Истоки верности

Истоки верности

I

Нацистское движение в той форме, в которой оно существовало в конце 1920-х гг., зависело от энергии и фанатизма его активных членов. Без них оно было бы просто еще одной политической партией. Третий рейх был создан не в последнюю очередь обычными людьми с улиц вроде штурмовиков и членов нацистской партии. Тогда что привлекало молодежь к нацистскому движению и пробуждало в ней такую слепую преданность? Где находились источники агрессивности коричневых рубашек? Харизма Гитлера, конечно, играла свою роль, однако большая часть партии, особенно на севере Германии, сформировалась практически без его участия. Динамизм движения имел более глубокие корни. Некоторые подсказки можно найти в автобиографиях и дневниках ряда известных нацистов. И кроме того, существует прекрасный современный источник, который дает уникальное представление об образе мыслей обычного нацистского активиста. В 1934 г. социолог Теодор Абель, профессор Колумбийского университета в Нью-Йорке, заручился поддержкой нацистской партии с целью проведения конкурса сочинений, по условиям которого люди, присоединившиеся к партии или коричневым рубашкам до 1 мая 1933 г., должны были написать краткие рассказы. Было отправлено несколько сотен сочинений, и, хотя и партия и участники рассматривали этот конкурс как возможность впечатлить американцев искренней приверженностью своему движению, Абель потребовал, чтобы приз достался самому честному и правдивому рассказу, и это, по всей видимости, смогло обеспечить достаточную степень достоверности работ, по крайней мере в тех пределах, в которых полученную информацию можно было проверить[529].

Для партийных активистов из низов заумные теории таких людей, как Розенберг, Чемберлен, Шпенглер, и других интеллектуалов были закрытой книгой. Даже популярные писатели вроде Лагарда и Лангбена обращались в основном к образованному среднему классу. Гораздо более сильное влияние имели долгое время сохранявшие популярность антисемитские пропагандисты вроде Теодора Фрича, чья книга «Справочник по еврейскому вопросу», опубликованная в 1888 г., в 1933 г. переиздавалась уже сороковой раз. Издательский дом Фрича Hammer Verlag пережил Первую мировую и продолжал выпускать множество популярных памфлетов и брошюр, которые имели широкое хождение среди рядовых нацистов[530]. В 1934 г. один из штурмовиков писал:

После войны я стал активно интересоваться политикой и с энтузиазмом изучал газеты всех политических оттенков. В 1910 г. я впервые прочел в правой газете рекламу антисемитской периодики и стал подписчиком журнала Der Hammer («Молот») Теодора Фрича. Благодаря этим изданиям я узнал о разрушительном влиянии евреев на людей, страну и экономику. Я должен признать сегодня, что те материалы стали для меня мостиком к великому движению Адольфа Гитлера[531].

Тем не менее более важным было воодушевление, порождавшееся основными компонентами нацистской пропаганды — речами Гитлера и Геббельса, маршами, плакатами и парадами. На этом уровне идеи быстрее принимались через такие каналы, как нацистская пресса, агитационные брошюры и настенные плакаты, чем через серьезные идеологические произведения. Для обычных партийных активистов в 1920-е — начале 1930-х гг. самым важным аспектом нацистской идеологии была ее сосредоточенность на социальной солидарности — понятии органического расового единства всех немцев, — за которой в некотором отдалении следовал экстремальный национализм и культ Гитлера. Антисемитизм же был важен только для меньшинства, и для многих из этого меньшинства негативное отношение к евреям было весьма случайным. Чем моложе был человек, тем менее важными становились идеологические аспекты и тем большее значение приобретал акцент на немецкую культуру и руководящую роль Гитлера. И наоборот, идеологический антисемитизм был наиболее силен среди нацистов старшего поколения, что подтверждало скрытое влияние антисемитских групп, действовавших до войны, и атмосферы внутрисемейного национализма, в которой росли многие из них[532].

Мужчины часто вступали в военное крыло нацистской партии, возвратившись с фронта в 1914–18 гг., затем связывались с крайне правыми организациями вроде Общества Туле или добровольческих бригад[533]. Например, молодой Рудольф Хёсс, будущий комендант Аушвица, пришел в партию именно таким образом. Родившись в 1901 г. в Баден-Бадене, он вырос на юго-западе Германии в католической семье. Его отец был торговцем, хотел отдать сына в священники и, по словам Хёсса, привил ему сильное чувство долга и покорности, но также заразил его рассказами о своем солдатском прошлом в Африке и о самоотверженности и героизме миссионеров. В конечном счете, как Хёсс писал позднее, он утратил свою веру из-за того, что его исповедник открыл доверенную ему тайну. Когда разразилась война, он пошел в Красный Крест, а затем в 1916 г. в старый полк своего отца и служил на Среднем Востоке. В конце войны его родители умерли, а он вступил в добровольческие бригады в Прибалтике, где увидел жестокость гражданской войны собственными глазами.

Вернувшись в Германию, Хёсс стал членом тайной организации — преемницы добровольческих бригад, а в 1922 г. участвовал в жестоком убийстве человека, которого он и его товарищи считали коммунистическим шпионом в своих рядах, — они забили его дубинками, перерезали горло ножом и добили из револьвера. Хёсса арестовали и посадили в исправительный дом в Бранденбурге, где, по его словам, он узнал о неисправимой природе преступного ума. Его шокировал «грязный, наглый язык» его сокамерников и ужаснуло то, что тюрьма становилась школой для преступников вместо того, чтобы быть местом для их исправления. Чистый, опрятный и аккуратный, привыкший к дисциплине, Хёсс быстро стал образцовым заключенным. Жесткое запугивание и продажность некоторых надсмотрщиков подсказали ему, что более честный и гуманный подход к заключенным может дать лучший эффект. Однако позже он заключил, что достаточное число из сидевших с ним заключенных не имели никаких шансов на исправление[534]. За несколько месяцев до своего ареста он стал членом нацистской партии. Ему предстояло провести остаток 1920-х гг. в тюрьме, хотя, как и многие подобные ему люди, он был освобожден задолго до истечения срока в результате соглашения между крайне левыми и крайне правыми депутатами рейхстага о голосовании за общую амнистию для политических заключенных[535]. Однако очевидно, что, когда он вышел из тюрьмы, в нацистской партии он нашел дисциплину, порядок и возможность доказать свою верность, которые были ему так необходимы в жизни.

Одним из подельников Хёсса в убийстве был другой член россбахского добровольческого корпуса Мартин Борман, родившийся в 1900 г. в семье почтового служащего и получивший образование управляющего фермой. Во время войны его призвали в армию, но определили в гарнизон, и он не участвовал в военных действиях. Однако, как и Хёсс, он не смог приспособиться к гражданской жизни. Он вступил в контакт с добровольческими бригадами, предоставив им в качестве базы имение в Мекленбурге, где он работал. Присоединившись к добровольческому корпусу, он также вступил в «Ассоциацию против высокомерия евреев», еще одну мелкую и незначительную маргинальную праворадикальную группу. Борман оказался замешан в убийстве не в такой степени, как Хёсс, и ему пришлось отбыть только год в заключении. В феврале 1925 г. его освободили, и к концу 1926 г. он стал на полную ставку работать в нацистской партии, выполняя множество административных задач сначала в Веймаре, а потом в Мюнхене. Безнадежно неумелый оратор и, в отличие от Хёсса, по характеру не предрасположенный к физическому насилию, Борман стал экспертом по страхованию в партии, выделял финансовые пособия и оказывал другую помощь нуждающимся штурмовикам и постепенно стал незаменимым человеком в движении. Однако тот факт, что в первую очередь он был администратором, не должен затмевать фанатичную природу его политических убеждений. Как Хёсс и огромное число других людей, он отреагировал на поражение Германии в Первой мировой войне, обратившись к самым экстремальным формам возмущенного национализма, яростного антисемитизма и ненависти к парламентской демократии.

Быстро вступив в контакт с Гитлером, он попал под полное его влияние и вскоре начал впечатлять нацистского вождя своим безграничным поклонением и верностью. Другим людям из партийной иерархии, особенно нижестоящим по рангу, он мог показывать совершенно другую сторону своего характера, демонстрируя крайнюю амбициозность, которая в конечном счете сделала его одной из ключевых фигур в Третьем рейхе, в особенности на последних этапах войны[536].

Благодаря таким людям, а скорее даже немного более старшим бойцам, получившим военный опыт в активных действиях на полях сражений, было очевидно, что добровольческие бригады и в самом деле, как говорилось, стали «авангардом нацизма», предоставив партии изрядное количество руководящих кадров в середине 1920-х гг.[537] Вместе с тем уже в это время в партию вливалось молодое послевоенное поколение, страстно желавшее повторить теперь уже легендарные подвиги фронтовых солдат. Небольшая часть переметнулась от коммунистов, привлеченная политическим экстремизмом, активностью и насилием, невзирая на идеологию. «Я вышел из партии в 1929 г., — говорил один из них, — потому что больше не мог соглашаться с приказами Советского Союза». Однако конкретно для этого активиста насилие было стилем жизни. Он продолжал посещать партийные съезды всех типов и бросался в уличные столкновения вместе со старыми товарищами, пока местный нацистский руководитель не предложил ему должность[538]. Насилие для таких людей было сродни наркотику, каким оно совершенно точно было для Рудольфа Хёсса. Часто они имели лишь самое смутное представление о том, за что дерутся. Один молодой нацист сообщал, что, увидев, как противники попытались сорвать нацистское собрание, «он инстинктивно почувствовал себя национал-социалистом» еще до того, как узнал о целях партии[539]. Другой, вступивший в нацистское движение в 1923 г., жил практически постоянно в неистовом водовороте насилия, страдая от побоев, ножевых ран и попадая в тюрьму на протяжении большей части десятилетия, как он в подробностях вспоминал в своем автобиографическом эссе. Именно эти столкновения, а не идеи движения давали ему смысл жизни. Для одного молодого человека, родившегося в 1906 г. в социал-демократической семье, основой преданности стала враждебность по отношению к коммунистам. Времена, которые он провел в отряде штурмовиков, известном как «Гибельный шторм», были, как он говорил позже, «слишком прекрасными и, наверное, слишком тяжелыми, чтобы писать о них»[540].

Особенно наглядным, хотя и совершенно нетипичным примером действий штурмовиков является история школьного учителя, родившегося в 1898 г. Он прошел войну, в начале 1920-х проявил некоторую активность на крайне правом фланге политического фронта, а в 1929 г. присоединился к нацистам. Однажды вечером его вызвали в соседний городок в составе группы коричневых рубашек для защиты нацистского собрания от «красных»:

Мы все собрались у въезда в город и надели белые нарукавные повязки, после чего раздались громовые звуки нашей марширующей колонны из примерно 250 человек. Без оружия, без палок, но со стиснутыми кулаками мы маршировали в строгом порядке и с железной дисциплиной под свист и крики толпы перед залом собраний. У них в руках были дубинки и заборные доски. Было 10 часов вечера. Несколькими маневрами в середине улицы мы отжали толпу к стенам, чтобы очистить улицу. Как раз в этот момент в образовавшуюся брешь вошел плотник, катя тележку с погруженным на нее черным гробом. Пока он проходил, один из наших сказал: «Ну, давайте посмотрим, кого удастся туда положить». Вопли, крики, свит и улюлюканье становились все более агрессивными.

Два ряда нашей колонны стояли молча, заряженные энергией. По сигналу мы промаршировали в зал, где несколько сотен бунтовщиков пытались перекричать нашего оратора. Мы пришли как раз вовремя, прошагав вдоль стен и окружив их кольцом, оставив только место для прохода. Раздался свист. Мы сжали кольцо. Десять минут спустя… мы вытолкнули их наружу. Собрание продолжилось, а снаружи началось сущее столпотворение. После этого мы эскортировали оратора обратно, снова пробираясь сквозь бурлящую толпу закрытым строем.

Для этого штурмовика марксисты были врагами, как и для многих бывших солдат, которые сражались за то, что он назвал «духом фронтового товарищества, поднявшимся из дымов жертвенных сосудов войны и ищущим свой путь к сердцам пробудившегося немецкого народа»[541].

II

«Старые борцы» вроде этих с гордостью перечисляли увечья и оскорбления, полученные от своих противников. «Преследования, притеснения, презрение и насмешки», которые им пришлось вынести, только укрепили их решимость[542]. На одном собрании в Идар-Оберштайне, по словам одного партийного активиста, родившегося в 1905 г., присутствовало четыреста штурмовиков, включая его самого:

Один за другим со своим обращением выступили четыре наших оратора, которых прерывали яростные вопли и свист. Но когда в последовавшей дискуссии одному из высказавшихся сделали замечание за фразу «Мы не хотим этой коричневой чумы в нашем прекрасном городе», началось смятение. Затем завязалась драка, в ход пошли пивные кружки, стулья и прочие предметы, и в течение двух минут зал был перевернут вверх дном и все его покинули. В тот день нам пришлось захватить с собой семерых тяжело раненных товарищей, в нас бросали камни и периодически нападали, несмотря на защиту полиции[543].

Вместе с тем всю глубину ненависти, которую нацисты испытывали по отношению к социал-демократам и коммунистам, можно представить, только учитывая их чувства в связи с постоянными нападками на них не только со стороны военизированного филиала социал-демократов, «Рейхсбаннера», но и со стороны полиции во многих областях, которая, по крайней мере в Пруссии, контролировалась социал-демократическими министрами Карлом Северингом и Альбертом Гржезински. Как говорил один из штурмовиков, «полицейский и правительственный террор против нас» был еще одним источником ненависти к республике[544].

Такие люди негодовали потому, что их арестовывали за избиение или убийство людей, которых они считали врагами Германии, и осуждали тюремные сроки, которые им периодически назначали «марксистские судебные власти» и «коррумпированная система» Веймарской республики[545]. Их ненависть к «красным» была практически безмерной. Один молодой нацист в 1934 г. с ненавистью называл их «красным наводнением… ордой красных наемников, крадущихся в ночи», а другой штурмовик описывал их как «красную толпу убийц… кричащие, визжащие орды… наполненные ненавистью, перекошенные лица которых следует изучать криминалистам»[546]. Их ненависть подпитывалась бесчисленными схватками вплоть до жутких инцидентов, таких как печально известная перестрелка между коммунистами и коричневыми рубашками, которая произошла в поезде «Берлин Лихтенфельс» 27 марта 1927 г. Коричневые рубашки противопоставляли преступной природе коммунистов то, что они считали собственным самоотверженным идеализмом. Один штурмовик говорил с гордостью, что борьба в конце 1920-х «требовала как финансовых, так и психологических жертв от всех товарищей. Каждую ночь распространялись листовки, за которые приходилось платить нам самим. Каждый месяц проводился съезд… который всегда заканчивался 60 марками долгов для нашего местного маленького отделения из 5–10 человек, поскольку ни один владелец гостиницы не сдал бы нам зал без предоплаты».[547] Часто повторяемое заявление, что многие коричневые рубашки присоединялись к организации, только если им предлагалось вознаграждение в виде бесплатного питания, напитков, одежды и проживания, не говоря уже о захватывающих и жестоких видах развлечений, вряд ли способно объяснить фанатизм и мотивацию многих из них. Только самые старые активисты присоединялись к штурмовикам в надежде получить работу или финансовую поддержку. Для молодежи это значило не так много[548]. Нацистские лидеры студентов часто загоняли себя в глубокие долги, платя из своего кармана за плакаты и брошюры[549]. У многих других дела обстояли точно так же.

Конечно, подобные свидетельства, предназначенные для американского социолога, обязаны были подчеркивать самопожертвование и преданность их авторов[550]. Тем не менее сложно оценить весь размах фанатизма и ненависти штурмовиков, если только не принять к сведению, что часто они действительно считали, что приносят жертву во имя своей цели. Сам Гитлер обратил внимание на это, когда в январе 1932 г. призвал слушателей «не забывать, какую жертву сегодня приносят сотни тысяч мужчин из национал-социалистического движения, которые каждый день забираются на грузовики, охраняют собрания, выступают на маршах, приносят свою жертву каждую ночь, возвращаясь домой только к рассвету, а потом снова направляются в мастерские или на заводы или идут получать свое скудное пособие по безработице, когда они покупают себе униформу, рубашки, значки и даже оплачивают транспорт из своего жалкого заработка — поверьте мне, одно это уже является признаком власти идеи, великой идеи!»[551]

Нацистская партия жила за счет такой преданности. Источником ее силы и динамизма была финансовая независимость от крупных предприятий или бюрократических организаций, таких как профсоюзы, и эта независимость отличала ее от «буржуазных» партий и социал-демократов. В еще в меньшей степени партия зависела от тайной поддержки иностранных государств, как это было с коммунистами, финансировавшимися из Москвы[552].

Многие люди примкнули к нацистам благодаря демагогии Гитлера. Речи Гитлера, произносимые в драматических декорациях на массовых съездах и гигантских собраниях под открытым небом в конце 1920-х, имели власть большую, чем когда-либо. Один молодой националист, родившийся в 1908 г., посещал разные митинги, на которых присутствовали такие звезды правых радикалов, как Гугенберг и Людендорф, пока наконец не нашел свое вдохновение, когда «услышал Вождя Адольфа Гитлера вживую. После этого для меня существовало только одно: либо победить с Адольфом Гитлером, либо умереть за него. Личность вождя поглотила меня полностью. Тот, кто узнает Адольфа Гитлера с чистым и искреннем сердцем, полюбит его всей душой. Мы будем любить его не во имя материализма, но ради Германии» [553].

И людей, оставивших подобные свидетельства, было много, от антисемитски настроенного рабочего металлургического завода, родившегося в 1903 г., который обнаружил на митинге Гитлера в 1927 г., что «наш вождь излучает мощь, которая делает нас сильными», до другого штурмовика, родившегося в 1907 г., который заявил, что попал под власть Гитлера в 1929 г. в Нюрнберге: «Как сверкали его глаза, когда его штурмовики маршировали мимо него в свете факелов, бескрайнее море огней, текущее по улицам древней столицы рейха»[554].

Изрядной долей доставшейся им народной любви нацисты обязаны своему обещанию покончить с политической раздробленностью, которая свирепствовала в Германии при Веймарской республике. Один восемнадцатилетний клерк, посещавший съезды на региональных выборах в 1929 г., услышав нацистского оратора, был поражен «искренней преданностью всему немецкому народу, самая большая беда которого состояла в разделенности на множество партий и классов. Наконец-то практическое предложение по возрождению народа! Уничтожить партии! Покончить с классовым делением! Истинная национальная общность! Эти целям я мог посвятить себя всего без остатка»[555].

В конечном счете относительно немногие становились активными членами движения за счет чтения политических или идеологических трактатов. Значение имело только сказанное слово. И опять же не всех гипнотизировали речи Гитлера. Серьезная и идеалистически настроенная молодая нацистка из среднего класса Мелита Машман, например, восхищалась им как «человеком народа», вышедшим из безвестности, но даже на ежегодном партийном съезде она была так занята, что, как писала позднее, «не могла позволить себе предаваться „дебоширству“ экстатического исступления». Она находила парады и представления скучными и бессмысленными. Для нее нацизм был скорее патриотическим идеалом, чем культом отдельного лидера[556]. Для сторонников нацизма из среднего класса, в особенности для женщин, уличное насилие часто было тем, с чем следовало нехотя мириться или намеренно игнорировать.

Многие такие люди пришли к нацизму, полные нерешительности. Даже вступление в партию часто совершенно необязательно было свидетельством той преданности, которую, например, демонстрировали молодые штурмовики, опрошенные Теодором Абелем. Изрядное число членов партии вышли из нее, проведя в ее рядах относительно небольшое время. Тем не менее к началу 1930-х партия начала распространять свое влияние за пределы нижних слоев среднего класса, которые всегда были ее фундаментом. Не упускавшие возможности заявить о своей поддержке рабочего класса, официальные лица партии часто называли своих соратников рабочими, тогда как на самом деле они ими не были. Подробные местные исследования показали, что в стандартных записях о партийном членстве, сделанных на основании внутренней переписи в партии от 1935 г., процент рабочих, состоящих в партии, был завышен как минимум вдвое. В частности, говорилось о примерно 10 % во втором по значению городе Германии Гамбурге в 1925 г.[557]. Наемные работники также образовывали социальную группу, представители которой подолгу не задерживались в партии, и поэтому ее упоминания менее всего следовало ожидать в статистике 1935 г., на которой основано большинство подсчетов. Однако Гамбург был традиционным центром рабочего движения, сила которого усложняла задачу нацистов по вторжению в местную политическую жизнь. В некоторых областях Саксонии, где рабочее движение было слабее, а традиционные некрупные предприятия делали экономику крайне отличной от современных, высокорациональных промышленных центров вроде Берлина или Рура, большую часть членов партии составляли работники ручного труда. Молодые рабочие, которые не состояли в профсоюзе, потому что никогда не имели работы, были особенно подвержены влиянию нацистской партии в Саксонии. В конце 1920-х практически треть членов нацистской партии в провинции могла принадлежать к рабочему классу. Нижние слои городского и деревенского среднего класса по-прежнему были представлены в партии наиболее широко в сравнении в другими группами населения. Однако к началу 1930-х доля членов партии из среднего и высшего класса в саксонском отделении увеличилась, поскольку партия стала более респектабельной. Медленно нацисты оставляли позади свое скромное прошлое и начали привлекать на свою сторону людей из социальной элиты Германии[558].

III

В новом поколении нацистских лидеров, вступивших в движение в середине 1920-х гг., одному человеку предстояло сыграть особенно видную роль в истории Третьего рейха. На первый взгляд немногим могло показаться, что Генриху Гиммлеру, родившемуся 7 октября 1900 г. в Мюнхене, уготовано стать хоть сколько-нибудь значимым человеком. Его отец был католическим школьным учителем достаточно консервативных взглядов, чтобы его сочли подходящим кандидатом на роль личного воспитателя молодого члена баварской королевской семьи в 1890-х. Родом из образованной уважаемой семьи среднего класса, Генрих, болезненный ребенок с плохим зрением, посещал несколько разных школ, но нормальное академическое образование получил в языковых школах в Мюнхене и Ландсхуте. Его школьный товарищ Георг Хальгартен, позже ставший известным левым историком, подтверждал ум и способности Гиммлера. В школьных отчетах Гиммлер описывался как сознательный, прилежный, честолюбивый, способный и воспитанный учащийся — во всех отношениях образцовый ученик. Однако отец-патриот предпринимал усиленные попытки отправить его в армию, даже заявив, что готов прервать обучение своего сына для этого. В дневниках и заметках на полях книг молодого Генриха видно, насколько сильно он впитал мифологию 1914 г., идею войны как вершины человеческих достижений и понятие борьбы как движущей силы человеческой истории и всего существования. Но он дошел только до кадетской школы и никогда не был на фронте. Он представлял собой очень типичный пример послевоенного поколения, которое горько жалело, что не могло участвовать в войне, и тратило много времени позднее, пытаясь восполнить этот пробел в своей биографии[559].

Сдав выпускные экзамены в школе с блестящими оценками, Гиммлер по совету отца поступил на сельскохозяйственное отделение высшего технического училища в Мюнхене, и здесь он также преуспел, получив оценку «очень хорошо» в 1922 г. Он также вступил в дуэльное братство и после некоторых проблем с поиском фехтовальщика, который бы воспринял его достаточно серьезно, чтобы принять вызов, в должном порядке получил обязательные шрамы на лице. Тем временем он вступил в Гражданские силы обороны Кара и попал под влияние Эрнста Рёма, который впечатлил его своим военным рвением. Радикально правая среда, в которую он теперь попал, поставила его на дорогу революционного антисемитизма, и к 1924 г. он уже боролся «против гидры черных и красных интернационалистов, евреев и ультрамонтанства, франкмасонов и иезуитов, духа торговли и трусливой буржуазии»[560]. С большой головой, прической «полубокс», в круглых очках, с покатым лбом и тонкими усиками, Гиммлер больше походил на школьного учителя, каким был его отец, а не на фанатичного националистического уличного бойца. Несколько месяцев спустя он уже размахивал флагом, а не пистолетом, вступив в отряд рёмовской группы «Военный рейхсфлаг», которая быстро заняла баварское военное министерство на первом этапе неудавшегося мюнхенского путча 8–9 ноября[561].

Гиммлер не был арестован после истории с путчем и имел возможность улучшить свои позиции в движении в то время, когда Гитлер сидел в тюрьме и ему было запрещено выступать, а нацистская партия находилась в разобранном состоянии. В то время он благоразумно связал свою карьеру с восходящей звездой Грегора Штрассера, став сначала его секретарем, а потом помощником регионального руководителя в двух разных районах и помощником начальника пропаганды рейха. Но он не был учеником Штрассера. Потому что к этому времени он попал под притяжение Гитлера, в меньшей степени после прочтения «Моей борьбы», к которой он написал несколько критических замечаний («первые главы о его собственной юности содержат много слабых мест»), и в большей — благодаря личным деловым встречам и, разумеется, посещениям выступлений Гитлера. Для молодого Гиммлера, которому шел лишь третий десяток, бессмысленно дрейфовавшего в зыбких морях послепутчевской военной политики, Гитлер стал вождем, которого можно было обожать, который все расставил по своим местам и указал цель. С 1925 г., когда он вступил в заново созданную нацистскую партию, Гиммлер становился все более безоговорочно преданным нацистскому вождю, он держал портрет Гитлера в своем кабинете на стене, говорили, что однажды его видели разговаривающим с портретом[562].

В 1926 г. он женился, и его жена, бывшая на семь лет старше, сильно повлияла на него, привив интерес к оккультизму, траволечению, гомеопатии и другим нетрадиционным практикам. К некоторым из них он впоследствии прибегал сам и привлекал своих подчиненных. Хотя брак Гиммлера оказался не слишком удачным, эти увлечения сохранились. Постепенно отходя от обычной католической набожности своей молодости, он стал энтузиастом учения о «крови и земле», присоединился к артаманам, националистической группе, в которую также входил Рудольф Хёсс. Здесь Гиммлер попал под влияние Рихарда Вальтера Дарре, сторонника «нордических» расовых идей. Дарре, родившийся в Аргентине в 1895 г. и получивший образование в Уимблдоне в Англии, служил в немецкой армии во время войны. Потом он стал специалистом по селекционному разведению животных, что привело его к политике «крови и земли», хотя и не сразу в нацистскую партию. От Дарре Гиммлер воспринял строгое убеждение в превосходстве нордической расы над славянами, в необходимости сохранения чистоты крови и центральной роли крепкого немецкого крестьянства в обеспечении будущего немецкой расы. Движимый этой одержимостью крестьянством, Гиммлер некоторое время сам занимался фермерством, но не преуспел, потому что слишком много времени посвящал политическим кампаниям, да и вообще сельское хозяйство переживало не лучшие времена[563].

6 января 1929 г. Гитлер назначил верного Гиммлера главой своей личной службы охраны (Schutzstaffel — «охранные отряды»), которая стала известна под сокращенным названием СС (SS). Она берет свое начало из маленького отряда телохранителей Гитлера и охранников штаба партии, образованного в начале 1923 г. Этот отряд был заново сформирован в 1925 г., когда Гитлер понял, что коричневые рубашки под руководством Рёма никогда не будут безусловно преданы ему, чего он желал. Первым командиром отряда был Юлиус Шрек, командир Ударного отряда «Адольф Гитлер» до заключения Гитлера, и сначала он считался элитным формированием в отличие от других массовых военизированных групп коричневых рубашек, куда принимали любого человека с улицы. В межпартийных интригах середины 1920-х гг. на посту лидера СС сменилось несколько человек, но никто из них не смог добиться независимости службы от набиравших силу коричневых рубашек, хотя и удалось сделать из нее дисциплинированную, сплоченную группу людей. Гиммлер смог добиться того, что не удалось другим.

Презирая непрофессиональных людей, которые составляли первый поток рекрутов, он с пониманием дела взялся за создание действительно элитного подразделения, привлекая бывших армейских офицеров, таких как померанский аристократ Эрих фон дем Бах-Зелевски и ветеран добровольческого корпуса барон Фридрих Карл фон Эберштейн. Получив в распоряжение группу всего в 290 человек, Гиммлер увеличил численность СС до тысячи человек к концу 1929 г. и почти до трех тысяч годом позже. Невзирая на возражения руководства коричневых рубашек, он в 1930 г. убедил Гитлера сделать СС полностью независимой, создав для нее новую униформу, черную вместо коричневой, и новую строго иерархическую квазивоенную структуру. По мере роста недовольства и нетерпения в организации коричневых рубашек и возрастания угрозы независимых действий Гитлер преобразовал СС в своего рода внутреннюю партийную полицию. Она стала глубже конспирировать свою деятельность и начала собирать конфиденциальные данные не только о врагах партии, но и о руководителях коричневых рубашек[564].

После создания СС структура нацистского движения приобрела завершенность. Гитлер добился успеха как политик в конце 1920-х частично в силу обстоятельств, частично благодаря своим способностям оратора и безжалостности, частично из-за того, что крайне правые отчаянно нуждались в сильном лидере, безоговорочном диктаторе движения, объекте быстро развивающегося культа личности. Внутри движения все еще сохранялась напряженность, которая разрешилась в драматических событиях следующих лет вплоть до 1934 г. Ведущие посты все еще занимали люди вроде Штрассера и Рёма, которые готовы были критиковать Гитлера и принимать отличную от его линию поведения при необходимости. Однако Гитлер собрал вокруг себя группу людей, чья преданность ему была совершенно безусловной, таких как Геббельс, Геринг, Гиммлер, Розенберг, Ширах и Штрейбрейхер. Под их руководством и благодаря организаторскому таланту Штрассера движение нацистов к середине 1929 г. стало структурированным, хорошо организованным политическим объединением, которое обращалось практически ко всем слоям населения. Его пропаганда быстро становилась все более изощренной. Его военное крыло бросало вызов коммунистическому Союзу бойцов красного фронта и социал-демократическому «Рейхсбаннеру» на улицах. Его внутренняя полиция, СС, должна была принимать меры против инакомыслящих и непокорных внутри собственных рядов. Оно модифицировало и улучшило грубую, весьма неоригинальную, но фанатически принимаемую идеологию, центром которой был экстремальный национализм, слепой антисемитизм и презрение к веймарской демократии. Оно было полно решимости получить власть с помощью народной поддержки на выборах и жестокого насилия на улицах, а затем разорвать мирные договоры 1919 г., перевооружиться и снова завоевать потерянные территории на Востоке и Западе и создать «жизненное пространство» для колонизации этническими немцами Центральной и Восточной Европы.

Культ насилия, заимствованный не в последнюю очередь у добровольческих корпусов, играл в движении ключевую роль. К 1929 г. это можно было видеть каждый день на улицах. Нацистское движение презирало закон и не делало секрета из того, что сила всегда права. В нем также разработали способ ухода от юридической ответственности для партийного руководства за акты насилия и преступления, совершенные коричневыми рубашками или другими группами в составе движения. Ибо Гитлер, Геббельс, региональные руководители и другие только давали приказы, хотя и выраженные в гневных словах, но вместе с тем неопределенные, а их подчиненные прекрасно понимали, что подразумевается, и сразу же приступали к действиям. Такая тактика позволила убедить растущее число немцев из среднего и даже высшего класса, что Гитлер и его непосредственные подчиненные на самом деле не несли ответственности за кровопролития коричневых рубашек на улицах, в барных драках и потасовках на митингах. Это впечатление усиливалось постоянными заявлениями со стороны руководителей коричневых рубашек, что они действуют независимо от боссов нацистской партии. К 1929 г. Гитлер получил поддержку, симпатии и в некоторой степени финансовую помощь некоторых очень влиятельных людей, особенно в Баварии. А его движение распространяло свои действия по всей стране, привлекая значительное число избирателей на свою сторону, в первую очередь разоренных кризисом мелких фермеров в протестантских областях на севере Германии и во Франконии.

Однако бесспорным остается факт, что осенью 1929 г. нацистская партия все еще в большой степени находилась на периферии политической жизни. Имея лишь горстку депутатов в рейхстаге, она вынуждена была конкурировать с другими маргинальными правыми организациям, часть из которых, например самопровозглашенная Экономическая партия, были крупнее и имели большую поддержку, но все они затмевались основными организациями правых, такими как Националистическая партия и «Стальной шлем». Более того, три ведущие партии в Веймарской республике: социал-демократы, центристы и демократы, хотя они и не имели больше поддержки большинства избирателей, все еще были в правительстве в составе Большой коалиции, в которую также входила партия давно работающего и крайне успешного министра иностранных дел Густава Штреземана. Казалось, республика пережила штормы начала 1920-х — инфляцию, французскую оккупацию, вооруженные конфликты, социальный беспорядок — и вошла в спокойные воды. Чтобы такая экстремистская партия, как нацистская, получила массовую поддержку, потребовалась бы катастрофа глобальных масштабов. Она наступила в 1929 г. вместе с внезапным крахом экономики в результате обвала фондовой биржи в Нью-Йорке.