ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Машина политического Страшного суда: европейская дипломатия перед первой мировой войной

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Машина политического Страшного суда: европейская дипломатия перед первой мировой войной

K концу первого десятилетия XX века «европейский концерт», поддерживавший мир в течение столетия, по целому ряду практических причин прекратил свое существование. Великие державы в беспечной слепоте увлеклись борьбой группировок, приведшей к формированию двух организованных по жесткому принципу блоков, что явилось предтечей расстановки сил в «холодной войне» пятьюдесятью годами позднее. Имелась, однако, существенная разница. В век ядерных вооружений предотвращение войны явилось главной, быть может даже основной, целью внешней политики. В начале XX века войны еще начинались с определенной долей беспечности. Даже отдельные европейские мыслители придерживались того взгляда, будто бы периодические кровопускания носят характер катарсиса, — от этой наивной гипотезы первая мировая война наижесточайшим образом не оставила камня на камне. В течение десятилетий историки спорят, на кого следует возложить ответственность за возникновение первой мировой войны. И все же ни одна отдельная страна не может быть вырвана из общего ряда, как первопричина безумного скачка к несчастью. Каждая из великих держав внесла свой вклад близорукости и безответственности, причем делали это с такой удивительной беззаботностью, какая уже никогда не будет возможна, ибо в коллективную память Европы врезалось сотворенное ими несчастье. Они позабыли предупреждение, записанное в «Мыслях» Паскаля, — если они вообще его знали: «Мы бездумно несемся в пропасть, поставив перед собой нечто, закрывающее ее от наших взоров».

А винить было кого. Европейские нации превратили равновесие сил в гонку вооружений, не понимая, что современные технологии и всеобщая воинская повинность превратят всеобщую войну в величайшую угрозу их же собственной безопасности и европейской цивилизации в целом. Хотя все нации Европы собственной политикой внесли свой вклад в приближение катастрофы, именно Германия и Россия в силу своей природы подорвали чувство сдержанности.

По ходу объединения Германии никто не задумывался относительно потенциального влияния этого объединения на равновесие сил. В течение двухсот лет Германия была жертвой, а не инициатором войн в Европе. Во время Тридцатилетней войны Германия понесла потери, оцениваемые в размере 30% тогдашнего населения, а все решающие битвы династических войн XVIII столетия и наполеоновских войн происходили на германской земле.

Отсюда почти наверняка следовало, что объединенная Германия поставит перед собой цель предотвратить повторение всех этих трагедий. Но это вовсе не предполагало, что новая Германия воспримет этот вызов как в основном военную проблему и что германские дипломаты после Бисмарка будут проводить внешнюю политику со столь пренебрежительной самоуверенностью. Если Пруссия Фридриха Великого была самой слабой из великих держав, то вскоре после объединения Германия стала самой сильной и, будучи таковой, стала вызывать беспокойство у своих соседей. С тем чтобы принимать участие в «европейском концерте», ей требовалось проявлять особую сдержанность во внешней политике[213]. К сожалению, после ухода Бисмарка умеренность была тем самым качеством, которого Германии больше всего недоставало.

Причиной, по которой германские государственные деятели были одержимы идеей грубой силы, было то, что Германия, в отличие от других государств-наций, не обладала сплачивающей ее воедино философской базой. Ни одна из идей, формировавших государства-нации в остальной части Европы, в бисмарковских построениях не присутствовала: ни упор Великобритании на традиционные свободы, ни призыв Французской революции ко всеобщей вольности, ни даже добродушный универсалистский империализм Австрии. Строго говоря, бисмарковская Германия вообще не была воплощением чаяний о создании государства-нации, поскольку он преднамеренно исключил из нее австрийских немцев. Бисмарковский Reich был артефактом, в основном представляя собой Пруссию в расширенном варианте, чьей основной задачей было усиление собственной мощи.

Отсутствие интеллектуальных корней было принципиальной причиной бесцельности германской внешней политики. Воспоминания о том, как Германия в течение столь долгого времени служила главным полигоном Европы, внушили ее народу глубоко укоренившееся чувство опасности. Хотя империя Бисмарка была теперь сильнейшей державой на континенте, германским руководителям всегда казалось, что их поджидает какая-то неясная угроза, о чем свидетельствовала их одержимость постоянной боевой готовностью, отягощенная воинственной риторикой — в своих планах войны германские штабисты всегда исходили из необходимости вести действия против всех германских соседей одновременно. Готовя себя к наихудшему из сценариев, они способствовали превращению его в реальность. Ибо Германия, способная победить коалицию из всех своих соседей, могла, само собой разумеется, без труда получить преобладание над каждым из них в отдельности. При виде военного колосса у своих границ соседи Германии объединялись в целях взаимной защиты, превращая германское стремление к безопасности в фактор, способствующий возникновению ощущения отсутствия безопасности.

Мудрая и сдержанная политика, возможно, отсрочила бы, а то и вовсе устранила бы маячившую впереди опасность. Но преемники Бисмарка, отбросив его сдержанность, все более и более полагались на силу как таковую, что подтверждалось одним из излюбленных их высказываний: Германия должна служить молотом, а не наковальней европейской дипломатии. Получалось, будто Германия потратила столько энергии на достижение государственного статуса, что у нее не было времени подумать, а какой же цели будет служить это новое государство. Имперская Германия так и не смогла выработать собственную концепцию национальных интересов. Захваченная эмоциями момента и стесненная потрясающим отсутствием понимания чужой психики, Германия в лице своих руководителей после Бисмарка сочетала воинственную агрессивность с нерешительностью, что ввергло страну поначалу в состояние изоляции, а затем в войну.

Бисмарк, используя сложнейшую систему альянсов для сдерживания множества партнеров и предотвращения перерастания противоречий во внезапно разразившуюся войну, потратил превеликое множество усилий, чтобы не допускать бахвальства германской мощью. У преемников Бисмарка не хватало терпения и искусства для осуществления задачи такой сложности. Когда император Вильгельм I умер в 1888 году, его сын Фридрих, чей либерализм так тревожил Бисмарка, правил всего лишь девяносто восемь дней, став жертвой рака горла. Его сын и преемник, Вильгельм II, своей театральной аффектацией вызывал у наблюдателей неуютное ощущение того, что правитель самой могучей нации Европы ведет себя сумасбродно и незрело. Психологи объясняли беспредельную задиристость Вильгельма попыткой компенсации за рождение с деформированной рукой — увечье такого рода было нестерпимо для члена прусской королевской фамилии, беспредельно преданной военным традициям. В 1890 году юный и изломанный душой император сместил Бисмарка, не желая править в тени столь внушительной личности. С тех пор именно кайзеровская дипломатия стала самой главной с точки зрения мира в Европе. Уинстон Черчилль весьма сардонически обобщил сущность личности Вильгельма:

«Все сводилось к тому, чтобы расхаживать с важным видом, вставать в позу и бряцать не вынутым из ножен мечом. Все, чего ему хотелось, — это ощущать себя подобием Наполеона и походить на него, но — без участия в его битвах. Само собой разумеется, на меньшее он был не согласен. Если кто-то мыслит себя вершиной вулкана, то все, что от него требуется, — это дымить. Вот он и дымил, испуская столб сажи днем и искря по ночам, что и могли наблюдать те, кто стоял в отдалении; медленно и верно встревоженные наблюдатели собирались вместе и объединялись ради совместной защиты.

...Но под всей этой показной мишурой и парадным мундиром находился весьма ординарный, тщеславный, однако в целом вполне доброжелательный человек, надеявшийся сойти за второго Фридриха Великого»[214].

Больше всего кайзер хотел международного признания важности занимаемого Германией места и, превыше всего, ее могущества. Он пытался проводить то, что в его окружении называлось Weltpolitik, или «глобальной политикой», даже не определяя этот термин и не устанавливая его взаимоотношение с германскими национальными интересами. Лозунги скрывали интеллектуальный вакуум: за воинственными речами пряталась внутренняя пустота; широковещательные призывы оказывались, по сути, призывами в никуда. Хвастливые тирады вкупе с нерешительностью в поступках отражали наследие двухвекового германского провинциализма. Даже если бы германская политика была мудрой и ответственной, интеграция германского колосса в рамки существовавшей системы и то была бы пугающей по размаху задачей. Но взрывоопасная смесь безудержно храброй игры на публику и довольно робких внутренних установлений исключала подобный курс и предопределяла вместо этого бездумную внешнюю политику — добиваться для Германии всего того, чего она больше всего боялась.

В продолжение двадцати лет после смещения Бисмарка Германия умудрилась способствовать невероятной перемене альянсов. В 1898 году Франция и Великобритания были на грани войны из-за Египта. Враждебные отношения между Великобританией и Россией являлись постоянным фактором международных отношений почти на всем протяжении XIX века. Великобритания то и дело искала союзников против России и даже пробовала привлечь на эту роль Германию, прежде чем остановилась на Японии. Никому тогда не пришло бы в голову, что Великобритания, Франция и Россия в итоге выступят на одной стороне. И все же через десять лет под воздействием настойчиво-угрожающей германской дипломатии случилось именно это.

Несмотря на всю сложность своих маневров, Бисмарк никогда даже и не пытался выйти за рамки традиционного равновесия сил. Однако его преемники явно не чувствовали себя уверенно внутри этой системы и никогда даже не пытались понять, что чем более они увеличивают собственные силы, тем более поощряют создание компенсирующих коалиций и дают толчок наращиванию вооружений, что является непременным условием европейского равновесия.

Германским лидерам претило нежелание прочих стран вступать в союз с нацией, чья сила уже порождала в Европе страх гегемонии. Тактика запугивания представлялась этим лидерам наилучшим способом показать своим соседям, как те слабы и как предположительно выгодна им дружба с Германией. Но столь унижающий противную сторону подход имел обратный эффект. Пытаясь добиться абсолютной безопасности для своей собственной страны, германские лидеры послебисмарковской поры угрожали каждой из европейских стран, подчеркивая их полнейшую незащищенность; а это почти автоматически вызывало к жизни коалиции противодействия. Дипломатия не способна спрямить путь к преобладанию; к нему ведет единственная дорога — война, а этот урок провинциальные лидеры постбисмарковской Германии усвоили лишь тогда, когда было уже слишком поздно, чтобы предотвратить глобальную катастрофу.

По иронии судьбы на протяжении значительного времени существования императорской Германии основной угрозой миру считалась не Германия, а Россия. Вначале Пальмерстон, а потом Дизраэли были убеждены в том, что Россия намеревается проникнуть в Египет и в Индию. К 1913 году аналогичная боязнь германских лидеров, что страну вот-вот захлестнут русские орды, достигла такого накала, что она в значительной степени способствовала их решению устроить годом позже силовое противостояние.

На самом деле очень мало что надежно подтверждало, будто бы Россия хочет создать европейскую империю. Претензии германской военной разведки, что у них якобы есть доказательства того, что Россия на самом деле готовится к подобной войне, были только претензиями, хотя и не безосновательными. Дело в том, что страны, принадлежащие к обоим альянсам, опьяненные технологическими возможностями железнодорожных перебросок войск и новыми достижениями в области формирования мобилизационных планов, постоянно занимались военными приготовлениями, не соответствующими масштабам спорных проблем. Но как раз потому, что эти лихорадочные приготовления не могли быть соотнесены ни с какой конкретной целью, их истолковывали, как признаки широкомасштабных, если не вселенских амбиций. Характерно, что князь фон Бюлов, германский канцлер с 1900 по 1909 год, придерживался точки зрения Фридриха Великого, утверждавшего, что «из всех соседей Пруссии именно Российская империя наиболее опасна как с точки зрения силы, так и ее местоположения»[215].

Вся Европа воспринимала, как нечто сверхъестественное, огромные просторы и упорство России. Все нации Европы пытались стяжать величие путем угроз и ответов на угрозы. Но Россия, казалось, продвигается вперед, повинуясь собственному ритму, сдерживаемому лишь превосходящими силами, как правило, посредством войны. В целом ряде многочисленных кризисов представлялось, что до разумного урегулирования России рукой подать, и результаты его были бы гораздо лучше реально достигнутых. И все же Россия всегда предпочитала риск поражения компромиссу. Это проявилось и во время Крымской войны 1854 года, Балканских войн 1875—1878 годов, а также перед русско-японской войной 1904 года.

Одним из объяснений подобной тенденции является тот факт, что Россия, с одной стороны, принадлежит Европе, а с другой — Азии. На Западе Россия выступала как составная часть «европейского концерта» и участвовала в сложных играх по сохранению равновесия сил. Но даже в рамках этих правил русские руководители обычно с раздражением относились к призывам поддерживать равновесие сил и склонны были прибегнуть к войне, если их требования не удовлетворялись, — к примеру, в период, предшествовавший Крымской войне 1854 года, во время Балканских войн и в 1885 году, когда Россия чуть-чуть не вступила в войну с Болгарией. В Средней Азии Россия имела дело со слабыми ханствами, где равновесие сил было неприменимо, а в Сибири, пока не натолкнулась на Японию, она имела полную возможность продвигаться в значительной степени точно так же, как Америка, когда заселялся едва обжитой континент.

На европейских форумах Россия обычно прислушивалась к аргументам в пользу сохранения равновесия сил, но не всегда следовала основополагающим принципам. В то время как европейские нации неизменно утверждали, что судьбу Турции и Балкан должен решать лишь «европейский концерт», Россия, напротив, стремилась решать эти вопросы односторонне и силой: примером тому являются Адрианопольский договор 1829 года, Ункияр-искелесийский договор 1833 года, конфликт с Турцией 1853 года, а также Балканские войны 1875—1878 и 1885 годов. Россия предполагала, что Европа не будет обращать на это внимания, и чувствовала себя оскорбленной, когда этого не происходило. Та же самая проблема повторилась после второй мировой войны, когда западные союзники утверждали, что судьба Восточной Европы касается Европы в целом, а Сталин настаивал на том, что Восточная Европа, особенно Польша, находится в пределах советской сферы влияния, и потому их будущее может быть рещено без участия западных демократий. И, как его предшественники-цари, Сталин действовал односторонне. Однако, само собой, собиралась коалиция западных сил, способная противостоять российским военным ударам и свести на нет российские претензии соседям. В период после второй мировой войны понадобилось целое поколение, чтобы вновь утвердилась подобная историческая схема.

Россия на марше редко проявляла ощущение предельно допустимого. Когда ее планы расстраивались, она затаивалась и, лелея обиды, поджидала удобного момента для возмездия, — так обстояло дело с Великобританией в течение всего XIX века, с Австрией после Крымской войны, с Германией после Берлинского конгресса и с Соединенными Штатами во время «холодной войны». Остается дождаться того, как новая постсоветская Россия будет реагировать на крах своей исторической империи и вовлеченных в ее орбиту сателлитов, когда полностью пройдет шок после распада.

В Азии русское ощущение возложенной на страну миссии в еще меньшей степени сдерживалось политическими или географическими препятствиями. В течение всего XVIII века и значительной части XIX Россия пребывала на Дальнем Востоке одна. Она была первой европейской страной, вступившей в контакт с Японией, и первой, кто заключил договор с Китаем. Эта экспансия, осуществлявшаяся незначительными силами поселенцев и авантюристов-военных, конфликтов с европейскими державами не вызвала. Спорадические русские столкновения с Китаем не представляли особого значения. За содействие России в борьбе против воинственных племен Китай передавал под русское управление значительные территории как в XVIII, так и в XIX веке, породив ряд «неравноправных договоров», которые с тех пор поносило каждое из китайских правительств, особенно коммунистическое.

Характерно то, что с каждым новым приобретением, похоже, российский аппетит к приобретению азиатских территорий только рос. В 1903 году Сергей Витте, министр финансов и доверенное лицо царя, писал Николаю II: «С учетом нашей огромной границы с Китаем и нашего исключительно выгодного положения поглощение Россией значительной части Китайской империи является лишь вопросом времени»[216]. Так же, как и в отношении Оттоманской империи, русские руководители стояли на той точке зрения, что Дальний Восток является личным делом России и никто в мире не имеет права вмешиваться. Россия иногда осуществляла продвижение на всех фронтах одновременно; часто выдвигался вперед или запаздывал то один, то другой, в зависимости от того, где экспансия казалась менее рискованной.

Политический аппарат императорской России отражал двойственный характер империи. Российское министерство иностранных дел являлось департаментом Канцелярии и было укомплектовано независимыми чиновниками, ориентирующимися преимущественно на Запад[217]. Эти чиновники, чаще всего прибалтийские немцы, рассматривали Россию как европейское государство, политика которого должна осуществляться с учетом интересов «европейского концерта». Роль Канцелярии, однако, оспаривалась Азиатским департаментом, который был столь же независимым и отвечал за русскую политику по отношению к Оттоманской империи, Балканам и Дальнему Востоку, где у России было реальное продвижение вперед. В отличие от Канцелярии, Азиатский департамент не считал себя частью, «европейского концерта». Взирая на страны Европы как на препятствия к осуществлению собственных планов, Азиатский департамент полагал европейские страны не имеющими отношения к его деятельности и изыскивал возможности достижения поставленных Россией целей посредством односторонних договоров или путем войн, развязываемых без оглядки на Европу. Поскольку Европа настаивала на том, чтобы вопросы, связанные с Балканами и Оттоманской империей, решались «концертом», частые конфликты становились неизбежны, а возмущение России росло по мере того, как ее планы все чаше срывались странами, которые она считала лезущими не в свое дело.

Частью оборонительная, частью наступательная, русская экспансия всегда носила двойственный характер, и эта ее двойственность порождала споры на Западе относительно истинных намерений России, которые продолжались вплоть до окончания советского периода. Одной из причин извечных трудностей в понимании целей и задач России было то, что российское правительство, даже в коммунистический период, было более схоже с самодержавным двором XVIII века, чем с правительством супердержавы века XX. Ни императорская, ни коммунистическая Россия не породила великого министра иностранных дел. Так, к примеру, Нессельроде, Горчаков, Гире, Ламсдорф или даже Громыко, ее министры иностранных дел, были подготовленными и способными людьми, но у них не было полномочий планировать долгосрочную политику. Они были чуть более, чем слуги непостоянного и легко выходящего из себя автократа, за милости которого приходилось соперничать с другими посреди множества проблем чисто внутреннего характера. У императорской России не было ни Бисмарка, ни Солсбери, ни Рузвельта — короче говоря, ни одного ответственного министра, наделенного исполнительной властью в вопросах внешней политики.

И даже тогда, когда правящий царь был сильной личностью, автократическая система выработки в России политических решений мешала согласованности внешней политики. Стоило кому-то из царей уютно сработаться с министром иностранных дел, как последнего стремились удержать на посту до глубокой старости. Так обстояло дело с Нессельроде, Горчаковым, Гирсом. На срок службы этих трех министров пришлась значительная часть XIX века. Даже будучи престарелыми людьми, они оказывались неоценимо полезными для иностранных государственных деятелей. Те не напрасно считали их единственными лицами, с которыми стоило встречаться в Санкт-Петербурге: ведь они были единственными сановниками, имевшими непосредственный доступ к царю. Протокол запрещал практически кому бы то ни было, кроме них, просить аудиенцию у царя.

Процесс принятия решений в еще большей степени усложнялся тем, что исполнительная власть царя часто отступала на второй план перед его аристократическими представлениями о том, как положено жить государю. К примеру, сразу же после подписания «Договора перестраховки», в ключевой период в российских иностранных делах, Александр III уезжает из Санкт-Петербурга на целых четыре месяца — с июля по октябрь 1887 года — и занимается катанием на яхте, посещением маневров и визитами к родственникам жены в Данию. И в то время как единственное лицо, принимающее решения, находится вне пределов досягаемости, российская внешняя политика беспомощно барахтается на одном месте. При этом политические шаги царя часто были подвержены сиюминутным настроениям. К тому же на них оказывали огромное влияние националистические агитаторы, поддерживаемые военными. Авантюристически настроенные военные, наподобие генерала Кауфмана в Средней Азии, вряд ли вообще обращали внимание на существование министров иностранных дел. Не исключено, что Горчаков говорил правду, когда в описанной в предыдущей главе беседе с британским послом заявил о том, как мало он знает о происходящем в Средней Азии.

Во времена Николая II, правившего с 1894 по 1917 год, Россия была вынуждена платить дорогой ценой за внутренние установления деспотического характера. Николай вначале втянул Россию в катастрофическую войну с Японией, а затем позволил собственной стране стать пленником системы альянсов, сделавшей войну с Германией неизбежной в самом буквальном смысле. В то время как энергия России была направлена в сторону завоеваний и тратилась на сопутствующие внешнеполитические конфликты, ее социально-политическая структура становилась весьма зыбкой. Поражение в войне с Японией в 1905 году должно было послужить предупреждением, что время для внутренней консолидации, как утверждал великий реформатор Петр Столыпин, на исходе. Россия нуждалась в передышке; получила же она очередную заграничную авантюру. Остановленная в Азии, она вернулась к панславистским мечтаниям и прорыву к Константинополю, но на этот раз все вышло из-под контроля.

Ирония судьбы заключалась в том, что на определенном этапе экспансионизм более не умножал мощь России, но способствовал ее упадку. В 1849 году Россия в самом широком плане считалась сильнейшей страной Европы. Через семьдесят лет произошла гибель династии, и страна временно выбыла из числа великих держав. В промежутке между 1848 и 1914 годами Россия была вовлечена в поддюжину войн (колониальные не в счет). Таким не могла похвастаться ни одна великая держава. В каждом из этих конфликтов, за исключением интервенции в Венгрию в 1849 году, финансово-политические потери России намного превышали ожидаемые выгоды. Хотя каждый из этих конфликтов собирал свою дань, Россия продолжала отождествлять свой статус великой державы с территориальной экспансией; она с жадностью пожирала все больше и больше земель, которые ей не были нужны и которые она не могла переварить. Ближайший советник царя Николая II Сергей Витте обещал ему, что «с берегов Тихого океана и с вершин Гималаев Россия будет господствовать не только над делами Азии, но и Европы»[218]. Экономическое и социально-политическое развитие пошло бы стране в индустриальный век гораздо более на пользу, чем превращение Болгарии в сателлита или установление протектората в Корее.

Некоторые из русских руководителей, например Горчаков, были достаточно мудры, чтобы осознать, что для России «расширение территории есть расширение слабости»[219], но подобная точка зрения не способна была умерить российскую манию новых завоеваний. В итоге коммунистическая империя развалилась по тем же причинам, что и царская. Советскому Союзу было бы гораздо лучше оставаться в пределах границ, сложившихся после второй мировой войны, а с другими странами установить отношения так называемой «спутниковой орбиты», наподобие тех, которые он поддерживал с Финляндией.

Когда два колосса: мощная, импульсивная Германия и огромная, неугомонная Россия — то и дело наталкиваются друг на друга в самом центре континента, конфликт становится вероятным независимо от того, что Германии нечего приобретать от войны с Россией, а Россия может все потерять в войне с Германией. Мир в Европе, таким образом, зависел от той единственной страны, которая умело играла роль регулятора в течение всего XIX века и проявляла при этом завидную умеренность.

В 1890 году термин «блестящая изоляция» все еще являлся точной характеристикой британской внешней политики. Британские подданные с гордостью называли свою страну «маятником» Европы, вес которого не давал возможности ни одной из коалиций континентальных держав приобрести доминирующее значение. Зато само участие в альянсах было почти так же традиционно неприемлемо для британских государственных деятелей, как и для американских изоляционистов. И все же не пройдет и двадцати пяти лет, как англичане будут сотнями тысяч умирать на вязких глинистых полях Фландрии, воюя на стороне французского союзника против германского противника.

Дело в том, что в промежуток между 1890 и 1914 годами в британской политике произойдут знаменательные перемены. Самым интересным при этом было то, что человек, проведший Великобританию сквозь первый этап переходного периода, был самим олицетворением всего традиционного для Великобритании и британской внешней политики. Ибо маркиз Солсбери был образцом англичанина до мозга костей. Он являлся отпрыском древнего рода Сесилей, чьи предки служили первыми министрами британских монархов со времен королевы Елизаветы I. Король Эдуард VII, правивший с 1901 по 1910 год и, по сравнению с Сесилями, происходивший из «выскочек», как поговаривали, то и дело сетовал по поводу высокомерного тона, в котором беседовал с ним Солсбери.

Карьера Солсбери в мире политики была как бы предопределена и не потребовала особых усилий. Получив образование в Оксфорде в Крайст-Черч-колледже, юный Солсбери путеществовал по Европе, совершенствовал свой французский и встречался с главами государств. К сорока восьми годам, побывав в должности вице-короля Индии, он стал у Дизраэли министром иностранных дел и играл важную роль на Берлинском конгрессе, где вел большую часть повседневных переговоров. После смерти Дизраэли Солсбери принял на себя лидерство в консервативной партии и, если не считать последнего периода пребывания Гладстона у власти в 1892 — 1894 годах, выступал как ведущая фигура британской политики в течение последних пятнадцати лет XIX века.

В некоторых отношениях позиция Солсбери чем-то напоминала позицию президента Буша, хотя английский политик дольше занимал высший государственный пост страны. Оба государственных деятеля очутились в мире, менявшем свой облик к тому времени, как они пришли к власти, хотя этот факт тогда ни для одного из них не был очевиден. Оба оказали влияние на текущую политику тем, что знали, как обращаться с тем, что они унаследовали. Точка зрения Буша на мир была сформирована «холодной войной», во время которой он достиг видного общественного положения и завершением которой обстоятельства вынудили его руководить на самой вершине карьеры; Солсбери же сформировался в пальмерстоновскую эпоху абсолютного британского превосходства на морях и непримиримого англо-русского соперничества, причем в период его руководства страной и то и другое приходило к концу.

Правительство Солсбери должно было действовать в условиях падения относительного могущества Великобритании. Ее огромная экономическая мощь теперь стала параллельна германской; Россия и Франция расширяли имперское влияние и бросали вызов Великобритании практически везде. Хотя Великобритания в этом отношении все еще была ведущей державой, ее преобладание, характерное для середины XIX века, сходило на нет. Но точно так же, как Буш умело приспособился к тому, что он не в состоянии был предвидеть, к 90-м годам XIX века лидеры Великобритании признали необходимость подстраивать традиционную политику под возникающие в мире неожиданности.

Тучный и взъерошенный, лорд Солсбери внешне скорее казался олицетворением приверженности Великобритании к статус-кво, чем носителем перемен. Автор выражения «блестящая изоляция», Солсбери, как это представлялось, должен был бы проводить традиционную британскую политику, стойко и неколебимо противостоять за морем всем прочим имперским державам и вовлекать Великобританию в континентальные альянсы только тогда, когда это было последним усилием по предотвращению изменения соотношения сил агрессором. Для Солсбери островное положение Англии означало, что идеальной политикой была бы активность на морских просторах и отсутствие прочных и обязывающих связей с привычными континентальными союзами. «Мы рыба», — как-то безапелляционно заявил он.

Но в итоге Солсбери вынужден был признать, что чересчур разбросанная вширь Британская империя изнемогает под натиском России на Дальнем и Ближнем Востоке и Франции в Африке. В колониальную гонку вступила даже Германия. И хотя Франция, Германия и Россия то и дело вступали в конфликт друг с другом на континенте, они всегда все вместе сталкивались с Великобританией на заморских территориях. Ибо Великобритания не только владела Индией, Канадой и значительной частью Африки, но отстаивала свою гегемонию на обширных территориях, которые по стратегическим соображениям не желала отдавать в руки другой державе, даже если та добивалась лишь косвенного контроля. Солсбери определял такого рода требования как «нечто вроде нанесения клейма на территорию, которую, в случае возникновения военного взрыва, Англии бы не хотелось отдавать во владение иной державе»[220]. К этим районам относились Персидский залив, Китай, Турция и Марокко. В течение всех 90-х годов Великобританию донимали бесконечные столкновения с Россией в Афганистане, по поводу проливов, а также в Северном Китае, а с Францией в Египте и в Марокко.

С заключением Средиземноморских соглашений 1887 года Великобритания стала косвенно связана с Тройственным союзом Германии, Австро-Венгрии и Италии в надежде, что Италия и Австрия укрепят ее позицию в отношениях с Францией в Северной Африке и с Россией на Балканах. И все же Средиземноморские соглашения оказались только суррогатом.

Новая Германская империя, лишенная главного стратега, не знала, что делать с открывшимися перед ней возможностями. Геополитические реальности постепенно выводили Великобританию из «блестящей изоляции», хотя традиционалисты все еще исписывали на эти темы горы бумаги. Первым шагом в сторону большей занятости делами на континенте было стремление к потеплению отношений с императорской Германией. Будучи убеждены в том, что Россия и Великобритания отчаянно нуждаются в Германии, творцы германской политики полагали, что они могут заключить сделку с каждой из этих стран одновременно, потребовав очень высокую цену, но не представляли себе, какой может быть конкретный характер подобных сделок, и уж конечно, им даже не приходило в голову, что тем самым Россия и Великобритания подталкиваются к сближению. И когда Германия, предъявляя требования по принципу «все или ничего», натолкнулась на решительный отказ, ее руководители в раздражении замкнулись в себе, чтобы потом быстро перейти к воинственным заявлениям. Подобный подход резко контрастировал с французским, носившим медленный, постепенный характер, шаг за шагом подводивший в течение двадцати лет Россию и дополнительные полтора десятилетия Великобританию к готовности предложить вступление в союз. Ибо весь тот шум, который производила постбисмарковская Германия, вся ее внешняя политика носили откровенно любительский, близорукий и даже робкий характер, когда возникала созданная самой же Германией конфронтация.

Первым дипломатическим шагом рокового курса Вильгельма II был отказ от предложения царя продлить действие «Договора перестраховки» на трехлетний срок. Отвергая инициативу России в самом начале своего правления, кайзер и его советники выдернули, возможно, самую крепкую нить из ткани бисмарковской системы взаимно переплетающихся союзов. Они исходили из трех соображений: во-первых, хотели сделать свою политику «простой и прозрачной», насколько возможно (новый канцлер Каприви как-то признался, что не обладает способностью Бисмарка жонглировать восемью шарами одновременно); во-вторых, хотели заверить Австрию, что союз с ней является наивысшим приоритетом; наконец, считали «Договор перестраховки» препятствием к избранному курсу сколачивания союза с Великобританией.

Каждое из этих соображений демонстрировало полное отсутствие геополитического мышления, благодаря чему Германия Вильгельма II постепенно изолировала сама себя. Сложность германской политики предопределялась ее географическим положением историей; и никакая «простая» политика не способна была вобрать в себя все эти аспекты. Именно двусмысленный характер одновременного наличия договора с Россией и альянса с Австрией позволял Бисмарку выступать в роли регулятора, умеряя австрийские страхи Я русские амбиции в течение двадцати лет без какого бы то ни было разрыва с каждой из этих стран или эскалации сугубо местных балканских кризисов. Прекращение действия «Договора перестраховки» создавало в корне противоположную ситуацию: ограничение для Германии возможностей выбора поощряло австрийский авантюризм. Николай Гире, российский министр иностранных дел, понял это сразу и заметил: «Посредством расторжения нашего договора [„Договора перестраховки"] Вена освободилась от мудрого и благожелательного, но одновременно жесткого контроля со стороны князя Бисмарка»[221].

Отказ от «Договора перестраховки» не только лишил Германию рычагов воздействия на Австрию, но и, прежде всего, усилил русские опасения. Опора Германии на Австрию была истолкована в Санкт-Петербурге как новая предпосылка к поддержке Австрии на Балканах. Стоило Германии поставить себя в положение препятствия русским целям в регионе, который никогда не представлял для Германии жизненно важного интереса, как Россия тотчас же бросилась искать противовес, которым охотно готова была стать Франция.

Поползновения России двигаться в направлении Франции были подкреплены фактом заключения Германией колониального соглашения с Великобританией, что последовало почти немедленно после отказа кайзера возобновить «Договор перестраховки». Великобритания получила от Германии истоки Нила и участки земли в Восточной Африке, включая остров Занзибар. В качестве quid pro quo Германии досталась относительно небольшая полоска земли, соединяющая Юго-Западную Африку с рекой Замбези, — так называемая «полоса Каприви». А также — остров Гельголанд в Северном море, который, как считалось, имел определенное стратегическое значение для охраны германского побережья от нападения с моря.

Для каждой из сторон сделка была неплохой, хотя она превратилась в первое из серии недоразумений. Лондон воспринимал соглашение как средство урегулирования колониальных проблем; Германия же видела в нем прелюдию к заключению англогерманского союза; ну, а Россия пошла еще дальше и истолковала его как первый шаг Англии к вступлению в Тройственный союз. В связи с этим барон Штааль, русский посол в Берлине, озабоченно докладывал о пакте между историческим другом России Германией и ее традиционным врагом Великобританией в следующих выражениях:

«Если кто-то связан с кем-то еще многочисленными интересами и позитивными обязательствами в какой-то точке земного шара, то он почти наверняка будет действовать с другим в форме концерта по всем крупным вопросам, которые могут возникнуть на международном поприще... Фактически достигнуто согласие с Германией. Оно не может не повлиять на отношения Англии с прочими державами Тройственного союза»[222].

Бисмарковский кошмар коалиций начинал превращаться в явь, ибо конец «Договора перестраховки» мостил путь к франко-русскому альянсу.

Германия рассчитала, что Франция и Россия никогда не вступят в союз, поскольку России незачем воевать за Эльзас-Лотарингию, а Франции ни к чему браться за оружие из-за балканских славян. Однако выяснилось, что это одно из множества грубейших концептуальных заблуждений поствисмарковского руководства императорской Германии. Как только Германия безоговорочно встала на сторону Австрии, Франция и Россия на деле стали нуждаться друг в друге, какими бы различными ни были их цели, ибо ни одна из этих стран не смогла бы выполнить стоящие перед ними задачи стратегического характера, не победив вначале или хотя бы не ослабив Германии. Франции это требовалось потому, что Германия никогда бы не отдала Эльзас-Лотарингии без войны, а Россия знала, что ей ни за что не обрести славянских земель Австрийской империи, не победив Австрии, чему Германия будет безоговорочно сопротивляться, ибо это следовало из отказа возобновить «Договор перестраховки». А у России не было шансов в столкновении с Германией без помощи Франции.

В пределах года с момента отказа Германии возобновить «Договор перестраховки» Франция и Россия подписали «договор о сердечном согласии», обеспечивающий взаимную дипломатическую поддержку. Престарелый российский министр иностранных дел Гире предупреждал, что это соглашение не разрешает фундаментальной проблемы, стоящей перед Россией и заключающейся в том, что принципиальным противником России является не Германия, а Великобритания. Отчаянно пытающаяся выйти из изоляции, на которую обрек ее Бисмарк, Франция согласилась добавить к франко-русскому соглашению оговорку, обязывающую Францию оказать России дипломатическую поддержку в случае какого бы то ни было колониального конфликта с Великобританией.

Для французских руководителей эта антибританская оговорка представлялась мизерной входной платой для вступления в то, что потом обязательно должно было бы обернуться антигерманской коалицией. И впоследствии французские усилия были направлены на превращение франко-русского соглашения в военный союз. Хотя русские националисты приветствовали бы подобный военный пакт, который ускорил бы расчленение Австрийской империи, русским традиционалистам было не по себе. Будущий преемник Гирса на посту министра иностранных дел граф Владимир Ландсдорф пишет у себя в дневнике в начале февраля 1892 года:

«Они [французы] также готовятся связать нас предложениями о заключении соглашения о совместных военных действиях на случай нападения третьей стороны... Но за чем излишним рвением портить хорошую вещь? Нам нужны мир и покой с учетом тягот вызванного неурожаем голода, неудовлетворительного состояния наших финансов незавершенности нашей программы вооружений, отчаянного состояния системы путей сообщения и, наконец, возобновления активности в лагере нигилистов»[223].

В конце концов либо французским руководителям удалось рассеять сомнени: Лансдорфа, либо он получил прямое указание царя. В 1894 году была подписана во енная конвенция, согласно которой Франция соглашалась помочь России в случае нападения на Россию Германии или Австрии в сочетании с Германией. Россия под держала бы Францию в случае нападения Германии или Германии в сочетании с Италией. И если франко-русское соглашение 1891 года могло считаться обычным дипломатическим инструментом и трактоваться как направленное и против Велико британии, и против Германии, единственным противником, упомянутым в военной конвенции, была Германия. То, что Джордж Кеннан позднее назовет «роковым альянсом» (франко-русская Антанта 1891 года, подкрепленная военной конвенцией 1894 года), означало веху на стремительном пути Европы к войне.

Это было началом конца поддержания равновесия сил. Равновесие сил функционирует лучше всего, когда налицо по меньшей мере одно из следующих условий: первое, когда каждая из наций ощущает себя свободной объединяться с любым другим государством в зависимости от обстоятельств момента. Второе, когда даже при наличии постоянных союзов есть регулятор, следящий за тем, чтобы ни одна из существующих коалиций не получила преобладания, — подобная ситуация сложилась как раз после заключения франко-русского договора, ибо Великобритания продолжала действовать в качестве регулятора и, по существу, обхаживалась обеими сторонами. Третье, когда при наличии жестких по характеру союзов и отсутствии регулятора силы сцепления между союзами относительно невелики, так что по каждому конкретному поводу возможны либо компромиссы, либо перегруппировки.

Когда не действует ни одно из этих условий, дипломатия становится жесткой. Игра, ведущаяся по нулям, означает, что прибыль одной из сторон обращается в убыток другой. Гонка вооружений и рост напряженности становятся неизбежны. Такова была ситуация во время «холодной войны», и точно то же молчаливо складывалось в Европе после того, как Великобритания присоединилась к франко-русскому союзу, тем самым сформировав Тройственное согласие, начавшее свою деятельность в 1908 году.

Но, в отличие от «холодной войны», мировой порядок после 1891 года не сразу стал жестким, ибо единичного вызова оказалось недостаточно. Понадобилось пятнадцать лет, чтобы были последовательно уничтожены все три составляющих элемента гибкой международной политики. После оформления Тройственного согласия перестало функционировать какое бы то ни было равновесие. Силовые испытания стали правилом, а не исключением. Дипломатия как искусство компромисса кончилась. Выход событий из-под контроля в результате какого-нибудь кризиса стал всего лишь вопросом времени.

Но когда в 1891 году Франция и Россия очутились в едином строю против Германии, та все еще надеялась, что ей удастся обеспечить уравновешивающий альянс с Великобританией. Этого страстно жаждал Вильгельм II, но это оказалось невозможным в силу его импульсивного поведения. Колониальное соглашение 1890 года не привело к союзу, которого так опасался русский посол. Отчасти этому помешали внутриполитические факторы в Великобритании. Когда уже пожилой Гладстон в 1892 году в последний раз занял пост премьер-министра, то ранил нежную душу кайзера тем, что наотрез отказался от какой бы то ни было связи с автократической Германией или Австрией.

И все же фундаментальной причиной неудачи ряда попыток организовать англогерманский союз явилось упорное непонимание германским руководством сущности традиционной британской внешней политики, а также реальных требований собственной безопасности. В течение полутора столетий Великобритания отказывалась связывать себя открытым военным союзом. Она брала на себя лишь два типа обязательств: военные соглашения ограниченного характера по четко определенным, конкретно оговоренным угрожающим ситуациям или договоренности о взаимопонимании, где шла речь о дипломатическом сотрудничестве по тем вопросам, где возникали параллельные интересы с другой страной. В определенном смысле британское определение сущности взаимопонимания было, по существу, тавтологией: Великобритания будет сотрудничать тогда, когда она захочет сотрудничать. Но договоренность о взаимопонимании порождала моральные и психологические связи, а также презумпцию — если не юридическую обязанность — совместных выступлений во время кризисов. Такого рода союз отдалил бы Великобританию от Франции и России или, по крайней мере, усложнил бы сближение с ними.

Германия отвергла столь неформальные процедуры. Вильгельм II — приведу его выражение — настаивал на соглашении «континентального типа». В 1895 году он так и заявил: «Если Англия хочет союзников или помощи, то она должна отказаться от своей политики непринятия обязательств континентального типа и обеспечить наличие гарантии их выполнения»[224]. Что же под этим имел в виду кайзер? После почти столетия «блестящей изоляции» Великобритания явно не была готова принять на себя постоянные обязательства на континенте, которых она так тщательно избегала в течение ста пятидесяти лет, особенно в связи с Германией, все набирающей мощь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.