ГЛАВА II ВОЙНА МЕЖДУ РИМОМ И КАРФАГЕНОМ ЗА ОБЛАДАНИЕ СИЦИЛИЕЙ.

ГЛАВА II

ВОЙНА МЕЖДУ РИМОМ И КАРФАГЕНОМ ЗА ОБЛАДАНИЕ СИЦИЛИЕЙ.

Вражда между карфагенянами и владетелями Сиракуз опустошала прекрасный сицилийский остров уже более ста лет. Оба противника вели войну, с одной стороны, при помощи политической пропаганды, для чего Карфаген поддерживал сношения с аристократически-республиканской оппозицией в Сиракузах, а сиракузские династы — с национальной партией в обязанных платить Карфагену дань греческих городах, с другой стороны, при помощи наемных армий, во главе которых сражались как Тимолеон и Агафокл, так и финикийские полководцы. И не только средства борьбы обеих сторон были одинаковы, но столь же одинаковыми были и те оставшиеся беспримерными в истории Запада бессовестность и вероломства, с которыми она велась с обеих сторон.

В проигрыше были Сиракузы. Еще по мирному договору 440 г. [314 г.] Карфаген удовольствовался третью острова к западу от Гераклеи Минойской и Гимеры и положительно признал гегемонию сиракузян над всеми восточными городами. После изгнания Пирра из Сицилии и из Италии (479) [275 г.] в руках карфагенян осталась самая значительная часть острова вместе с важным городом Акрагантом; во власти сиракузян остались только Тавромений и юго-восточная часть острова. Во втором по значению сицилийском городе на восточном берегу — в Мессане — засел отряд иноземных солдат и удержался там в независимости как от сиракузян, так и от карфагенян. Эти владетели Мессаны были кампанскими наемниками. Нравственная испорченность, в которой погрязали поселившиеся в Капуе и ее окрестностях сабеллы, сделала в течение IV и V веков [ок. 450—250 гг.] из Кампании то же, чем впоследствии были Этолия, Крит и Лакония — всеобщий центр вербовки для тех царей и городов, которые нуждались в наемных солдатах. И появившаяся там под влиянием кампанских греков полу культура, и варварский изнеженный образ жизни в Капуе и в остальных городах Кампании, и политическое бессилие, на которое их обрекала римская гегемония, однако не подчинившая их такому строгому режиму, который совершенно лишил бы их права располагать собою, — все это привело к тому, что молодежь Кампании толпами становилась под знамена вербовщиков; само собой понятно, что такая легкомысленная и постыдная торговля собою имела, как и повсюду, последствием отчуждение от отечества, привычку к насилиям и к солдатским буйствам и склонность к вероломству. Кампанцы не понимали, отчего было не завладеть отряду наемников вверенным их охране городом, если он был в состоянии удержаться в нем. В самой Капуе самниты, а во многих греческих городах луканцы овладевали городами таким же способом. Нигде политические обстоятельства не были более благоприятны для таких предприятий, чем в Сицилии; еще в эпоху Пелопоннесской войны точно таким способом утвердились в Энтелле и в Этне пробравшиеся в Сицилию кампанские предводители. Один отряд кампанцев, прежде служивший у Агафокла, а после его смерти (465) [289 г.] занимавшийся разбоями на свой страх и риск, утвердился около 470 г. [284 г.] в Мессане, которая была вторым городом греческой Сицилии и главным центром антисиракузской партии, в части острова, еще остававшейся под властью греков. Жители были перебиты или изгнаны; их жены, дети и дома были разделены между солдатами, и новые обладатели города — «марсовы люди», как они сами себя называли, или мамертинцы, — скоро сделались третьей державой на острове, северо-восточную часть которого они себе подчинили во время смуты, царившей там после смерти Агафокла. Карфагенянам были на руку эти события, в результате которых сиракузяне потеряли союзный или подчиненный им город и приобрели вблизи себя нового и сильного противника; с помощью карфагенян мамертинцы устояли в борьбе с Пирром, а преждевременный отъезд царя из Сицилии возвратил им прежнее могущество. История не должна ни оправдывать вероломство, с помощью которого они захватили власть, ни забывать, что тот бог, который наказывает за грехи отцов до четвертого поколения, не бог истории. Кто чувствует в себе призвание судить чужие грехи, тот пусть осуждает этих людей, но для Сицилии могло быть спасительным то, что в ней начинала возникать воинственная и связанная тесными узами с островом держава, которая уже была в состоянии выставить около восьми тысяч солдат и мало-помалу становилась способной предпринять своими собственными силами борьбу с чужеземцами, ставшую уже не по плечу эллинам, все более и более отвыкавшим от оружия, несмотря на непрерывные войны.

Однако сначала дела приняли иной оборот. Молодой сиракузский офицер, обративший на себя внимание сограждан и сиракузской солдатчины как своим происхождением из рода Гелона и своими близкими родственными связями с царем Пирром, так и отличием, с которым сражался под его начальством, Гиерон, сын Гиерокла, был призван путем военного избрания к командованию армией, находившейся во вражде с местным населением (479/480) [275/274 г.]. Своим благоразумным управлением, благородством своего характера и воздержанностью он скоро привлек к себе сердца как сиракузских граждан, привыкших к самым постыдным бесчинствам деспотов, так и вообще сицилийских греков. Он отделался, правда, изменническим образом, от непокорных наемников, возродил гражданскую милицию и попытался сначала с титулом главнокомандующего, а потом царя восстановить пришедшее в глубочайший упадок эллинское могущество при помощи гражданского ополчения и вновь набранных более покорных наемников. С карфагенянами, помогавшими грекам вытеснить царя Пирра из Сицилии, сношения были в то время мирными. Ближайшими врагами сиракузян были мамертинцы — соплеменники ненавистных, незадолго перед тем выгнанных наемников, убийцы своих греческих хозяев, узурпаторы сиракузской территории, притеснители и грабители множества маленьких греческих городов. Гиерон предпринял нападение на Мессану в союзе с римлянами, которые в это же время выслали свои легионы против союзников, соплеменников и сообщников мамертинцев по преступлениям утверждавшихся в Регии кампанцев. Благодаря большой победе, после которой Гиерон был провозглашен царем сицилийцев (484) [270 г.], ему удалось запереть мамертинцев в их городе и после длившейся несколько лет осады довести их до такой крайности, что они убедились в невозможности долее защищать город своими собственными военными силами. Сдаться на капитуляцию было немыслимо, так как сражавшихся в Мессане кампанцев несомненно ожидала в Сиракузах такая же смерть под топором палача, какая постигла в Риме кампанцев, защищавшихся в Регии; единственным средством спасения была сдача города или карфагенянам или римлянам, так как и те и другие были так заинтересованы в приобретении этого важного города, что не стали бы стесняться никакими побочными соображениями. Вопрос о том, что более выгодно — отдаться ли в руки властителей Африки или же властителей Италии — оказался спорным; после долгих колебаний большинство кампанских граждан наконец решило предложить римлянам обладание господствующей над морем крепостью.

Момент, когда послы мамертинцев появились в римском сенате, имел чрезвычайно важное всемирно-историческое значение. Хотя в то время еще никто не мог предвидеть всех последствий перехода через узкий рукав моря, но для каждого из участвовавших в совещании сенаторов было ясно, что, каково бы ни было принятое решение, оно будет иметь более важные последствия, чем всякое другое из прежних сенатских решений. Люди строгой честности конечно были вправе спросить: о чем же тут совещаться? Разве могло кому-либо прийти на ум не только нарушить союзный договор с Гиероном, но, только что наказавши со справедливой строгостью регионских кампанцев, принять их не менее виновных сицилийских сообщников в союз и в дружбу с римским государством и избавить их от заслуженного наказания? Сверх того, высказывалось опасение, что такой образ действий не только доставил бы врагам повод для нападок, но и глубоко возмутил бы всех добросовестных людей. Однако и те государственные деятели, для которых политическая честность не была пустой фразой, могли с своей стороны спросить: разве тех римских граждан, которые нарушили военную присягу и предательски умертвили римских союзников, можно ставить наравне с иноземцами, совершившими преступление против иноземцев и, сверх того, там, где никто не предоставлял римлянам права быть судьями над преступниками и мстителями за погибших? Если бы дело шло только о том, кому должна принадлежать Мессана — сиракузянам или мамертинцам, Рим не стал бы воздвигать препятствий ни для тех, ни для других. Рим стремился к обладанию Италией, а Карфаген — к обладанию Сицилией; в то время замыслы обеих держав едва ли простирались далее; но именно по этой причине каждая из этих держав была готова поддерживать вблизи от своих границ промежуточную державу (карфагеняне были готовы поддерживать независимость Тарента, а римляне — независимость Сиракуз и Мессаны), и если это оказывалось невозможным, предпочитала сама завладеть пограничными пунктами, а не уступать их другой великой державе. Когда Регий и Тарент могли попасть в руки римлян, карфагеняне попытались сами завладеть этими городами, и только случайность им в этом помешала; точно так и римлянам представлялся теперь случай включить Мессану в свою симмахию; если бы они не захотели им воспользоваться, они не могли бы рассчитывать на то, что город останется независимым или достанется сиракузянам, а сами принудили бы его отдаться в руки финикийцев. Благоразумно ли было пропустить удобный случай (который, конечно, не повторился бы), чтобы завладеть естественным мостовым укреплением между Италией и Сицилией и обеспечить за собою это владение, оставив там храбрый и вполне надежный гарнизон? Благоразумно ли было, отказавшись от Мессаны, отказываться от владычества над последним свободным проходом, между восточным морем и западным и вместе с тем — от свободы италийской торговли? Впрочем, против занятия Мессаны возникали и иного рода возражения, не имевшие ничего общего с политическою честностью. Наименее веским из этих возражений было то, что неизбежно пришлось бы вести войну с Карфагеном; как бы ни была трудна эта война, Рим не имел оснований ее опасаться. Гораздо важнее было то, что, проникая за море, римляне уклонились бы от своей прежней чисто италийской и чисто континентальной политики; им пришлось бы тогда отказаться от той системы, благодаря которой их предки заложили фундамент для величия Рима, и выбрать иную систему, последствия которой никто не мог предугадать. Это было одно из тех мгновений, когда всякие расчеты откладываются в сторону и когда одна только вера в собственную звезду и в звезду отечества дает смелость схватить руку, протягиваемую из мрака будущности, и идти по ее указанию, не зная куда. Долго и серьезно обсуждал сенат предложение консулов отправить легионы на помощь мамертинцам и все же не пришел ни к какому окончательному решению. Но среди граждан, на усмотрение которых было представлено это дело, было свежо еще сознание могущества, достигнутого собственными силами. Благодаря завоеванию Италии римлянами, точно так же как благодаря завоеванию Греции македонянами и завоеванию Силезии пруссаками, у победителей достало смелости, чтобы вступить на новое для них поприще; формальным предлогом для заступничества за мамертинцев послужил протекторат над всеми италиками, будто бы по праву принадлежавший Риму. Заморские италики были приняты в италийский союз ¹⁸¹ , и граждане решили, по предложению консулов, послать им в помощь войска (489) [265 г.].

Успех этого дела зависел от того, как отнесутся к нему те две сицилийские державы, интересы которых были близко затронуты этим вмешательством римлян в сицилийские дела и которые до той поры были номинально союзницами Рима. Когда римляне обратились к Гиерону с требованием прекратить военные действия против их новых союзников в Мессане, он имел полное право отнестись к этому требованию так же, как отнеслись в подобном случае самниты и луканцы к занятию Капуи и Турий, и объявить римлянам войну; однако такая война была бы с его стороны безрассудством, если бы он остался без союзников; поэтому от его осторожной и умеренной политики можно было ожидать, что он покорится неизбежности, если со своей стороны и Карфаген не вмешается в дело. В этом, по-видимому, не было ничего невозможного. В 489 г. [265 г.], т. е. через семь лет после попытки финикийского флота овладеть Тарентом, римляне отправили в Карфаген посольство с требованием объяснений по этому делу; они внезапно предъявили хотя и не лишенные основания, но уже почти позабытые притязания, считая нелишним в числе других военных приготовлений наполнить и дипломатический арсенал поводами к войне, для того чтобы, по своему обыкновению, разыграть при издании манифестов о войне роль обиженной стороны. Во всяком случае, можно было с полным правом утверждать, что попытка карфагенян овладеть Тарентом и попытка римлян овладеть Мессаной были вполне одинаковы и по замыслу и по юридическому обоснованию, а отличались они одна от другой только случайным успехом. Карфаген уклонился от открытого разрыва. Послы возвратились в Рим с официально выраженным неодобрением того карфагенского адмирала, который попытался завладеть Тарентом, и с неизбежными в подобных случаях фальшивыми клятвенными обещаниями; со стороны карфагенян также не было недостатка в разных жалобах, но они высказывали их сдержанно и не грозили римлянам войной, в случае если состоится предполагаемое вторжение последних в Сицилию. Однако такое вторжение было достаточным поводом для объявления войны, потому что Карфаген считал сицилийские дела, как и Рим италийские, своими внутренними делами, в которые независимая держава не может допускать чьего-либо вмешательства, и соответственно с этим намерен был действовать. Но только в этом случае финикийская политика предпочла открытой угрозе войны более осторожный образ действий. Когда приготовления римлян к отправке подкреплений мамертинцам были наконец доведены до того, что флот, состоявший из военных кораблей Неаполя, Тарента, Велии и Локр, и авангард римской сухопутной армии, предводимый военным трибуном Гаем Клавдием, появились в Регии (весной 490 г.) [264 г.], из Мессаны было получено неожиданное известие, что карфагеняне, вступив в соглашение с антиримской партией в Мессане, уладили в качестве нейтральной державы мирную сделку между Гиероном и мамертинцами и что, стало быть, осада города снята; далее, что в мессанской гавани стоит карфагенский флот, а городская цитадель занята карфагенским гарнизоном, причем и тот и другой находятся под начальством адмирала Ганнона. Мамертинские граждане, совершенно подчинившиеся теперь влиянию карфагенян, изъявили римскому главнокомандующему свою признательность за столь быстро доставленную помощь, но вместе с тем уведомили его, что, к счастью, они уже в ней не нуждаются. Несмотря на это, ловкий и отважный офицер, командовавший римским авангардом, отплыл со своими войсками. Карфагеняне принудили римские суда возвратиться назад и даже завладели несколькими из них; однако карфагенский адмирал не забыл данного ему строгого приказания не подавать римлянам никакого повода к открытию военных действий и потому возвратил захваченные суда добрым друзьям, стоявшим по ту сторону пролива. Римляне, казалось, скомпрометировали себя перед Мессаной так же бесполезно, как карфагеняне перед Тарентом. Но Клавдия не испугала первая неудача, и его вторичная попытка высадиться с войсками удалась. Он немедленно призвал гражданство на собрание, на которое явился, по его приглашению, и карфагенский адмирал, все еще не терявший надежды избегнуть открытого разрыва. Но на этом самом собрании римляне задержали адмирала, и как сам Ганнон, так и слабый, оставшийся без начальника, финикийский гарнизон, который стоял в цитадели, оказались настолько малодушными, что первый дал своим войскам приказание отступить, в второй исполнил приказание своего пленного начальника и удалился вместе с ним из города. Таким образом, предмостное укрепление острова очутилось в руках римлян. Карфагенские власти имели полное основание разгневаться на своего главнокомандующего за его безрассудство и слабость; они предали его казни и объявили римлянам войну. Прежде всего было важно снова завладеть утраченной позицией. Перед Мессаной появился сильный карфагенский флот под начальством сына Ганнибала Ганнона. Он запер вход в пролив, а высаженная там на берег карфагенская армия приступила к осаде города с северной стороны. Гиерон, выжидавший только решительного вмешательства карфагенян, чтобы со своей стороны начать войну с римлянами, снова привел к стенам Мессаны свою только что отступившую армию и взял на себя осаду города с южной стороны. Однако тем временем прибыл в Регий и римский консул Аппий Клавдий Каудекс с главной армией; пользуясь ночной темнотой, он успел переправиться в Сицилию, несмотря на присутствие карфагенского флота. Отвага и счастье были на стороне римлян; союзники, не ожидавшие нападения всей римской армии и потому не сосредоточившие своих сил, были поодиночке разбиты выступившими из города римскими легионами, и вследствие этого осада прекратилась. В течение всего лета римская армия удерживала позиции и даже попыталась завладеть Сиракузами; но, после того как эта попытка ей не удалась и после того как она была принуждена в результате больших потерь прекратить осаду Эхетлы (на границе владений сиракузских и карфагенских), она возвратилась в Мессану, а оттуда в Италию, оставив в городе сильный гарнизон. Следует полагать, что результаты этой первой внеиталийской экспедиции римлян не вполне соответствовали тому, чего от нее ожидали, так как консул не получил триумфа; тем не менее, энергичное вмешательство римлян в дела Сицилии должно было произвести сильное впечатление на местных греков. В следующем году беспрепятственно вступила в Сицилию вдвое более сильная армия, предводимая обоими консулами. Один из этих консулов, Марк Валерий Максим, прозванный после этой экспедиции «Мессанским» (Messalla), одержал блистательную победу над соединенными силами карфагенян и сиракузян; после этого сражения финикийская армия уже не осмеливалась вступать с римлянами в борьбу; тогда не только подпали под власть римлян Алеза, Кенторипа и вообще мелкие греческие города, но и сам Гиерон покинул карфагенскую партию и, заключив с римлянами мир, сделался их союзником (491) [263 г.]. Он держался верной политики, потому что перешел на сторону римлян лишь после того, как выяснилось, что их вмешательство в дела Сицилии было серьезно и пока еще было не поздно купить у них мир без уступок и жертв. Второстепенные сицилийские государства — Сиракузы и Мессана, которые не могли проводить самостоятельную политику и которым приходилось только делать выбор между римской гегемонией и карфагенской, должны были во всяком случае предпочесть первую, так как римляне, очевидно, еще не имели в то время намерения завоевать весь остров, а решили только не допускать до его завоевания карфагенян; к тому же от римлян можно было ожидать взамен карфагенской системы тирании и монополий большей терпимости в обхождении и свободы торговли. С тех пор Гиерон оставался самым важным, самым постоянным и самым уважаемым из всех союзников Рима в Сицилии. Таким образом, была достигнута ближайшая цель римлян. Благодаря двойному союзу с Мессаной и Сиракузами и прочному владычеству над всем восточным побережьем были обеспечены и возможность высадки и доставка войскам продовольствия, до того времени встречавшая большие затруднения; в результате этого война в Сицилии, грозившая ранее такими опасностями, которых даже нельзя было заранее предвидеть, утратила свой характер рискованного предприятия. Поэтому в дальнейшем на нее затрачивалось не больше усилий, чем на войну в Самнии и Этрурии; двух легионов, отправленных в следующем году (492) [262 г.] на остров, оказалось достаточно, чтобы при содействии сицилийских греков повсюду загнать карфагенян внутрь их крепостей. Карфагенский главнокомандующий, сын Гисгона Ганнибал, перебросился со своими главными силами в Акрагант с целью до последней крайности защищать это самое важное из карфагенских владений в Сицилии. Римляне не были в состоянии взять этот сильно укрепленный город приступом; поэтому они окружили его линиями окопов и двойным лагерем: осажденные, доходившие числом до 50 тысяч, скоро стали терпеть недостаток в самом необходимом. Чтобы выручить их, карфагенский адмирал Ганнон высадился подле Гераклеи и в свою очередь отрезал подвоз припасов для осаждающей римской армии. Обе стороны терпели большую нужду; наконец, чтобы выйти из затруднительного положения и неизвестности, было решено вступить в бой. Нумидийская конница оказалась настолько же лучше римской, насколько римская пехота превосходила финикийскую. Римская пехота и решила победу, хотя со стороны римлян потери были также очень значительны. Успех выигранного сражения отчасти был уменьшен тем, что после битвы осажденная армия, воспользовавшись утомлением победителей и господствовавшей в их рядах сумятицей, вышла из города и добралась до флота; тем не менее, победа имела большое значение. Акрагант попал в руки римлян, а вместе с ним подпал под их власть и весь остров, за исключением приморских крепостей, в которых карфагенский вождь Гамилькар, заменивший Ганнона, окопался и укрепился так, что его нельзя было оттуда выгнать ни силой, ни голодом. После того военные действия ограничивались только вылазками карфагенян из сицилийских крепостей и их высадками на берегах Италии.

Римляне только тогда поняли, с какими трудностями было для них сопряжено ведение войны. Если правда, что карфагенские дипломаты, как рассказывают, советовали римлянам не доводить дело до разрыва, потому что ни один римлянин не посмеет без дозволения карфагенян даже только вымыть свои руки в море, то эта угроза не были лишена основания. Карфагенский флот господствовал на море без соперников и не только держал в покорности прибрежные города Сицилии, снабжая их всем необходимым, но угрожал высадкой Италии, вследствие чего еще в 492 г. [262 г.] там пришлось оставить одну консульскую армию. Хотя дело и не доходило до вторжения в широких размерах, но небольшие карфагенские отряды высаживались на берегах Италии и разоряли римских союзников, а что было хуже всего — торговля Рима и его союзников оказалась совершенно парализованной; если бы это продолжалось еще несколько времени, то Цере, Остия, Неаполь, Тарент и Сиракузы были бы совершенно разорены, между тем как карфагеняне с избытком вознаграждали себя сбором контрибуций и захватом торговых судов за то, что не сполна получали дань с сицилийцев.

Только тогда римляне сами убедились, как убедились в этом на опыте Дионисий, Агафокл и Пирр, что карфагенян было так же легко разбить на поле сражения, как было трудно окончательно победить. Тогда стало ясно, что необходимо создать флот, и потому было решено соорудить его в составе 20 трехпалубных и 100 пятипалубных кораблей. Но исполнить это энергичное решение оказалось нелегко. Правда, ведущий свое начало из риторских школ рассказ, будто римляне в то время в первый раз погрузили весла в воду, есть не что иное, как ребяческий вымысел; италийский торговый флот, без сомнения, уже был в то время очень значителен, и в италийских военных кораблях также не было недостатка. Но все это были военные барки и трехпалубные суда, похожие на те, какие были в употреблении в более раннюю эпоху; в Италии тогда еще вовсе не строили пятипалубных кораблей, которые по новейшей, распространившейся преимущественно из Карфагена, системе ведения морской войны почти исключительно составляли боевую линию. Поэтому принятая римлянами мера была отчасти похожа на то, как если бы в наше время постройка линейных кораблей была предпринята морской державой, прежде того довольствовавшейся фрегатами и катерами; и как в наше время был бы принят в таком случае за образец иностранный военный корабль, так и римляне дали своим кораблестроителям в качестве модели севшую на мель карфагенскую пентеру. Конечно, римляне могли бы скорее достигнуть цели, если бы захотели воспользоваться содействием сиракузян и массалиотов; но их государственные деятели были достаточно предусмотрительны, чтобы не вверять защиту Италии неиталийскому флоту. Напротив того, италийские союзники были привлечены к деятельному участию в этом предприятии путем пополнения кадров как морских офицеров, которые большею частью брались с италийских торговых судов, так и матросов, уже одно название которых (socii navales) доказывает, что они в течение некоторого времени поставлялись исключительно союзниками. Кроме того, впоследствии стали употреблять для работ во флоте рабов, которые поставлялись государством и богатыми семьями, а вскоре также и самых бедных граждан. При таких условиях и принимая в соображение отчасти тогдашнее сравнительно низкое положение кораблестроительного искусства, отчасти энергию римлян, нетрудно понять, почему эти последние смогли выполнить в один год задачу превращения континентальной державы в морскую, что не удалось Наполеону, и уже весной 494 г. [260 г.] спустить на воду свой флот в составе 120 парусных судов. Конечно, этот флот не мог равняться с карфагенским ни по числу судов, ни по быстроходности, а этот последний недостаток был тем более важен, что морская тактика того времени заключалась главным образом в маневрировании. Хотя в тогдашних морских битвах также участвовали тяжеловооруженные солдаты и стрелки из лука, сражавшиеся с палубы, и хотя также с последней действовали метательные машины, но самый обыкновенный и самый решительный способ борьбы заключался в том, чтобы нагнать и потопить неприятельский корабль, ради чего переднюю часть кораблей вооружали тяжелым железным носом; сражавшиеся корабли обыкновенно кружились один около другого, пока какому-нибудь из них не удавалось нанести своему противнику решительный удар. Поэтому приблизительно из 200 человек, обыкновенно составлявших экипаж греческого трехпалубного корабля, было не более 10 солдат, тогда как гребцов было 170, т. е. по 50 или по 60 на каждую палубу; экипаж пятипалубного корабля состоял приблизительно из 300 гребцов и из соответствующего числа солдат. Ввиду того, что при неопытности морских офицеров и гребцов корабли их не могли маневрировать так же искусно, как карфагенские, римлянам пришла счастливая мысль восполнить этот недостаток, снова уделив солдатам значительную роль в морских битвах. С этой целью к передним частям кораблей были приделаны подъемные мосты, которые можно было опускать и вперед и в обе стороны; они были снабжены с обеих сторон брустверами, и на них могли помещаться по два человека в ряд. Когда неприятельский корабль приближался к римскому с целью нанести ему удар или когда эта попытка не удавалась и он становился к римскому кораблю бортом, тогда подъемный мост опускался на его палубу и зацеплялся за нее посредством железных шипов; это не только избавляло римский корабль от опасности потонуть, но и доставляло находившимся на нем римским солдатам возможность перебраться по мосту на неприятельский корабль и взять его приступом. Для морской службы этого рода не было сформировано особой морской милиции, а употреблялись по мере надобности сухопутные войска; так, например, в одной большой морской битве, когда одновременно римский флот переправлял десант на отдельных кораблях, сражалось до 120 легионеров. Таким образом, римляне создали флот, который был в состоянии помериться с карфагенским. Те, которые делают из истории сооружения римского флота какую-то волшебную сказку, впадают в заблуждение и, сверх того, не достигают своей цели; надо прежде всего понять, в чем дело, а потом уже удивляться. Сооружение римского флота было не чем иным, как великим национальным подвигом, который благодаря гениальной изобретательности и энергии как в замыслах, так и в их выполнении вывел отечество из такого положения, которое было еще более бедственным, чем это могло казаться на первый взгляд.

Все же начало борьбы было неблагоприятно для римлян. Римский адмирал, консул Гней Корнелий Сципион, направлявшийся в Мессану с семнадцатью прежде других снаряженными парусными судами (494) [260 г.], попытался дорогой завладеть Липарой, рассчитывая на неожиданность своего нападения. Но отряд стоявшего подле Панорма карфагенского флота запер вход в гавань этого острова, в которой римские корабли стали на якоре, и без боя захватил в плен всю эскадру вместе с консулом. Это, впрочем, не помешало главному римскому флоту по окончании всех приготовлений также направиться к Мессане. Идя вдоль берегов Италии, этот флот повстречался с производившей рекогносцировку более слабой карфагенской эскадрой и имел счастье нанести ей поражение, в избытке компенсировавшее первую неудачу римлян; затем он благополучно и победоносно вступил в гавань Мессаны, где второй консул, Гай Дуилий, принял над ним командование взамен своего пленного товарища. Карфагенский флот, шедший из Панорма под начальством Ганнибала, встретился подле Мильского мыса, на северо-западе от Мессаны, с римским флотом, которому пришлось выдержать там первое серьезное испытание. Карфагенский флот, полагая найти в тихоходных и неповоротливых римских кораблях легкую добычу, устремился на них рассыпным строем, но вновь изобретенные абордажные мосты вполне выполнили свое назначение. Римские корабли прицеплялись к неприятельским, по мере того как эти последние приближались к ним поодиночке и брали их приступом; к ним нельзя было подступиться ни спереди, ни сбоку, потому что грозный мост немедленно опускался на неприятельскую палубу. Когда бой кончился, оказалось, что около 50 карфагенских кораблей, составлявших почти половину неприятельского флота, были потоплены или взяты римлянами, причем в числе последних находился адмиральский корабль Ганнибала, когда-то принадлежавший царю Пирру. Успех был огромен, но еще более важно было произведенное им моральное впечатление. Рим внезапно превратился в морскую державу; теперь он уже располагал достаточными средствами, для того чтобы с энергией довести до развязки войну, грозившую затянуться на бесконечно долгое время и уничтожить италийскую торговлю.

Этой цели можно было достигнуть двумя путями. Можно было напасть на карфагенян на италийских островах и отнять у них одну вслед за другой приморские крепости в Сицилии и Сардинии, что было вполне возможно при помощи искусно комбинированных операций на суше и на море; после того как это было бы доведено до конца, можно было бы заключить с Карфагеном мир с условием уступки тех островов Риму, а если бы это не удалось или оказалось недостаточным, можно было бы перенести второй акт войны в Африку. Или же можно было пренебречь островами и со всеми силами устремиться на Африку, но не в авантюрном духе Агафокла, т. е. не сжигая позади себя корабли и не возлагая всех надежд на победу над доведенным до отчаяния неприятелем, а прикрывая сильным флотом связь высадившейся в Африке армии с Италией; в этом случае можно было или ожидать умеренно выгодных мирных условий от неприятеля, приведенного в замешательство первыми успехами римлян, или же прибегнуть к крайним усилиям, для того чтобы принудить неприятеля к изъявлению полной покорности. Сначала выбор остановился на первом из этих операционных планов. Через год после битвы при Милах (495) [259 г.] консул Луций Сципион взял приступом портовый город Алерию на Корсике — надгробный камень полководца, напоминающий об этом подвиге, сохранился до настоящего времени — и сделал из этого острова морскую базу, откуда можно было предпринимать нападения на Сардинию. Попытка утвердиться на северном берегу этого острова, в Ульбии, не удалась, потому что у флота не было десантных войск. Хотя эта попытка повторилась в следующем году (496) [258 г.] с большим успехом и римляне разграбили находившиеся вблизи от морского берега ничем не защищенные поселения, но им все-таки не удалось прочно там обосноваться. В Сицилии они также не подвигались вперед. Гамилькар вел энергично и искусно войну на суше и на море не только при помощи оружия, но и при помощи политической пропаганды; каждый год некоторые из многочисленных маленьких городков отпадали от римлян, и их приходилось с трудом вновь отнимать у финикийцев, тогда как карфагеняне не подвергались никаким нападениям в своих приморских крепостях, особенно в своей штаб-квартире в Панорме и в заново укрепленной Дрепане, куда Гамилькар переселил жителей Эрикса ввиду ее более легкой защиты со стороны моря. Второе большое морское сражение (497) [257 г.] у Тиндарийского мыса, в котором обе стороны приписывали себе победу, ничего не изменило в положении дел. Таким образом, ничто не двигалось вперед вследствие ли того, что в римских войсках высшая власть делилась между несколькими начальниками и сами начальники часто сменялись, что затрудняло концентрацию руководства целым рядом мелких военных операций, или вследствие общих стратегических условий, которые при тогдашнем положении военной науки были вообще неблагоприятны для нападающих, а тем более для римлян, которые еще только начали знакомиться с научными методами ведения войны. Между тем италийская торговля страдала не намного меньше, чем до сооружения флота, хотя грабежи на берегах Италии и прекратились.

Римский сенат, утомившись бесплодным ходом военных действий и горя нетерпением окончить войну, решил изменить тактику и напасть на Карфаген в Африке. Весной 498 г. [256 г.] флот из 330 линейных кораблей двинулся под парусами к берегам Ливии; близ устья Гимеры, на южном берегу Сицилии, он принял на борт десантную армию; она состояла их четырех легионов под предводительством обоих консулов — Марка Атилия Регула и Луция Манлия Вольсона; оба были опытными полководцами. Карфагенский адмирал не воспрепятствовал посадке неприятельских войск на корабли, но на своем пути в Африку римляне встретили у Экнома неприятельский флот, выстроившийся в боевом порядке, для того чтобы защитить свое отечество от неприятельского нашествия. Едва ли когда-либо вступали на море в бой более громадные массы людей, чем в этом сражении. Римский флот из 330 парусных судов насчитывал по меньшей мере 100 тысяч человек экипажа и, кроме того, десантную армию приблизительно в 40 тысяч человек; в карфагенском флоте, состоявшем из 350 кораблей, экипаж был по меньшей мере так же многочислен, как и в римском; стало быть, в этот день собралось около 300 тысяч человек, для того чтобы разрешить спор между двумя могущественными державами. Финикийцы расположились далеко растянутой линией, опираясь левым флангом о берега Сицилии. Римляне построились треугольником с адмиральскими кораблями обоих консулов впереди; вправо и влево от них стали косой линией первая и вторая эскадры; наконец третья эскадра, имевшая на буксире транспортные суда, построенные для перевозки кавалерии, заняла линию, замыкавшую треугольник. Таким плотно сомкнутым строем римский флот двинулся на неприятеля. За ним более медленно следовала четвертая эскадра, оставленная в резерве. Клинообразное нападение легко прорвало карфагенскую линию, так как ее центр, на который было устремлено это нападение, с умыслом отступил; тогда битва разделилась на три отдельных сражения. В то время как адмиралы вместе с обеими стоявшими на флангах эскадрами гнались за карфагенским центром и вступали с ним в бой, стоявшее подле берега левое крыло карфагенян устремилось на третью римскую эскадру, отставшую от двух первых, потому что ее стесняли находившиеся у нее на буксире суда; эта эскадра не устояла против стремительного натиска более сильного неприятеля и была оттеснена к берегу; в то же время правое крыло карфагенян обошло римскую резервную эскадру в открытом море и напало на нее с тыла. Первое из этих трех сражений окончилось скоро: корабли карфагенского центра, очевидно, были слабее двух сражавшихся с ними римских эскадр и потому обратились в бегство. Тем временем две другие части римского флота с трудом выдерживали борьбу с более сильным неприятелем; однако в ближнем бою им очень пригодились грозные абордажные мосты, с помощью которых они держались до той минуты, когда оба адмирала пришли к ним на выручку со своими кораблями. Тогда римская резервная эскадра смогла вздохнуть свободно, а карфагенские корабли первого фланга поспешили удалиться перед превосходными силами римлян. Когда и этот бой кончился в пользу римлян, тогда все еще способные держаться на воде римские корабли напали с тыла на карфагенский левый фланг, упорно старавшийся воспользоваться своим первым успехом; он был окружен со всех сторон, и почти все его корабли были захвачены римлянами. Остальные потери были почти равны с обеих сторон. В римском флоте было потоплено 24 судна, а в карфагенском 30 судов потоплено и 64 захвачено римлянами. Несмотря на понесенные серьезные потери, карфагенский флот не отказался от своего намерения защищать Африку и с этой целью возвратился назад в карфагенский залив, где ожидал высадки римлян, собираясь снова вступить с ними в бой. Но вместо того, чтобы высадиться в западной части полуострова, образующей залив, римляне высадились в его восточной части — там, где Клупейская бухта могла служить для них просторной и защищенной почти от всяких ветров гаванью и где они нашли превосходную приморскую крепость в городе Клупее, лежащем на самом морском берегу на щитообразном холме, возвышающемся над равниной. Без всяких препятствий со стороны неприятеля они высадили свои войска на берег и укрепились на возвышении; там они скоро устроили окруженную окопами стоянку для кораблей; а затем сухопутная армия могла приступить к военным действиям. Римские войска рассыпались по стране и стали ее грабить; они нашли возможность отправить в Рим около 20 тысяч рабов. Благодаря какому-то фантастическому счастью смелый замысел удался в первого раза и с небольшими потерями; римляне, казалось, были близки к цели. Как они были уверены в успехе, видно из того, что сенат приказал отослать назад в Италию большую часть флота и половину армии; Марк Регул остался в Африке один с 40 кораблями, 15 тысячами пехотинцев и 500 всадниками. И эта самоуверенность, по-видимому, не была преувеличенной. Карфагенская армия, упавшая духом до того, что не осмеливалась показаться на равнине, потерпела первую неудачу в лесистых теснинах, где не могла употреблять в дело свои лучшие средства обороны — конницу и слонов. Города стали сдаваться массами, а нумидийцы восстали и рассеялись по стране. Регул был вправе надеяться, что начнет следующую кампанию осадой столицы, и в этих видах раскинул свой зимний лагерь в ближайшем от нее расстоянии — в Тунисе. Карфагеняне упали духом и запросили мира. Но консул потребовал кроме уступки Сицилии и Сардинии также заключения неравного союза с Римом, который обязывал карфагенян отказаться от содержания собственного военного флота и поставлять корабли для военного флота римлян; эти условия поставили бы Карфаген наравне с Неаполем и Тарентом и не могли быть приняты, пока карфагеняне имели в своем распоряжении и сухопутную армию и флот и пока их столица оставалась неразрушенной. Огромное воодушевление, которое при приближении крайней опасности охватывает даже наиболее деградировавшие восточные нации, побудило и карфагенян к таким напряженным усилиям, каких трудно было ожидать от лавочников. Гамилькар, который столь успешно вел в Сицилии малую войну с римлянами, появился в Ливии с отборными сицилийскими войсками, которые могли служить отличным ядром для вновь набираемой армии; сверх того, связи и золото карфагенян привлекли к ним толпы превосходных нумидийских наездников и многочисленных греческих наемников, в числе которых находился и славный полководец, спартанец Ксантипп, организаторский талант и стратегическая проницательность которого принесли немало пользы его новым господам ¹⁸² . В то время как карфагеняне проводили зиму в приготовлениях к обороне, римский главнокомандующий стоял в бездействии подле Туниса. Оттого ли, что он не чуял собиравшейся над его головой грозы, оттого ли, что чувство военной чести не дозволяло ему сделать то, чего требовало его положение, он стоял с горстью людей под стенами неприятельской столицы, вместо того чтобы совершенно отложить мысль об осаде, к которой он даже не был в состоянии приступить, и укрыться в клупейской цитадели; он даже не позаботился вовремя обеспечить свое отступление к укрепленной стоянке кораблей и не постарался своевременно добыть то, в чем он всего более нуждался, — хорошую легкую кавалерию, которую он мог бы без большого труда получить путем переговоров с восставшими нумидийскими племенами. Он по своей собственной вине поставил и себя и свою армию точно в такое же положение, в какое попал Агафокл во время своей безрассудной экспедиции. Когда наступила весна (499) [255 г.], положение дел уже настолько изменилось, что кампанию начали не римляне, а карфагеняне; они поспешили вызвать римлян на бой по той понятной причине, что им нужно было покончить с армией Регула, прежде чем она успеет получить из Италии подкрепления. По той же самой причине римлянам не следовало спешить; но уверенность в своей непобедимости в открытом поле побудила их тотчас принять сражение, невзирая ни на превосходство неприятельских сил (численность пехоты была почти одинаковой с обеих сторон, но 4 тысячи всадников и 100 слонов давали карфагенянам решительный перевес), ни на благоприятные условия местности, так как карфагеняне выстроились на широкой равнине, вероятно неподалеку от Туниса. Командовавший в этот день карфагенянами Ксантипп начал с того, что бросил свою конницу на неприятельских всадников, стоявших по обыкновению на обоих флангах боевой линии; немногочисленные римские эскадроны были в одно мгновение рассеяны массами неприятельской кавалерии, которая вслед за тем обошла и окружила римскую пехоту. Нисколько не смутившиеся от этой опасности легионы пошли в атаку на неприятельскую линию, и хотя прикрывавшие эту линию слоны удержали напор правого фланга и центра римлян, но их левый фланг, минуя слонов, атаковал наемную пехоту на правом фланге неприятеля и совершенно ее опрокинул. Однако именно вследствие этого успеха ряды римлян пришли в расстройство. На главные массы римской пехоты напали спереди слоны, с обоих флангов и с тыла неприятельская конница, и хотя они геройски защищались, построившись в каре, однако в конце концов были разорваны на части и искрошены. Победоносный левый фланг римлян натолкнулся на свежие силы карфагенского центра, где ливийская пехота готовила ему такую же участь, какая постигла остальную римскую армию. Так как сражение происходило на ровном месте, а неприятельская кавалерия была гораздо более многочисленна, то римляне были частью изрублены, частью взяты в плен; только 2 тысячи человек, принадлежавшие к тем отрядам легкой пехоты и конницы, которые были разбиты в самом начале, с трудом успели добраться до Клупеи, в то время, как сражаясь, гибли римские легионы. В числе немногочисленных пленников находился и сам консул, впоследствии кончивший свою жизнь в Карфагене; его родственники, полагая, что карфагеняне обошлись с ним не по военному обычаю, отомстили за него двум знатным карфагенским пленникам в Риме; они с ними обошлись так возмутительно, что даже рабы сжалились над страдальцами, и тогда по их доносу трибуны прекратили это безобразие ¹⁸³ . Когда достигла до Рима весть от этом страшном событии, римляне, естественно, прежде всего позаботились о спасении тех войск, которые укрылись в Клупее. Римский флот немедленно вышел в море в числе 350 парусных судов и после блестящей победы подле Гермейского мыса, стоившей карфагенянам 114 кораблей, достиг Клупеи как раз вовремя, чтобы выручить из беды окопавшиеся остатки разбитой армии. Если бы этот флот был прислан до катастрофы, он мог бы превратить поражение в победу и, вероятно, положил бы конец войнам с финикийцами. Но теперь уже римляне до такой степени растерялись, что после удачного сражения подле Клупеи посадили все свои войска на корабли и отплыли обратно, добровольно покинув важный и удобный для обороны пункт, обеспечивавший им возможность высадки в Африке, и оставив без защиты многочисленных африканских союзников на произвол мстительных карфагенян. Карфагеняне не пропустили этого удобного случая, чтобы пополнить свою опустевшую казну и наглядно показать подданным, каковы могут быть последствия измены. Они наложили на них экстраординарную контрибуцию в размере 1 тысячи талантов серебра (1 740 000 талеров) и 20 тысяч быков и приказали распять на кресте всех шейхов в отложившихся общинах; число этих казненных доходило до 3 тысяч, и столь страшное неистовство карфагенских должностных лиц подготовило революцию, вспыхнувшую через несколько лет после того в Африке. Наконец — точно римлянам было суждено испытать несчастье в такой же полной мере, в какой они до того времени пользовались счастьем, — их флот был застигнут на возвратном пути сильной бурей, во время которой потонуло три четверти их кораблей вместе с экипажем; только 80 кораблей достигли гавани (июль 499 г.) [255 г.]. Капитаны кораблей предсказывали это несчастье, но импровизированные римские адмиралы не хотели отменить приказа об отплытии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.