По следам Аттилы
По следам Аттилы
Мы можем познакомиться с Аттилой ближе, чем со многими другими «варварскими» предводителями конца IV–V в., потому что историк Приск, следуя по пути, проложенному Олимпиодором и его попугаем 40 годами ранее, написал полный отчет о посольстве, в составе которого он впервые попал на территорию гуннов, а в конечном счете и на прием к самому властителю. В 449 г. одному из друзей Приска, высокопоставленному штабному офицеру по имени Максимин, выпал жребий стать последним в длинной череде восточноримских послов, совершавших трудный путь на север, чтобы попытаться умиротворить Аттилу. Максимину был дан наказ уладить два спорных вопроса: первый представлял собой многолетнюю проблему гуннских перебежчиков; второй касался полосы земли шириной «в пять дней пути» к югу от Дуная, на которую Аттила претендовал как на результат своих побед в 447 г. Гунны требовали эвакуировать эту территорию, вероятно, с целью создать нечто вроде буферной зоны между римскими и гуннскими владениями; они выражали свое недовольство тем, что часть местного населения все еще продолжает заниматься хозяйством на этих землях. Римская стратегия заключалась в том, чтобы попытаться вступить в переговоры с главным советником Аттилы, Онегесием, в надежде, что тот имеет достаточно влияния на своего господина, чтобы убедить его прийти к соглашению. Впрочем, римляне прекрасно осознавали, что эти два вопроса могут предоставить Аттиле, если у него будет настроение, предлог для новой войны.
Следовало осуществить немало приготовлений, прежде чем посольство могло отправиться в путь. Мы видели в III главе на примере Феофана, как непросто было римскому должностному лицу путешествовать даже по землям империи, несмотря на средства передвижения, предоставлявшиеся государственной транспортной службой (cursus publicus). Передвижения за пределами империи были сопряжены с еще большими трудностями. Феофан должен был взять с собой не только всевозможные предметы домашнего обихода вместе с отрядом рабов, которые должны были всем этим заниматься, но также рекомендательные письма и подарки для всех тех влиятельных людей, с кем ему предстояло встретиться. Выполнение дипломатической миссии, особенно столь деликатной, направленной ко двору потенциального врага, чью враждебность Максимин и Приск должны были свести на нет, требовало немалого запаса богатых и изысканных даров. Я насчитал не менее пяти отдельных эпизодов, когда Приск описывает вручаемые дары, и этих эпизодов вполне могло быть больше. Шелка и жемчуг были переданы гуннским посланникам, в окружении которых путешествовали наши герои. Жена Бледы, оказавшая римлянам гостеприимство, получила неофициальные «подношения», как и сам Аттила, когда послы наконец предстали перед его очами. Чтобы снискать расположение Онегесия, его одарили золотом; еще больше даров было передано жене Аттилы, Тереке. Золото, шелка, жемчуг, возможно, также серебро и драгоценные камни непременно входили в состав обычного посольского багажа. Кроме того, наряду с рабами, вскользь упомянутыми Приском, делегацию, по-видимому, сопровождал вооруженный эскорт.
Требовалось также, чтобы послы были проинструктированы в отношении дипломатических тонкостей. Некоторые потенциальные камни преткновения были достаточно очевидны. Если вам доводилось передвигаться по той же дороге, что и Аттила, следовало сделать так, чтобы вы ехали позади него, а никак не спереди. Располагаясь лагерем рядом с его ставкой, вам надлежало проследить, чтобы ваши палатки не стояли на более высоком уровне, чем его. (Эти тонкости имели немаловажное значение, если учесть, что послы направлялись как раз в ставку Аттилы.) Максимин и Приск однажды допустили подобную оплошность, и им пришлось отбыть ни с чем{332}. Однако не менее важным для римского посла было не уронить своего достоинства. Нежелательно, чтобы увидели, как он слоняется близ резиденции Аттилы в надежде попасться на глаза влиятельным гуннам. В этом заключались задача и линия поведения Приска, которой он следовал неукоснительно. То, что послы играли заранее определенные роли, прекрасно видно из его собственных слов, относящихся к первой встрече с Онегесием: «Объявив о том, что я буду обсуждать с ним те вопросы, с которыми мы намеревались к нему обратиться, — поскольку продолжительный визит не подобал Максимину, занимавшему официальный пост, — [Онегесий] удалился»{333}. Короче говоря, Приск выступал в роли посредника Максимина, чтобы придать достоинство и значимость самому факту присутствия римского посла; однако и он играл в этом действе свою немаловажную роль, поэтому был соответственно проинструктирован. Все это предоставлялоемуотличную возможность делать заметки для своего будущего труда.
Мы не знаем, сколько римлян тогда отправилось в путь. Рассказ Приска сосредоточился лишь на трех: это Максимин, сам Приск и их переводчик Вигила, который принимал участие в мирных переговорах после разгрома 447 г.{334}. Вместе с ними ехали также два гуннских посла, Эдекон и Орест; последний был римлянином из Паннонии, который перешел на службу к Аттиле после того, как Аэций передал провинцию гуннам. Эти двое в сопровождении большой свиты прибыли в Константинополь в начале 449 г., чтобы поднять те вопросы, ответить на которые теперь должен был Максимин. Таков был темп челночной дипломатии в античности.
Выехав вместе из Константинополя в северо-западном направлении, два кортежа проследовали по главной военной дороге через Балканы. После 13-дневного пути, проделанного с хорошей скоростью, они достигли города Сердики, находившегося в 500 километрах от столицы Восточной Римской империи. Здесь римляне решили растопить лед взаимного отчуждения, устроив пирушку, для которой они купили у местных жителей баранов и быков. Все шло превосходно, пока дело не дошло до тостов: «Когда мы стали пить, варвары провозглашали здравицы в честь Аттилы, а мы — в честь Феодосия [восточноримского императора]. Однако Вигила заявил, что не подобает ставить рядом бога и человека, подразумевая, что Аттила — человек, а Феодосий — бог. Это возмутило гуннов, и постепенно они стали все больше преисполняться гневом и яростью». Немного находчивости, и положение было спасено: «Мы перевели разговор на другие темы и благодаря нашему дружелюбию успокоили их раздражение, а после того, как мы встали из-за стола, Максимин завоевал расположение Эдскона и Ореста, одарив их шелковыми одеждами и драгоценными камнями».
Снова установилась тишь да гладь, однако тут произошел один довольно странный инцидент — или таким он показался в то время. Когда гунны уже собирались вернуться в свои шатры, Орест заметил: он очень доволен тем, что Максимин и Приск не повторили ошибку, допущенную константинопольскими властями: те пригласили на обед Эдекона, а его, Ореста, — нет. Ни Приск, ни Максимин толком не поняли, что именно Орест хотел этим сказать, однако впоследствии смысл этого высказывания раскроется в полной мере{335}.
В течение следующих нескольких дней караван медленно продолжал свой путь на северо-запад через Балканы, минуя Петроханский перевал, в направлении Наисса. Там повсюду бросались в глаза свидетельства разгрома города гуннами в 441–442 гг. Обеим группам пришлось долго бродить вдоль реки за городскими стенами, прежде чем им удалось найти место для лагеря, которое не было усеяно костями убитых. На следующий день их полку прибыло: появились пятеро из семнадцати гуннских перебежчиков, по поводу которых Аттила заявил претензии Константинополю. Они были переданы Максимину Агинфеем, командующим римскими полевыми войсками в Иллирике. Все прекрасно понимали, что эти люди возвращались домой на верную смерть, поэтому данный эпизод должен был быть эмоционально окрашен; Приск отмечает, что Агинфей обращался с ними весьма учтиво. Близ Наисса дорога поворачивала на север, и кавалькада продолжила свой путь через лес и равнину к берегам Дуная. Здесь они обнаружили не прекрасные суда римского флота, о которых еще совсем недавно шла речь в указе от сентября 443 г., а лишь «варварских паромщиков». Те переправили кортеж через реку в челноках, каждый из которых был выдолблен из целого ствола дерева. Теперь для участников посольства наступил последний этап их путешествия. Еще 70 стадий (около 14 километров), затем еще один переход длиной в полдня, и, наконец, они подъехали к ставке Аттилы.
Тут произошел новый странный случай, на этот раз сопряженный с еще большими волнениями. Прибыв наконец к месту назначения, после почти месячного пребывания в пути послы были готовы приступить к исполнению своей миссии. Только они успели разбить лагерь, как прибыла группа гуннов, в составе которой, помимо Эдекона и Ореста, находился Скотта — еще один представитель ближайшего окружения Аттилы. Онегесий, потенциальный посредник входе переговоров, отсутствовал, уехав с одним из сыновей Аттилы. Само по себе это было скверно, однако дальше события развивались от плохого к худшему. Вновь прибывшие пожелали узнать, чего хотели послы, а когда римляне в ответ заявили, что их послание предназначено лишь для ушей Аттилы, уехали доложить об этом своему господину. Затем они вернулись, и, как сообщает Приск, на этот раз гуннские эмиссары «пересказали нам все то, из-за чего мы сюда явились в качестве послов, после чего велели уезжать как можно скорее, если нам больше нечего им сказать».
Римляне были ошеломлены. Во-первых, их встретили с неожиданной враждебностью; во-вторых, гунны каким-то образом узнали обо всем, ради чего они приехали. Послы не нашлись что сказать, хотя переводчик Вигила впоследствии упрекал Максимина за то, что тот ничего не предпринял по горячим следам, чтобы продолжить переговоры. Это было бы лучше, нежели немедленно отправиться восвояси, даже если (какая бы судьба ни постигла их миссию) ложь позднее вышла бы наружу. Казалось, что месяцы, ушедшие на сборы и само путешествие, пошли прахом. Затем, когда рабы стали навьючивать животных и послы уже собрались в путь, хотя уже сгущались сумерки, прибыл еще один гонец от Аттилы. Он привез им быка, немного рыбы и объявил, что распоряжение Аттилы состоит в следующем: поскольку уже слишком поздно, послы могут поесть и расположиться на ночлег. Тогда они поужинали и легли спать в приподнятом настроении, полагая, что Аттила, должно быть, решил вести себя более миролюбиво.
Как только послы пробудились, их оптимизм испарился. Новое распоряжение Аттилы недвусмысленно гласило: если им более нечего сказать, они должны уехать. Приуныв, послы снова стали собираться в дорогу. Что касается Максимина, то он впал в совершенное отчаяние. И тогда Приск сделал свой первый позитивный вклад в общее дело. Разыскав Скотту, одного из эмиссаров, приезжавших накануне вечером, он совершил отчаянную попытку удержать посольство на плаву. Весьма ловко он предложил Скотте вознаграждение, если тот сумеет устроить встречу римлян с Аттилой, причем само предложение носило провокационный характер: если Скотта и в самом деле обладал тем влиянием, которым так кичился, то ему, вне всяких сомнений, ничего не стоило это сделать. Скотта поддался искушению, и римляне удостоились первой аудиенции. Однако, вручивписьма и дары, они вскорестолкнулись с еще одной проблемой: Аттила не пожелал вновь обсуждать те вопросы, о которых собирались говорить римляне; вместо этого он с гневом обратился к их переводчику. По словам Аттилы, Вигила отлично знал, что ни о каких римских посольствах не могло быть и речи до тех пор, пока не будут выданы все перебежчики. Когда Вигила ответил, что те уже выданы, Аттила «пришел в еще большую ярость и жестоко обругал [Вигилу], крича, что он посадил бы его на кол и выбросил на корм птицам, если бы не считал, что таким образом нарушит право послов покарать его… за… бесстыдство и наглость». Затем Аттила велел Максимину задержаться, пока он будет отвечать на письма императора, Вигиле же приказал поспешить восвояси, чтобы передать его требования относительно перебежчиков. На этом аудиенция завершилась.
Обескураженные, римляне вернулись в свои палатки, недоумевая, что же привело Аттилу в такую ярость. Особенно был расстроен Вигила, поскольку во время предыдущего посольства Аттила демонстрировал ему свое сугубое расположение. Затем явился Эдекон, чтобы переговорить с Вигилой с глазу на глаз, подчеркнув (по крайней мере так впоследствии утверждал переводчик), что Аттила непременно начнет войну, если перебежчики не будут возвращены. Ни Максимин, ни Приск не знали, стоит ли верить этому рассказу о том, что говорилось в той приватной беседе, но, прежде чем они решили, что делать дальше, вновь прибыли гуннские вестники. Они объявили, что римляне не должны совершать дорогих покупок или выкупать пленников; пока между обеими сторонами ведутся переговоры, им позволено лишь приобретать себе пропитание. Что оставалось делать римлянам со всем этим? Раньше чем они успели дать ответ, Вигила их покинул.
В течение следующей недели или около того римлянам пришлось унизиться до того, чтобы тащиться вслед за Аттилой, когда он отправился в северные области своей державы. Путешествие едва ли было комфортабельным. Однажды послы попали в бурю с дождем, от которого спаслись лишь благодаря участию одной из жен Бледы, располагавшей собственным селением. Ее гостеприимство включало в себя даже предоставление привлекательных девушек на ночь, но поскольку римляне старались вести себя с величайшей учтивостью, они отправили девушек обратно.
Наконец послы добрались до места назначения: это была одна из постоянных дворцовых резиденций Аттилы. Теперь дипломатические контакты возобновились, на этот раз на более дружественной основе, и у Приска появилось больше досуга, чтобы наблюдать и самого властителя, и его окружение. Из этих наблюдений, даже пропущенных сквозь кривое зеркало римских культурных предрассудков, вырастают потрясающий портрет Аттилы, двор, над которым он царил, и те средства, с помощью которых он осуществлял свою власть.
На взгляд Приска, поселение, состоявшее из целого ряда окруженных стенами владений, было похоже всего лишь на «очень большую деревню». Жилище Аттилы было самым просторным и искусно выстроенным; его украшали башни, тогда как нигде более башен не было. Высокопоставленные лица, такие как Онегесий, также имели здесь свои дома, из которых каждый был окружен стенами, «сложенными из бревен»; как подчеркивает Приск, стены строились для красоты, а не для безопасности{336}:
«За стеной было немало строений, причем некоторые были сколочены из досок, распиленных и подогнанных одна к другой в виде орнамента, другие же были возведены из бревен, ровно сложенных и оструганных. Эти сооружения по всему периметру опирались на каменные сваи, поднимавшиеся невысоко от земли».
Когда римские послы были приглашены на обед, Приск наконец-то получил доступ в жилые апартаменты Аттилы:
«Все скамьи были расставлены вдоль стен… В самом центре зала Аттила восседал на кушетке. Позади нее находилась еще одна кушетка, обойдя которую, можно было подойти к ложу Аттилы; оно было покрыто прекрасными тканями и разноцветными вышитыми драпировками, подобными тем, которые греки и римляне готовят для новобрачных».
Жена Аттилы, Терека, мать его старшего сына, обладала своим собственным жилищем, которое, хотя и не было предназначено для многолюдных приемов, как оказалось, было обставлено сходным образом:
«Я… нашел ее возлежащей на мягкой кушетке. Пол был устлан шерстяными коврами, по которым ходили. Несколько рабов стояло вокруг своей госпожи, а перед ней сидели рабыни, вышивая разноцветными нитями на прекрасных тканях, которые носят как украшения поверх варварских одежд».
По виду это место немногим отличалось от палаточного лагеря кочевников, несмотря на то что строения были возведены из прочных материалов. Приск дает понять, что у Аттилы было несколько таких дворцовых резиденций, разбросанных по всей его державе, однако не сообщает, сколько именно. Кроме того, историк позволяет нам представить себе ту придворную жизнь, которой жили эти резиденции. По прибытии он стал свидетелем приветственной церемонии по случаю приезда Аттилы:
«Когда Аттила вступал [в резиденцию], навстречу ему явились юные девушки и пошли перед ним рядами под узкими полотнищами белой ткани, которые поддерживались руками женщин с обеих сторон. Эти полотнища были натянуты на такую длину, что под каждым из них умещались семь и более идущих девушек. Таких женских шеренг под полотнищами было много, и все они пели скифские песни».
За трапезой, как отмечает Приск, все места были тщательно распределены. Кушетки располагались подковой, в центре которой восседал Аттила, причем считалось более почетным сидеть справа от него, нежели слева. Затем начинался пир. Кравчий подавал Аттиле кубок, с которым тот приветствовал гостя, сидевшего ближе всех к нему с правой стороны. Этот человек вставал и в ответ либо отпивал глоток, либо осушал кубок до дна, после чего садился на место; аналогичным образом каждый гость пил за здоровье того, кого в самом начале почтил хозяин. Аттила продвигался от одного гостя к другому вниз стола сначала с правой стороны, затем с левой, оказывая честь по очереди всем своим гостям. Ничто не могло бы лучше проиллюстрировать формальное единство, которое, как предполагалось, существовало между всеми собравшимися за его столом, вместе с тем демонстрируя место каждого в пиршественной иерархии{337}.
Приск также знакомит нас с самим Аттилой. Его рассказ о появлении гуннов не сохранился в своем оригинальном виде среди фрагментов, собранных Константином VII Порфирогенетом, однако дошел до нас благодаря посреднику — историку VI в. Иордану, который сослался на предшественника{338}:
«Походка [Аттилы] была горделивой, он метал взоры туда и сюда, так что степень его надменности проявлялась во всех его телодвижениях. Любя войну, сам он не отличался склонностью к насилию. Он отличался немалым здравомыслием, доступен просящим и милостив к тем, кому однажды доверился. Его отличали низкий рост, широкая грудь, большая голова и маленькие глаза, редкая бородка с проседью, плоский нос и смуглое лицо».
Неясно, то ли это прямой перевод того, что написал Приск (он писал на греческом, Иордан — на латыни), то ли пересказ; тем не менее благодаря этому тексту возникает в некотором роде неожиданный портрет великого завоевателя. Можно было предполагать, что Аттила не из тех, кто избегает войн, но разве могли мы ожидать, что кто-нибудь назовет его «здравомыслящим» и «милостивым»? Противоречивость характера Аттилы неоднократно проявляется в повествовании Приска. С одной стороны, мы узнаем, что он построил свой личный культ на убеждении, будто боги предначертали ему стать завоевателем; между тем в других отношениях он был весьма непритязательным человеком. Приск рассказывает историю о пастухе, который направился по кровавому следу, оставленному раненой телкой, и нашел припрятанный меч, на который она наступила:
«Он его выкопал и тут же принес Аттиле. Тот обрадовался подарку и, будучи человеком высокомерным, возомнил, что поставлен властителем всего мира и что через Марсов меч ему дарована непобедимость в войнах».
Я не сомневаюсь в том, что обретение меча, если только это правда, стало всего лишь довеском к той завоевательной идеологии, которую вынашивал Аттила. В то же время его привычки и поведение были вовсе не таковы, как можно было бы ожидать. Приск сообщает о пиршестве у Аттилы:
«В то время как другим варварам и нам подавались на серебряных блюдах великолепно приготовленные кушанья, Аттиле было подано только мясо на деревянной тарелке… На пиру гостям вручались золотые и серебряные кубки, тогда как его кубок был из дерева. Одеяние его было самым простым и ничем не отличалось от остальных, кроме как своей опрятностью. Ни меч, висевший у него на боку, ни застежки на его варварской обуви, ни уздечка его коня не были украшены, как у других скифов, золотом или драгоценными камнями». Археологические находки, как мы увидим ниже в этой главе, свидетельствуют о том, что Приск отнюдь не преувеличил богатство отделки предметов быта, которыми пользовалась элита гуннской державы. Однако возвеличенный богами завоеватель любил простоту.
Что из этого всего относится к «настоящему» Аттиле, вопрос спорный. Все, что мы имеем, — это, так сказать, взгляд со стороны, и ничего о его внутреннем мире. Но даже этого достаточно, чтобы понять, что мы имеем дело с незаурядной и, в известном смысле, непростой личностью, весьма заботившейся о своем «публичном имидже». Абсолютно уверенный в своем предназначении, он не нуждался во внешнем оформлении своей власти. Отказ от богатых одеяний и роскошной снеди показывал, что подобные предметы вожделений простых смертных недостойны того, кто предназначен богами к великому жребию. Это был один из секретов могущества Аттилы Гунна; «История» Приска, дополненная одним или двумя источниками, позволяет нам открыть для себя еще один или два других. Как мы могли бы ожидать, он был беспощаден, когда расправлялся с потенциальными врагами. Приск так и не поведал нам о том, что произошло с пятерыми гуннскими перебежчиками, которых послы забрали с собой в Наиссе; однако те двое, что были выданы Аттиле прежде, Мама и Атакам, охарактеризованные им как «дети королевского двора», были посажены на кол (fr. 2, р. 227). Казнь на колу, по-видимому, являлась у гуннов основным способом решения большей части проблем. Позднее Приск стал свидетелем казни на колу пойманного лазутчика и повещения двух рабов, которые убили своих господ-гуннов во время сражения (fr. 14, р. 293). И хотя наши источники не сообщают никаких подробностей, они единодушны в том, что Аттила был так или иначе повинен в смерти своего брата Бледы.
В то же время жестокость смягчалась, когда это было возможно. Хотя сам Бледа был убит, одна из его жен сохранила собственное селение; как мы помним, она весьма радушно приняла у себя Максимина и Приска, когда тех застиг ливень с ураганом. Тот факт, что вместе с братом Аттилы не была уничтожена вся его семья, в выгодную сторону отличается, к примеру, от той участи, которая ожидала жен Стилихона и Феликса после постигшего их мужей политического краха, как мы видели в главе V. Почему такое было возможно, становится понятным, если принять во внимание матримониальную политику Аттилы. Он взял себе много жен, причем некоторых из них, вне всяких сомнений, по политическим мотивам, используя брачные союзы, чтобы снискать себе поддержку со стороны влиятельных лиц «второго плана» из числа гуннов. По-видимому, Бледа поступил аналогичным образом, так что, похоже, королевские жены обладали могущественными родственниками, с которыми, даже если один из королей погибал, разумнее было не враждовать. Из рассказа Приска также видно, что Аттила не забывал воздавать почести своим главным сторонникам. Церемониальное провозглашение здравиц, с которого он начинал свои обычные трапезы, не только устанавливало иерархию, но и воздавало каждому по заслугам. Приск стал свидетелем характерной сцены, когда он во время исполнения посольской миссии явился во дворец. Жена Онегесия, главного помощника Аттилы, вышла тому навстречу, «неся еду и… вино (это очень высокая честь у скифов), поприветствовала его и предложила отведать того, что она принесла как знак дружбы. Желая доставить удовольствие жене своего близкого друга, Аттила ел, сидя на коне». Хорошие отношения с главными сторонниками, несомненно, требовали немало подобных тонкостей в поведении. (Аттила также мог вести себя с очевидным безрассудством, однако зачастую это случалось тогда, когда он хотел любым путем найти повод для ссоры.) Если смотреть на дело с материальной точки зрения, высокое родство также обеспечивало регулярное получение доли в военной добыче{339}.
Все вышеизложенное едва ли глубоко раскрывает перед нами внутренний мир Аттилы, зато позволяет хотя бы отчасти проникнуть в тайну его успеха: это абсолютная уверенность в себе и та харизма, которая зачастую ею обусловлена; беспощадность, когда она была необходима, и вместе с тем способность к милосердию, соединенная с расчетливостью; наконец, подчеркнуто милостивое отношение к тем из своих подданных, в чьей преданности он особенно нуждался. Характер власти, которой обладал Аттила над своим ближайшим окружением, прекрасно прослеживается по результатам посольства Приска. С одной стороны, миссия закончилась полным провалом. Историк предлагает нашему вниманию изумительный портрет Аттилы, кочующего по Среднедунайской равнине, немало очерков, посвященных функционированию управленческого аппарата его империи, и рассказ о той «битве», которую пришлось выдержать ради того, чтобы только попасть к гуннскому двору. Затем закон драматического жанра требует словесного поединка, в ходе которого Максимину и Приску каким-то образом удается расположить к себе Аттилу и вернуться домой героями. Действительность была более прозаичной. Добившись с таким огромным трудом личной аудиенции, в дальнейшем Максимин и Приск были вынуждены скучать в ожидании, пока Аттила даст ответ на письма императора, и единственным их достижением оказалось освобождение за 500 солидов одной знатной римской женщины, Силлы, вместе с ее детьми, которых освободили в качестве жеста доброй воли. Затем послы были выдворены в сопровождении еще одного представителя ближайшего окружения Аттилы, Бериха, который поначалу был настроен достаточно дружелюбно, однако в дороге, опять же по непонятной причине, выказал послам свою враждебность, забрав обратно коня, которого сам им дал, и отказавшись ехать рядом, а также вкушать пищу вместе с ними. Таким образом, это посольство не привело ни к миру, ни к войне, и какой-никакой вклад, который Приск и Максимин могли внести в развитие отношений между римлянами и гуннами, оказался пустым звуком.
Впрочем, эта миссия получила другую, более драматичную развязку, хотя она и не коснулась непосредственно Приска. Пока Максимин и Приск с трудом тащились в компании ворчливого гунна через Балканы, по дороге их нагнал переводчик Вигила, спешивший в обратном направлении, на север, будто бы с целью передать ответ императора по вопросу о перебежчиках. Но как только Вигила достиг резиденции гуннского властителя, на него набросились люди Аттилы, которые обнаружили в его багаже огромную сумму в 50 фунтов золота. Вигила начал возмущаться, утверждая, что эти деньги были предназначены для выкупа пленников, а также для приобретения свежих вьючных животных, однако, как мы помним, Аттила распорядился, чтобы римские послы не покупали ничего, кроме провизии, пока не будут окончательно согласованы условия мирного договора, тогда как на 50 фунтов золота можно было купить столько хлеба, что его хватило бы для содержания небольшой армии. Когда же Аттила пригрозил казнить сына Вигилы, который сопровождал в поездке своего отца, переводчик сдался. Дело объяснилось следующим образом. Еще раньше в Константинополе, когда посольство Максимина и Приска только готовилось, тогдашний «серый кардинал», евнух Хрисафий, договорился с послом Эдеконом об устранении Аттилы, и деньги предназначались Эдекону в качестве награды. Подлинная задача Приска и Максимина, хотя они об этом не знали, заключалась в обеспечении дипломатического прикрытия, за которым мастера грязных дел намеревались осуществить свой план.
В реальности ситуация оказалась если не слишком опасной, то в гораздо большей степени запутанной. Как только Эдекон, завершив свой первый вояж, переправился через Дунай, он все рассказал Аттиле. Описывая эту историю задним числом, Приск мог видеть, что существование заговора объясняло все те странные эпизоды, которые он и Максимин отмечали во время их путешествия. Именно по этой причине Орест, второй гуннский посол, в тот раз не удостоился приглашения на обед в Константинополе вместе с Эдеконом: это был тот самый момент, когда заговор еще только возник. Кроме того, существование заговора объясняло, откуда гунны могли узнать об официальной цели посольства. Эдекон, будучи посвящен также и в это, передал Аттиле подробности. Отсюда опять-таки и разговор с глазу на глаз между Вигилой и Эдеконом; разговор, которому Вигила пытался дать такое объяснение, какое Приск даже тогда счел неубедительным, — враждебность Аттилы по отношению к Вигиле и, кроме всего прочего, странное распоряжение, воспрещавшее римлянам покупать что-либо за исключением продовольствия. Это была западня для Вигилы, который попался с поличным, когда в следующий раз приехал с золотом. Заговор Хрисафия тщательно готовился, однако был обречен на провал с самого начала: влияние Аттилы на Эдекона, несомненно, замешанное на страхе и восхищении, оказалось слишком сильным, чтобы он смог сделать что-либо во вред своему господину.
Если принять во внимание уровень интриги, рассказ Приска на удивление прозаичен и сух. Аттила мог в любой момент посадить их всех на кол, поскольку римляне сами нарушили все обычные правила неприкосновенности дипломатов во время исполнения ими посольских миссий. К счастью для них, Аттила оказался на редкость расчетлив. Как нечто большее, чем удовольствие лицезреть их всех повешенными, он увидел в этом заговоре еще один способ укрепить свое психологическое превосходство над восточноримскими властями. Вигиле дозволили выкупить своего сына, взяв с него еще 50 фунтов золота, а в Константинополь были направлены два гуннских посла, вновь Орест и Эсла: «[Аттила] приказал Оресту предстать перед императором [Феодосием II], повесив себе на шею ту самую вьючную суму, в которой Вигила вез золото, предназначенное для Эдекона. Оресту следовало предъявить императору и евнуху [Хрисафию] эту суму и спросить их, узнают ли они ее. Эсла должен был прямо заявить, что Феодосий — сын благородного отца и Аттила тоже знатного происхождения… Однако если Аттила сохранил благородство, то Феодосий его утратил и является рабом Аттилы, обязанным платить дань. Таким образом, он поступает нехорошо, действуя тайными кознями, подобно негодному рабу, против того, кто лучше его, кого судьба сделала его господином» (Prisc., fr. 15. 2, p. 297).
Что это был за момент! Императорский двор собрался в полном составе, придворные стояли в пышных одеяниях, точно демонстрируя порядок старшинства — живой образ божественной милости, обусловившей верховенство Римской империи, — когда в шаге от них два варварских посла разыгрывали свой спектакль. Свидетельство Приска о реакции восточноримских властей не сохранилось, однако ничто не может лучше свидетельствовать о той уверенности, с которой Аттила перемещался по своим владениям, чем это публичное унижение правителя Восточной Римской империи.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.