Преобразования и реформы

Преобразования и реформы

В начале своего самостоятельного правления Иван IV проявил задатки выдающегося государя. На ближних бояр внезапное превращение жестокого и вздорного подростка в смелого реформатора произвело впечатление чуда, хотя на самом деле преображение не было ни чудесным, ни внезапным.

Во время ужасных пожаров и народных волнений лета 1547 года юный монарх испытал тяжелое потрясение, сменившееся религиозным экстазом, под воздействием которого пробудились те стороны этой богатой натуры, которые до сих пор были не востребованы. Эта перемена подготавливалась довольно давно, о чем свидетельствуют первые «взрослые» деяния Ивана, к тому времени уже совершенные: женитьба на Анастасии Захарьиной и принятие царского титула.

Историки сходятся во мнении, что благотворное влияние на юношу оказывал митрополит Макарий, пользовавшийся огромным авторитетом – не в последнюю очередь из-за того, что не вмешивался в борьбу за власть и сторонился политики. Это был «муж чюдного рассуждения», бескорыстный и высокообразованный. Он составил знаменитые «Четьи-Минеи» («Ежемесячные чтения»), куда свел все известные на Руси тексты «божественного содержания». Этот 12-томный сборник в течение полутора веков, вплоть до петровской вестернизации, будет главным источником учености для русских книжников. Макарий не только пристрастил своего духовного питомца к чтению, но и вселил в него мистическую идею о высокой миссии православного «царя», помазанника Божия.

Акт царского венчания, совершенный в январе 1547 года, конечно, был жестом политическим. «…Московский государь нашел недостаточным прежний источник своей власти, каким служила отчина и дедина, то есть преемство от отца и деда, – пишет В. Ключевский. – Теперь он хотел поставить свою власть на более возвышенное основание, освободить ее от всякого земного юридического источника». Это безусловно так, но помимо того, принятие царского звания, кажется, было исполнено для Ивана еще и сакрального значения: отныне он становился Божьим избранником, поставленным не только над своими подданными, но и над неправославными государями.

Во время коронации митрополит Макарий возложил на голову Ивана так называемую «шапку Мономаха», якобы посланную Владимиру Мономаху византийским императором Константином Мономахом. Смысл этого символического обряда был очевиден: священный огонь вселенской православной империи передавался от «второго Рима», Цареграда, «третьему Риму» – Москве. На самом деле император Константин умер за много лет до восшествия Владимира Мономаха на престол, так что история была абсолютно мифической. Да и золотая шапка была не византийского, а азиатского происхождения, очевидно, подаренная одному из пращуров Ивана ордынским сюзереном – предположительно Ивану Калите ханом Узбеком. (Впрочем, таково было и всё московское государство, византийское по риторике и ордынское по принципам своего устройства.)

Макарий благословляет юного Ивана. Лицевой летописный свод

Так или иначе Иван IV свято верил в свою преемственность от василевсов и даже возводил родословие к «Августу-кесарю», что, с его точки зрения, ставило русского царя выше всех прочих европейских монархов, которых он считал либо не подлинными самодержцами, либо худородными выскочками.

Свои взгляды на превосходство русского самодержавия Иван изложил в письме князю Курбскому: «А о безбожных народах что и говорить! Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют. Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи!»

Печальнее всего, что Грозный не упускал случая и напрямую заявить чужеземным королям об их ничтожестве, обращаясь к ним свысока, а иногда и оскорбительным образом. Это сильно осложняло и без того непростую работу русской дипломатии. Переписка Ивана IV с иностранными сюзеренами – чтение удивительное. Следуя своему представлению о монаршьем величии, Иван исходил из того, что имеет дело не с государствами, а с государями, и потому руководствовался критериями, на современный взгляд, странными: не столько мощью страны, сколько происхождением и родословием монарха, своего рода местничеством, по которому шведские короли были безродными выскочками, польский король – шутом, который не умеет себя поставить, и так далее.

«…Наших великих государей вольное царское самодержство, не как ваше убогое королевство… – пишет он польскому Сигизмунду II, – что (ты) еси посаженой государь, а не вотчинной, как тебя захотели паны, так тебе в жалованье государство и дали…»

Шведскому Юхану III он пеняет: «…Нам известно, что вы мужичий род, а не государский, что, когда при отце твоем Густаве приезжали наши торговые люди с салом и с воском, то твой отец сам, надев рукавицы, как простой человек, пробовал сало и воск и на судах осматривал и ездил для этого в Выборг; а слыхал я это от своих торговых людей. Разве это государское дело? Не будь твой отец мужичий сын, он бы так не делал… А если ты, взяв собачий рот, захочешь лаять для забавы – так то твой холопский обычай: тебе это честь, а нам, великим государям, и сноситься с тобой – бесчестие».

Даже с английской королевой, которой Иван благоволил и от которой добивался разного рода милостей, он будет разговаривать сверху вниз: «И мы чаяли того, что ты на своем государстве государыня и сама владеешь… ажно у тебя мимо тебя люди владеют, не токмо люди, но и мужики торговые».

Поразительно, но Иван, похоже, начисто забыл не только о том, что его дед считался вассалом татарского хана, но и в том, что сам он – царь новоиспеченный и многими иностранными державами этот титул еще не признан.

Считается, что решающим моментом, с которого семнадцатилетний Иван преисполнился решимости преобразиться и покончить со всяческим злом, стала беседа со священником Сильвестром, который в разгар народного бунта не побоялся обратиться к царю с суровой речью, говоря, что все несчастья – Божья кара за государевы грехи и впереди грядут наказания еще более ужасные. Подавленный страшными событиями юноша, по природе впечатлительный, религиозный, суеверный, поклялся покончить с прошлым и начать жить по-новому.

Но одного порыва было мало. Выражаясь языком современным, требовалась собственная «команда», которая взяла бы на себя трудную, никогда прежде не выполнявшуюся задачу по преобразованию государства, находившегося в весьма неблагополучном состоянии.

Постепенно – на это ушло года два – вокруг Ивана сформировалась группа способных, энергичных, и, что редко бывает, бескорыстных помощников, вошедшая в историю под названием «Избранной рады», то есть совета специально отобранных людей. Этот термин, упомянутый в письме Курбского, в документах не использовался, да и самой рады официально не существовало – в стране по-прежнему действовала Боярская дума, старомосковская форма правительства, в которое входили некоторые (но не все) члены «Избранной рады».

Иван IV и Сильвестр во время московского пожара 1547. П. Плешанов

Собственно говоря, это был просто кружок или клуб ближних наперсников молодого царя, пользовавшийся полным его доверием и определявший политику страны на протяжении всех 1550-х годов.

Полный состав рады нам неизвестен. Ей несомненно покровительствовал Макарий, но, как уже было сказано, митрополит в мирские дела обычно не вмешивался. На главных ролях в государственном совете (можно назвать «Избранную раду» и так) были два человека.

Во-первых, уже известный нам «поп Сильвестр», который после памятной беседы с Иваном сделался при царе чем-то вроде духовного наставника. Мы мало что знаем про ранние годы Сильвестра – лишь то, что он приехал в Москву вслед за владыкой Макарием и получил место священника в Благовещенском соборе, домовой церкви царской семьи. Сильвестр был умен, красноречив, нестяжателен и, по-видимому, нечестолюбив – во всяком случае, не стремился к занятию высоких должностей. Он до самого конца так и оставался просто «попом». Это был ученый книжник, собравший большую библиотеку и написавший (или составивший) книгу «Домострой», в допетровской Руси популярную не меньше, чем Макариевы «Четьи-Минеи». Это был свод жизненных правил, возможно, адресованный и юному царю. Сильвестр видел свою миссию в том, чтобы руководить Иваном в повседневной жизни, наставлять его в вопросах веры и морали. Сам священник подавал пример нравственного поведения и был «чтим добре всеми». Кроме того, у Сильвестра, человека сильной веры, бывали какие-то «видения», которыми он делился с впечатлительным Иваном. «Бысть же сей священник Сильверст у государя в великом жаловании и в совете в духовном и в думном и бысть яко всемогий, вся его послушаху и никтоже смеяше ни в чем же противитися ему», сказано в летописи.

Влияние Сильвестра касалось в основном вопросов духовных и этических, он опекал государеву душу. Делами же государственными, практическими ведал второй лидер «Избранной рады», царский любимец Алексей Федорович Адашев. Он происходил из обычной дворянской семьи, не связанной ни с каким «большим» родом, состоял при мальчике Иване рындой (оруженосцем или телохранителем) и стал ближайшим другом молодого государя.

Адашев должен был нравиться и Макарию с Сильвестром, поскольку отличался набожностью и занимался благотворительством: щедро раздавал милостыню нищим и убогим, даже содержал приют для прокаженных, «тайне питающе, обмывающа их, многажды же сам руками своими гной их отирающа». Это, конечно, похвально, но существеннее то, что Адашев был разносторонне одаренным администратором. Он мог составлять законы, вести дипломатические переговоры, командовать войсками, ведать финансами. В летописи сказано: «А как он был во времяни [в фаворе], и в те поры Руская земля была в великой тишине и во благоденстве и управе».

Не исключено, что столь благостный образ предводителей «Избранной рады» сформировался у потомков по контрасту с безобразиями и несчастьями последующего периода, однако факт остается фактом: пока государством управляли Адашев, Сильвестр и их соратники, Русь развивалась и процветала; когда же рада прекратила свое существование, дела пошли из рук вон плохо.

Предположительно в число «избранных» входили еще несколько видных деятелей эпохи: доблестный полководец князь Александр Шуйский-Горбатый, опытный воевода князь Дмитрий Курлятев-Оболенский и – не на первых ролях – молодой Андрей Курбский, знаменитый не столько своими деяниями, сколько литературным наследием.

Для проведения государственных реформ царь и его помощники затеяли небывалое на Руси дело: решили обратиться за советом не к боярству, а к более широким слоям общества. В 1550 году в Москве был созван Земский собор, в работе которого приняли участие представители дворянства и именитого купечества. Это, конечно, был не парламент и даже не прообраз парламента. Члены собора должны были не принимать решения, а внимать им. И всё же это было событие поистине историческое. Государственная политика никогда прежде публично не обсуждалась и не разъяснялась тем, кто должен был беспрекословно ее исполнять.

Царь – еще одно беспрецедентное событие – обратился к собравшимся со своего рода программной речью, в которой объяснил бедственное состояние дел боярским произволом и своим прежним «несовершеннолетием» и пообещал, что теперь всё пойдет иначе: притеснениям и злоупотреблениям конец, царь будет своим подданным защитником и справедливым судьей, а все жалобы и прошения следует адресовать окольничему Алексею Адашеву. По сути дела, это означало, что теперь боярство отстраняется от управления государством.

Там же, на Земском соборе, было объявлено, что грядут новшества в своде законов, Судебнике и системе местного управления.

В следующем 1551 году состоялся еще один собор, теперь церковный, долженствовавший исправить злоупотребления и недостатки в устройстве жизни духовного сословия. Собор получил название «стоглавого», потому что решения съезда были сформулированы в ста пунктах. И касались они отнюдь не только церковных вопросов. На Стоглавом Соборе параметры реформы, объявленной годом ранее, окончательно определились.

Необходимость переустройства страны возникла уже давно. Провинции большого государства управлялись по архаичному принципу, мало изменившемуся с удельных времен: в областях всем заправляли наместники-«кормленщики», в чьих руках сосредоточивалась вся полнота власти. Они и собирали подати, и следили за порядком, и вершили суд. При отсутствии какого-либо контроля такие администраторы главным образом заботились о собственном «кормлении», что истощало доходы царской казны и разоряло население. Кроме того, в разных частях страны не существовало единообразия во взимании всякого рода пошлин и сборов, что в централизованном государстве недопустимо.

Реформа выводила вопросы правопорядка и суда из ведения кормленщиков, передавая их земским учреждениям, в которые назначались выборные старосты, судьи, сотские, пятидесятские, целовальники, дьячки. При желании местные жители могли «откупить» себе право обходиться вовсе без наместника, то есть полностью перейти на самоуправление. Повсюду были разосланы экземпляры обновленного Судебника, положениями которого должны были руководствоваться местные суды при вынесении приговоров.

Страница из «Судебника»

За предшествующие десятилетия русские земли были наскоро, на живую нитку, сшиты в подобие пестрого лоскутного одеяла, которое еще предстояло превратить в государство, живущее единым порядком. Как это делается, никто не знал, учиться реформаторам было не у кого, вот почему разработанные ими меры кажутся половинчатыми и мало проработанными. Тем не менее важность земских преобразований была огромна.

Другой насущной необходимостью было создание правительственного аппарата. При великих князьях никаких «профильных» ведомств не существовало. Когда возникала потребность, государь «приказывал» вести то или иное дело какому-нибудь боярину. По исполнении задания или когда отпадала надобность, поручение отменялось. Но для большого государства такой способ управления не годился. Существовало множество забот, которыми требовалось заниматься на постоянной основе, строить и осуществлять дальние планы, соблюдать последовательность и преемственность.

«Приказы», впервые появившиеся еще при Иване III, понемногу становятся похожими на министерства и департаменты. Поначалу они были совсем маленькими (известно, что в Посольском приказе, то есть министерстве иностранных дел, в 1549 году состояло всего несколько служителей во главе с подьячим – чиновником среднего ранга). Вскоре стало ясно, что этого недостаточно, и самые важные приказы – Посольский, Дворцовый, Казенный, Разрядный, Конюшенный, Поместный – обзавелись штатом в несколько десятков человек, чего все равно было, конечно, недостаточно.

Для государственной службы требовались кадры, и это стало одной из первых забот реформаторов. Осенью 1550 года из «лучших слуг» (детей боярских и дворян) была набрана тысяча человек, которых наделили поместьями вблизи столицы. Часть из них попала в царские телохранители и придворный штат, часть – в приказы. Начало расти дьяческое сословие, пополнявшееся за счет не только мелкого дворянства, но и людей совсем простого звания – поповских сыновей и грамотных «посадских» (горожан).

Эта реформа, как и земская, оказалась лишь умеренно успешной. Она до некоторой степени упорядочила ведение государственных дел, но учрежденная система приказов была плохо разработанной. Наряду с «отраслевыми» приказами вводились территориальные, ведавшие отдельными областями, причем не всегда значительными. Были образованы самостоятельные учреждения, которые занимались делами вовсе третьестепенными, но при этом в важных ведомствах не хватало людей, а делопроизводство находилось в самом зачаточном состоянии. Неразвитость бюрократического механизма не соответствовала масштабам и потребностям жестко централизованного управления, что в конечном итоге станет одной из причин краха «второго» русского государства.

В исторической перспективе административная реформа «Избранной рады» – прежде всего региональная – интересна как первая попытка разорвать «ордынскую» архитектуру государственного здания, заложенного Иваном III.

Самодержавный, авторитарный способ правления предполагал абсолютную неограниченность монаршей власти, которая, спускаясь вниз по вертикали, превращалась в неограниченную власть областных наместников и волостелей (управителей волостями). Такая структура, с одной стороны, повышала управляемость и мобилизационную эффективность, но имела и свои серьезные недостатки.

Во-первых, она тормозила естественное развитие регионов, поскольку всякая инициатива могла исходить лишь сверху вниз, «по указу».

Во-вторых, что гораздо больше беспокоило правительство, местные администраторы, деятельность которых контролировалась только сверху (то есть в условиях большой страны почти никак не контролировалась), неминуемо погрязали в коррупции, а это разоряло население и обедняло казну.

Существует два способа борьбы с коррупцией: через устрашение – когда уличенные во взяточничестве чиновники в острастку остальным подвергаются показательно суровым карам; и через общественный контроль – когда население получает возможность само ограничивать произвол местных властей. Второй способ, разумеется, эффективнее, и правительство Адашева попыталось его использовать. Однако идея земского самоуправления вступала в коренное противоречие с принципом «жесткой вертикали», на котором держалось всё московское государство: народ не мог контролировать исполнительную власть и сам собой управлять – это подрывало самое основу самодержавия. Вот почему «земство» не прижилось и через некоторое время опять сменилось прямым администрированием. Для борьбы с коррупцией был избран способ, более естественный для авторитарной власти: репрессивный. Начиная с эпохи Ивана Грозного, чиновничье мздоимство на Руси пытались обуздать главным образом при помощи жестоких репрессий. Таким образом можно было наказать отдельных особенно зарвавшихся или просто невезучих коррупционеров, но не искоренить само явление. Всегда находились чиновники, в ком алчность была сильнее страха, а кроме того, как известно, коррупция не сводится к прямому взяточничеству или казнокрадству: можно по-фамусовски «порадеть родному человечку», можно, по ляпкин-тяпкински, «брать борзыми щенками» и так далее.

Этот сюжет: попытки устройства низовой демократизации для контроля над коррупцией и последующие откаты назад, к жесткой «вертикальности», станут одной из констант российской государственности.

Если не получила развития система самоуправления в регионах, тем более оказался невостребованным и эксперимент с земскими соборами, которые замышлялись как привлечение народных представителей к решению или хотя бы обсуждению общегосударственных проблем. В «послеадашевские» времена Иван IV соберет земский собор только однажды – исключительно для проформы (мы увидим, в каких условиях), да и в дальнейшем о всероссийских съездах будут вспоминать, лишь когда центральной власти зачем-либо понадобится демонстрация народного единства.

Общий итог реформаторской деятельности 1550-х годов в части государственного переустройства получился скромным. Удалось до некоторой степени упорядочить сбор средств в казну и кое-как (совершенно недостаточно) организовать зачатки ведомственного управления.

Такими же половинчатыми были и нововведения в самой важной сфере тогдашней государственной жизни – военном «устроении».

Стрельцы. Гравюра XIX в.

В начале правления Ивана IV русская армия находилась в довольно плачевном виде. Времена победных баталий остались в далеком прошлом – последняя крупная битва была выиграна полвека назад, еще во времена государева деда (в 1500 году, на реке Ведроши). За годы беспечного боярского правления расшаталась дисциплина, понизилась боеспособность. Московские представления о воинской науке и о тактике все сильнее отставали от европейских. Катастрофически не хватало обученной пехоты, которая в XVI веке стала главной ударной силой и в полевом сражении, и при осаде крепостей. Хуже всего обстояло дело с командованием – полководцы и воеводы назначались не по заслугам и способностям, а исключительно по знатности.

В начале 1550-х годов, готовясь к завоеванию Казанского царства, правительство произвело некоторую реорганизацию войска.

В полках было введено деление на сотни, командиры которых («головы») выбирались не по родовитости, а по личным качествам. Главным воеводой каждого крупного соединения по-прежнему мог стать лишь самый знатный из наличных бояр, но теперь к нему в «товарищи» (заместители) назначали пусть худородного, но опытного военачальника, который зачастую осуществлял фактическое командование.

В Москве было создано ядро регулярного пехотного войска: шесть «статей» (батальонов) воинов-стрельцов, всего 3 000 человек, единообразно вооруженных и обученных науке слаженного боя.

Конечно, и стрельцов было маловато, и двойное командование – не самый лучший способ управления войсками, но всё же боеспособность русской армии существенно повысилась. Этого уровня было достаточно для того, чтобы добиться успеха в борьбе с восточно-татарскими ханствами – «азиатским» противником, который воевал по старинке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.