Глава семьдесят седьмая Проблемы процветания

Глава семьдесят седьмая

Проблемы процветания

Между 118 и 73 годами до н. э. союзники Рима требуют гражданства, династия Хань тратит слишком много средств на завоевания, а Сулла и Марий борются за власть в Риме

После поражения Гракхов стало ясно, что новые законы не принесут решения проблем, растущих между феодалами и безземельными слоями населения. Ни римская конституция, ни выборная система трибунов и консулов, ни сенаторы и судьи, ни проверки и балансы не гарантировали справедливости. Воля богатых или обаяние популярной личности всегда может это разрушить. Новые законы не помогали и теперь. Почти каждый римский оратор оглядывался с тоской на золотой век «до разрушения Карфагена», когда Республика еще была здоровой. «Вплоть до разрушения Карфагена, — писал римский историк Саллюстий несколькими годами позднее, вторя стенаниям времени, — население и Сенат мирно и с должным самообладанием делили места в правительстве, и противники не соревновались за славу и власть; страх перед врагами сохранял высокий моральный дух в государстве».^‹1237›

То, что подобного времени не было никогда, находилось вне обсуждения: римлянам требовалось тосковать по воображаемому «золотому веку», чтобы справляться с настоящим. Рим был когда-то незапятнанным, а теперь пропитан жадностью, коррупцией, гордыней, общим упадком и другими продуктами процветания, оценка которых лишь подтверждалась бедой, получившей название Югуртинской войны.

Южнее, в Северной Африке, царь Масинисса из Нумидии передал трон своему сыну Мисипсе. Этот сын, теперь уже человек в летах, имел двух сыновей и племянника по имени Югур-та. Племянник не являлся наследником, поэтому Мисипса планировал для него военную карьеру и отослал его командовать нумидийскими войсками, сражаться вместе со Сципионом Эмилианом. Тут Югурта подружился с римскими офицерами, которые заверили его (как пишет Саллюстий), что он может подкупить римское правительство, чтобы оно посадило его на трон дяди: «За деньги в Риме можно купить все, что угодно».^‹1238›

^{Нумидия}

Когда Мисипса в 118 году умер, Югурта отобрал трон силой; его приспешники убили одного из кузенов, другому же, Адгерба-лу, удалось бежать из страны. Чтобы быть уверенным, что римляне не примут сторону законного наследника, Югурта «направил в Рим послов с золотом и серебром» для подкупа сенаторов. Это сработало: «Их резкое негодование по поводу Югурты сменилось любезностью и расположением», — замечает Саллюстий.^‹1239›

Адгербал явился в Рим с просьбой о помощи — но обнаружил, что деньги Югурты уже утвердили того на троне. Сенат отдал распоряжение, чтобы царство разделили между ними обоими. Когда они оба оказались в Нумидии, Югурта начал против Адгербала войну, заманил его в свою столицу и замучил там до смерти.

Народное возмущение не оставило Сенату возможности игнорировать произошедшее. В 111 году в Нумидию послали консула с армией, чтобы наказать Югурту. Но, как и многие другие римские официальные лица, консул был открыт для коррупции. «Югурта заслал агентов, которые посулили консулу деньги», — говорит Саллюстий, и тот «быстро поддался», подвергнув Югурту символическому штрафу, а затем вернулся домой.^‹1240› Тогда было отправлено другое официальное лицо, чтобы доставить Югурту в Рим для ответа перед судом — но, оказавшись в Риме, он заплатил трибуну, чтобы тот остановил разбирательство. Сенат отослал Югурту домой. Проходя через городские ворота, он, как говорят, оглянулся и произнес: «Вот город, выставленный на продажу, и если он найдет покупателя, его дни будут сочтены!»^‹1241›

Этот парад подкупов разозлил римскую публику, которая узрела в нем все, что сама ненавидела в собственном коррумпированном правительстве. Но лишь в 109 году до н. э. на сцене появился некий римский офицер, приобретший в деле Югурты репутацию честного человека. Его звали Гай Марий, и он был «новым человеком», то есть выходцем из семьи, не имевшей ни политической власти, ни денег. Он уловил настроение римлян, что сослужило ему хорошую службу. Два года он провел, честно сражаясь в Северной Африке, а в 107 году его избрали консулом.[275]

После этого он провел еще три года в лагерях, сражаясь против Югурты. Наконец с помощью своего старшего офицера Луция Корнелия Суллы (тот самый Сулла, который встречался с Митридатом II, устанавливая контакт между римлянами и парфянами около пятнадцати лет тому назад), Марий смог заманить Югурту в ловушку и взять его в плен.

Югурта в цепях был препровожден в Рим, став символом не просто римской победы, а триумфа честности простолюдина над коррупцией аристократии. Самого Мария приветствовали как победителя. Впоследствии его избирали консулом еще пять раз подряд.

В действительности это противоречило римской конституции, которая не позволяла служить консулом год за годом (и приобретать все больше и больше власти). Но Марий стал народным любимцем. К тому же, конституция не помешала забыть закон ради богатых и могущественных или ради прежних борцов за простой люд, братьев Гракхов, — так почему бы она должна быть против теперь?

Впрочем, самого Мария, одарившего гражданством тысячи италийских союзников Рима за их помощь в битве, все же обвинили в нарушении конституции: «Простите, — ответил он на это, — но шум битвы помешал мне расслышать требование закона».^‹1242›

После шести консульств Марий — понимая, что вероятность победить в седьмой раз мала, — взял самоотвод, выйдя в отставку. Рим не вел настоящих войн со времени взятия в плен Югурты, а Марий (как пишет Плутарх) «не имел склонности к мирной жизни в качестве простого гражданина».^‹1243›

Однако настоящая война не заставила себя долго ждать. Италийские города на полуострове, все — римские подданные — много лет просили сделать их полноценными римскими гражданами с правом голоса. Но эту привилегию Сенат предоставлял весьма скупо. Общее ощущение, что простой люд Рима попирается ногами, выплеснулось наружу, и на окружающих итальянцев также. Они осознали, что мало внимания уделяется их постоянным просьбам: «Тиберий Гракх был настойчив при поддержке граждан, — заметит Цицерон позднее, — но отрицал права и договоренности с союзниками и латинянами».^‹1244› Теперь союзники и латиняне хотели участвовать в делах Рима[276] — и быть, по словам древнего историка Юстина, не просто гражданами, но партнерами в могуществе Рима.^‹1245›

Когда Сенат отказался поделиться своей властью, поднялась волна антиримских настроений. Сначала это приняло форму отрицания римских обычаев и латинского языка в пользу старых языков Италии; историк Э. Т. Салмон говорит, что надписи, найденные в италийских городах этого периода содержат необычное количество архаичных слов.^‹1246› За этим последовало объединение ряда италийских городов в новую ассоциацию, которую они назвали Италия. В 91 году возмущенные италийцы в городе Аскулум убили римского офицера, и борьба началась по-настоящему.

Эта так называемая «Союзническая война» была странным явлением — чем-то средним между гражданской войной и вторичным покорением местных племен. Рим медленно, силой и уговорами заставлял италийские города возвращаться в свой загон. Консул 90 года до н. э., член аристократического, но бедного клана Юлий Цезарь принял стратегию, которую успешно использовал Гао Цзу век тому назад: он предложил гражданство всем италийским союзникам, которые откажутся от мятежа. Римские армии выступили против городов, оставшихся враждебными. Марий, теперь уже почти семидесятилетний, вернулся из отставки, чтобы возглавить кампанию против северных городов, но его амбиции оказались крепче, чем его тело. Продвигался он медленно, его решения были нечеткими; в конце концов, говорит Плутарх, «он почувствовал, что совсем не способен продолжать воевать из-за плохого здоровья», и ушел в отставку вторично.^‹1247›

Бывший помощник Мария, Луций Корнелий Сулла, лучше показал себя в Союзнической войне. Он возглавил кампанию на юге; двадцать лет в подчинении Мария сделали его способным выносить суровость лагерной жизни. Он одерживал победу за победой. «Сулла добился столь замечательных успехов, — говорит Плутарх, — что его сограждане стали считать его великим полководцем».^‹1248›

К 88 году до н. э. Союзническая война окончилась. Рим снова стал хозяином полуострова, а италийские города завоевали полноправное римское гражданство. Сулла выдвинул себя в консулы и был избран на эту должность благодаря своей репутации великого военачальника. Он ожидал, что ему дадут лакомый кусочек военной работы на этот год, чтобы повести римские легионы в Малую Азию против создающего проблемы тамошнего царя, Евпатора Дионисия из Понта[277], северо-западного царства, которое угрожало поглотить дополнительные территории Малой Азии.

Победоносная война против Евпатора Дионисия, безусловно, стала бы тропой к славе, и Сулла был очевидным кандидатом для этой работы. По существу, он уже находился в сельской местности с тридцатью пятью тысячами солдат, готовя их к грядущей кампании. Но Марий все сильнее ревновал к своему старому помощнику. Хотя он и был теперь пожилым человеком, часто болел и располнел, однако попросил Сенат доверить кампанию против Евпатора Дионисия ему.

Многие римляне посчитали это решение странным. («Они предполагали, — говорит Плутарх, — что Марию, напротив, следует перебраться в теплые места и понежиться там, так как он уже утомлен летами и походами».^‹1249›) Однако Марий не без пользы десятилетиями жил возле римских политиков. Он подкупил одного из трибунов, чтобы тот поддержал его притязания на место главнокомандующего. Трибун, некто Сульпиций, собрал группу вооруженных людей, которых он называл «противниками Сената», и смог, слегка угрожая мечами, добыть для Мария нужное назначение. Он послал также двух трибунов, чтобы те взяли на себя командование армией Суллы и отвели ее к Марию.

Когда трибуны прибыли к войскам, армия их забила до смерти камнями.

«В течение многих лет под поверхностью Рима существовал гнойник, — говорит Плутарх, — и сложившаяся ситуация прорвала его».^‹1250› Разразилась полномасштабная гражданская война. Внутри Рима Марий и Сульпиций со своими вооруженными головорезами «начали убивать друзей Суллы». Сенаторы, испугавшись за свои жизни, дополнительно отправили Сулле нерешительный приказ сдать командование. Вместо этого тот собрал легионы и предложил им пойти на Рим.

Это было грубое нарушение римской конституции: ни один консул, которому доверили военные силы, не имел права использовать их в помериуме — пространстве, отделяющем римские стены от внешнего мира. Внутри город целиком был сферой деятельности Сената. Но раз дело касалось Суллы, Марий нарушил это ограничение и задействовал людей Сульпиция. Ему тоже пришлось нарушить конституцию, чтобы обороняться.

Некоторые офицеры Суллы отказались вторгаться в помериум. Сулла, зная, на какое серьезное нарушение закона он собирается идти, даже не уговаривал их; он просто ушел без них. Когда он подступил к городу, Сенат попросил его остановиться вне стен, чтобы дать им время разобраться в сложившейся ситуации. Полководец отказался, ворвался сквозь ворота с факелом в руке, крича, чтобы его люди поджигали дома его врагов. «В пылу воодушевления моментом он позволил гневу диктовать свои поступки, — говорит Плутарх. — Все, кого он видел, были врагами, а он… использовал пламя как способ своего возвращения в Рим, — пламя, которое не различало виноватых и невиновных».^‹1251›

Марий бежал в Северную Африку. Сульпиция взяли в плен, и Сенат, созванный Суллой (и его вооруженными людьми), покорно приговорил Сульпиция к смерти (а также заочно вынес смертный приговор Марию). Сулла, идя по тонкой линии между восстановлением порядка и действиями в стиле военного диктатора, немного отступил и позволил провести свободные выборы консула. Человеком, которого избрали, оказался Луций Цинна, который не был другом Суллы. Но он поклялся быть лояльным к своему коллеге-консулу и слушаться Сената.

Сулла, который пока так и не заработал себе славы в Малой Азии, оставил город в руках Цинны и Сената и снова собрал армию вне стен города. Затем он отправился на восток, направляясь к Понту и войне.

^{Шелковый путь}

* * *

Другая великая империя на другом конце мира также страдала от нарастающих внутренних проблем. Пока Рим погряз в Союзнической войне, император У-ди — правивший вот уже пятьдесят четыре года — заканчивал десятилетнюю кампанию против соседнего народа сюнну. Последний все еще пытался угрожать территориям Хань и землям на западе вдоль нового торгового тракта — Шелкового Пути.

К 101 году ханьский генерал Ли Гуан был назначен командовать самой дорогостоящей кампанией в китайской истории: завоеванием северо-западных земель — Ферганы[278] или Тай-юань.^‹1252›

Ли Гуан сражался за империю Хань более тридцати лет; его первой военной экспедицией было отражение вторжения сюнну в далекие дни императора Вэнь-ди. Сыма Цянь пишет, что в более поздней кампании он продемонстрировал свой интеллект, спасшись от нескольких тысяч всадников сюнну, которые отрезали его всего с сотней людей от основных сил. Он велел своим всадникам сойти с лошадей и снять седла: «Они ожидают, что мы будем убегать, — сказал он, — а если мы покажем, что не собираемся бежать, они заподозрят неладное». Его люди послушались, и сюнну, заподозрив ловушку, держались на расстоянии. На группу спускалась темнота, и Ли Гуан велел завернуться в одеяла и лечь под конями. Сюнну, увидев это, «решили, что командиры Хань, должно быть, замаскировали солдат на местности и планируют напасть на них в темноте». Они отступили, тогда Ли Гуан со своими людьми вскочили на коней и ускакали к основным силам.^‹1253›

Такой тип стратегического мышления все еще мало применялся среди римских командиров, которые, похоже, при сокрушении врага гораздо больше полагались на массу войск. Ли Гуан находился в хорошем тонусе все четыре года кампании в Фергане. Он был теперь весьма пожилым человеком — но, в отличие от Мария, все еще оставался крепким, активным и полностью способным руководить трудным вторжением на дикую территорию.

Сюнну восприняли это вторжение как прямой вызов их силе и ворвались в Фергану с другой стороны, чтобы остановить армии Хань. Первый поход Ли Гуана на Фергану оказался неудачным. Ему пришлось отойти на север через область, известную как Соленая Топь, которая была почти так же гостеприимна, как звучало ее название. Единственным источником пищи и воды здесь были обнесенные стенами города, лежащие вдоль главного пути, но при виде армии Хань большинство их крепко запирало ворота и отказывалось от боя в поле. У Ли Гуана был выбор — остановиться и осаждать их, может быть, истратив при этом больше припасов, чем армия получит в случае удачной осады, или предложить торговлю. Сыма Цянь говорит нам, что он принял промежуточный путь: если город не сдавался после пары дней, армия оставляла его и продолжала путь. Ко времени, когда Ли Гуан достиг своей главной цели, крупного города Ю-чэн, у него осталось «не более нескольких тысяч солдат, причем все они были голодны и измотаны».^‹1254›

Но он не хотел забираться так далеко просто так, поэтому окружил Ю-чэн и попытался его осадить. Но войска Ли Гуа-на были отброшены от города в рекордно короткий срок, и Ли понял, что у него нет иного выхода, кроме как возвращаться домой. Развернувшись, он направился к землям Хань по своим следам. Вся бесплодная экспедиция заняла два года, и домой вернулось лишь менее пятой части первоначальной армии.

Император У-ди, получив известие, что армия находится на пути домой, впал в ярость и послал приказ остановиться у прохода, который вел из Ферганы на территорию Хань — Ведьминых ворот. «Каждый, кто пройдет через проход, будет зарублен на месте», — заявляло послание. Ли Гуан остановился он не мог ни идти домой, ни повернуть назад. Целое лето он ждал, забытый, с остатками своей армии.

У-ди считал, что репутация его империи в опасности, и теперь, когда пути на запад были открыты, он не мог позволить себе потерять лицо. «Другие земли стали бы презирать Хань, — пишет Сыма Цянь, — и Китай превратился бы в посмешище». Поэтому он опустошил царскую сокровищницу, чтобы нанять солдат и закупить припасы для них, собрал дань воинами со своих союзников и освободил всех преступников из тюрем, чтобы отправить их сражаться в Фергану.

Ли Гуан, получивший новую армию из осужденных и наемников, не пришел в особый восторг, однако извлек урок из предыдущей кампании. Он вновь отправился к Ю-чэну. На этот раз первый же укрепленный город, который отказался поставить провиант для проходящих солдат, был осажден, взят и разграблен, а все население истреблено.^‹1255› «После этого, — замечает Сыма Цянь, — его продвижение вперед стало беспрепятственным».

Ю-чэн пал. Вскоре то же произошло и с Эр-ши, столицей ферганского правящего князя. Сюнну не смогли остановить продвижение ханьского войска. Через четыре года после начала первой кампании под контроль Хань перешла вся Фергана.

Это было великое достижение; оно продемонстрировало превосходство Хань над сюнну, а также показало государствам на западе вдоль Шелкового пути, что им лучше уступать войскам Хань: «Все государства Запада были шокированы и напуганы», — говорит один рассказ.^‹1256› Император Хань необыкновенно эффективно защитил претензии своей империи — ее право торговать на западе.

Однако престиж — дорогое удовольствие. Когда У-ди умер в 87 году до н. э. тогдам же, когда Сулла отправился в Малую Азию во главе своих легионов), Шелковый путь оставался открытым. Но сокровища Хань растаяли, армия была истощена. Следующие два императора династии Хань, Чжао-ди и Сюань-ди, мало что смогли сделать для расширения империи.

Как только Сулла благополучно покинул Италийский полуостров, второй консул выслал Цинну из города и запер ворота. Цинна, кипящий от злости за стенами, начал собирать себе армию, намереваясь с боем ворваться внутрь. Получив в Северной Африке эти новости, Марий немедленно вернулся, встретившись с Цинной возле города.

Марий доставил себе удовольствие небольшим театральным действием. Плутарх говорит, что он, одетый в лохмотья и заросший, так как отказывался подстригать волосы до возвращения в Рим, медленно хромая, встретился с Цинной, как гонимый пожилой проситель. Сведения об этом смирении наверняка дошли в Рим, где оставшийся консул быстро становился непопулярным (трудно было оставаться хорошим для всех в Риме первого века до нашей эры). Возможно, взятки попали в нужные руки — во всяком случае, Сенат послал извещения, приглашая обоих, и Цинну, и Мария, вернуться в Рим.

Марий, хоть и облаченный в лохмотья, сохранил значительное личное состояние и использовал его, чтобы собрать большую армию североафриканских наемников. Они с Цинной подошли к Риму во главе этой внушительной силы и прошли через ворота.

По поведению Мария позднейшие источники предполагают, что к тому времени он уже плохо соображал. Его личный телохранитель убивал без вопросов любого, на кого он указывал, пусть даже поначалу этот «любой» бывал другом Суллы. Кровавая баня вскоре разрослась. «Если кто-либо приветствовал Мария, но не получал ни слова приветствия в ответ, — говорит Плутарх, — это само по себе оказывалось сигналом к убийству прямо тут же, на улице; в конце концов даже его друзья начали впадать в ужас всякий раз, когда подходили к Марию поздороваться».^‹1257› Даже Цинна начал посматривать на союзника с беспокойством.

Тем временем Сулла покрывал себя славой (или позором, в зависимости от принадлежности описывающего его действия историка к римлянам или грекам), отвоевывал назад Малую Азию, а затем один за другим брал восставшие греческие города, приводя их к послушанию. Когда известие о том, что происходит в Риме, дошло до него, он развернул армию на путь к дому.

«Сулла идет!» — пишет Плутарх. Это звучало как избавление для римлян, и такие новости еще больше лишали Мария рассудка. Он начал безостановочно пьянствовать, подхватил плеврит и периодически бредил, воображая, что командует легионами, которые отправились захватывать Понт. Иногда Марий выкрикивал боевые приказы в самые странные моменты. 17 января 86 года до н. э. он умер в своем доме.

На самом деле Сулла не был настолько близко, как это представлялось Марию. Он не появлялся в Италии до 83 года до н. э. А тем временем все больше и больше выдающихся римлян бежало от «беззаконного удушья» Цинны и отправлялось навстречу Сулле, пока тот не стал «окружен кругом, который по своим намерениям и целям являлся сенатом».^‹1258› Цинна собрал армию и лично вышел навстречу Сулле, но его люди восстали и убили его, так что далеко уйти ему не удалось.

Очевидно, по мере того, как Цинна и Марий становились все более жестокими, мнение римлян все больше и больше принимало сторону Суллы. Но даже при этом Сулле приходилось с боями прокладывать себе путь в Рим, чтобы наконец появиться в городе. Сын Мария во главе старых сторонников отца организовал яростное сопротивление. Но Сулле помогли два способных молодых офицера по имени Помпей и Красс, и под командованием этой троицы армия Суллы проложила себе путь в город.

Заняв Рим, Сулла захватил шесть тысяч пленных — всех, кто сражался против него при его приближении к Риму. Их согнали в Цирк, а тем временем Сулла лично отправился с обращением в Сенат. В середине его речи из Цирка послышались все нарастающие крики. Выяснилось, что он приказал заколоть шесть тысяч защитников города. «Сулла продолжал говорить с тем же неподвижным, спокойным выражением лица, как и прежде, — сообщает Плутарх, — и приказал сенаторам… не обращать внимания на происходящее снаружи, так как это по его приказу наказывают преступников. В результате даже самый недалекий человек в Риме понял, что они просто сменили одного тирана на другого».^‹1259›

И это оказалось правдой. Рана, нанесенная Республике смертью Тиберия Гракха, расширилась и загноилась. Немногие люди, достаточно решительные, чтобы бороться с тиранией, сами быстро оказывались частью ее; и Сулла, встав во главе Рима (в 81 году до н. э. он был назначен диктатором, несмотря на тот факт, что на горизонте не было явного кризиса), тоже начал репрессии. «Я объявляю вне закона каждого, о ком могу плохо подумать, — сказал он в одной из публичных речей, — но если я забыл кого-нибудь, то объявлю их вне закона позднее». Друзья и родственники Мария и Цинны умерли или бежали из города; зять Цинны, молодой человек по имени Юлий Цезарь, был одним из тех счастливчиков, которым удалось спастись. Официальные убийства вскоре распространились за пределы политики, начался террор по личным мотивам: «Множество людей было убито за их имущество, — пишет Плутарх, — и даже экзекуторы отдавали себе отчет, что этот человек был убит за его большой дом, а этот — за его сад, в то время как тот — за его горячие источники».^‹1260›

Двое ближайших помощников Суллы пользовались не большей популярностью, чем сам диктатор. Помпей получил работу по выявлению бывших союзников Мария, которые покинули Италийский полуостров. Он выслеживал мятежников на Сицилии и в Северной Африке, и так успешно расправлялся с ними, что потребовал парада победы в свою честь, когда вернулся в Рим.^‹1261› А Красс в это время помогал сжигать в Риме дома, на которые претендовали они с Суллой. Он имел также на довольствии группу пожарных и агентов по продаже недвижимости. Как только дом начинал гореть, появлялся агент и предлагал купить собственность за бросовую цену; владелец дома соглашался, чтобы дом не стал полной потерей. Тут откуда ни возьмись появлялись пожарные и тушили огонь.^‹1262›

Взяв от Рима все, что мог, Сулла в 80 году до н. э. ушел в отставку и удалился в деревню. Тут он снова женился и взял себе в любовники мальчика — все это более-менее одновременно. Несмотря на всю активность, у него было слабое здоровье — вероятно, он страдал циррозом печени. Как сообщает Плутарх:

«Долгое время он не обращал внимания, что его кишечник портится, пока, наконец, гноящуюся плоть не поразили вши. С ними боролось много людей, день и ночь, но объем работы рос буквально под их руками; вскоре не только одежда, ванны, раковины, но само его тело было заражено этой напастью, в таких количествах они появлялись».

В таком отвратительном состоянии Сулла провел последние свои годы — как и Республика, смертельно больная, но все еще могущественная и мнящая себя здоровой.

Сравнительная хронология к главе 77

Данный текст является ознакомительным фрагментом.