев.

25 мая после переговоров в Сухуми и Гагре был подписан Протокол о прекращении огня, разведении вооруженных формирований. Абхазская сторона взяла на себя обязательство не допускать силовых действий в отношении мирного населения Гальского района. Со своей стороны, приняв на себя обязательство вывести все вооруженные формирования из Гальского района, официальный Тбилиси фактически признал то, о чем мы знали давно, – так называемые партизанские формирования «Белый легион», «Лесные братья» руководились соответствующими государственными структурами. А ведь мы неоднократно обращали внимание наших грузинских коллег на недопустимость деятельности этих формирований, тем более что на устанавливаемых ими минах подрываются мирные жители. Жертвами становились и российские миротворцы, так как мины и другие взрывные устройства устанавливались в контролируемой ими зоне безопасности.

Протокол о прекращении огня имел одноразовое значение. Нужно было срочно выходить на документ со значительно большим охватом вопросов, без которых при всем желании и искусстве «параллельных посредников» встреча президента Грузии и абхазского лидера сразу состояться не могла.

Между тем документ рождался, можно сказать, в муках. Б.Н. Пастухов делал все для того, чтобы сблизить позиции грузин и абхазов, которые вновь, в который уже раз, отвергали различные варианты компромиссной формулы. Вначале сказывалось главным образом ужесточение линии В. Ардзинбы, который стремился по максимуму использовать сложившуюся обстановку. Абхазы перенесли центр тяжести уже не на общий процесс возвращения тех, кто бежал во время войны 1994 года, а на разрешение вернуться второй, «майской волне» беженцев. Такая позиция отвергалась грузинской стороной. Мы упорно искали развязки.

8 июня проговорили с Ираклием Менагаришвили до поздней ночи. Этот обаятельный, интеллигентный человек понимал и нашу аргументацию, и, как представляется, ту роль, что играет Россия в урегулировании конфликта, от которого во многом зависит судьба Грузии. Мы оба хорошо ориентировались и в другом: российско-грузинские отношения переживали не самый лучший период в их истории, и во многом это связано с неурегулированностью Грузии с Абхазией.

У меня с этим конфликтом, как говорится, особые отношения. Вырос в Тбилиси, где окончил среднюю школу. Эдуарда Амвросиевича хорошо знаю с того времени, когда он был еще первым секретарем ЦК Компартии Грузии. Встречались часто и в то время, и позже. Когда я трижды был без его согласия направлен М. Горбачевым в Багдад во время кризиса в зоне Персидского залива, отношения натянулись, но после этого выровнялись. Он даже позвонил по телефону и спросил о моем мнении в отношении переезда из Москвы в Тбилиси, куда его усиленно звали на пост главы республики. Конечно, я поддержал, ссылаясь, будучи в то время директором СВР, на объективную информацию, которая свидетельствовала о широких прошеварднадзевских настроениях в Грузии. Понимал тогда, да и сейчас, что он единственный лидер, который смог бы вытянуть страну из «гамсахурдиевского болота».

Связывала нас и общая дружба со многими людьми, один из которых – бывший секретарь ЦК Компартии Грузии Солико Хабеишвили – в результате интриганских хитросплетений попал в тюрьму, и мы вместе – кто меньше, кто больше – боролись за его освобождение (это было при М.С. Горбачеве). Впоследствии Солико был убит в Тбилиси уже в то время, когда он вышел из тюрьмы и работал в близком окружении президента Грузии, и мы – тут уж точно одинаково – переживали эту тяжелую утрату.

Кстати, по инициативе Эдуарда Амвросиевича, в бытность его лидером Советской Грузии, я стал Почетным гражданином Тбилиси, чем очень горжусь. Я думаю, что некоторая периодическая натянутость в наших отношениях имела своей причиной, может быть, и наговоры отдельных близких к Шеварднадзе людей о том, что я хочу занять его место министра иностранных дел СССР. Так или иначе, но он говорил госсекретарю США Дж. Бейкеру, что Горбачев готовит меня ему на смену. Как-то раз, в 1990 году, отвечая на мой прямой вопрос по телефону: «Почему у нас происходит спад в отношениях, неужели вы думаете, что я хочу сесть в ваше кресло?» – Шеварднадзе сказал: «Да об этом все говорят в МИДе».

Будучи министром иностранных дел Союза, Эдуард Амвросиевич ни разу не привлекал меня к делам внешней политики – мы могли разговаривать и разговаривали на любые другие темы, – а ведь во время перехода Шеварднадзе на этот пост совсем с другой работы я возглавлял Институт мировой экономики и международных отношений, который по праву считался выдающимся центром, объединяющим сильнейших ученых-аналитиков. Между тем я всегда относился к нему как к человеку, безусловно, неординарному, талантливому.

Впрочем, один раз он меня все-таки «привлек». Шеварднадзе, Дж. Бейкер – в ту пору госсекретарь США – и я поужинали в доме у нашего общего товарища известного скульптора Зураба Церетели. Обстановка, кстати, была совершенно непринужденной. Но это было еще в 1988 году.

Судьба свела меня и с В.Г. Ардзинбой. Он был научным сотрудником в Институте востоковедения Академии наук, который я возглавлял в конце 70-х годов. С ним в то время тоже не обошлось без коллизий. Я воспрепятствовал тому, чтобы на работу в институт взяли его супругу, так как она не написала диссертации в отведенный на это аспирантский срок. Сам же Владислав Григорьевич был очень способным, эрудированным ученым, занимавшимся с успехом Древним Востоком.

От этих двоих людей – Э. Шеварднадзе и В. Ардзинбы – практически зависит, будет ли надежно ликвидирован конфликт, который уже причинил столько горя двум народам, да к тому же создал крайне нежелательную ситуацию и для России. Конечно, им нелегко. Довлеет груз прошлого, накопленный и до войны, и во время грузино-абхазских боевых действий. В советский период, особенно в то время, когда в Грузии командовал Берия, абхазы были отодвинуты со всех сколько-нибудь важных постов. На них, собственно, как и на грузин, обрушились сталинские репрессии, но абхазов было меньше, и, возможно, это сказалось на их судьбе больше. Что и говорить, автономный статус Абхазии в составе Грузии был формальным.

Что касается начала военных действий в 1993 году, то они во многом были подготовлены националистическим режимом З. Гамсахурдия, находившимся у власти в Тбилиси, хотя и начались в ту пору, когда руководителем Грузии уже стал Э. Шеварднадзе. Но справедливости ради нужно сказать, что тогда он еще не полностью владел обстановкой и, самое главное, не контролировал ее. Ввод грузинских боевиков в Абхазию возглавил позже попавший в тбилисскую тюрьму Китовани якобы для охраны железной дороги, проходящей из России в Грузию, а затем в Армению. Между тем боевики обрушились на мирное население. Потом поджоги, убийства, мародерство было повторено в отношении грузинского населения абхазскими боевиками, получившими подкрепление с Северного Кавказа, главным образом из Чечни.

И не только с Северного Кавказа. Я знаю, что российское руководство, в первую очередь президент, никогда и ни при каких обстоятельствах не санкционировали участие российских военных – прямое или косвенное – на одной из сторон конфликта. В марте 1999 года, будучи председателем правительства, я находился на борту сторожевика «Сочи», командир которого рассказывал, что во время вооруженных действий корабль обстреливался с двух сторон – и когда вывозил абхазских беженцев, и когда эвакуировал грузинских. Но ведь это факт, что грузинские позиции обстреляли с воздуха «неопознанные» самолеты – их не было у абхазов. Не исключаю, что это было делом рук преступной кучки коррумпированных российских военных, но именно отдельных отщепенцев, и конечно же не могло повлиять на исход войны.

Был момент, когда война могла быть остановлена. Бывший в ту пору министром обороны П. Грачев предложил ввести две дивизии и разоружить обе стороны. Грузинское руководство отказалось, позже признав свой отказ ошибкой. За этим последовало взятие Сухуми и отступление грузинских частей за реку Ингури. Тысячам и тысячам беженцев были отданы гостиницы, дома отдыха в Тбилиси, других городах Грузии. Большинство из беженцев лишились средств к существованию.

Так сложился далеко не благоприятный фон для урегулирования. Большие надежды возлагались и возлагаются на Россию. Она действительно делает многое для того, чтобы не размылось хрупкое перемирие и стороны пришли к взаимопониманию. Достаточно сказать, что российские миротворцы, которые находились в зоне конфликта, к моменту написания этой книги уже потеряли около 70 человек убитыми и более 150 человек ранеными. Много ли в мире стран, которые после этого незамедлительно не выведут своих солдат из такой губительной зоны? Но в Москве хорошо понимали, что неподготовленный вывод неизбежно привел бы к возобновлению масштабного грузино-абхазского вооруженного столкновения. И поэтому, именно поэтому мы соглашались все это время на саммитах СНГ (миссия российских миротворцев получила мандат стран СНГ) продлевать нахождение наших солдат в Абхазии. Причем несмотря на то, что грузинская сторона, особенно парламент и его председатель, упражнялась в обвинениях в их адрес и даже требовала их немедленного вывода, что не мешало грузинским мидовцам, да и руководству повыше, нередко тоже круто критиковавшим россиян, просить нас – но не публично – о продлении мандата миротворческих сил.

Как я уже подчеркивал, главной своей целью Россия, российский МИД считали недопущение срыва перемирия, возобновления военных действий. Здесь были достигнуты более или менее обнадеживающие результаты. Подписано несколько документов, в которых стороны подтвердили свои соответствующие обязательства. А дальше все упиралось в те позиции, которые далеки от возможного компромисса и с которых они не хотели сходить.

С большим трудом нам удалось убедить Ардзинбу принять формулу, по которой стороны согласны жить в общем государстве в границах Грузинской ССР (фактическое признание территориальной целостности Грузии). Вместе с тем абхазами отводилось все, что не укладывалось в схему равносубъектности двух сторон, составляющих это государство.

Не принимая такую равносубъектность, что мне кажется оправданным, грузинская сторона одновременно пыталась ввести в готовившийся с нашей помощью для подписания документ ряд моментов, которые могли вызвать подозрение у абхазов в стремлении вернуть дело к прежнему, довоенному положению. Например, настойчивое требование об общей конституции, не довольствуясь договором, определяющим отношения двух сторон и имеющим силу конституционного закона.

Уперлись и в проблему возвращения беженцев. Абхазы связывали с началом процесса организованного возвращения беженцев получение международной экономической помощи, обращение к России с двух сторон об открытии границы с РФ по реке Псоу (была закрыта в связи с событиями в Чечне, но осталась полузакрытой уже с учетом грузино-абхазского конфликта) и возобновление движения по железной дороге. Грузия же настаивала на том, что все это должно произойти в увязке с окончанием процесса возвращения беженцев. Не проходила и наша компромиссная формула об «увязке» с созданием механизма для возвращения и его работой, удовлетворяющей обе стороны.

Неприемлемой для России была постановка вопроса Тбилиси о том, чтобы, изменив мандат миротворцев, поручить им обеспечить силой возвращение беженцев и их охрану. Иными словами, требование превратить миссию миротворчества, основывающуюся на том, что ее принимают обе стороны в конфликте, в навязывание мира силой, то есть в полицейскую операцию. Мы на это пойти не могли и не можем по многим причинам: с учетом неизбежности серьезных потерь, настроений в России и, наконец, того, что подобный мандат на применение силы может быть выдан только Советом Безопасности ООН.

Руководство Грузии неоднократно предпринимало попытки привлечь к посредничеству в конфликте международные организации. Наша дипломатия, как и в других случаях, не противилась этому, и в результате в конфликтной зоне расположилась миссия многочисленных наблюдателей ООН. Что касается вооруженных миротворцев, то на деле никто не торопился ни заменить россиян, ни тем более повторить то, что было осуществлено НАТО в Боснии.

Тем не менее, а может быть, именно в силу всего этого начали сверху раздуваться антироссийские настроения в Грузии. На этом фоне особое раздражение у российской общественности вызывали заявления о причастности Москвы к покушениям на Э. Шеварднадзе, о «вине» России за неурегулированность конфликта. Председатель парламента Грузии З. Жвания, например, заявил 5 июля 1998 года о своей готовности «в ближайшее время сообщить на весь мир, что разведслужбы России активизировали в последнее время свою деятельность с целью свержения нынешнего руководства Грузии». Председатель парламента Грузии при этом, да и в последующем, не стал называть какие-либо конкретные факты и свидетельства для доказательства своих утверждений. А председатель одного из комитетов парламента Грузии договорился даже до того, что приказ об убийстве грузинского лидера был дан президентом России своим спецслужбам.

Такие неслыханные, беспрецедентные высказывания не находили адекватной реакции со стороны высшего грузинского руководства. Возмущение в России вызвало и заявление Министерства внутренних дел и государственной безопасности Грузии по поводу террористического акта, совершенного 12 июля 1998 года, когда направленным фугасным взрывом было убито пятеро российских военнослужащих из состава коллективных сил СНГ по поддержанию мира и несколько ранено. Руководители этих двух ведомств не нашли ничего лучшего, как использовать этот повод для обвинения российских солдат и офицеров, находящихся с миротворческой миссией в Гальском районе, в «семи смертных грехах», в том числе в потворстве (?!) расстрелам мирных жителей во время майских 1998 года событий, мародерстве и так далее и тому подобное.

Кстати, практически в момент поступившего сообщения о трагической гибели наших миротворцев в моем кабинете в МИДе находился министр иностранных дел Грузии, который в очередной раз говорил о необходимости продления их мандата, а также продолжении поисков путей выхода из кризиса с обязательным активным участием России.

Собственно, и в Москве усилились антигрузинские настроения, в том числе недостойные статьи в некоторых средствах массовой информации. И то и другое било и бьет по живому: отношения между россиянами и грузинами имеют большую историческую глубину, близость русских и грузин прочно выразилась в близости культур, взаимовлиянии интеллигенции.

Россия продолжала предпринимать усилия для урегулирования грузино-абхазского конфликта. Может быть, дополнительным стимулом для этого стало успешное продвижение с нашей помощью мирного процесса в Южной Осетии – урегулирование другого конфликта, тоже вооруженного, между грузинами и югоосетинами. Но на сухумском направлении добиться положительного результата было значительно труднее.

Мы в МИДе пришли к выводу, который нам представлялся бесспорным: лишь сами стороны смогут подойти к соглашению, а для этого нужны встречи двух лидеров. Несколько таких нерезультативных встреч уже произошли до моего перехода в МИД, но на российской территории. Мне казалось, что значительно большего прогресса можно будет достичь, если Э. Шеварднадзе и В. Ардзинба встретятся в Тбилиси, а затем в Абхазии. Эту мысль я высказал Владиславу Ардзинбе в Сочи, куда он подъехал во время моего отдыха в августе 1997 года. Вначале я не получил определенного ответа. Было очевидно, что В. Ардзинба хотел посоветоваться со своими коллегами. Через день по телефону он сказал, что готов лететь в Тбилиси.

Я тут же перезвонил Борису Николаевичу, который безоговорочно поддержал мое намерение полететь вместе с Ардзинбой. Позвонил я и Эдуарду Амвросиевичу, попросив его не вводить в курс дела никого, кроме тех, кому о приезде абхазского лидера было необходимо знать. Опасения по вопросам безопасности не были беспредметными. Тбилиси переполняли десятки тысяч беженцев из Абхазии – неустроенных, озлобленных. Были и небеженцы, кто потерял родных или близких во время войны. Самого Ардзинбу чуть ли не объявили вне закона. По телефону он меня в шутку спросил: «Не брать ли с собой теплые вещи?»

Должен сказать, что произошел курьезный случай – такая важная поездка чуть не оказалась сорвана. Когда самолет в Сочи уже вырулил на взлетную полосу, перед ним встал военный уазик. Командир самолета, специально прибывшего из Москвы, доложил, что взлететь не может, так как из машины передали: в Гудауты можно лететь только с разрешения командующего воздушной армией (штаб в Ростове), а такой команды не поступило. Задержка была абсолютно ни к чему, все было рассчитано буквально по минутам. Я, не выдержав, зашел в кабину летчиков, взял переносные наушники-микрофон и сказал… впрочем, не буду повторять дословно то, что сказал вгорячах, но смысл был таков: «Если в течение 10 секунд машина не уйдет с полосы, – я разговаривал с дежурным по штабу полковником Имярек, – то вы будете без погон». Машина ушла.

В. Ардзинба со своей «командой» в Гудаутах благополучно сел в самолет, на котором я летел в Тбилиси. Когда мы сходили по трапу в аэропорту столицы Грузии, встречавшие нас журналисты, увидев Владислава Григорьевича, были ошеломлены. По моей просьбе посадили его не в отдельную машину, а со мной рядом. Встречавший меня председатель парламента З. Жвания занял место в этой же автомашине на переднем сиденье. Кавалькада въехала в ворота загородной правительственной резиденции Крцаниси, где нас ждал Эдуард Амвросиевич. Там же начались переговоры – и один на один, и в присутствии членов двух делегаций. Переговоры шли долгие часы – я в них нарочито не участвовал. Поехал на могилу матери, потом на квартиру к родственникам моей покойной жены, где собрались мои друзья детства, затем к отцу моего зятя – академику В.И. Бахуташвили, с которым меня связывают самые теплые отношения. В общем, вернулся в Крцаниси, поднялся на второй этаж дома, где шли грузино-абхазские переговоры, только по просьбе двух лидеров. Там помог в меру своих возможностей довести до взаимоприемлемого варианта документ, подтверждающий прекращение огня и нацеливающий обе стороны на дальнейшие контакты. Это все, что удалось на тот момент «выжать». А «выжимал» я достаточно решительно, что во время позднего ужина подтвердили все участники.

Кавказ есть Кавказ. Когда даже противники сидят за одним столом, произносятся теплые тосты, и это, как правило, в тот момент делается от души. Но часто только в тот момент.

Вслед за встречей в Тбилиси последовали обнадеживающие поездки грузинских правительственных делегаций в Сухуми, абхазов – в столицу Грузии. Но постепенно этот переговорный ручеек пересыхал. Стороны опять упирались в свои «неразрешимые» проблемы.

Оставалось лишь надеяться на то, что здравый смысл в конце концов заставит стороны быть более сговорчивыми. Сложившаяся реальность такова, что стремление сохранить унитарный характер грузинского государства – непродуктивно. Представляется, что идеи федерализации Грузии все шире распространялись и в самом грузинском руководстве. Но все зависит от наполнения этих идей конкретным содержанием, которое предопределит отношения центра с субъектами федерации.

Такие отношения в Грузии, кстати, так же как и в России, не могли и не могут быть универсальными. Как тут не вспомнить, что еще в Российской империи – конечно, там и речи не было о федерализме – выстраивалась своеобразная «этажерка», на различных ступенях которой находились разные части общего государства: гораздо в большей степени самоуправляющиеся Финляндия и Польша или Грузия, которая двумя губерниями – Тифлисской и Кутаисской – непосредственно входила в Россию, как и другие русские и частично нерусские губернии. Разница в статусе была весьма большой. Так, например, известный российский террорист начала XX века Б. Савинков пишет, что съезд партии эсеров провели в конце 1905 – начале 1906 года в Финляндии, так как там «не был принят тогда закон о выдаче политических преступников и члены съезда могли, не боясь за свою безопасность, спокойно работать в течение нескольких дней»[50].

Именно по такой схеме МИД России наращивает свою работу не только с целью разрешения грузино-абхазского, грузино-южноосетинского или нагорнокарабахского конфликтов, но и с неменьшими усилиями добивается урегулирования конфликта молдавско-приднестровского. В отношении последнего все время свербит мысль: были бы мы в Москве понастойчивее еще в 1989–1990 годах, этот конфликт давно бы ушел в историю.

В то время, когда я был председателем Совета Союза Верховного Совета СССР, пригласили в Москву председателя Президиума Верховного Совета Молдавской ССР М. Снегура и уговаривали его не вводить Закон о языке, сплошь дискриминирующий русскоговорящее население Приднестровья. Тогда с решением этого вопроса могла бы наступить разрядка. Помню, как говорил Снегуру: «Вы требуете, чтобы все руководящие лица, в том числе директора предприятий, знали молдавский язык. Но представьте себе такую ситуацию: вы пригласили руководить предприятием, допустим, англичанина, прекрасного менеджера, и он приехал с переводчиком. Что же, вы его выпроводите назад?»

М. Снегур не пошел на уговоры, а у нас не хватило настойчивости в проведении единственно возможной линии. В результате накручивался «снежный ком». Чем больше, тем дальше дело уходило в конфликтные дебри.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.