Любовь-морковь

Любовь-морковь

Азы опустим. Как и пикантные версии вроде того, что девушку соблазнили 10 000 червонцев. Идиоты, придумавшие сей бред, похоже, просто не догоняют, что речь идет не о модной парижской проститутке и не о великосветской львице вроде пани Дольской, изящно смахивающей «пустячок» в будуарный столик, а о девочке-подростке из традиционной, глубоко религиозной семьи, ровным счетом ничего о деньгах не знающей (папа всегда за все платил). Нет, чувство было, и было взаимным. Мотря не видела в жизни ничего, кроме пьющих соседских парубков, а Мазепа даже в 67 оставался Мазепой.

Главный вопрос: почему на предложение руки и сердца последовал отказ? Логики никакой. Породниться с одним из первых богачей Европы хозяйственному, как все вуйки, папеньке был прямой смысл. Все мы смертны. Ивану Степановичу, увы, светило еще лет пять, ну семь. Зато потом — угадайте с трех раз, в чьи ручки попало бы (доля племянников в этом случае была бы совсем невелика) одно из самых крупных состояний в Европе и кто распоряжался бы им от имени юной вдовы? 51 год разницы? Так Гете признавался в любви Ульрике фон Левенцов, имея разрыв куда больше, и это никого, кроме детей от первого брака, не смущало. Физиология? Из приватных записок видно, что Мазепа был далеко не развалиной. И тем не менее — наотрез. Шефу, другу и «крыше». Потому что крестница? Чушь. То есть — не чушь, но не для Мазепы, сердечного друга большей части иерархов Левобережья, способного эту проблему решить в два счета. Так почему же? В полном непонимании иные авторы, даже серьезные, начинают «плыть»: дескать, «Кочубеи прекрасно сознавали, кто такой Мазепа и в какую пропасть он может всех завести». Увы, сия версия подтверждается только цитатой из Пушкина.

Итак. Родители непреклонны, а жених не хочет (и не может, и мало кто на его месте и с его возможностями смог бы) остановиться. Он ищет варианты. И находит. Девочка бежит из дома, проводит у возлюбленного четыре дня, после чего гетман возвращает ее в семью. Наигрался? Нет, его письма по-прежнему полны нежности. Убоялся компромата? Так чего уж теперь-то, когда дело все сделано? Опять нет логики. Иные авторы, пытаясь хоть как-то объяснить, предполагают, что «Кочубей собрал козацких старшин и приказал гетьману вернуть Мотрю домой, иначе его козаки уничтожат поместье. Испугавшись этих угроз, Мазепа согласился отдать Мотрю». Ну да. Уже вижу, как «козаки» Кочубея штурмуют гетманскую резиденцию, охраняемую сердюками и ландскнехтами при артиллерии. Нет, как хотите, а все проще. Типа, уж теперь-то, когда девка «порушена», о чем в курсе (благодаря истерике родителей) весь левый берег, у Кочубеев, по сути, нет выбора. И тем не менее — вновь отказ. Мотрю просто запирают на замок, а перед гетманом захлопывают двери. Хотя он требует встречи, а письма его, ранее напоминающие о старой дружбе, о благодеяниях («прощались и извинялись вам большие и многие ваши смерти достойные проступки, однако ни к чему доброму, как я вижу, ни терпеливость, ни доброта моя не смогли привести»), наливаются злобой. Но что интересно. Самого Василия Леонтьевича, судя по тону, Мазепа просто презирает как подкаблучника. А вот матушку Мотри несет по кочкам, называя по-всякому, вплоть до «катувки» (палачихи). Ту самую Любовь Федоровну, с которой так дружил, а когда-то и вел доверительные беседы…

А теперь — внимание. К этому моменту Мазепа уже был вдовцом, однако брак его и ранее был фиктивным. Так уж вышло. Анна Павловна была намного старше, детей не было, супруг, если не мотался по командировкам, по долгу службы находился в Чигирине, а потом вообще угодил в плен, а когда встал на ноги на левом берегу, супруга же, «хворая нутром», уже никуда не выезжала из Корсуня. То есть жена есть, но далеко, старая и больная. Ее, собственно, скорее нет, чем есть. Конечно, никто не запрещает снимать стресс, бегая по бабам, но проблема в том, что мужикам типа Ивана Степановича только секса мало. Нужно еще и «А поговорить?». И в таком раскладе «доверительные беседы» с умной свойкой выглядят уже несколько иначе. Ведь Любовь Федоровна в бальзаковском возрасте, скорее всего, была красива. Во всяком случае, во вкусе Ивана Степановича. Все же мама Мотри, а яблочко от яблони…

Конечно, доказательств нет, но стоит допустить, и все становится понятнее. Причем, видимо, тут не «просто ревность». Одна ревность мало что объясняет. Ну да, было что-то. Так ведь давно прошло. А вот если все куда круче, если Любови Федоровне (только ей, и никому больше) известно нечто, напрочь исключающее даже какое-либо обсуждение гетманского предложения? Нечто такое, что она никому, ни при каких обстоятельствах не открыть? Тогда — тупик.

Правда, через некое время ситуация слегка сгладилась. Мотрю сломали, Иван Степанович перестал злиться вслух, отношения стали «приличными». Но Кочубеиха — женщина. Она если не понимает, то чувствует: Мазепа не отступится. Он будет добиваться своего и рано или поздно добьется. Если не принять меры. Пока жив влиятельный муж. А его здоровье, как позже показала пытка, очень не слава богу. В отличие от кума Ивана, который и на седьмом десятке коней объезжает. Так что в доме у Василия Леонтьевича — и так уже, надо думать, не вполне адекватного от происходящего — начинается ад. С утра до вечера что-то типа «Вася, сделай же что-то! Вася, ты же его знаешь, пойми, или он, или мы, сделай же, Вася, если ты хоть чуть-чуть мужчина! Вася, Вася, Вася!» Выдержать такое под силу не каждому, а если еще и знаешь, что жена права, тогда вообще кранты. А тут еще, судя по всему, капали на мозги и друзья-приятели, опасающиеся, что гетман добьется от царя передачи булавы по наследству.

Как показал на следствии Кочубей, он окончательно уверился в скорой измене Мазепы, когда пошел к куму посоветоваться, как положено, о судьбе Мотри, к которой посватался хороший человек. Гетман, мол, дал «добро», но посоветовал не спешить, ибо девчонке «можно подыскать и пана познатнее». Что тут показалось Кочубею преступным, понять трудно. Возможно, он и впрямь уже был не совсем в себе. Но факт есть факт. Послав нескольких гонцов с устными кляузами, Василий Леонтьевич на пару с родичем, Иваном Искрой, официально донес властям донос, что «Гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить и Московскому государству учинить пакость великую».

И если кто-то считает, что Петр вновь «слепо не поверил», тот очень ошибается. Дело было возбуждено, следователи назначены выше некуда — канцлер Головкин и вице-канцлер Шафиров. Причем сперва было четко указано — «спрашивать с великим бережением». То есть — не бить. Поскольку на сей раз не анонимка, а значит не исключено, что хотя бы один — два из 33 пунктов серьезны.

Однако быстро выяснилось: пространный список на 90 % пустышка. Большинство «статей» либо повторяли давно уже не подтвердившиеся доносы 1691–1699 годов, либо вольно излагали речи Мазепы, якобы в присутствии разных лиц рассуждавшего о будущей измене, но без всяких доказательств. Кое-что было просто высосано из пальца (дескать, держит в доме много польской прислуги, а личную гвардию увеличил на 100 человек). Кое-что свидетельствовало если не о тупости «информаторов», то как минимум о полном непонимании ими ситуации (для Кочубея, темного человека, наличие в библиотеке «колдунских латынских книжиц» само по себе было веской уликой, но Петр-то, узнав о подобном, скорее всего, попросил бы почитать). Не впечатлили следователей и вещдоки — печатные тексты стихотворных дум Мазепы на философско-историческую тематику.

По сути, более или менее серьезно выглядели только две «статьи». Однако о контактах Мазепы с польскими агентами Петр знал уже давно и гораздо подробнее, от самого гетмана. А «ключевая», 14-я статья, о покушении на Петра, обернулась бумерангом, поскольку в показаниях выявился серьезный разнобой. По версии Кочубея, гетман, узнав о возможном визите царя в Батурин, велел сердюкам «быть готовыми ко всему» (разве не подозрительно?), а по версии Искры, конкретно собирался то ли выдать Петра шведам, то ли убить. На очной ставке доносчики «поплыли» (менять показания по своему усмотрению запрещалось) и начали орать друг на друга. После этого следователи не просто получали право, но и были обязаны применить пытку, тем паче что царь, лично курировавший следствие, узнав о провальной очной ставке, написал «чаю в сем деле великому их быть воровству и неприятельской подсылки». Короче, в итоге Искра свалил все на Кочубея, а Кочубей признался, что «чинил донос на него, на гетмана, за домовую свою злобу, о которой, чаю, известно многим».

Дальнейшее известно.

Невзирая на обнаружившийся в ходе следствия заговор против себя, участники которого использовали дурака Васю в качестве тарана, всех, причастных к доносу, кроме «подписантов», Мазепа простил. Возможно, помиловал бы и Искру, не додумайся тот сочинить насчет «убить Петра» (такими вещами и теперь не шутят). А вот Кочубея накануне казни зверски пытали. Официально — для выяснения, где клады зарыты. Но не похоже. Времени на конфискацию было достаточно, и полная опись имущества уже имелась. Вполне возможно, Мазепа, никогда, ни до того, ни после, в садизме не замеченный, на этот раз сорвался. Если так, то последнюю ночь своей жизни бывший друг ответил за все. И за неведомые грехи, о которых поминал в письмах гетман, и за Петрика, и за поломанную последнюю любовь гетмана.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.