4. Напряженное состояние в Европе в первые месяцы 1914 г

4. Напряженное состояние в Европе в первые месяцы 1914 г

Уже с весны 1913 г. французский посол в Берлине Жюль Камбон (брат лондонского посла Франции Поля Камбона) писал своему правительству весьма тревожные донесения. Празднование столетнего юбилея освобождения Германии от Наполеона (1813–1913) превращалось в непрерывную антифранцузскую демонстрацию, причем населению внушалось, что, может быть, опять скоро придется воевать с тем же наследственным врагом. Военный французский агент полковник Серрэ доносил, что германское правительство возмущено возвращением Франции к трехлетней воинской повинности и что в Германии считают это провокацией и грозят возмездием. Он настаивал, что «общественное мление» в Германии не простило императору его испуга и отступления в агадирском деле и что вторично так поступить императору уже не позволят.

6 мая 1913 г. Жюль Камбон уже определенно настаивает на неизбежности и близости нападения со стороны Германии и передает слова начальника штаба фон Мольтке: «Германия не может и не должна дать России времени для мобилизации… Нужно начать войну, не выжидая, чтобы круто раздавить всякое сопротивление». Наконец, в ноябре 1913 г. последовал многозначительный разговор в присутствии начальника германского штаба Мольтке между Вильгельмом и королем бельгийским Альбертом I. Альберт был очень взволнован тем, что услышал. Германский император заявил, что война с Францией неизбежна, что успех Германии в этой войне безусловно обеспечен. Мольтке, с своей стороны, сказал, что война не только неизбежна, но и необходима. Эта откровенность с бельгийским королем объяснялась, конечно, желанием позондировать почву: будет ли Бельгия сопротивляться, если немцы войдут в нее, направляясь, согласно плану Шлиффена, к северной незащищенной французской границе. Альберт немедленно дал знать об этом разговоре французскому правительству. Среди всех причин, которые все больше и больше гнали Вильгельма II к войне, была и еще одна, указанная выше; Жюль Камбон даже склонен в своих донесениях преувеличивать ее роль: Вильгельм II боялся все растущего влияния кронпринца, в котором пангерманисты и военные верхи видели истинного своего представителя. Это обстоятельство, личное, третьестепенное, совсем побочное, все же могло влиять в том смысле, что император нашел для себя целесообразным выступить открыто в роли воинственного политика.

По отзывам не только немецких, но и нейтральных и даже вражеских военных авторитетов, — сколько существует человечество, никогда еще на свете не было ни у кого такой могучей, с таким совершенством организованной, идеально снабженной, обученной и дееспособной армии, как немецкая весной 1914 г.

Выполнение плана Шлиффена, а следовательно, и победа через два месяца над Францией и Россией до концентрации последней своих сил казались несомненными. Все же следовало окончательно разрешить одно только сомнение: как поведет себя Англия? Выше я уже говорил о тех обстоятельствах, которые заставили германское правительство начать верить в эту изумительную фантазию: в английский нейтралитет. Тут прибавим лишь, что обстоятельства как бы умышленно складывались так, чтобы окончательно утвердить Вильгельма и Бетман-Гольвега в их гибельном заблуждении.

Весной 1914 г. сэр Эдуард Кэрсон, вождь ольстерцев, открыто стал готовиться к войне против трех католических провинций Ирландии. Вожди ирландцев (Редмонд, Диллон, Дьюлин) говорили все настойчивее, что они тоже не могут долее удерживать своих соотечественников от ответной мобилизации для предстоящей гражданской войны. Синнфейнеры приобретали в ирландском лагере огромное значение и оттесняли умеренных. И вот, 20 марта 1914 г. в Керро произошла знаменательная демонстрация: офицеры английского отряда, посланного, чтобы удержать ольстерцев, отказались повиноваться своему начальству. Другими словами, английская армия совершенно не сочувствовала будущей автономной Ирландии. За этими первыми офицерами последовали и другие. Правда, как сказано, этот «военный бунт» мало пугал правительство, некоторые члены которого даже прямо сочувствовали ольстерцам и вслух говорили об этом. Но парламентские бури, которые за этим последовали, были необычайно яростны. Не говоря уже о консерваторах, даже некоторая часть правительственной либеральной партии сочувствовала ольстерцам и снисходительно смотрела на ослушание офицеров. Между тем в Ирландии уже начались кровавые столкновения, и правительство не могло и не хотело их остановить, чтобы не нарываться снова на отказ идти против ольстерцев. «Что же удивительного, что германские агенты передавали, а германские государственные люди верили, что Англия парализована партийной распрей и идет к гражданской войне и что ее не следует принимать в расчет как фактор в европейской ситуации? Как могли они различить или измерить глубокие, невысказываемые соглашения[74], которые находились далеко под пеной, кипением и яростью бури», — пишет, вспоминая о весне и лете 1914 г., об этих ирландских событиях, первый лорд адмиралтейства в то время Уинстон Черчилль. Эти «глубокие невысказываемые соглашения» борющихся партий — консервативной и либеральной — именно и касались вопроса о сопротивлении германской политике. Ольстерцы тоже в этом не расходились с ирландцами умеренной фракции (Редмонда). Синнфейнеры расходились, но они были еще не так сильны в то время.

Так или иначе, значение этой англо-ирландской бури было в Германии очень сильно преувеличено. И любопытно, что германская дипломатия решила, чтобы уже окончательно успокоиться насчет Англии, применить по отношению к ней самый ласковый, самый предупредительный тон. Снова оживились и велись в самом дружеском тоне переговоры о полюбовном размежевании в Африке. Эта усиленная любезность Германии бросалась в глаза и была отмечена впоследствии членами тогдашнего британского правительства. В июне 1914 г. британская эскадра, побывавшая в Кронштадте, на обратном пути сделала визит германскому флоту в Киле и была принята с демонстративным дружелюбием. Шли банкеты, братанья между матросами и офицерами обоих флотов. Кильский канал только что был доведен после долгих работ до того, что мог пропускать сверхдредноуты, и это событие праздновалось флотами обеих величайших морских держав. Вильгельм II самолично явился, чтобы приветствовать английских моряков.

Резко вызывающая политика и тон по отношению к России и Франции в это самое время должны были еще больше оттенить внезапное и усиленное дружелюбие относительно Англии.

Правда, лорд Холдэн за несколько времени до войны сказал как-то германскому послу, — князю Лихновскому, что Англия ни в коем случае не потерпит разгрома Франции и окончательного установления гегемонии Германии на континенте. Об этом знал Вильгельм[75], знал, конечно, и канцлер Бетман-Гольвег. Но и тут план Шлиффена уничтожал всякие сомнения и колебания: чтобы вмешаться в войну и спасти Париж, Англия прежде всего должна создать боеспособную и громадную сухопутную армию, но это в восемь недель не делается, а через восемь недель все будет кончено, и английское вмешательство неминуемо запоздает и потеряет всякий смысл. А кроме того, и это самое важное, не таковы были обстоятельства в Англии, чтобы вмешаться. И не отвечала бы Англия любезностями на любезности, если бы она собиралась помочь России и Франции. На это довольно откровенно намекалось в Германии во время кильских торжеств.

В самый разгар этих празднеств Вильгельм II внезапно вернулся из Киля в Берлин: он получил телеграмму, извещавшую его о том, что сербские заговорщики убили в г. Сараево наследника австрийского престола Франца-Фердинанда и его жену.