Большая Игра

Большая Игра

Обо всем этом в России, естественно, знали. Да оно и не скрывалось, наоборот, так рекламировалось, что спецслужбы сделали вывод о масштабной провокации, поддаваться на которую не следует. Но и вовсе не реагировать не получалось — в конце концов, государство обязано себя защищать.

Считается, что непосредственным поводом для перехода количества в качество стал запрет на ввоз изданного во Львове тиража «Тараса Бульбы», где слова «Россия», «русский», «русская земля», были заменены на «Украина», «украинец», «украинская земля», и даже вместо «русского царя» фигурировал некий «украинский царь» и последовавшая после запрета кампания в ряде солидных венских изданий, как (?) по команде обрушившихся на «азиатский режим», закрывший путь в массы повести «Taras von Bulba» на том языке, на котором ее написал автор, «великий украинский писатель Тарас Шевченко».

Вряд ли. Реальным камешком, вынудившим правительство принимать меры, стала петиция Михаила Юзефовича, мультимиллионера, активиста киевской «Громады» и одного из основных спонсоров украинофильского движения. Собственно, и до того в компетентные органы поступала информация от украинофилов, болеющих за местную культуру, но не хотевших иметь ничего общего с инициативами «западных братьев», да и вообще с политикой. Однако Михаил Юзефович, в отличие от прочих, сообщал не о смутных подозрениях, а о вещах совершенно конкретных. В частности, о неоднократных попытках вербовки его закордонными эмиссарами, имеющими задание развернуть на территории Малой Руси разведывательно-пропагандистскую сеть в интересах, как говорится, «одной из сопредельных держав».

Итогом работы специально созданной комиссии стал т. н. «Эмский указ» от 30 мая 1876-го. В оценке этого документа мифологи на редкость единодушны. Даже самые серьезные из них, как Субтельный, утверждают, что речь шла «про абсолютный запрет украинской литературы». Однако на самом деле все обстоит не совсем так. А еще вернее, совсем не так. Судите сами: «(1) Не допускать ввоза в пределы Империи, без особого на то разрешения каких бы то ни было книг и брошюр, издаваемых за границей на малороссийском наречии, (2) Печатание и издание в Империи оригинальных произведений и переводов на том же наречии воспретить, за исключением исторических документов и памятников и произведений изящной словесности, но с тем, чтобы не было допускаемо никаких отступлений от общепринятого русского правописания, (3) Также воспретить различные сценические представления и чтения на малороссийском наречии, а равно и печатание на таковом же текстов к музыкальным нотам». Это практически калька с «Валуевского циркуляра».

Издание «на малороссийском наречии» беллетристики и исторических документов в пределах Империи, как видно из первого пункта, вовсе не запрещалось. Запрещалось издавать или ввозить из-за рубежа продукцию «народовцев» — пропаганду в духе теории Духинского и другую макулатуру этого типа. «Так завелось с 1863 года в России, — честно писал Михаил Драгоманов, — что по-украински можно было печатать стихи, поэмы, повести да хоть бы философию Гегеля переводить на украинский язык. Только того, что было бы правдивой пищей для народа, нельзя стало печатать». Учитывая, что Михаил Петрович, революционер-демократ, едва ли не марксист, «правдивой пищей для народа» считал в основном литературу атеистическую и республиканскую, можно констатировать: никакой «удавки» не было.

Равным образом и пункт второй был направлен на пресечение практики создания путем «фонетических упрощений» видимости «разности» языков и фальсификаций истории (например, возникла манера печатать «фонетикой» старые документы, чтобы создать впечатление «древности» разницы в правописании). Что любопытно, первым указал властям на суть таких игр Пантелеймон Кулиш, идеолог «украинофильства» и автор самой известной «фонетики». «Я придумал упрощеенное правописание, — писал он еще в 1866-м, — но из него делают политическое знамя. Полякам приятно, что не все русские пишут одинаково по-русски; они в последнее время особенно принялись хвалить мою выдумку: они основывают на ней свои вздорные планы и потому готовы льстить даже такому своему противнику, как я. Видя это знамя во вражеских руках, я первый на него ударю и отрекусь от своего правописания во имя Русского единства».

По поводу запрещенных Эмским указом переводов европейской классики, как, впрочем, и о качестве создаваемых «украинофилами» учебников лучше всего написал Михаил Драгоманов. Впрочем, в подробностях нет нужды. Кому интересно и не лень, пусть читает статьи Леонида Соколова, прилежным и почтительным учеником которого я в данном случае выступаю. А кому лень, поверьте на слово — это безумно смешно, но и немножко страшно.

Добавлю от себя совсем чуть-чуть. Хотя, думаю, уже ясно, что запрет на ввоз сомнительных изданий был оправдан, эффективность этой меры во многом сводила на нет оговорка, позволяющая ввозить львовскую прессу и, более того, подписываться на нее. Что же до «малороссийского наречия», то оно вовсе не было запрещено. Напротив, употребление его даже поощрялось, если было естественным, необходимым для работы с детьми. Например, в специальном разъяснении к указу, относящемся к преподаванию в начальной школе, говорилось: «Учитель не должен поселять в детях презрения к их родному наречию, но должен показывать им, как слова и выражения, употребляемые ими, говорятся и пишутся на литературном языке». Если кому не совсем понятно, поясняю: никто даже не думал покушаться на святое право крестьянских детишек вволю говорить «Га?» или «Шо?». Им просто предлагалось объяснять, что в языке существуют и такие обороты, как «Простите, милостивый государь, но я, кажется, не совсем Вас понял», и не просто существуют, но и в некоторых случаях звучат уместнее.

Что же касается репрессий, то, отмечал Драгоманов, «из всех либеральничавших в России кружков и направлений никто менее не был «мучим», как украинофилы, и никто так ловко не устраивался на доходные места, как они. Из «мучимых» украинофилов я никого не знаю, кроме Ефименко, который сидит в ссылке вАрхангельской губернии, но он выслан за участие в революционном кружке (…), и сидит в Холмогорах за взятый им псевдоним — Царедавенко. Если же внимать их жалобам, придется считать великим препятствием для украинофильства то, что за него не дают звезд и крестов». Комментировать, думаю, нечего. Отмечу разве, что для человека, решившего в нынешних, куда как демократических Штатах сменить имя с, допустим, John Smith на что-нибудь типа Kill O’Bama, Холмогоры Архангельской области тоже окажутся наилучшей перспективой.

Но как бы то ни было, австрийские спецслужбы перемудрили российское правительство, поставив его в цугцванг и, в конце концов, вынудив поддаться на провокацию. Как и было запланировано. Не реагировать на провокации Петербург не мог, а первые же его активные действия были многократно (поди проверь!) раздуты львовской прессой, что, естественно, злило читателей и подрывало позиции «москвофилов». При этом официальная Вена, разумеется, оставалась в стороне.

Еще серьезнее оказалось то, что Эмский указ, направленный против относительно немногочисленных экстремистов и сепаратистов, при всей своей половинчатости рикошетом ударил и по «умеренным», вполне лояльным кругам. Люди были обижены и напуганы.

Страсти накалялись. До сих пор довольно безобидное, российское «украинофильство» быстро радикализировалось; деятели малороссийской культуры потянулись в Галицию, где их принимали крайне сочувственно и дружелюбно, понемногу вовлекая в свою деятельность и знакомя с кураторами из спецслужб Австро-Венгрии и Германии. Те, в свою очередь, выражали сочувствие и готовность помочь, постепенно вовлекая известных и влиятельных эмигрантов (и открыто, и вслепую) в операции по распространению «народовских» взглядов в Российской Империи.

В 1885-м «народовцы» делают решительный шаг, официально размежевавшись с «Русьской Радой» и создав альтернативную, «Раду Народову». Спустя пять лет при самом активном участии венских и берлинских «друзей» они заключают соглашение с лидерами польской общины, согласившись, что «делают одно братское дело». И, наконец, 25 ноября 1890 года, на заседании Галицкого Сейма, «народовский» лидер Юлиан Романчук выступает с заявлением о том, что отныне «народ Галицкой Руси не имеет ничего общего ни с остальной Русью, ни главным образом с финнами, теперь имеющими себя великороссами». Это не просто заявление. Это программный документ, манифест, фиксирующий отказ нового поколения галицийской интеллигенции от «русьского» наследия и заявку на роль не только наставника и проводника Малой Руси в счастливый новый мир, но, если придется, и конвоира.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.