Глава четвёртая

Глава четвёртая

Детали убийства Кирова легко воссоздаются по сохранившимся телеграммам, рапортам, медицинским заключениям, датированным первыми днями декабря 1934 г., по протоколам допросов как Леонида Николаева, так и десяти свидетелей, дававших показания в день трагического происшествия, всего через два-три часа после убийства[102].

Из протокола допроса Николаева 9 декабря:

«— Как вы провели день 1 декабря вплоть до момента убийства?

— В этот день должен был состояться актив по вопросам об итогах пленума[103]. Я дважды звонил жене на службу и просил достать билеты на актив. К часу дня я выяснил, что жена не сможет достать билеты, поэтому после часа я поехал в Смольненский райком партии — проспект имени 25 октября, где обратился к сотрудникам районного комитета Гурьянову и Орлову с просьбой дать мне билет на актив. Гурьянов отказал, а Орлов обещал, предложив прийти за ним к концу дня. Для страховки я решил съездить в Смольный и там попытаться через знакомых сотрудников городского комитета получить билет. С 1 часа 30 минут дня до 2 часов 30 минут дня я находился в здании Смольного, наган был при мне…»

Из показаний сотрудницы отдела руководящих партийных органов Ленинградского горкома А.П. Бауэр-Румянцевой, 1 декабря:

«1 декабря в начале 15 часов вошёл в комнату № 431 на третьем этаже Николаев, работавший в РКИ в Смольном и числившийся там, и обратился ко мне с просьбой дать ему пропуск на актив. Я ему ответила, что у меня пропуска нет и мы сами не идём. Тогда он меня спросил, где сидит Смирнов, работающий по кадрам. Я ему сказала, что Смирнов сидит в комнате рядом…»

Из показаний Николаева от 9 декабря:

«…Встретил сотрудников Денисову, Шитик, Смирнова, Ларина, Петрошевич — у всех просил билет. Только один Петрошевич обещал дать билет, но только к концу дня. В ожидании конца дня я решил погулять возле Смольного, полагая, что скорее всего получу билет у Петрошевича. По истечении часа вновь зашёл в Смольный….»

Показания П.П. Лазюкова, сотрудника оперативного отдела[104] (далее — оперод) управления НКВД по Ленинградской области, 1 декабря:

«Заступил на пост вместе с К.М. Паузером у дома, где проживал Киров — проспект Красных зорь, дом 26/28, в 9 часов 30 минут утра. В 16.00 Киров вышел из дому по направлению к Троицкому мосту по правой стороне. Впереди него шёл сотрудник оперода Трусов, Лазюков и Паузер сзади, в десяти шагах. У моста Киров сел в свою машину, а охрана — в свою и поехали по маршруту Троицкий мост — набережная Жореса — Литейный проспект. — ул. Войнова — ул. Слуцкого — ул. Тверская — Смольненская площадь. Машина т. Кирова въехала в ворота, а мы задержались у стоянки. Т. Паузер первый выскочил из машины, а я остался сзади него. Тов. Кирова у ворот Смольного встречали Александров, Бальковский и Аузен (сотрудник наружного наблюдения), которые приняли его. Я и Паузер остались в вестибюле Смольного ждать т. Кирова…»

К.М. Паузер, сотрудник оперода УНКВД, 1 декабря:

«На подъезде Смольного стояли т. Борисов — оперативный комиссар, и помощник коменданта Смольного т. Погудалов. Все мы, то есть я, Лазюков, Аузен, Бальковский, Борисов и Погудалов, вошли в вестибюль, довели т. Кирова до дверей, ведущих к лестнице на верхние этажи. Я, т. Лазюков, т. Погудалов остались у дверей, а т. Борисов, т. Аузен и т. Бальковский отправились по лестнице за т. Кировым…»

М.В. Борисов[105], сотрудник оперода УНКВД, 1 декабря:

«…Добравшись до коридора, я шёл по коридору от него (Кирова — Ю.Ж.) на расстоянии 20 шагов. Не доходя двух шагов до поворота в левый коридор, я услыхал выстрел. Пока я вытащил револьвер из кобуры и взвёл курок, я услыхал второй выстрел. Выбежав на левый коридор, я увидел двух лежащих у дверей приёмной т. Чудова. Лежали они на расстоянии 3/4 метра друг от друга. В стороне от них лежал наган. В том же коридоре, я видел, находился монтёр областного комитета Платоч. Тут же выбежали из дверей работники областного комитета. Их фамилии я не помню…»

Николаев, показания 9 и 3 декабря:

«…По истечении часа вновь зашёл в Смольный[106], вошёл в уборную. Выйдя оттуда, увидел Кирова, направлявшегося в свой кабинет. Это было на третьем этаже здания, было примерно 4 часа 30 минут вечера…»

«Выйдя из уборной, я увидел, что навстречу мне, по правой стороне коридора, идёт С.М. Киров на расстоянии от меня 15–20 шагов. Я остановился и отвернулся к нему задом, так что когда он прошёл мимо меня, я смотрел ему вслед в спину. Пропустив Кирова от себя шагов на 10–15, я заметил, что на большом расстоянии от нас никого нет. Тогда я пошёл за Кировым вслед, постепенно нагоняя его. Когда Киров завернул за угол налево к своему кабинету, расположение которого мне было хорошо известно, вся половина коридора была пуста — я побежал шагов за пять, вынув наган на бегу из кармана, навёл дуло на голову Кирова и сделал один выстрел в затылок. Киров мгновенно упал лицом вниз. Я повернул назад, чтобы предотвратить нападение на себя сзади, взвёл курок и сделал выстрел, имея намерение попасть себе в висок. В момент взвода курка из кабинета напротив вышел человек в форме ГПУ, и я поторопился выстрелить в себя. Я почувствовал удар в голову и свалился…»

С.А. Платоч, монтёр Смольного, из показаний 1 декабря:

«…Дойдя по коридору до угла левого коридора, мы (с кладовщиком Г.Г. Васильевым — Ю.Ж.) увидели, что с нами поравнялся т. Киров. Васильев попросил меня закрыть стеклянную дверь на левом коридоре, которая ведёт в 4-ю столовую. Я побежал впереди Кирова шагов на 8, вдруг услыхал сзади выстрел. Когда я обернулся, раздался второй выстрел. Я увидел, что т. Киров лежит, а второй медленно сползает на пол, опираясь на стену. У этого человека в руках находился наган, который я взял у него из рук. Когда я у стрелявшего в т. Кирова брал наган, он был как будто без чувств».

Г.Г. Васильев, кладовщик Смольного, из показаний 1 декабря:

«…Я направлялся к себе в комнату. По дороге вижу, что идёт т. Киров. Я счёл неудобным, что стеклянная дверь открыта, и послал встретившегося мне Платоча, чтобы он её закрыл, и продолжал идти к себе в комнату. Не успел я сделать двух шагов, как раздался выстрел. Я повернул обратно, добежал до угла левого коридора, как раздался второй выстрел, и я увидел, что лежат двое. Я схватился за голову и подумал, что, наверное, т. Кирова убили, но туда я не побежал до выстрела…»

М.Д. Лионикин, инструктор Ленинградского горкома (тот самый человек в форме ГПУ), из показаний 1 декабря:

«Я в момент выстрелов находился в прихожей секретного отдела областного комитета. Раздался первый выстрел, я бросил бумаги, приоткрыл дверь, ведущую в коридор, увидел человека с наганом в руке, который кричал, размахивая револьвером над головой. Я призакрыл дверь. Он произвёл второй выстрел и упал. После этого я и работники секретного отдела вышли из прихожей в коридор. В коридоре на полу против двери в кабинет т. Чудова лежал т. Киров вниз лицом, а сзади, на метр отступя, лежал стрелявший в него человек на спине, широко раскинув руки в стороны. В коридоре уже много собралось товарищей, в том числе тт. Чудов, Кодацкий, Позерн[107] и т.д. Срочно была вызвана врачебная помощь. Стрелявший начал шевелиться, приподниматься. Я его поддержал, и начали обыскивать, отнесли в изолированную комнату (информационный отдел, № 493). В это же время другие отнесли раненого т. Кирова в его кабинет».

A.M. Дурейко, сотрудник оперода УНКВД, показания 1 декабря:

«…Узнав, что приехал т. Киров, я пошёл по коридору (третьего этажа — Ю.Ж.). Я направлялся навстречу т. Кирову. Его сзади сопровождал т. Борисов. Через некоторое время, две-три минуты, раздались один за другим два выстрела. Побежавши на выстрелы, я увидел двух, лежавших на полу. Тут набежало много народу, главным образом сотрудники областного комитета, здесь же я увидел т. Чудова. Я бросился к стрелявшему и тут же начал его обыскивать. У него при обыске был найден ряд документов. Во время прохода т. Кирова по коридору по нему ходило много народу…»

Таковы установленные вечером 1 декабря 1934 г. факты, на которые ещё не мог повлиять, далее если бы того и хотел, Сталин. Ведь пока он находился в Москве, в своём кремлёвском кабинете, и узнал об убийстве Кирова уже после того, как начался допрос свидетелей. Дополняющие и одновременно подтверждающие друг друга показания десяти очевидцев полностью опровергают, по сути единственную бытующую версию событий.

В половине пятого вечера 1 декабря в коридорах, ведших к кабинету Кирова, было довольно многолюдно. Необходимо опровергнуть ещё одну легенду, твёрдо закрепившуюся в литературе. Борисов отнюдь не являлся телохранителем («прикреплённым») Кирова. Ему, одному из многих сотрудников охраны Смольного, вменялось сопровождение члена политбюро только от подъезда здания до кабинета и обратно. Практически аналогичные обязанности, но лишь применительно к большому и малому (левому) коридорам третьего этажа, исполнял и сотрудник оперода УНКВД А.М. Дурейко.

А.Л. Молочников, начальник экономического отдела (ЭКО) УНКВД, объяснительная записка от 9 декабря:

«Первого декабря сего года, будучи в кабинете т. Медведя, около 4 часов 30 минут позвонил телефон. Тов. Медведь положил трубку, распорядился вызвать машину, так как его вызвал т. Киров. Через 3–5 секунд раздался второй телефонный звонок. Тов. Медведь с первых же слов, бросив трубку, крикнул: «В Кирова стреляли!» — и тут же сорвался с места и вместе с вбежавшим т. Фоминым[108], которому, очевидно, тоже позвонили, убежал. По аппарату никаких распоряжений не было. Поскольку большое количество сотрудников управления имело билеты на актив, я тут же по своему отделу дал распоряжение всем быть на месте. То же я предложил сделать Лобанову по ОО (особому отделу — Ю.Ж.). Минут через 20 я получил распоряжение выслать 30 сотрудников в Смольный, что было тут же выполнено. Вместе с сотрудниками в Смольный поехал и я. В Смольном я узнал, что убийца жив и отправлен в НКВД. В самом Смольном я узнал, что при убийце найден ряд документов, в том числе и партбилет. Минут через 40 после моего приезда т. Медведь поручил мне и т. Губину[109] допросить комиссара Борисова и выяснить подробности покушения. Я попросил одного из комиссаров указать мне или привести т. Борисова. Ко мне привели человека в штатском лет 50-ти…»

Между тем обозначилась первая подлинная странность следствия. Ровно через 15 минут после рокового выстрела, в 16.45, в здании управления НКВД по Ленинграду и области (Литейный проспект, дом 4) заместитель начальника 4-го отделения секретно-политического отдела УНКВД Л. Коган уже начал допрос… Милды Драуле, жены Николаева. Четверть часа — это ровно столько времени, сколько требуется для того, чтобы спуститься с 3-го или 2-го этажа Смольного, сесть в машину и проехать практически по прямой, по улице Войнова до здания УНКВД, подняться на два или три этажа. Однако в протоколе допроса Драуле не сохранились те листы, на которых, без сомнения, можно было бы найти и сведения о месте её задержания и объяснение причины допроса прежде всего её. Протокол содержит лишь общие обязательные данные — кто, где, когда, кого допрашивает, а также самую общую характеристику, которую дала Милда Драуле своему мужу, Николаеву.

Только час спустя начался допрос свидетелей в Смольном.

Из рапорта начальника транспортного отдела УНКВД Перельмута от 4 декабря:

«1/ХII-34 г., около 17.00 начальник отделения оперода Хвиюзов передал мне приказание т. Медведь прибыть с группой сотрудников в Смольный (произвести допрос Борисова и других). Я допрашивал двух сотрудников обкома (на самом деле А.П. Бауэр-Румянцеву и двух сотрудников оперода, П.П. Лазюкова и К.М. Паузера — Ю.Ж.). Продолжать допросы других сотрудников не мог, так как был вызван в управление для организации охраны пути следования специальных поездов и обеспечения встречи их на вокзале…»

В эти же часы Молочников допрашивал М.В. Борисова, С.А. Платоча, Г.Г. Васильева, A.M. Дурейко, а начальник управления милиции Ленинграда и области Л. Жупахин — М.Д. Лионюка и других.

Самого же убийцу, Николаева, допрашивать было невозможно. Как свидетельствует медицинский акт, составленный врачами, вызванными в УНКВД, даже в 18.40 Николаев всё ещё оставался в шоке: «…Пульс 80 ударов в минуту; на вопросы не отвечает, временами стонет и кричит; в данный момент имеются явления общего нервного возбуждения». Николаева пришлось положить на носилки и в санитарном автомобиле в 19.00 его доставили во 2-ю ленинградскую психиатрическую больницу. Там же установили: исследуемый «в состоянии истерического припадка, при сильном сужении поля сознания; наблюдается ожог левой ноздри (нашатырь) и значительное выделение слюны. К 21 часу он настолько пришёл в себя, что представилась возможность сделать ему две ванны с последующим душем и переодеванием. Замечалась всё время театральность поведения. Заключаем, что Николаев находился в кратковременном истерическом реактивном состоянии. Реактивное состояние: две фазы.

1) судороги (впоследствии симуляция);

2) в дальнейшем возможно повторение истерических припадков».

Несмотря на это, ещё в 18.20 Ф.Д. Медведь подготовил в Смольном первое донесение в Москву. Оно гласило:

«Наркомвнудел СССР — тов. Ягода. 1 декабря в 16 часов 30 минут в здании Смольного на 3-м этаже в 20 шагах от кабинета тов. Кирова произведён выстрел в голову тов. Кирову шедшим навстречу ему неизвестным, оказавшимся по документам Николаевым Леонидом Васильевичем, членом ВКП(б) с 1924 г., рождения 1904 г. Тов. Киров находится в кабинете. При нём находятся профессора-хирурги Добротворский, Феертах, Джанелидзе и другие врачи. По предварительным данным, тов. Киров шёл с квартиры (ул. Красных зорь) до Троицкого моста. Около Троицкого моста сел в машину в сопровождении разведки (охраны — Ю.Ж.), прибыл в Смольный. Разведка сопровождала его до третьего этажа. На третьем этаже тов. Кирова до места происшествия сопровождал оперативный комиссар Борисов. Николаев после ранения тов. Кирова произвёл второй выстрел в себя, но промахнулся. Николаев опознан несколькими работниками Смольного (инструктором-референтом отдела руководящих работников обкома Владимировым Вас. Тих. и др.) как работавший ранее в Смольном. Жена убийцы Николаева по фамилии Драуле Милда, член ВКП(б) с 1919 г., до 1933 г. работала в обкоме ВКП(б). Арестованный Николаев отправлен в управление НКВД ЛВО (Ленинградского военного округа — Ю.Ж.). Дано распоряжение об аресте Драуле. Проверка в Смольном производится»[110].

Эта телеграмма была получена в Москве и расшифрована в 19 часов 15 минут.

Только около одиннадцати часов вечера начальник УНКВД Медведь, замначальника Фомин, начальник ЭКО УНКВД Молочников, замначальника ОО ЛВО Янишевский и замначальника СПО УНКВД Стромин смогли приступить к допросу Николаева.

Из протокола:

«Вопрос: Сегодня, 1 декабря, в коридоре Смольного, вы стреляли из револьвера в секретаря ЦК ВКП(б) тов. Кирова. Скажите, кто вместе с вами является участником в организации этого покушения?

Ответ: Категорически утверждаю, что никаких участников в совершении мною покушения на тов. Кирова у меня не было. Всё это я подготовил один, и в мои намерения никогда я никого не посвящал.

Мысль об убийстве Кирова у меня возникла в начале ноября 1934 г. …Причина одна — оторванность от партии, от которой меня оттолкнули (исключение 8 месяцев назад)… Цель — стать политическим сигналом перед партией, что на протяжении последних 8–10 лет на моём пути жизни и работы накопился багаж несправедливого отношения к живому человеку. Эта историческая миссия мною выполнена. Я должен показать всей партии, до чего довели Николаева… План совершения покушения — никто мне не помогал в его составлении… Я рассматривал покушение как политический акт. Чтобы партия обратила внимание на бездумно бюрократическое отношение к живому человеку… Я сделал это под влиянием психического расстройства и сугубого отпечатка на мне событий в институте (Истории партии — Ю.Ж.) (исключение из партии)…»

На следующий день при очередном допросе, Николаев так дополнил свои объяснения:

«Я не предполагал, что, совершив убийство, мне не удастся покончить жизнь самоубийством. Кроме того, подобными записями (дневником) я подготавливал себя морально к совершению убийства и самоубийства».

Изучение бумаг, оказавшихся у Николаева при себе, дополнило складывавшуюся картину психического склада преступника. Оказалось, что убийство он замыслил не в начале ноября, а гораздо раньше. Что ещё 14 октября, накануне того дня, когда его у дома на проспекте Красных зорь, в котором жил Киров, задержали сотрудники оперода как подозрительную личность, но, проверив документы, по распоряжению начальника отдела А.А. Губина отпустили, он написал предсмертную записку:

«Дорогой жене и братьям по классу! Я умираю по политическим убеждениям, на основе исторической действительности. Поскольку нет свободы агитации, свободы печати, свободы выбора в жизни и я должен умереть. Поскольку и ЦК (Политбюро) не подоспеет, ибо там спят богатырским сном».

Теми же мыслями был проникнут столь же косноязычно изложенный его дневник, который Николаев вёл, по его признанию, с помощью жены.

В 22.30 в Москву, наркому Ягоде, ушла вторая телеграмма, подписанная Медведем. В ней кратко излагались показания Милды Драуле, относившиеся только к её мужу. В частности, о том, что, когда Николаева исключили из партии, у него уже имелось зарегистрированное оружие. Спустя два часа, в 0.40 2 декабря, начальник ленинградского управления НКВД отправил Ягоде ещё одну телеграмму:

«В записной книжке Николаева запись: «герм. тел. 169-82, ул. Герцена 43»» (это действительно адрес германского консульства)[111].

В полночь первого дня следствия обозначились три наиболее возможные версии, объясняющие трагическое происшествие. Во-первых, убийство на почве ревности. Это и сегодня подтверждается косвенными фактами. Например, допросом Милды Драуле ровно через пятнадцать минут после убийства Кирова. То есть тем, что следователям не требовалось выяснять, есть ли у Николаева жена, а если есть, кто она, где её нужно искать. Очевидно, что Драуле не только находилась в тот роковой момент, скорее всего, в Смольном, но её считали прямо причастной к убийству. О том же свидетельствует и одна из записей в дневнике Николаева: «М., ты бы могла предупредить многое, но не захотела». В пользу этой же версии говорит и странная неполнота первого протокола допроса Драуле, отсутствие в деле обязательного плана места преступления.

Однако следствие сразу же и без проверки отказалось от такой версии. Видимо, потому, что она бросала тень на моральный облик одного из лидеров партии, подтверждала и без того ходившие по городу разговоры о частых кутежах Кирова с женщинами во дворце Кшесинской.

По-иному отнеслось следствие к «германскому следу», обнаруженной связи Николаева с германским консулом. Обратить внимание на эти отношения, более чем странные, заставило следующее. Рано утром 2 декабря консул Германии Рихард Зоммер внезапно, без обычной процедуры уведомления уполномоченного наркомата иностранных дел, выехал в Финляндию. Он покинул СССР практически сразу же после того, как городское радио передало сообщение об убийстве Кирова, правда, не назвав фамилии Николаева.

Первые же шаги по разработке данной версии обнаружили ещё один весьма настораживающий факт. Оказалось, что Николаев несколько раз посещал германское консульство, после чего направлялся в магазин Торгсина, где оплачивал покупки дойчмарками. Правда, такое расследование сразу же приняло довольно своеобразную форму.

5 декабря Николаева начали расспрашивать о визите в… латвийское консульство.

Из протокола допроса:

«Это было за несколько дней до проведения опытной газовой атаки в городе. В справочном бюро я получил номер телефона и адрес консульства…»

Объяснил же Николаев своё необычное желание так: консулу сказал, что «должен получить наследство… являюсь латышом, говорил на ломаном русском языке».

6 декабря Николаева начали расспрашивать о другом, реальном визите:

«— Когда вы обратились в германское консульство?

— Это было спустя несколько дней после посещения латвийского консульства. В телефонной книжке я установил номер телефона германского консульства и позвонил туда. С консулом мне удалось переговорить лишь после неоднократных звонков.

— Какой вы имели разговор с консулом?

— Я отрекомендовался консулу украинским писателем, назвал при этом вымышленную фамилию, просил консула связать меня с иностранными журналистами, заявил, что в результате путешествия по Союзу имею разный обозрительный материал, намекнул, что этот материал хочу передать иностранным журналистам для использования в иностранной прессе. На всё это консул ответил предложением обратиться в германскую миссию в Москве. Эта попытка связаться с германским консульством, таким образом, закончилась безрезультатно…»

Следователи столь простыми, аполитичными объяснениями Николаева не удовлетворились. И Ежов, выступая с заключительным словом на февральско-мартовском пленуме 1937 г., имел все основания сказать по поводу убийства Кирова: чекисты «на всякий случай страховали себя ещё кое-где и по другой линии, по линии иностранной (выделено мной — Ю.Ж.), возможно, там что-нибудь выскочит»[112].

Действительно, следствие три недели разрабатывало данную версию, претерпевшую странные метаморфозы. Всякий раз чекисты заставляли Николаева говорить лишь о латвийском консульстве. 20 декабря: я «просил консула связать нашу группу с Троцким… На встрече третьей или четвёртой — в здании консульства — консул сообщил мне, что он согласен удовлетворить мои просьбы и вручил мне пять тысяч рублей»… 23 декабря: латвийский консул «деньги дал для подпольной работы…» Наконец, 25 декабря на вопрос о том, как зовут латвийского консула, ответил: «Не могу вспомнить, его фамилия типично латышская». Но зато Николаев наконец сообщил дату первого визита к латвийскому консулу — 21 или 22 сентября 1934 г.

Таким образом, чекисты не отказались вплоть до окончания следствия от «германского следа» — факта получения денег в консульстве, однако более чем своеобразно интерпретировали имеющиеся данные. Всё переадресовали консулу Латвии, весьма возможно, чтобы не вызвать ухудшения отношений с Германией, и без того непростых после обвинения в шпионаже и диверсиях германского генерального консула в Одессе Гана и пяти граждан Германии — сотрудников посреднической фирмы «Контроль К°», осуществлявшей закупки зерновых в СССР[113].

Медведь на допросах Николаева 1 и 2 декабря, а 3 декабря сменивший его замнаркома НКВД Агранов[114] упорно придерживались иной версии. Настойчиво добивались от Николаева признания, что он убил Кирова только по личным мотивам, благо биография убийцы, обнаруженные у него письма и дневники давали тому предостаточно оснований.

Леонид Васильевич Николаев родился в Петербурге 18 мая 1904 г. Отец кустарь, умер задолго до революции. Мать — Николаева Мария Тихоновна, 1870 г.р., беспартийная, работала уборщицей трамвайного парка. Жена — Драуле Милда Петровна, 1901 г.р., из крестьян Лужского уезда, член ВКП(б) с 1919 г. Двое детей — сын Маркс 1927 г.р. и сын Леонид 1931 г.р. Проживал Николаев с женой и детьми по адресу: Ленинград, улица Батенина, дом 9/39, квартира 17.

Из показаний Милды Драуле от 1, 2 и 3 декабря:

«В детстве Николаев был болезненным, до семилетнего возраста не ходил. Учился в Петрограде, школу — высшее городское училище — не окончил. Приблизительно с двенадцати лет был отдан в учение частнику-кустарю на Выборгской стороне. После революции опять «где-то» учился. В годы гражданской войны уехал на Волгу, там в «каком-то сельсовете» был писарем».

Вернулся в Петроград в 1922 г., работал в Выборгском райкоме комсомола, затем техническим секретарём комсомольской ячейки на заводе «Красная заря». В 1924 г. направлен в Лугу заведующим общим отделом укома комсомола. Там познакомился с Милдой Драуле, работавшей в укоме партии, вступил с нею в брак в 1925 г.

С конца 1925 г. Николаев снова в Ленинграде. Работал на освобождённых комсомольских должностях в Конторучёте, одном из научных институтов, на заводах «Красная заря», № 7 (бывший «Арсенал») культпропагандистом цеховой ячейки, им. Карла Маркса. В 1930 г. направлен в Восточно-Сибирский край на хлебозаготовки.

В начале 1931 г. Л.В. Николаев вернулся в Ленинград, работал референтом оргинструкторского отдела обкома ВКП(б), заведующим финансовым сектором областного совета общества «Долой неграмотность», в 1932–1933 гг. — инспектором областной РКИ, с сентября 1933 г. по апрель 1934-го — разъездным инструктором областного Истпарта, откуда уволен и где исключён из партии за отказ подчиниться решению о мобилизации «на транспорт», для работы в одном из политотделов какой-либо железной дороги. По апелляции 17 мая восстановлен Смольненским райкомом ВКП(б) в партии, но со строгим выговором, занесённым в учётную карточку. 5 июня подал апелляцию в горком, но получил отказ. 3 августа послал апелляцию и письмо на имя Сталина в Москву, в ЦК ВКП(б), откуда ответ так и не получил.

Из показаний Драуле от 1 декабря:

«…С момента исключения его (Николаева — Ю.Ж.) из партии он впал в подавленное настроение, находился всё время в ожидании решения его вопроса, о его выговоре в ЦК и нигде не хотел работать. Он обращался в районный комитет, но там ему работу не дали. На производство он не мог пойти по состоянию здоровья — у него неврастения и сердечные припадки…»

Из показаний М.Л. Николаевой от 11 декабря:

«…В материальном положении семья моего сына Леонида Николаева не испытывала никаких затруднений. Они занимали отдельную квартиру из трёх комнат в кооперативном доме, полученную в порядке выплаты кооперативного пая. Дети были также полностью обеспечены всем необходимым, включая молоко, масло, яйца, одежду и обувь. Последние 3–4 месяца Леонид был безработным, что несколько ухудшило обеспеченность его семьи, однако даже тогда они не испытывали особой нужды».

Из показаний Драуле от 1 и 3 декабря:

«Читая книги, он делал иногда заметки, писал несколько раз свою автобиографию, причём один раз переписал её печатными буквами. На мой вопрос, для чего он это делает, он объяснил мне, что хочет, чтобы старший сын Маркс мог её читать и изучать. Высказывал желание придать изложению автобиографии литературный характер, для этого читал Толстого, Горького и других авторов с целью усвоения, как он мне говорил, их стиля…

У него были настроения недовольства по поводу исключения его из партии, однако они никогда не носили антисоветского характера. Это была, скорее, обида за нечуткое, как он говорил, отношение к нему. В последнее время Николаев был в подавленном состоянии, больше молчал, мало со мной разговаривал. На настроение его влияло ещё неудовлетворительное материальное положение и отсутствие возможности с его стороны помочь семье…»

«…Человек он нервный, вспыльчивый, однако эти черты особо резких форм не принимали. У него бывали иногда сердечные припадки. Истерических припадков не было. Он вёл дневник. Последний раз я знакомилась с его дневником летом…».

«Сначала мы условились писать о детях, а затем дневник стал отражать упадочные настроения Николаева, который выражал тревогу по поводу материальной необеспеченности семьи… До августа 1934 г. я принимала участие в записях, в августе я находилась в отпуску в Сестрорецке, после отпуска не помню, принимала ли участие…»

Из показаний Николаева от 16 и 17 декабря с пояснением содержания своих записей:

«В письме «Мой ответ перед партией и отечеством» я сравнивал себя с Андреем Желябовым, говорил: «Я веду подготовление (убийства Кирова — Ю.Ж.) подобно Желябову»».

«Уподобляя себя деятелю освободительного движения эпохи Екатерины Второй Радищеву, я писал (в дневнике — Ю.Ж.), что «его сила была в том, что он не мог равнодушно молчать, видя непорядки»».

Но не только подобные, бесспорные факты давали все основания и дальше разрабатывать чисто бытовую версию мотива убийства Кирова. Казалось, даже судьба близких родственников Николаева складывалась как по заказу для подтверждения именно такой версии в близком будущем. Его единоутробный брат, Пётр Алексеевич, командир отделения батальона связи 58-го полка, расквартированного в Ленинграде, дезертировал 14 ноября. Он опасался ответственности за растрату тридцати рублей, выданных ему на покупку трансформатора. Брат Милды Драуле, Пётр Петрович, счётный работник 8-го отделения милиции города Ленинграда, в апреле 1934 г. за растрату был осужден, уже отбывал срок наказания в исправительно-трудовом лагере города Свободный, Дальне-Восточный край, на строительстве БАМа.

И всё же Агранов решительно отказался не только от весьма сомнительной по политическим мотивам «иностранной» версии, но и от бытовой, которая могла бы удовлетворить всех.

Только вечером 4 декабря, когда Сталин уже вернулся в Москву, направленность следствия резко изменилась. Оно впервые получило — «агентурным путём» — от Николаева фамилии людей вне семейного круга, тех, с кем обвиняемый более десяти дет назад работал в Выборгском райкоме комсомола. Более того, в тот же день и сам Николаев подтвердил «агентурные данные».

Вопрос: Какое влияние на ваше решение убить Кирова имели ваши связи с оппозиционерами-троцкистами?

Ответ: На моё решение убить Кирова повлияли мои связи с троцкистами Шатским, Котолыновым, Бардиным и другими.

Получив такое «признание», Агранов незамедлительно сообщил в Москву Сталину и Ягоде:

«…Выяснено, что его (Николаева — Ю.Ж.) лучшими друзьями были троцкист Котолынов Иван Иванович и Шатский Николай Николаевич, от которых многому научился. Николаев говорил, что эти лица враждебно настроены к тов. Сталину. Котолынов известен Наркомвнуделу как бывший троцкист-подпольщик. Он в своё время был исключён из партии, а затем восстановлен. Шатский — бывший анархист, был исключён в 1927 г. из рядов ВКП(б) за контрреволюционную деятельность. В партии не восстановлен. Мною дано распоряжение об аресте Шатского и об установлении местопребывания и аресте Котолынова. В записной книжке Леонида Николаева обнаружен адрес Глебова-Путиловского. Установлено, что Глебов-Путиловский в 1923 г. был связан с контрреволюционной группой «Рабочая правда». Приняты меры к выяснению характера связи между Николаевым и Глебовым-Путиловским. В настоящее время Глебов-Путиловский — директор антирелигиозного музея…»[115]

Несмотря на появление у следователей новой, чисто политической версии, позволявшей связать убийцу с троцкистской оппозицией, советская пропаганда придерживалась первоначальной оценки трагедии, относительно нейтральной, появившейся в газетах ещё 2 декабря. Убийство объявлялось делом «врагов рабочего класса, советской власти, белогвардейцев». Даже 6 декабря, выступая на похоронах Кирова в Москве, Молотов заявил: в его смерти повинны некие абстрактные «враги рабочего класса, его белогвардейские подонки, его агенты из-за границы»[116]. Такое мнение настойчиво и довольно весомо подкреплялось газетными сообщениями о проходивших в те дни в Москве, Ленинграде, Минске «ускоренных» судебных процессах над подлинными белогвардейцами, проникшими в СССР нелегально, обвинявшимися в подготовке террористических актов.

Тем временем верхушка ГУГБ НКВД СССР, оставшаяся в Ленинграде, — Я.С. Агранов, начальник ЭКО Л.Г. Миронов, замначальника СПО Г.С. Люшков, помощник начальника ЭКО Д.М. Дмитриев — стала настойчиво разрабатывать как основную политическую версию. Арестовали, допросили не только Шатского, но и Котолынова — студента Политехнического института, в недалёком прошлом члена ЦК ВЛКСМ и исполкома Коммунистического Интернационала молодёжи. Это позволило практически сразу же выйти на качественно новый уровень подозреваемых, тех, кто не только давным-давно работал с Николаевым в Выборгском райкоме комсомола, Лужском укоме либо сталкивался с ним опять же по работе в Ленинградском горкоме, но и, быстро выдвинувшись в руководство ВЛКСМ, действительно был связан с зиновьевской оппозицией, открыто блокировался с троцкистами.

В своих откровенных показаниях — ибо они и не предполагали, как те будут использованы и к каким последствиям приведут для них самих и очень многих других — Н.Н. Шатский, И.И. Котолынов, В.В. Румянцев, В.И. Звездов, И.С. Антонов, Г.В. Соколов, И.Г. Юскин, Л.О. Ханник, А.И. Толмазов, А.И. Александров отнюдь не скрывали общеизвестных фактов. Рассказывали о своих прежних близких знакомствах по Ленинградскому губкому и Северо-Западному бюро ЦК ВКП(б), тем самым партийным органам, которые долгие годы возглавлял Зиновьев. Среди прочих был назван и A.M. Гертик, в то время проживавший в Москве и работавший помощником управляющего Объединённым научно-техническим издательством. Его арестовали 8 декабря, а два дня спустя во время допроса он назвал среди своих близких товарищей по партии И.П. Бакаева — в 1923–1924 гг. председателя Петроградской губернской контрольной комиссии РКП(б), активного участника «новой оппозиции», а перед арестом — управляющего Главэнергосети, и Г.Е. Евдокимова — в 1923–1924 гг. заместителя председателя (Зиновьева) Петросовета, в 1925-м — первого секретаря Ленинградского губкома, в 1926-м — секретаря ЦК и члена оргбюро ЦК ВКП(б). За этим последовала новая волна арестов, допросов. Наконец, 14 декабря следователи впервые зафиксировали в протоколах очередных показаний фамилии Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева, Г.И. Сафарова — в 1922–1926 гг. редактора «Ленинградской правды», активного участника «новой оппозиции», после признания ошибок и восстановления в партии направленного на работу в ИККИ, а также многих других, арестованных только два-три года спустя.

Своеобразным подарком следствию стало прежде всего то, что практически у большинства арестованных при обыске находили оружие. Один, два, а то и три-четыре револьвера, вполне законно остававшихся у их владельцев после гражданской войны, но теперь становившихся бесспорным доказательством подготовки терактов. Кроме того, у всех имелась литература, однозначно оценивавшаяся как «контрреволюционная» — «Платформа» группы Рютина, различные заявления и групповые письма вождей оппозиции в адрес съездов партии, ЦК ВКП(б). Мало того, у арестованного тогда же, в середине декабря, К.Н. Емельянова обнаружили хранимый им архив «ленинградской» оппозиции.

Всё это вело к неизбежному. Следователям лишь оставалось получить, зафиксировав протоколами допросов, столь нужные при создавшейся ситуации данные о подлинных настроениях в среде сторонников Зиновьева, так и не отказавшихся от своих прежних убеждений и взглядов.

Из показаний И.С. Горшенина от 21 декабря:

«По вопросам международной политики и деятельности Коминтерна московский зиновьевский центр придерживался следующих установок:

а) фашистский переворот в Германии и приход к власти Гитлера объяснялись неправильной политикой Коминтерна и ЦК ВКП(б)…

б) венское восстание (выступление шуцбупдовцев), по мнению Зиновьева и других членов нашего центра, использовано Коминтерном для укрепления компартии Австрии тоже не было…

в) относительно революции в Испании существовало мнение, что и в данном случае Коминтерн сыграл пассивную роль…»

Из показаний В.В. Тарасова от 22 декабря:

«Страна находится в тяжёлом положении. Руководство партии не видит выхода из этого положения. Сталин ведёт страну к тому, чтобы ввязаться в войну, исходя при этом из того положения, что лучше погибнуть в войне с буржуазией, нежели вследствие провала внутренней политики, являющейся результатом неправильного руководства… Сталин ведёт пролетарскую революцию к гибели».

Из показаний В.В. Румянцева от 22 декабря:

«В случае возникновения войны современному руководству ВКП(б) не справиться с теми задачами, которые встанут, и неизбежен приход к руководству страной Каменева и Зиновьева».

Из показаний Г.Е. Евдокимова от 24 декабря:

«…В ноябре 1934 г. он (Зиновьев — Ю.Ж.) критиковал работу по созданию единого фронта, обвиняя французскую компартию и тем самым руководство Коминтерна в том, что во Франции они идут на единый фронт…»

Из показаний И.С. Горшенина от 25 декабря:

«В основе нашей критики международной политики ЦК ВКП(б) лежала предпосылка, что т. Сталин сознательно не активизирует деятельность Коминтерна, переносит центр всего внимания на официальную наркомдельскую дипломатию и по существу приносит в жертву идеи построения социализма в одной стране, интересы мировой революции».

Однако и Зиновьев, и Каменев категорически отказывались признавать даже факт обсуждения каких-либо политических вопросов со своими старыми соратниками. Так, 21 декабря Каменев заявил:

«Моё твёрдое убеждение в устойчивости и обороноспособности нашей страны основывалось на том, что крестьянство приняло колхозный строй и убедилось в его реальной выгоде, а меры, проводимые правительством в международной политике, в частности вступление в Лигу наций и сближение с Францией, укрепляют наше международное положение и ослабляют опасность войны».

Зато Николаев с готовностью соглашался со всем тем, что ему навязывало следствие как признание.

Подтверждал то, что отрицал первые три дня после убийства Кирова. 18 декабря сказал: «Да, я принадлежал к зиновьевско-троцкистской контрреволюционной организации». Но вместе с тем повторял и свои прежние утверждения. 17 декабря заявил на допросе: «По вопросу о войне я утверждал, что опасности войны для Советского Союза нет, между тем партия непрестанно указывает на огромную угрозу войны».

Открыто проявилось принципиально новое определение «причины» убийства Кирова сразу же после ареста 16 декабря Зиновьева и Каменева. На следующий же день и в передовице «Правды», и в небольшой заметке, опубликованной там же, о состоявшемся накануне пленуме Московского комитета партии появилось фактически одно и то же объяснение. То, которое и утвердилось на последующие двадцать лет:

«Гнусные, коварные агенты классового врага, подлые подонки бывшей зиновьевской антипартийной группы вырвали из наших рядов тов. Кирова».

И всё же слишком многое свидетельствовало даже тогда, что политическая версия служила далёким от поиска истины целям и не отражала истинного представления тех, кто руководил следствием, о сути трагического события. Ведь и после появления закрытого письма «ко всем организациям партии» — «Уроки событий, связанных со злодейским убийством С.М. Кирова» (17 января 1935 г.) Ягода позволил себе в закрытом письме по НКВД от 26 января, не упоминая практически о «зиновьевцах», утверждать иное. Мол, и в ленинградском управлении НКВД, и в 4-м отделении его оперативного отдела, занимавшегося исключительно охраной Кирова и здания Смольного, царили «преступная бездеятельность», «благодушие», «самоуспокоенность». Если бы, делал Ягода вывод, служба охраны действовала «строго по инструкции», то убийства Кирова не произошло бы. Даже Агранов, возглавлявший следствие, лично допрашивавший многих подозреваемых, уже после процессов, 3 февраля, на оперативном совещании в НКВД довольно недвусмысленно отметил: «Нам не удалось доказать, что «московский центр» знал о подготовке террористического акта против тов. Кирова»[117].

Откровенная двойственность в оценке результатов следствия, продолжавшегося месяц, в известной степени объясняет и количество последовавших за ним судебных процессов — пяти по фактически одному уголовному делу. На них откровенно превалировала политическая заданность, желание во что бы то ни стало обезглавить, сокрушить бывшую зиновьевской оппозицию и решить эту задачу исключительно судебным путём.

Через три недели после выстрела в Смольном, 22 декабря, центральные газеты СССР опубликовали сообщение «В народном комиссариате внутренних дел». Оно информировало, что предварительное расследование убийства Кирова закончено и дело передано в военную коллегию Верховного суда СССР.

«Установлено, — отмечалось в сообщении, — что убийство тов. Кирова было совершено Николаевым по поручению террористического подпольного «Ленинградского центра…» Мотивами убийства тов. Кирова явилось стремление добиться таким путём изменения нынешней политики в духе так называемой зиновьевско-троцкистской платформы…»[118]

Первый процесс оказался на редкость непродолжительным. Он начался 28 декабря в 14 час, 20 мин., а завершился в 5 час. 45 мин. 29 декабря. Завершился неизбежным приговором, вынесенным выездной сессией военной коллегии Верховного суда СССР, «за организацию и осуществление убийства тов. Кирова» четырнадцати обвиняемых к расстрелу. Причём не только Николаева — единственного, чья вина была бесспорна, но ещё и его бывших товарищей по комсомольской работе, тех самых, кого выявило следствие как просто близких знакомых Николаева: Н.С. Антонова, В.И. Звездова, И.Г. Юскина, Г.В. Соколова, И.И. Котолынова, Н.Н. Шатского, А.И. Толмазова, И.П. Мясникова, Л.О. Ханика, B.C. Левина, Л.И. Сосицкого, В.В. Румянцева, С.О. Мандельштама.

Сегодня их обвинение в прямом соучастии слишком уж напоминает ритуальное жертвоприношение при похоронах племенного вождя. Но в конце декабря 1934 г. оно воспринималось иначе, служило более чем веским доводом в пользу существования и террористической подпольной организации, и подготовленного ею заговора и исключало даже саму мысль о возможности действий Николаева в одиночку, да ещё по каким-то личным мотивам.

Практически тогда же, в 20-х числах декабря, руководство НКВД предполагало, если удастся, провести ещё один процесс, напрямую связанный с убийством Кирова. Для него намечалась небольшая группа из восьми человек как видных, так и мало кому известных сторонников Зиновьева — И.П. Бакаев, A.M. Гертик, С.М. Гессен, А.С. Куклин, Я.В. Шаров, Л.Я. Файвилович, И.С. Горшенин, B.C. Булах — тех, кто уже в ходе следствия продемонстрировал готовность давать нужные показания. И ещё — Милда Драуле, которой предстояло, как можно догадаться, «чистосердечно» подтвердить прямую связь между зиновьевцами Москвы и Николаевым. Вместе с тем готовилось и заседание Особого совещания, перед которым должны были предстать 137 человек, на чьё признание собственной вины рассчитывать не приходилось. Им загодя определили различные меры наказания — от восьми лет ссылки до пяти лет заключения в Суздальский концлагерь либо в Ярославский, Челябинский, Верхнеуральский политизоляторы. В этой группе находились Зиновьев, Каменев, Сафаров, Вардин, Залуцкий, Евдокимов, Фёдоров. Уверенность высшего руководства страны именно в таком близком решении была столь сильна, что о нём уведомили и всё население — публикацией в газетах 23 декабря очередного сообщения «В народном комиссариате Внутренних дел».

План, не предполагавший прямого обвинения Зиновьева и наиболее известных его сторонников в причастности к убийству Кирова, отвергли три недели спустя. Заменили иным, в соответствии с которым дела семерых видных оппозиционеров перенесли для процесса, а Драуле выделили в отдельное судопроизводство.

Второй и третий процессы проходили также в Ленинграде, 15–16 января 1935 г. На первом из них, «по делу Зиновьева, Евдокимова, Гертик и других» («Московский центр»), носившем откровенно политическую окраску, предстало 19 человек, в том числе: Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, Г.Е. Евдокимов, И.П. Бакаев, A.M. Гертик, А.С. Куклин, И.С. Горшенин, Я.В. Шаров. Если за три недели до того НКВД во всеуслышание заявил, что в отношении большинства из них «следствие установило отсутствие достаточных данных для предания их суду», то теперь якобы нашлись весьма веские факты, подтверждающие вину обвиняемых. Факты столь весомые, что мера наказания колебалась от десяти лет тюремного заключения (Зиновьеву, Гертику, Куклину, Сахову) до пяти (Каменеву, Башкировой, Браво)[119].

Третий официальный процесс, явившийся следствием убийства Кирова, в те же дни проводило Особое совещание. Оно быстро рассмотрело дела 77 человек, из которых 65 были членами партии (их исключили из рядов ВКП(б) только после ареста), а 57 действительно в прошлом являлись активными участниками оппозиции. Более того, именно в данную группу включили таких непримиримых противников политики сталинской группы, как Г.И. Сафаров, П.А. Залуцкий, А.И. Александров, Я.И. Цейтлин, К.С. Соловьёв, в прошлом в той или иной степени открыто участвовавших в оппозиции, разделявших взгляды и позиции Зиновьева. Вместе с ними попали на скамью подсудимых первая жена Зиновьева — С.Н. Равич, хранитель части зиновьевского архива К.Н. Емельянов, а также чуть ли не все родственники Николаева — его мать М.Т. Николаева, сёстры Е.В. Рогачёва и А.В. Пантюхина, муж последней В.А. Пантюхин, двоюродный брат Г.В. Васильев, жена брата А.А. Николаева-Максимова.

Подобная пестрота, разноликость группы, представшей перед Особым совещанием, объяснялась, скорее всего, теми трудностями, которые необходимо было преодолеть и следователям, и только что избранному первым секретарём Ленинградского обкома А.А. Жданову, санкционировавшему все аресты. С одной стороны, требовалось изолировать бывших участников оппозиции, а с другой — хоть как-то доказать предъявляемые им обвинения, чего на обычном, даже закрытом суде добиться вряд ли было возможно. Отсюда, несомненно, и та «мягкость» Особого совещания, председателем которого являлся Агранов. Сорок человек приговорили к заключению в концлагерь сроком на 5 лет, 7 человек — на 4 года, 25 человек — к ссылке на 5 лет, 4 — на 4 года, 1 — на 2 года[120].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.