Начало террора

Начало террора

I

То, что назначение Гитлера рейхсканцлером не было обычной переменой в правительстве, стало совершенно ясным, когда Геббельс организовал факельное шествие коричневых рубашек, стальных шлемов и людей из СС через Берлин, которое началось в семь часов вечера 30 января 1933 г и закончилось далеко за полночь. Одна пронацистская газета в порыве энтузиазма указала число маршировавших 700 000 человек[734]. Более правдоподобным, чем эта довольно фантастическая цифра, был отчет другой газеты, в котором парад одобрительно назывался «незабываемым зрелищем», в котором в общей сложности приняли участие 61 000 человек, из них 18 000 коричневых рубашек и членов СС, 3000 стальных шлемов и 40 000 гражданских лиц, по третьей оценке в более враждебно настроенном источнике, число маршировавших в униформе составляло не более 20 000. Толпы любопытных зевак высыпали на улицы, чтобы посмотреть марш. Многие из них приветствовали проходивших участников. Это зрелище было типичным для сценических постановок, которые Геббельс отточил до совершенства в последующие годы. Наблюдая за маршем на улице Берлина, молодой Ганс Иоахим Хельденбранд оказался в месте, где штурмовики останавливались, чтобы заменить гаснущие факелы на новые. Всматриваясь в их лица в течение вечера, он начал замечать одних и тех же людей, появляющихся рядом с ним снова и снова. «Ты, — сказал ему отец, — сейчас видишь мошенничество. Они постоянно ходят кругами, чтобы создавалось впечатление, что их сотни тысяч»[735].

Когда колонны в военных униформах проходили мимо, старый Гинденбург подошел к окну на первом этаже своей официальной резиденции, чтобы принять приветствие. Чтобы символизировать относительные позиции националистов и нацистов в новом правительстве, Геббельс поставил людей CA во главе парада, а за ними пустил стальных шлемов. Пока в течение нескольких часов Гинденбург чопорно стоял у окна, его внимание начало теряться, а в мыслях он возвращался к славным первым дням Первой мировой войны. Один из его помощников позже рассказывал английскому писателю Джону Уилеру-Беннету:

Коричневые рубашки шли неуклюжей походкой, а за ними серыми рядами шагали стальные шлемы с четкостью, рожденной дисциплиной. Старый маршал смотрел на них из своего окна, как во сне, потом поманил стоявших сзади него через плечо. «Людендорф, — сказал старик, — как хорошо маршируют ваши люди, и как много пленных они захватили!»[736]

Был Гинденбург сбит с толку или нет, нацистская пресса представила его центральной фигурой в этом ликовании, а парады были названы «данью Гинденбургу от его народа»[737]. Полиция сыграла свою роль, сопровождая и в конечном счете принимая участие в общем торжестве. Они направили прожектор на окно, где стоял президент, чтобы все могли видеть, как он принимает приветствия марширующих[738]. Повсюду были черно-бело-красные флаги. По радио Герман Геринг сравнивал эту толпу с массами людей, собравшихся праздновать начало Первой мировой войны. «Общее настроение, — заявил он, — можно сравнить только с августом 1914 г., когда нация так же поднялась на защиту того, что ей принадлежало». «Стыд и позор последних четырнадцати лет» были смыты. Дух 1914 г. был возрожден[739]. Эти чувства разделял любой националист. Германия, по заявлению одной националистической газеты, стала свидетелем «второго августовского чуда»[740]. Несколько дней спустя, наблюдая за маршировавшими на улицах среди толпы, Луиза Зольмиц пришла к такому же сравнению: «Это было как 1914 г., каждый мог броситься в объятия к другому во имя Гитлера. Опьянение без вина»[741]. Она могла не вспомнить в тот момент, что дух 1914 г. стал предзнаменованием войны: мобилизации всего народа с целью ведения вооруженной борьбы, подавления внутреннего инакомыслия для подготовки к международной агрессии. Но это было то, к чему теперь стремились нацисты, как подразумевалось в заявлении Геринга. С 30 января немецкое общество как можно быстрее переводилось на военное положение[742].

Геббельс ликовал от удавшегося торжества. Ему уже удалось организовать репортаж в прямом эфире на государственном радио, хотя пока у него не было официального поста в новом кабинете. Результаты более чем превзошли его ожидания.

Великий праздник. Там рокочет толпа людей… Пришли факелы. Все начинается в 7 часов. Без перерыва. До 10 часов. Возле «Кайзерхофа». Потом у рейхсканцелярии. Вплоть до послеполуночи. Непрерывно. Миллион человек в движении. Старик приветствует марширующих. Гитлер в соседнем доме. Пробуждение! Спонтанное ликование людей. Неописуемо. Все время новые массы. Гитлер в восторге. Его люди приветствуют его… с неистовым энтузиазмом. Это подготовка к избирательной кампании. Последней. Мы победим, не прилагая усилий[743].

Строки национального гимна чередовались с Песней Хорста Весселя, когда колонны людей в униформе маршировали через Бранденбургские ворота мимо правительственных зданий[744].

Многие люди оказались захваченными энтузиазмом демонстраций. Факельные шествия повторились во многих других городах на следующие дни[745]. В Берлине днем 31 января национал-социалистический Союз немецких студентов организовал собственный парад, который закончился напротив фондовой биржи («Мекки» немецкого еврейства, как ее называла правая пресса). Появлявшихся брокеров студенты встречали выкриками «умри Иуда»[746]. Наблюдая за еще одним факельным шествием в Гамбурге 6 февраля, Луиза Зольмиц была «опьянена энтузиазмом, ослеплена светом факелов, бившим прямо в глаза, и плыла в их дыму, как в сладком облаке ладана». Как и многие респектабельные буржуазные семьи, Зольмиц взяли своих детей, чтобы те увидели необычное представление. «До этого их впечатление о государстве, — отмечала Зольмиц, — было таким печальным, что сейчас они должны получить действительно сильное представление о своей нации, какое было у нас, и сохранить его в памяти. И так и произошло». С десяти и всю оставшуюся ночь, писала она,

20 000 штурмовиков следовали один за другим, как волны в море, их лица светились энтузиазмом в отблесках факелов. «За вождя, рейхсканцлера Адольфа Гитлера, троекратное „Хайль!“». Они пели «Республика — дрянь»… Рядом с нами маленький мальчик трех лет протягивал свою ручонку снова и снова: «Хайль Гитлер, Хайль Гитлер!» «Смерть евреям» иногда звучало в рядах, и они пели о крови евреев, которая потечет с их ножей.

«Кто тогда принимал это всерьез?» — добавляла она позже в дневнике[747].

Маленькую Мелиту Машман родители-консерваторы взяли с собой, чтобы посмотреть факельный парад 30 января, где она стала свидетельницей одной сцены, которую хорошо помнила долгие годы, — она напоминала ей не только об энтузиазме, но и об угрожающих признаках насилия и агрессии, которыми сопровождался парад,

включая грохот ног, мрачную помпезность красно-черных флагов, мерцающий свет факелов на лицах и песни с мелодиями, которые одновременно были воодушевляющими и сентиментальными.

Колонны маршировали многие часы. Снова и снова среди них мы видели группы мальчиков и девочек едва ли старше нас самих… В какой-то момент один человек вдруг вышел из рядов маршировавших и ударил мужчину, стоявшего всего в паре шагов от нас. Возможно, тот сделал какое-то враждебное замечание. Я увидела, как он упал на землю, по его лицу текла кровь и он кричал. Наши родители быстро увели нас от этой драки, но они не смогли помешать нам увидеть, как человек истекал кровью. Этот образ преследовал меня еще много дней.

Ужас, который он родил во мне, был практически незаметно разбавлен дурманящей радостью. «Мы хотим умереть за флаг», — пели факелоносцы… Меня переполняло жгучее желание быть среди этих людей, для которых это было делом жизни и смерти… Я хотела убежать от своей детской, маленькой жизни и стать частью чего-то большого и всеобъятного[748].

Для таких респектабельных людей среднего класса насилие, сопровождавшее марши, казалось случайным и не особо опасным. Однако для других назначение Гитлера стало предвестием катастрофы. Когда иностранные журналисты наблюдали за маршем из окна министерства печати, один журналист заметил, что они стали свидетелями захвата власти, эквивалентного захвату власти Муссолини в Италии одиннадцать лет назад — «марша на Рим в немецком варианте»[749].

В частности, коммунисты прекрасно понимали, что правительство Гитлера, скорее всего, будет принимать самые жесткие меры в отношении их деятельности. Уже вечером 30 января правая пресса призывала запретить партию после того, как колонну штурмовиков с факелами обстреляли из дома в Шарлоттенбурге, в результате чего погиб один полицейский и штурмовик[750]. Газета «Красный флаг» была запрещена, а ее экземпляры конфискованы. Полиция арестовала около шестидесяти человек после перестрелки между нацистами и коммунистами в Шпандау[751]. Были похожие, хотя и менее масштабные стычки в Дюссельдорфе, Галле, Гамбурге и Мангейме, а в других местах полиция немедленно запретила все демонстрации коммунистов. В Альтоне, Хемнице, Мюнхенберге, Мюнхене и Вормсе и разных рабочих районах Берлина коммунисты организовали массовые демонстрации против нового правительства. Сообщалось, что в Вайсенфельсе в марше против нового правительства участвовало пять тысяч рабочих, в других местах проходили схожие, но не такие многочисленные демонстрации[752]. В небольшом вюртембергском городке Мёссингене, где коммунисты получили примерно треть голосов на выборах 1932 г., была организована всеобщая забастовка. Из всего населения в 4000 человек почти 800 вышли на уличный марш против нового правительства, и жители небольшого промышленного центра скоро столкнулись с новыми реалиями, когда полиция начала арестовывать предполагаемых зачинщиков, задержав в конечном счете более 80 участников, 71 из которых позже был обвинен в государственной измене. Руководил полицейской операцией Ойген Больц, президент консервативного католического правительства земли Вюртемберг, который явно опасался масштабного коммунистического восстания. Вспоминая эти события много лет спустя, один из участников с гордостью сказал, что если бы все последовали примеру Мёссингена, то нацисты никогда не одержали бы верх. Для другого таким же предметом гордости было то, что, как он с простительным преувеличением говорил, «нигде ничего не случилось, кроме как здесь»[753].

В некоторых городах рядовые члены рабочих партий были вполне готовы объединить свои усилия перед лицом нацистской угрозы. Но ни коммунисты, ни социал-демократы не сделали ничего, чтобы скоординировать акции протеста в глобальном масштабе. Хотя коммунистическая партия немедленно призвала к всеобщей забастовке, там понимали, что ее перспективы равны нулю без поддержки профсоюзов и социал-демократов, которые не хотели, чтобы ими манипулировали таким образом. Для Коминтерна назначение правительства Гитлера означало, что монополистический капитал сумел заручиться сотрудничеством нацистов в своих планах по ликвидации пролетарского сопротивления созданию фашистской диктатуры. Таким образом, с этой точки зрения ключевой фигурой в кабинете был Хугенберг, представитель промышленников и крупных землевладельцев. Гитлер же был лишь средством[754]. Ряд социал-демократов, включая Курта Шумахера, одного из самых известных депутатов в рейхстаге от партии, разделяли это мнение. Коммунисты также боялись, что «фашистская диктатура» будет означать жестокое подавление рабочего движения, увеличение эксплуатации рабочих, безрассудное стремление к «империалистической войне»[755]. К 1 февраля 1933 г. в коммунистической прессе уже сообщалось о «волне запретительных приказов в рейхе» и «буре над Германией», в которой «нацистские террористические отряды» убивали рабочих и разносили помещения профсоюзов и офисы коммунистической партии. Впереди, безусловно, можно было ждать еще большего размаха насилия[756].

Другие были менее уверены в намерениях нового кабинета. Столько правительств, столько рейхсканцлеров приходило и уходило в последние несколько лет, что многие люди, очевидно, считали, что новое правительство не будет особенно от них отличаться и проживет не дольше своих предшественников. Даже полная энтузиазма Луиза Зольмиц писала в дневнике:

А что за правительство!!! В июле и мечтать о таком не смели. Гитлер, Хугенберг, Зельдте, Папен!!! С каждым из них связана большая часть моей немецкой надежды. Национал-социалистический напор, немецкий националистический разум, аполитичность стальных шлемов и Папена, которого мы не забыли. Это настолько непередаваемо прекрасно, что я пишу это очень быстро, пока на ум не пришло ничего плохого…[757]

Для многих читателей газет, сообщавших о назначении Гитлера, ликование коричневых рубашек должно было казаться преувеличенным. Ключевой особенностью нового правительства, о чем красноречиво свидетельствовало участие стальных шлемов в прошедших маршах, безусловно, было численное превосходство консерваторов. «И не националистическое, и не революционное правительство, хотя оно носит имя Гитлера, — писал в своем дневнике один чешский дипломат, живший в Берлине. — Это не Третий рейх, даже номер 2,5 не приписать»[758]. Более тревожное замечание было высказано французским послом, Андре Франсуа-Понсе. Проницательный дипломат отмечал, что консерваторы были правы, ожидая, что Гитлер согласится с их программой сокрушения левых, искоренения бюрократии, ассимиляции Пруссии и рейха, реорганизации армии и восстановления военной службы. По его мнению, они назначили Гитлера на пост канцлера, чтобы дискредитировать его, «они считали, что поступили крайне изобретательно, избавившись от волка, поместив его в овчарню»[759].

II

Самодовольное убеждение Франца фон Папена и его друзей, что они поместили Гитлера туда, куда им было надо, долго не продлилось. Нацисты заняли только три поста в правительстве. Однако в своей должности рейхсканцлера Гитлер имел значительные полномочия. Таким же важным фактом было то, что нацисты руководили министерством внутренних дел Пруссии и рейха. Это давало широкие возможности в плане закона и порядка. Пост Геринга в Пруссии, в частности, давал ему контроль над полицией на большей части территории рейха. Хотя Папен в роли рейхскомиссара и был его номинальным начальником, ему было нелегко вмешиваться в повседневные дела министерства по вопросам обеспечения порядка. Более того, новый министр обороны, генерал Вернер фон Бломберг, назначенный по распоряжению армии за день до вступления Гитлера в должность, симпатизировал нацистам гораздо больше, чем думали Папен или Гинденбург. Импульсивный и энергичный человек, Бломберг завоевал серьезное уважение в роли штабного стратега в Первой мировой войне, а позже стал начальником Генштаба. Он был своим человеком армии в правительстве. Однако на него также можно было легко влиять с помощью сильных впечатлений. Во время визита в Советский Союз с инспекцией военных сооружений он был так впечатлен Красной армией, что серьезно размышлял о вступлении в коммунистическую партию, совершенно игнорируя чудовищные политические последствия такого решения. Имея ограниченное военное мировоззрение и практически не интересуясь политикой, он был пластилином в руках такого человека, как Гитлер[760].

Бломберг запретил офицерам вступать в нацистскую партию и ревниво защищал независимость армии. Благодаря его верности Гитлеру нацисты не считали необходимым подрывать армию изнутри. Тем не менее они хотели быть уверены, что армия не станет вмешиваться в поток насилия, который они планировали обрушить на страну. Гитлер подчеркнул свое уважение к нейтралитету армии в обращении к старшим офицерам 3 февраля 1933 г. Он завоевал их одобрение, пообещав восстановить призыв, уничтожить марксизм и аннулировать Версальский мирный договор. Офицеры не высказали никаких возражений, когда он представил им пьянящие долговременные планы по захвату Восточной Европы и ее «германизации» за счет выселения миллионов исконных славянских жителей. Нейтралитет армии означал, разумеется, ее невмешательство, и Гитлер продолжил свою линию, убеждая офицеров в том, что «внутренняя борьба» была «не их делом». Он значительно облегчил себе осуществление планов по нейтрализации армии, назначив по совету Бломберга полковника Вальтера фон Рейхенау, энергичного, честолюбивого, имевшего множество наград штабного офицера, на должность главного помощника Бломберга. Рейхенау также почитал Гитлера и поддерживал с ним хорошие личные отношения. Вместе с Бломбергом он быстро начал добиваться изоляции главнокомандующего армией, генерала Курта фон Хаммерштайна, аристократа-консерватора, который никогда не пытался скрыть своего презрения к нацистам. В феврале 1933 г. Хаммерштейн запретил офицерам приглашать политиков на общественные мероприятия в попытке свести к минимуму отношения с ведущими нацистами, такими как Геринг, к которому всегда обращался высокомерно по его фактическому званию из донацистских времен, «капитан в отставке», кроме случаев, когда называл его прозвищем «свихнувшийся пилот». Хаммерштейн представлял реальную угрозу, потому что отчитывался непосредственно перед президентом. Тем не менее за короткое время Бломбергу удалось ограничить отношения Хаммерштейна с Гинденбургом исключительно военными вопросами. 4 апреля 1933 г. Бломберг стал членом вновь созданного Совета имперской обороны, политического образования, которое позволяло обходить армейское руководство и передавало военную политику в руки Гитлера, который был его председателем, и небольшой группы ведущих министров. Благодаря этим действиям Хаммерштейна и его сторонников удалось нейтрализовать. В любом случае Хаммерштейн был слишком величественным, слишком отстраненным, чтобы участвовать в серьезных политических интригах. Теперь, когда Шлейхер был отстранен от событий, в первой половине 1933 г. ни он, ни какой-либо другой армейский руководитель не мог мобилизовать оппозицию нацистам[761]. С Фриком и Герингом во главе и армией, отошедшей в сторону, перспективы сдержать насилие нацистов теперь казались как никогда сомнительными. Практически сразу нацисты воспользовались этой тщательно созданной ситуацией и запустили кампанию политического насилия и террора, по сравнению с которой все, что было раньше, казалось детскими играми. 30 и 31 января триумфальные парады и процессии CA и СС уже показали их новообретенную уверенность и силу всем остальным противникам на улицах. Они также сопровождались актами насилия и антисемитизма. А теперь их число стало быстро увеличиваться. Банды штурмовиков начали нападать на офисы профсоюзов и коммунистов и на дома видных левых деятелей. 4 февраля в помощь им был издан декрет, позволявший арестовывать на срок до трех месяцев тех, кто участвовал в вооруженных беспорядках или актах государственной измены, — декрет, который уж точно не стал бы применяться к гитлеровским штурмовикам[762].

Напор насилия ощутимо увеличился, когда Геринг на правах прусского министра иностранных дел приказал прусской полиции 15–17 февраля прекратить наблюдение за нацистами и связанными с ними военизированными организациями и по мере возможности поддержать их действия. 22 февраля он пошел еще дальше и сформировал «вспомогательную полицию», образованную из членов CA, СС и стальных шлемов, которые, несомненно, были младшими партнерами. Это дало штурмовикам зеленый свет для начала бесчинств без какого-либо серьезного вмешательства со стороны официальных государственных защитников закона и порядка. Пока полиция, очищенная от социал-демократов после переворота Папена, преследовала коммунистов и разгоняла их демонстрации, новая организация с одобрения полиции вламывалась в офисы профсоюзов и партий, уничтожала документы и силой выгоняла их обитателей. Основной удар этого насилия, бесспорно, пришелся по коммунистической партии и ее членам. Они уже находились под пристальным наблюдением полиции во времена Веймарской республики. Правительство социал-демократов в Пруссии в начале 1930-х гг., например, сообщало, что ему предоставляли конфиденциальные отчеты о тайных заседаниях центрального комитета коммунистической партии буквально через несколько часов после их проведения. У полиции были свои шпионы на всех уровнях партийной иерархии. Частые столкновения с Союзом бойцов красного фронта, в ходе которых полицейские получали ранения, а иногда и погибали, приводили к полицейским расследованиям, включая обыски на квартирах коммунистической партии. В документах, конфискованных в 1931–32 гг., были списки адресов партийных чиновников и активных членов. Поэтому полиция была прекрасно информирована о партии, после бессчетного числа стычек считала ее врагом и с 30 января предоставляла свои сведения в распоряжение нового правительства, которое не стеснялось их использовать[763].

Социал-демократы и профсоюзы испытывали практически такие же проблемы, что и коммунисты, в нараставшей волне нацистских репрессий второй половины февраля 1933 г. Правительству удалось заручиться широкой поддержкой среди избирателей среднего класса в отношении своего преследования коммунистов, которых всегда считали угрозой общественному порядку и частной собственности. Тот факт, что электоральная поддержка коммунистов постоянно увеличивалась до момента, когда в начале 1933 г. они получили 100 мест в рейхстаге, был крайне тревожным для многих, кто опасался, что если они когда-нибудь доберутся до власти в Германии, то возьмут на вооружение политику насилия, убийств и пыток, которая стала атрибутом «красного террора» в России в 1918–21 гг. Однако что касалось социал-демократов, все было совсем по-другому. В конечном счете они были политической силой, многие годы представлявшей собой оплот Веймарской республики. Они получили 121 место в рейхстаге, а нацисты — 196. Они играли ключевую роль во многих правительствах республики. Их члены становились рейхсканцлерами и прусскими министрами-президентами, из их рядов также происходил первый глава государства, Фридрих Эберт. Долгое время их поддерживали миллионы избирателей-рабочих, из которых лишь немногие перешли на сторону нацистов или коммунистов, и в разные времена их поддерживали или по крайней мере уважали (хоть и с некоторой неприязнью) многие немцы. В 1930 г. численность партии составляла миллион человек[764].

Некоторые отряды социал-демократов и их военизированного филиала, «Рейхсбаннера», были готовы действовать, немногие смогли собрать оружие и боеприпасы, а остальные устроили демонстрации 30 января и на следующий день. Руководители социал-демократов и профсоюзов собрались в Берлине 21 января, чтобы спланировать всеобщую национальную забастовку. Но пока местные организации ждали, национальное руководство находилось в замешательстве, осознавая сложности организации забастовки посередине самого серьезного кризиса безработицы, с которым когда-либо сталкивалась страна. Профсоюзы опасались, что нацистские штурмовики захватят заводы в такой ситуации. И как могла партия оправдать незаконные действия для защиты законности? «Социал-демократы и весь Железный фронт, — провозглашала партийная ежедневная газета „Вперед“ 30 января 1933 г., — твердо стоят на позициях конституционного права и законности в отношении данного правительства и его угрозы проведения путча. Мы не станем первыми, кто сойдет с этой позиции». В следующие недели произошло несколько не связанных друг с другом событий. Тысячи социалистов организовали съезд в берлинском парке 7 февраля, а 19 февраля собрание из 15 000 рабочих в Любеке приветствовало освобождение из-под стражи лидера местных социал-демократов Юлиуса Лебера после короткой всеобщей забастовки в городе. Но из центра не поступало никаких указаний относительно общей политики сопротивления[765].

С каждым днем поддерживаемый государством террор против социал-демократов становился все сильнее. К началу февраля 1933 г. местные и региональные власти под давлением Вильгельма Фрика, нацистского имперского министра внутренних дел в Берлине, и его прусского коллеги Германа Геринга уже начали по разным поводам налагать запреты на социал-демократические газеты. Что характерно, реакцией социал-демократов стало возбуждение судебных дел в имперском суде Лейпцига с целью заставить Фрика и Геринга разрешить публикацию газет, и эта тактика имела определенный успех[766]. Однако к концу месяца банды коричневых рубашек начали срывать социал-демократические митинги, избивать ораторов и их слушателей. 24 февраля Альберт Гржезински, социал-демократ, занимавший ранее пост прусского министра внутренних дел, жаловался, что «несколько моих митингов были сорваны, а многих из присутствовавших пришлось увозить с серьезными травмами». Исполнительный комитет партии отреагировал, резко сократив число митингов, чтобы избежать дальнейших жертв. Какой бы ни была защита полиции, предоставляемая на митингах до 30 января, по приказу министерства внутренних дел она была полностью отменена[767]. Теперь нацисты могли избивать и убивать коммунистов и социал-демократов безнаказанно. 5 февраля 1933 г. произошел особенно шокирующий случай, когда молодой нацист застрелил мэра Штасфурта, бывшего членом социал-демократической партии. Несколько дней спустя, когда официальный ежедневник социал-демократов «Вперед» осудил убийство одного коммуниста штурмовиками в ходе уличной драки в Айслебене, начальник полиции Берлина запретил газету на неделю.

В течение нескольких месяцев после переворота Папена 20 июля 1932 г. перспективы рабочего восстания стали гораздо менее вероятными. Неспособность сопротивляться политике Папена только усугубила ощущение бессилия в рабочем движении, порожденное пассивной поддержкой Брюнинга со стороны социал-демократов и активной поддержкой Гинденбурга. Полиция и армия больше не пытались сохранить нейтралитет между военизированными группировками правых и левых. Воодушевленные консерваторами вроде Гугенберга и Зельдте, они решительно обратились к поддержке правых. В такой ситуации вооруженное восстание рабочего движения оказалось бы самоубийственным. Более того, несмотря на разнообразие местных инициатив, договоренности между рядовыми членами, а также формальные и неформальные связи на всех уровнях, социал-демократы и коммунисты все еще не были готовы объединить усилия в отчаянной защите демократии. А даже если бы им это удалось, их объединенные силы никак не могли соперничать по численности, вооружению и оснащению с армией, коричневыми рубашками, стальными шлемами и СС. И даже если бы попытка восстания была предпринята, несомненно, ее бы ждала такая же участь, что и рабочее восстание, осуществленное в Вене годом позже и направленное против переворота, в результате которого установилась «клерикально-фашистская» диктатура Энгельберта Дольфуса, когда хорошо оснащенные и вооруженные социалисты были раздавлены австрийской армией за считанные дни[768]. Меньше всего руководство немецких социал-демократов хотело проливать кровь рабочих, тем более в сотрудничестве с коммунистами, которые, по их справедливому предположению, безжалостно бы воспользовались любой сложной ситуацией в своих интересах[769]. Поэтому первые месяцы 1933 г. они строго придерживались правового подхода и избегали любых действий, которые могли спровоцировать нацистов на еще более жестокие меры против них.

III

В феврале 1933 г. Германия снова оказалась в центре избирательной лихорадки. Накануне выборов в рейхстаг партии вели яростные избирательные кампании, что было одним из условий Гитлера при принятии должности рейхсканцлера 30 января. Голосование должно было пройти 5 марта. Гитлер при всяком случае в ходе кампании провозглашал, что главным врагом нацистского движения был марксизм. «Я никогда, никогда не откажусь от своей цели уничтожить марксизм… Может быть только один победитель: либо марксизм, либо немецкий народ! И победит Германия!» Он, разумеется, имел в виду коммунистов и социал-демократов. Воинственная риторика Гитлера в обстоятельствах начала 1933 г. поощряла штурмовиков брать закон в свои руки. Однако эта агрессия была обращена далеко не только на левых, но и на всех других бывших или действующих сторонников веймарской демократии. 10 февраля 1933 г. он сказал, что движение будет «нетерпимо к любому, кто согрешит против нации»[770]. «Я повторяю, — говорил Гитлер 15 февраля, — что наша борьба против марксизма будет безжалостной, и любое движение, ставшее союзником марксизма, будет уничтожено вместе с ним»[771].

Эта угроза была высказана в Штутгарте в речи, посвященной яростной критике президента земли Вюртемберг, Ойгена Больца, который заявил, что новое правительство рейха является врагом свободы. Больц, утверждал Гитлер, не предпринял никаких шагов, чтобы защитить свободу нацистской партии, когда та подвергалась гонениям в его земле в 1920-х. Он продолжал:

Те, кто ни разу не упоминал о нашей свободе за четырнадцать лет, не имеют права говорить о ней сегодня. Как канцлеру мне достаточно просто опираться на закон о защите государства, такой же, который в свое время они приняли для зашиты республики, и тогда они поймут, что не все, что они называли свободой, достойно носить это имя[772].

Центристская партия, как и коммунисты и социал-демократы, относительно не пострадала от выборных успехов нацистов, поэтому она стала еще одной главной мишенью для запугивания в избирательной кампании. В скором времени она начала испытывать влияние государственного террора так же, как и социал-демократы. Уже в середине февраля двадцать газет центристской партии были запрещены за критику нового правительства, в ряде областей властями были запрещены публичные собрания, а также прокатилась волна отставок и отстранений госслужащих и управляющих, которые были членами центристской партии, включая начальника полиции Оберхаузена и министериаль-директора в прусском министерстве внутренних дел. Речь Генриха Брюнинга с осуждением этих отставок породила яростные нападения штурмовиков на выборные собрания Центристской партии в Вестфалии. Бывший рейхсминистр Адам Штегервальд был избит коричневыми рубашками на митинге центристской партии в Крефельде 2 февраля. Одна местная партийная газета за другой попадали под запрет или лишались своих офисов, которые разносились бесчинствующими бандами штурмовиков. Совершались нападения на местные отделения партии, изымались запасы избирательных листовок, и делали это не только люди из CA, но и политическая полиция. Епископы молились о мире, пока партия взывала к конституции и в патетическом исступлении, ясно показывавшем ее политическое банкротство, призывала электорат голосовать за восстановление давно дискредитированного правительства Брюнинга[773].

Гитлер притворился, что обеспокоен этими инцидентами, и 22 февраля, после того как центристская партия выступила с протестом против этих событий, заявил: «Провокационные элементы под личиной партии пытаются дискредитировать национал-социалистическое движение, нарушая и громя, в частности, собрания центристской партии. Я жду, — строго говорил он, — что все национал-социалисты отвернутся от этих провокаций со всей присущей им дисциплиной. Враг, которого предстоит победить 5 марта, — это марксизм!» Однако вместе с этим прозвучала угроза «заняться центром», если он поддержит марксизм на выборах, так что, учитывая яростную критику Больца Гитлером менее двух недель назад, было понятно, что насилие продолжится[774]. И пока коричневые рубашки разворачивали эту кампанию насилия на местах, Гитлер с лидерами нацистов в своих оговорках давали понять, что предстоящие выборы станут последними и что независимо от того, что произойдет, Гитлер не уйдет с поста канцлера. «Если мы однажды придем к власти, — говорил он в публичном обращении 17 октября 1931 г., — мы будем за нее держаться, и да поможет нам Бог. Мы не позволим им снова забрать ее у нас»[775]. Результаты выборов, заявил он в феврале 1933 г., не окажут влияния на программу его правительства. «Нас не отпугнет, если немецкий народ оставит нас в этот час. Мы будем делать то, что должно, чтобы защитить Германию от падения»[776].

В других случаях он выражался более осторожно, но и менее правдоподобно, утверждая, что всего лишь хотел обеспечить себе четыре года для реализации своей программы и что в 1937 г., когда подойдет срок следующих выборов в рейхстаг, немецкий народ сможет решить, удалась ли эта программа. Он подчеркнул суть этой программы в длинной речи, которую произнес перед огромной аудиторией в Берлинском дворце спорта 10 февраля в атмосфере экстатического обожания. Имея теперь в своем распоряжении все государственные ресурсы, партия украсила зал флагами со свастикой и транспарантами с антимарксистскими лозунгами. Радио передавало слова Гитлера на всю страну. Национальный гимн, выкрики «Хайль!» и восторженные приветствия и возгласы предшествовали речи и звучали все громче, когда Гитлер выходил на арену. По обыкновению Гитлер начал медленно и тихо, чтобы завладеть сосредоточенным вниманием гигантской аудитории, вспомнил историю нацистской партии и мнимые преступления Веймарской республики с 1919 г. — инфляцию, обеднение крестьянства, повышение безработицы, крах нации. Что собиралось предпринять его правительство, чтобы изменить это тяжелое положение? В своем ответе на этот вопрос он избегал принимать на себя какие-либо конкретные обязательства. Он торжественно заявил, что не собирается давать «дешевых обещаний». Напротив, он объявил, что его программа состояла в возрождении немецкого государства без иностранной помощи «в соответствии с вечными законами, действительными в любое время» и что это возрождение будет связано с людьми и землей, а не в с классовым делением общества. Еще раз он нарисовал пьянящую перспективу объединенной Германии, нового общества, которое смогло преодолеть классовую и религиозную разобщенность последних четырнадцати лет. Рабочие, провозглашал он, будут освобождены от чуждой идеологии марксизма и вернутся к национальной общности со всей немецкой расой. Это была «программа национального возрождения во всех сферах жизни».

Он закончил почти религиозным призывом к своей аудитории во Дворце спорта и ко всему народу:

Четырнадцать лет партии дезинтеграции, ноябрьские революционеры, совращали и притесняли немецкий народ. Четырнадцать лет они несли разрушение, разложение и распад. Поэтому с моей стороны не будет дерзостью встать сегодня перед своим народом и воззвать к нему: народ Германии, дай нам четыре года времени, а потом суди нас. Народ Германии, дай нам четыре года, и я клянусь тебе, что как я занял этот пост, так я его и оставлю. Я добивался этого не ради денег, я сделал это ради тебя! Потому что я не могу лишиться веры в свой народ, не могу перестать верить, что эта нация возвысится однажды снова, не могу потерять свою любовь к своему народу, и я страстно верю, что этот час наконец наступит, когда миллионы тех, кто презирает нас сегодня, встанут рядом с нами и вместе с нами будут приветствовать новый, созданный нами вместе тяжелым трудом и болью Немецкий рейх, новое Германское королевство величия, власти, славы и справедливости. Аминь[777].

Таким образом, Гитлер обещал Германии в первую очередь подавление коммунизма и других веймарских партий, главным образом социал-демократов и центристской партии. Помимо этого ничего конкретного он предложить не мог. Но многие посчитали это достоинством. «Меня радует отсутствие программы у Гитлера, — писала Луиза Зольмиц в своем дневнике, — потому что программа — это ложь или слабость, либо она создается для одурачивания глупых пташек. Сильный человек действует исходя из требований серьезной ситуации и не может позволять себе быть связанным чем-либо». Одна из ее подруг, ранее равнодушно относившаяся к нацизму, сказала ей, что голосовала за Гитлера именно из-за того, что у него не было другой программы, кроме Германии[778]. Драматическое и эмоциональное заявление Гитлера о том, что ему требовалось только четыре года, было придумано, чтобы усилить у его слушателей чувство, что он отправляется в паломничество самопожертвования, как в свое время это сделал Христос. Эти сентиментальные фразы повторялись в дальнейших выступлениях на следующие дни перед такими же восторженными аудиториями.

В своей избирательной кампании Гитлер опирался на новые, беспрецедентные потоки финансирования со стороны промышленности. 11 февраля он открыл международную автомобильную выставку в Берлине и объявил амбициозную программу строительства дорог и введения налоговых льгот для производителей машин[779]. 20 февраля в официальной резиденции Геринга собралась большая группа ведущих промышленников, к которым присоединился Гитлер, еще раз объявивший о том, что демократия несовместима с интересами бизнеса, а марксизм необходимо уничтожить. В этой борьбе грядущие выборы имели ключевое значение. Если правительству не удастся победить, ему придется использовать силу для достижения своих целей, грозил он. А для бизнеса гражданская война была самым нежелательным вариантом. Таким образом, послание было ясным: присутствующим необходимо было предпринять все, что было в их силах, чтобы обеспечить победу коалиции, в которой, как, наверное, все еще думали некоторые ведущие бизнесмены, ключевыми игроками будут Папен и консерваторы. Когда Гитлер покинул собрание, Геринг напомнил слушателям, что предстоящие выборы должны были стать последними, не только наследующие четыре года, но и, наверное, на следующие сто лет. После этого Ялмар Шахт, финансист с хорошими политическими связями, который был архитектором постинфляционной программы стабилизации 1923–24 гг., объявил, что от бизнеса ожидается пожертвование в размере трех миллионов рейхсмарок в избирательный фонд правительства. Некоторые из присутствовавших все равно настаивали на том, что часть денег должна пойти к консервативным партнерам нацистов по коалиции. Однако свою долю средств они все равно предоставили[780]. Новые фонды дали нацистской партии серьезные преимущества в избирательной борьбе по сравнению с финансовыми проблемами предыдущего ноября, которые так затруднили эту борьбу. Они позволили Геббельсу организовать новую кампанию, в которой Гитлер изображался как человек, который перестраивал Германию и уничтожал марксистскую угрозу, что все могли видеть на улицах. Нацисты получили новые ресурсы, в особенности радио, а фонд средств, намного превосходивший предыдущие, позволил Геббельсу в этот раз начать полномасштабную обработку электората[781].

Тем не менее нацистская кампания не была триумфальным шествием к утверждению во власти. В партии прекрасно понимали, что ее популярность во второй половине 1932 г. снизилась, а у коммунистов повышалась. Из всех своих оппонентов нацисты боялись и ненавидели коммунистов больше всех. В бесчисленных уличных боях и столкновениях в залах собраний коммунисты показали, что они могли отвечать ударом на удар и обменивать выстрел на выстрел в отношении своих врагов из коричневых рубашек. Поэтому для нацистского руководства очень странным стал тот факт, что после первоначальных коммунистических демонстраций сразу после 30 января 1933 г. Союз бойцов красного фронта не выказывал намерений отвечать таким же образом на волну массового насилия, которая обрушилась на коммунистическую партию, и в особенности после того, как коричневые рубашки стали вспомогательной полицией 22 февраля, взяв ситуацию в свои руки и направив свою ранее сдерживаемую злобу на ненавистных врагов. Отдельные стычки и драки продолжали происходить, и Союз бойцов красного фронта не встретил это полномасштабное наступление совсем уж с опущенными руками, но явного увеличения насилия со стороны коммунистов не наблюдалось, не было никаких признаков того, что по приказу коммунистического политбюро организуется какой-либо согласованный ответ.

Относительное бездействие коммунистов отражало в первую очередь уверенность партийного руководства в том, что новое правительство — последний, яростный, смертельный выдох умирающего капитализма — не продержалось бы и нескольких месяцев. Понимая риск запрета партии, немецкие коммунисты развернули масштабные приготовления к длительному периоду нелегального или полулегального существования и, без сомнения, запасли столько оружия, сколько смогли. Они также понимали, что Союз бойцов красного фронта не получит никакой поддержки со стороны военизированных союзников социал-демократов, «Рейхсбаннера», с которыми они регулярно имели столкновения последние годы. Постоянные призывы к созданию «единого фронта» с социал-демократами не имели никаких шансов стать реальностью, потому что партия была готова пойти на это, только если бы «социал-фашисты», как их называли в партии, отказались бы от своей политической независимости и перешли бы под руководство коммунистов. Партия жестко придерживалась доктрины о том, что правительство Гитлера демонстрировало временный триумф большого бизнеса и «монополистического капитализма», и утверждала, что это предвещало неизбежное наступление «немецкого Октября». 1 апреля 1933 г. — достаточно символичная дата для такого заявления — исполнительный комитет Коминтерна даже выпустил следующую резолюцию:

Несмотря на фашистский террор, революционный подъем в Германии будет неуклонно продолжаться. Сопротивление масс фашизму будет неуклонно расти. Установление открыто фашистской диктатуры, которая разбила все демократические иллюзии у масс и освобождает массы от влияния социал-демократов, ускоряет движение Германии к пролетарской революции[782].

Уже в июне 1933 г. центральный комитет коммунистической партии объявлял, что правительство Гитлера скоро должно распасться под грузом внутренних противоречий, за чем немедленно последует победа большевизма в Германии[783]. Таким образом, бездействие коммунистов оказалось результатом их чрезмерной самоуверенности и фатальной иллюзии того, что новая ситуация не порождала никаких серьезных угроз для партии. Но для лидеров нацистов оно говорило о более мрачных перспективах: коммунисты тайно готовились к национальному восстанию. Страх гражданской войны, который наполнил немецкую политику в конце 1932 г. и начале 1933 г., не исчез за одну ночь. В конце концов, коммунисты постоянно твердили о том, что приход фашистского правительства был прелюдией к неизбежной, неодолимой пролетарской революции, которая заменит буржуазную демократию Советской Германией. И тем не менее коммунисты отказывались хоть как-то реагировать на очевидные провокации, такие как массированный полицейский рейд на штаб-квартиру партии в Карл-Либкнехт-хаус в Берлине 23 февраля и предполагаемое раскрытие планов революционного восстания. Чем дольше они ждали, тем больше нервничали нацистские лидеры. Действительно ли что-то должно скоро произойти?[784] Эстет Гарри Кесслер сообщал о слухах, ходивших среди его друзей с хорошими связями, что нацисты планировали Инсценировать попытку покушения на Гитлера, чтобы оправдать «кровавую баню», в которой они могли бы утопить своих врагов. Множество похожих слухов ходило в последнюю неделю февраля. Напряжение становилось невыносимым. Скоро оно нашло впечатляющий выход[785].