Реконструкция характера

Реконструкция характера

Факты и обстоятельства частной жизни Ивана IV описать нетрудно – они худо-бедно задокументированы. Куда труднее восстановить психологический портрет человека, чья воля управляла – или пыталась управлять – ходом восточноевропейской истории в течение нескольких десятилетий. Здесь не удастся обойтись без допущений и предположений. Нужно лишь, чтобы они были аргументированными и в достаточной мере вероятными.

Как мы знаем, основные черты характера формируются в раннем детстве, а детство Ивана нормальным никак не назовешь. В трехлетнем возрасте он лишился отца, в семилетнем – матери. Поначалу окруженный заботой и лаской, мальчик вдруг оказался заброшенным, полностью одиноким. Моменты показной благоговейности по отношению к номинальному государю (во время официальных церемоний) сменялись бесприютностью и полным пренебрежением. Временщики не церемонились с ребенком – эти ранние обиды Иван запомнит на всю жизнь и много лет спустя будет жаловаться, как бесчинствовали при нем бояре, как Иван Шуйский «седя на лавке, лохтем опершися о отца нашего постелю, ногу положа на стул, к нам же не прикланяяся», как великого князя и его убогого брата плохо кормили и скверно одевали «яко убожейшую чадь».

С тринадцати лет, после того как Иван велел слугам умертвить Андрея Шуйского и к власти пришли «свои» временщики Глинские, жизнь подростка резко переменилась. Раньше им пренебрегали – теперь его стали баловать, поощрять в каких угодно безобразиях, и происходило это в самом опасном возрасте, когда юный человек начинает усваивать правила и ограничения взрослой жизни. Подросток Иван узнал, что для него ни правил, ни ограничений нет. Всё, что он ни пожелает, должно быть исполнено. Всё, что бы он ни натворил, похвально. «Бунт переходного возраста» у самодержцев происходит не так, как у обычных тинейджеров. Сначала мальчик бросал с дворцовой крыши кошек и собак, потом начал на улицах топтать конями людей – придворные «ласкатели» лишь восхищались и называли это удалью. Первые расправы Ивана над боярами вызвали не ропот, а раболепный страх; юноша, конечно, запомнил и этот урок. Наблюдения за вельможами, которые окружали государя в ранние годы, должны были составить у него весьма невысокое представление о человеческой природе.

Юный Иван на прогулке. М. Авилов

К счастью, именно в те годы, когда великий князь выходил из отрочества, то есть в самое правильное время, около Ивана оказалось несколько личностей совсем иного калибра: митрополит Макарий, священник Сильвестр, дворянин Алексей Адашев, под влиянием которых юноша сильно изменился, чему способствовали и московские события лета 1547 года, глубоко потрясшие царя и заставившие его взяться за ум.

Резкая переменчивость, метания из стороны в сторону были чуть ли не главной чертой характера Ивана IV. Он от природы был неуравновешен и вспыльчив; с возрастом неуравновешенность переросла в тяжелое сумасбродство, вспыльчивость – в приступообразную гневливость. Переходы от благодушия к ярости, от самовосхвалений к самобичеванию, от щедрости к мелочности происходили очень легко. Эта непредсказуемость вселяла в окружающих еще б?льший ужас, чем пресловутая жестокость. Никогда нельзя было предугадать, куда повернет настроение мнительного, капризного властелина.

Еще в ранней юности, летом 1547 года, Иван ни с того ни с сего осерчал на псковских челобитчиков, явившихся к нему с какими-то своими печалями. Кажется, вина жалобщиков состояла лишь в том, что они потревожили царя не вовремя. Он велел подвергнуть бедняг всяческим издевательствам и истязаниям, постепенно распаляясь. Псковичей обливали горячим вином, поджигали им волосы и, вероятно, в конце концов замучили бы до смерти, но тут прискакал гонец с сообщением, что в Москве с колокольни свалился колокол, и государь, моментально забыв о челобитчиках, поскакал смотреть на такую невидаль. Лишь тем псковичи и спаслись.

Точно так же два десятилетия спустя, в самый разгар опричных казней, на царя что-то нашло, и он вдруг не только прекратил кровопийствовать, но простил тех, кто угодил в опалу.

Горсей рассказывает, что в 1575 году на Руси случился великий голод, и множество нищих устремились в города, где можно было получить подаяние. В Москве, которую заполонили бродяги, было объявлено, чтобы все они шли за милостыней в Александровскую слободу, где тогда находилась царская резиденция. На зов явились несколько тысяч обездоленных, но их стали не кормить, а убивать, бросая трупы в озеро. Так истребили семьсот человек. Затем настроение царя внезапно изменилось. Бойня прекратилась, и всех уцелевших отправили на прокорм и излечение по монастырям.

От зверств, безобразного разврата, упоения кощунствами Иван мог без какого-либо промежутка перейти к покаянию, посту и утрированному благочестию. Очень возможно, что все поздние «незаконные» женитьбы царя объяснялись тем, что после беспорядочного блуда ему хотелось благочиния и брачного союза, хоть как-то, пускай не по полному обряду, но освященного церковью. Благого порыва обычно хватало ненадолго.

В. Ключевский обратил внимание на еще одно свойство Грозного: симптомы мании преследования и болезненная подозрительность странным образом уживались в нем с доверчивостью. Когда царь приближал к себе очередного любимца, то привязывался к нему всем сердцем, осыпал незаслуженными милостями и не хотел с ним расставаться. Затем проявлялась переменчивость нрава, и конец недавнего фаворита оказывался печален, а то и ужасен. Вся вторая половина правления Ивана IV устлана костями таких кратковременных наперсников.

Ключ к внутренней логике поступков Ивана Грозного, вероятно, следует искать в религиозности государя – весьма причудливой и очень далекой от канона. Мне кажется ошибкой представлять Ивана IV человеком аморальным (как это делает, например, С. Платонов, утверждая, что «душа Грозного была ниже его ума»). По-видимому, у этого монарха имелись свои представления о добре и зле, просто они очень отличались от общечеловеческих. В некотором смысле Иван IV Васильевич стал закономерным результатом эволюции, которую запустил Иван III Васильевич: это был самодержец в самом беспримесном виде, вознесенный над другими людьми на недосягаемую высоту. Выше был только Бог. С Ним-то Иван Грозный, кажется, всю жизнь и вел диалог, признавая над собой только Его суд и Его власть. Человек, по воле случайности (с его точки зрения – Высшей Воли) родившийся государем, должен был обладать острым чувством своей богоизбранности. Многие деяния Ивана, смысл которых был непонятен современникам и не всегда понятен потомкам, видимо адресовались Богу.

При этом в ранней юности государь религиозным не был. В декабре 1546 года он вдруг отправился в Новгород, сопровождаемый большим воинским отрядом. Цель похода была грабительская: Ивану донесли, что где-то в храме Святой Софии спрятана архиепископская казна, копившаяся долгие годы и утаенная от великого князя во время покорения республики. Схватили главного ключаря Софийского дома (так называлось архиепископское управление) и соборного ключника, подвергли их пыткам, и несчастные выдали место, где хранились сокровища. Летопись рассказывает, что в Москву из Новгорода увезли несколько возов серебра. Захват церковного имущества был поступком не только разбойничьим, но и кощунственным.

Перемена в сторону истовой набожности с Иваном произошла полгода спустя, во время московских пожаров. Обращаясь к церковному собору 1551 года, Иван так описывает произошедший в нем духовный переворот: «Господь наказывал меня за грехи то потопом, то мором, и все я не каялся, наконец бог наслал великие пожары, и вошел страх в душу мою и трепет в кости мои, смирился дух мой, умилился я и познал свои согрешения». Вскоре после пожаров, в сентябре 1547 года доверенный советник царя Алексей Адашев сделал Троице-Сергиевой обители колоссальное пожертвование – семь тысяч рублей (для сравнения: самое большое монастырское дарение благочестивого Василия III составляло 60 рублей). Р. Скрынников высказывает весьма правдоподобное предположение, что это и была новгородская добыча, которую царь таким образом «возвращал Богу».

Периодически царь впадал в покаянное настроение, униженно моля Господа о прощении за грехи и злодеяния. В разгар опричных казней он обратился к братии Кирилло-Белозерского монастыря с посланием, в котором называл себя «псом смердящим» и признавался: «Сам всегда в пиянстве, в блуде, в прелюбодействе, во скверне, во убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе».

Иван Грозный выпрашивает у Кирилло-Белозерского игумена благословения на монашество. К. Лебедев

Его постоянно посещала мысль об «уходе из мира», принятии монашества, однако мешали властолюбие и страх, поэтому Иван пытался совместить царствование с иночеством. Он устроил в Александровской слободе подобие рыцарско-монашеского ордена, членами которого сделал триста самых доверенных опричников. Себя он именовал «игуменом», главного своего палача Малюту Скуратова-Бельского – «пономарем». Когда на царя нападал очередной приступ набожности – а это происходило часто, – все должны были обряжаться в черные рясы и ночь напролет молиться. Пишут, что царь набивал себе шишки на лбу усердными земными поклонами. Он пел в церкви, звонил в колокола, во время трапез читал «братии» божественные книги, истощал себя постом. Затем истерический припадок заканчивался, и в слободе опять начиналась вакханалия – до следующего покаяния.

Одним из главных источников сведений об опричном терроре является уникальный исторический документ: Синодик, то есть поминальный список казненных и убитых, составленный незадолго до Ивановой кончины. На исходе жизни царь распределяет по монастырям суммы на поминовение своих жертв, пытается их все припомнить, но это уже невозможно, и Синодик заканчивается словами: «Помяни, господи, и прочих, в опритчину избиенных всякого возраста, мужеска полу и женьска, их же имена Сам веси, Владыко».

Покаяние содержится и в духовной Ивана IV, причем не формальное, какого требовал жанр завещания, а эмоциональное и, похоже, искреннее. Царь сравнивает себя с худшими ветхозаветными грешниками и пишет, что он «Богу скаредными своими делы паче мертвеца смраднейший и гнуснейший» и «сего ради всеми ненавидим есмь» – вполне адекватная самооценка.

Набожность сочеталась в молельщике и начетчике Иване с крайним суеверием. Он верил в приметы, в колдовство, в сглаз, в дурные предзнаменования – до такой степени, что иногда это влияло на важные решения (правда, не всегда в дурную сторону, как мы увидим в эпизоде с псковской карательной экспедицией).

Побывавшие в Москве иностранцы рассказывают несколько примечательных историй о суеверных обычаях русского царя.

Живший при дворе в 1560-е годы Альберт Шлихтинг сообщает, что царь приказывал убивать всякого, кто случайно оказывался на его дороге в начале какого-нибудь важного пути, считая это зловещим предзнаменованием. Однажды слуга царского любимца Афанасия Вяземского не удержал на поводу породистого скакуна, и тот, порвав уздечку, пронесся мимо вышедшего из дворца Ивана. Тот приказал и коня, и слугу рассечь надвое и кинуть в болото.

Была и вовсе поразительная история с репрессированным слоном, которую рассказывает немец-опричник Генрих фон Штаден. Это экзотическое животное государю прислали в дар откуда-то с Востока вместе с дрессировщиком-арабом. Вскоре в Москве случился мор, и царь решил, что виноват в этом невиданный зверь. Слона и араба сначала отправили в ссылку, но затем Ивану этого показалось мало и он повелел обоих казнить. На счастье дрессировщика, тот успел умереть своей смертью. Слон горевал, лежа на могиле своего единственного друга. Там животное и убили, а клыки доставили государю в доказательство исполнения приказа.

Если уж Иван был способен заподозрить в злом умышлении слона, то от людей измены и коварства он ожидал постоянно. И современники, и историки единодушно называют главной чертой характера Грозного крайнюю, параноидальную подозрительность, которая еще и всячески поощрялась опричным окружением, заинтересованным в усилении своего влияния. Царь доходил до того, что посылал первым сановникам государства, своим ближним боярам, фальшивые послания от польского короля – для проверки. Хорошо зная обыкновения повелителя, бояре исправно сдавали подложные грамоты «куда следует», но само испытание, конечно, было недобрым знаком.

Сохранилось множество историй о маниакальной подозрительности Ивана IV. Приведу лишь одну из них, страшную своей нелепостью, в изложении итальянца Алессандро Гваньини.

«Некий секретарь великого князя, его кровный родственник, однажды пригласил на пир нескольких придворных, своих приятелей, и принял их, конечно, весьма пышно. Однако, веселясь с друзьями, он забыл посетить государя великого князя. И он послал одного из своих слуг во дворец государя, чтобы тот посмотрел, что делается в церкви у великого князя. Слуга, не дойдя нескольких шагов до дворца, увидел великого князя, разговаривающего с каким-то советником; заметив его, слуга поворачивает домой, чтобы доложить это хозяину. Но потом, когда великий князь отослал того советника, с которым разговаривал, он спросил, чей это слуга приходил ко двору и по какой причине.

Тотчас слугу возвращают с дороги, и он отвечает, что послан посмотреть, что делается во дворце великого князя. Государь, услышав о причине, внезапно задержал слугу у себя и приказывает позвать как самого секретаря, так и его сотрапезников. Когда они явились, он приказал их пытать по-всячески, желая вымучить ответ, зачем они послали слугу во дворец расспрашивать о нем, и зачем они собрались на такой пышный пир, и одновременно он желал узнать, какие тайные разговоры они вели о нем. В конце концов, одни умерли, замученные жестокими пытками, других же, лишив всего имущества, он оставил полумертвыми».

Бесконтрольный властелин жизни и смерти своих подданных сам постоянно пребывал в страхе за собственную жизнь, а это порождает особый тип жестокости – иррациональной и немотивированной, которая была в высшей степени характерна для Ивана IV. Какой-нибудь Чингисхан был не менее безжалостен, но его зверства всегда преследовали конкретную, прагматическую цель: запугать еще непобежденного врага, привести население завоеванной территории к повиновению, укрепить расшатанную дисциплину и так далее. Правитель, одолеваемый бесформенными страхами, очень часто карает исключительно для самоуспокоения и, если так можно выразиться, для профилактики. Такому человеку менее страшно жить, когда все вокруг напуганы больше его самого.

У печально знаменитой жестокости Ивана Грозного, как мне кажется, может быть и еще одно психологическое объяснение.

Он получил титул великого государя в таком раннем возрасте, что вряд ли помнил время, когда по своему статусу не возвышался над всеми остальными людьми. Притеснения, чинимые временщиками, порождали обиду и мстительность, но никак не сокращали этой дистанции. Иван всегда был не таким, как другие: один-единственный, особенный, избранный Провидением – а все прочие не имели значения. Судя по поступкам царя, он был начисто лишен эмпатии, то есть ему и в голову не приходило ассоциировать чьи-то страдания с собственными переживаниями. В определенном смысле он, вероятно, так до старости и остался жестоким ребенком, с любопытством отрывающим крылышки мухе и жадно наблюдающим, как визжит мучаемая кошка. У него было право терзать всех, кого он пожелает, а подданные должны были безропотно сносить любые кары. В письме Ивана князю Курбскому есть любопытный пассаж, проникнутый искренним, наивным негодованием: да как же это ты «не изволил еси от мене, строптиваго владыки, страдати»? Так жалуется ребенок, у которого отобрали игрушку.

Иван был безжалостен и в юности, легко предавая подданных пыткам и казням. Начиная со времен Опричнины, казни стали массовыми, и если поначалу людей умерщвляли без особых затей – чаще всего, просто вешали, рубили головы или, самое свирепое, сажали на кол, – то со временем Грозный явно вошел во вкус и начал проявлять извращенную фантазию. Возникает ощущение, что царю стало скучно просто убивать тех, кто вызвал его гнев; истязания и казни превратились в своего рода аттракцион.

Невозможно, да и незачем перечислять все небывалые прежде экзекуции, изобретенные Иваном IV и его палачами. Довольно нескольких примеров.

Ливонские немцы Иоганн Таубе и Элерт Крузе рассказывают об ужасной казни, которой царь предал своих ближайших соратников – казначея Никиту Фуникова, думного дьяка Ивана Висковатого и их «сообщников»: «Он приказал сперва привязать казначея к столбу, развести огонь и топить под ним котел с горячей водой. До тех пор, пока тот не испустил дух. Канцлера [так авторы называют думного дьяка] приказал он привязать к доске и растерзать и изрезать его, начав с нижних конечностей и кончая головой, так что от него ничего не осталось… У многих приказал он вырезать из живой кожи ремни, а с других совсем снять кожу и каждому своему придворному определил он, когда тот должен умереть, и для каждого назначил различный род смерти: у одних приказал он отрубить правую и левую руку и ногу, а только потом голову, другим же разрубить живот, а потом отрубить руки, ноги и голову».

Гваньини описывает некую инфернальную машину, якобы изобретенную самим Иваном. «Это орудие из четырех колес изобретено для пыток самим нынешним великим князем: к первому колесу привязывают одну руку, ко второму – другую, таким же образом – каждую ногу к остальным двум колесам. Каждое колесо поворачивают пятнадцать человек, и будь казнимый хоть железный, хоть стальной, но шестьюдесятью человеками, беспощадно тянущими в разные стороны, он разрывается на части. Сам же князь обычно созерцает самолично эту казнь, и когда человека разрывает, он громко кричит, ликуя, на своем языке: «Гойда, гойда!», как будто бы он совершил нечто выдающееся».

Большинство рассказов подобного рода оставлено иностранцами, которым можно было не опасаться царского гнева, но есть и отечественные свидетельства. Так, Карамзин приводит отрывок из сохранившейся рукописи: «И быша у него мучительныя орудия, сковрады, пещи, бичевания жестокая, ногти острыя, клещи ражженныя, терзания ради телес человеческих, игол за ногти вонзения, резания по составам, претрения вервии на полы [веревкой пополам] не только мужей, но и жен благородных, и иныя безчисленныя и неслыханныя виды мук на невинныя, умышленныя от него».

Государю было мало подвергать свои жертвы физическим мучениям. Он, кажется, получал особенное удовольствие, прибегая к пытке психологической. Например, царь любил для острастки, в качестве своеобразного предупреждения, наказать человека через его родственников. «Он приказал также повесить многих женщин на воротах их домов, и мужья должны были ежедневно проходить под этими телами и при этом не показывать вида, что с ними произошло», – сообщают Таубе и Крузе. Шлихтинг пишет, что некую женщину царь велел повесить над столом, где ее муж с семейством обычно ели – и долго не позволял снимать тело. С шурином князем Михаилом Черкасским, братом царицы Марии Темрюковны, Иван поступил еще чудовищнее: самого до поры до времени не тронул, но его юную жену и полугодовалого сына велел изрубить и бросить во дворе, чтобы наказанный ежедневно проходил мимо.

Казнь боярина. В. Владимиров

Иногда, войдя в исступление, Иван и сам брал на себя функции палача. Известны случаи, когда государь не брезговал обагрять руки кровью. Так, он проткнул копьем придворного повара, заподозренного в попытке отравительства, а конюшего Ивана Федорова, предварительно поиздевавшись, зарезал ножом прямо во дворце.

Из рассказов современников ясно, что Иван Грозный в зрелые годы сделался законченным садистом, который получал удовольствие, наблюдая за чужими страданиями и сам причиняя их. Таубе и Крузе повествуют: «После того как он кончает еду, редко пропускает он день, чтобы не пойти в застенок, в котором постоянно находятся много сот людей; их заставляет он в своем присутствии пытать или даже мучить до смерти безо всякой причины, вид чего вызывает в нем, согласно его природе, особенную радость и веселость. И есть свидетельство, что никогда не выглядит он более веселым и не беседует более весело, чем тогда, когда он присутствует при мучениях и пытках до восьми часов». То же пишет и Шлихтинг: «У тирана в обычае самому собственными глазами смотреть на тех, кого терзают пытками и подвергают казни. При этом случается, что кровь нередко брызжет ему в лицо, но он все же не волнуется, а наоборот, радуется и громко кричит».

Ряд отечественных авторов позднейшего времени уверены, что свидетельствам иностранцев, живописующих зверства Грозного, не следует доверять, поскольку эти люди преследовали какие-то корыстные цели. Не исключено, что и фон Штаден, и Шлихтинг, и Таубе с Крузе сгущали краски, желая произвести большее впечатление на европейских читателей, Александр Гваньини же в Москве никогда не бывал и лишь пересказывал то, что слышал от других. Какие-то эпизоды наверняка искажены или вовсе придуманы, но крайняя жестокость русского царя была общеизвестна и повергала современников в содрогание – до такой степени, что могла побудить к самому страшному для христиан деянию, массовому самоубийству. В 1577 году, когда Иван IV лично руководил осадой ливонской крепости Венден и она уже не могла больше держаться, все оставшиеся в живых защитники с членами семей, триста человек, получив благословение духовенства (нечто беспрецедентное), подорвали себя порохом, лишь бы не попасть в плен. Это неудивительно: ранее, взяв столь же упорно сопротивлявшийся замок Вейсенштейн, Грозный приказал всех пленных зажарить.

Д. С. Лихачев отмечает, что к концу жизни в поведении царя всё ярче проявляется склонность к юродству и скоморошеству. Иван Васильевич и прежде любил всяческие потехи, окружал себя шутами, музыкантами и дрессировщиками медведей.

Иван IV обладал весьма своеобразным чувством юмора – жестоким, глумливым, рассчитанным на то, чтобы смешить не публику, а исключительно самого себя. Шутки государя были не всегда кровавыми, но неизменно злыми.

Английский дипломат Джильс Флетчер приводит несколько примеров такого остроумия – возможно, выдуманных, но и в этом случае весьма характерных.

Однажды царь-де приказал москвичам насобирать целый колпак живых блох, а когда ему ответили, что сделать это невозможно, поскольку блохи ускачут, горожан обложили огромным штрафом за неисполнение государевой воли. В другой раз Иван взыскал с придворных огромную сумму в 30 000 рублей за то, что те якобы истребили в лесах всех зайцев и царю теперь не на кого охотиться. С жителей Пермского края монарх потребовал поставок кедрового дерева, которое там отродясь не росло – и взял компенсацию за ослушание в 12 тысяч рублей.

Знаменитый эпизод с отречением от престола в пользу татарского князька Симеона Бекбулатовича (об этом речь впереди) трактуется историками по-разному. Многие пытались обнаружить в этой диковинной затее какой-нибудь государственный или хотя бы практический смысл, но не исключено, что это была всего лишь злая шутка пресыщенного человека, продиктованная смесью юродского самоуничижения и злорадного предвкушения паники, которую вызовет этот трюк.

Однако чаще всего глумливость Ивана Грозного была сопряжена с кровопролитием и душегубством. Муки и казни обставлялись, как шутовское представление.

Самой незатейливой из забав подобного сорта было зашить какого-нибудь несчастного в медвежью шкуру и затравить собаками. Но иногда устраивалось целое действо.

Боярина Василия Данилова, ведавшего пушкарями, заподозрили в измене. Иван велел усадить изломанного на пытке Данилова на телегу, в которую запрягли ослепленную лошадь, и объявил, что боярин волен ехать к своему польскому королю, после чего повозку погнали в пруд и утопили.

Престарелого архиепископа Пимена из Новгорода в Москву везли посаженным на кобылу задом наперед, со скоморошьей волынкой в руках – здесь царь уже кощунствовал, глумился над пастырским званием.

Сохранилось множество рассказов о жестоких забавах Грозного, но, пожалуй, нагляднее всего характер царя и типичное поведение его жертв проступают в относительно травоядной истории, которую можно прочитать у Шлихтинга.

«Однажды пришел к тирану некий старец, по имени Борис Титов, и застал тирана сидящим за столом, опершись на локоть. Тот вошел и приветствует тирана; он также дружески отвечает на приветствие, говоря: «Здравствуй, о премного верный раб. За твою верность я отплачу тебе некиим даром. Ну, подойди поближе и сядь со мною». Упомянутый Титов подошел ближе к тирану, который велит ему наклонить голову вниз и, схватив ножик, который носил, взял несчастного старика за ухо и отрезал его. Тот, тяжко вздыхая и подавив боль, воздает благодарность тирану: «Воздаю благодарность тебе, господин, за то, что караешь меня, твоего верного подданного». Тиран ответил: «С благодарным настроением прими этот дар, каков бы он ни был. Впоследствии я дам тебе больший».

Возникает впечатление, что больше всего Иван Грозный неистовствовал, когда сталкивался с проявлениями (увы, нечастыми) чувства собственного достоинства. В подобных случаях царь подвергал свою жертву особенным глумлениям.

Титов благодарит государя. И. Сакуров

Храбрый стрелецкий воевода Никита Казаринов-Голохвастов, попав в опалу, не стал молить царя о прощении, как делали другие, а удалился из мира, принял схиму. Когда в монастырь явились опричники, Голохвастов сам вышел им навстречу, не проявляя страха. Он был готов к смерти. Ну раз ты стал такой ангел, так и лети к ангелам, сказал ему Иван. Велел посадить на бочку пороха и подорвать.

У Шлихтинга описана совершенно омерзительная расправа над неким «Иваном Михайловичем», которого автор называет «заместителем казначея». Этот мужественный человек посмел объявить себя ни в чем не повинным и бросил царю в лицо дерзкие слова. «Те схватывают его; снимают одежду, подвязывают под мышки к поперечным бревнам и оставляют так висеть. К тирану подходит Малюта с вопросом: «Кто же должен казнить его?» Тиран отвечает: «Пусть каждый особенно верный казнит вероломного». Малюта подбегает к висящему, отрезает ему нос и садится на коня; подбегает другой и отрезает ему ухо, и таким образом каждый подходит поочередно, и разрезают его на части. Наконец подбегает один подьячий государев Иван Ренут и отрезает ему половые части, и несчастный внезапно испустил дух. Заметив это и видя, что тот, после отрезания члена, умирает, тиран воскликнул следующее: «Ты также скоро должен выпить ту же чашу, которую выпил он». Именно, он предполагал, что Ренут из жалости отрезал половые части, чтобы тот тем скорее умер».

Идея тоталитарной власти, доведенная Иваном IV до крайней степени, в принципе не признает за подданными права на достоинство, воспринимаемое такой системой как неповиновение и угроза ее авторитету. Настоящему самодержцу нужны не соратники, пускай даже дельные и полезные, а покорные и безгласные рабы, не подвергающие действия властителя сомнению, тем более критике.

Главная коллизия царствования Ивана Грозного именно в том и состояла, что в начальный период правление осуществлялось государем при помощи дельных и полезных соратников, а в конечный период – в окружении покорных и безгласных рабов. В таких условиях развитие получили не сильные стороны этой безусловно незаурядной личности, а ее ничем не сдерживаемые пороки.

Теперь вернемся в лето 1547 года, когда семнадцатилетний юноша – умный, но легко подпадающий под чужое влияние; хорошо образованный, но суеверный; жестокий, но боящийся греха; одолеваемый низменными страстями, но исполненный высоких планов, – созрел для того, чтобы взять управление державой в свои руки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.