ГЛАВА I КАРФАГЕН.

ГЛАВА I

КАРФАГЕН.

Семитическое племя стоит посреди и в то же время как бы вне народов древнего классического мира. Центром тяжести для первого был Восток, для вторых Средиземное море, и как ни передвигались границы, как ни смешивались между собою племена вследствие войн и переселений, все-таки глубокое чувство разноплеменности всегда отделяло и до сих пор отделяет индо-германские народы от сирийского, израильского и арабского народов. То же можно сказать и о том семитическом народе, который далее всех других распространился на Запад, — о финикийцах. Их родиной была та узкая прибрежная полоса между Малой Азией, сирийским плоскогорьем и Египтом, которая называлась Ханааном, т. е. равниной. Только этим именем нация называла сама себя: еще в века христианства африканский крестьянин называл себя ханаанитом; но у эллинов Ханаан назывался «страной пурпура» или также «страной красных людей», Финикией; италики также называли ханаанитов пунийцами, и мы обыкновенно называем их финикийцами или пунийцами.

Эта страна очень удобна для земледелия, но в особенности благоприятна она для торговли благодаря своим превосходным гаваням и изобилию леса и металлов; оттого-то торговля и развилась, быть может, в первый раз во всем своем величии именно там, где чрезвычайно богатый восточный материк приближается к далеко раскинувшемуся, богатому островами и гаванями Средиземному морю. Все, чего можно достигнуть мужеством, находчивостью и предприимчивостью, было направлено финикийцами к тому, чтобы широко развить торговлю и находившиеся в связи с ней мореплавание, промышленность и колонизацию и сделаться посредниками между Востоком и Западом. В незапамятные времена мы встречаемся с ними на Кипре и в Египте, в Греции и в Сицилии, в Африке и в Испании и даже на Атлантическом океане и на Немецком море. Область их торговой деятельности простирается от Сьерра-Леоне и Корнуэлла на западе до Малабарского берега на востоке; через их руки проходят золото и жемчуг с востока, тирский пурпур, невольники, слоновая кость, львиные и леопардовые шкуры из внутренней Африки, арабский ладан, льняные изделия Египта, глиняная посуда и тонкие вина Греции, медь с острова Кипр, испанское серебро, английское олово, железо с острова Эльба. Финикийские моряки доставляют каждому народу то, что ему нужно или что он в состоянии купить, и проникают всюду, с тем, однако, чтобы каждый раз возвратиться в тесное, но дорогое их сердцу отечество. Финикийцы, конечно, имеют право быть упомянутыми в истории наряду с нациями эллинской и латинской, но и на них — даже едва ли не более, чем на каком-либо другом народе, — подтверждается та истина, что древность развила народные силы односторонне. Все, что было создано у арамейского племени великого и долговечного в области духовной культуры, не было делом финикийцев: если вера и знание в некотором смысле и были первоначально достоянием арамейских наций и перешли к индо-германцам с Востока, то все же ни финикийская религия, ни финикийские наука и искусство, сколько нам известно, никогда не занимали самостоятельного положения среди арамейцев. Религиозные представления финикийцев бесформенны и лишены красоты, а их культ скорее возбуждал, чем обуздывал, сладострастие и жестокость. Никаких следов влияния финикийской религии на другие народы не сохранилось, по меньшей мере в эпоху, доступную для исторического исследования. Нет указаний и на существование такой финикийской архитектуры или пластики, которую можно было бы сравнить если не с тем, что мы находим на родине искусств, то хотя бы с тем, что мы находим в Италии. Древнейшей родиной научных наблюдений и их практического применения был Вавилон или страны, лежавшие вдоль Евфрата; там, вероятно, впервые стали наблюдать за движением звезд; там впервые стали различать и письменно выражать звуки речи; там люди начали размышлять о времени, о пространстве и о действующих в природе силах; туда приводят нас древнейшие следы астрономии и хронологии, алфавита, меры и веса. Правда, финикийцы сумели извлечь пользу из художественного и высокоразвитого вавилонского мастерства для своей промышленности, из наблюдений за движением звезд — для своего мореплавания и из записи звуков и введения правильных мер — для торговли, а, развозя товары, они распространили немало важных зачатков цивилизации. Но нет никаких указаний на то, чтобы именно от них исходил алфавит или какое-нибудь из вышеупомянутых гениальных творений человеческого ума, а те религиозные или научные идеи, которые дошли через них к эллинам, они разбрасывали не подобно хлебопашцам, засевающим землю, а подобно птицам, нечаянно роняющим семена. Финикийцы были совершенно лишены той способности цивилизовать и ассимилировать приходившие с ними в соприкосновение и доступные для культуры народы, которую мы находим у эллинов и даже у италиков. В области римских завоеваний романский язык совершенно вытеснил иберийские и кельтские наречия; африканские берберы до сих пор еще говорят на том же языке, что и во времена Ганнона и Баркидов. Но более всего недоставало финикийцам, как и всем арамейским нациям в противоположность индо-германским, стремления к прочной государственной организации, гениальной идеи автономной свободы. В самые цветущие времена Сидона и Тира Финикия постоянно была яблоком раздора между господствовавшими на берегах Евфрата и Нила державами; она постоянно находилась в подданстве то у ассирийцев, то у египтян. С силами вдвое меньшими эллинские города достигли бы независимости; но осторожные сидонцы рассчитывали, что закрытие караванных путей, ведущих на Восток, или египетских гаваней обойдется им гораздо дороже самой тяжелой дани; поэтому они предпочитали аккуратно уплачивать подати то Ниневии, то Мемфису и даже в случае необходимости участвовали с своими кораблями в битвах их царей. Финикийцы не только у себя дома терпеливо выносили иго своих повелителей, но и вне своего отечества вовсе не стремились к замене мирной торговой политики политикой завоевательной. Их колонии были факториями; они предпочитали добывать от туземцев товары и снабжать их привозными товарами, чем приобретать в далеких странах обширные территории и заниматься там трудным и мешкотным делом колонизации. Даже со своими соперниками по торговле они избегали войн; они почти без сопротивления были вытеснены из Египта, из Греции, из Италии и из восточной Сицилии, а в больших морских сражениях, происходивших в раннюю эпоху из-за владычества над западной частью Средиземного моря при Алалии (217) [537 г.] и при Кумах (280) [474 г.], не финикийцы выносили трудности борьбы с греками, а этруски. В тех случаях, когда нельзя было избежать конкуренции, они старались улаживать дело полюбовно; они даже никогда не делали попытки завладеть городом Цере или Массалией. Они, конечно, еще менее были склонны к ведению наступательных войн. Только один раз появляются они в древние времена на поле сражения в роли нападающих, а именно — во время большой экспедиции, предпринятой африканскими финикийцами в Сицилию и кончившейся (274) [480 г.] тем, что Гелон Сиракузский нанес им поражение при Гимере; но и на этот раз они являются только послушными подданными великого царя и выступают в поход против западных эллинов только с целью уклониться от участия в походе против восточных эллинов; это видно из того, что в том же году персы заставили их сирийских соплеменников принять участие в битве при Саламине. Это происходило не от трусости: плавание по неведомым морям и на вооруженных кораблях требует немало мужества, в котором у финикийцев не было недостатка, как они это неоднократно доказывали. Тем менее можно это приписывать отсутствию стойкого и самобытного национального чувства; напротив того, арамейцы защищали свою национальность и духовным оружием и своею кровью от всех приманок греческой цивилизации и от всякого насилия со стороны восточных и западных деспотов с таким упорством, до какого никогда не доходил ни один из индо-германских народов и которое нам, жителям Запада, кажется порою сверхчеловеческим, а порою звериным. Но при самом живом сознании племенной особенности, при самой неизменной преданности родному городу самой своеобразной чертой в характере финикийцев было отсутствие государственных способностей. Свобода не была для них приманкой, и они не стремились к господству; «они жили, — говорится в «Книге судей», — по обыкновению сидонцев: спокойно, тихо и беспечно и обладали богатствами».

Из всех финикийских колоний ни одна не достигла процветания так скоро и так легко, как те, которые были основаны тирянами и сидонцами на южном побережье Испании и на побережье северной Африки; этих стран не достигали ни власть великого царя, ни опасное соперничество греческих мореплавателей; а туземное население находилось в таком положении по отношению к иноземным пришельцам, в каком находятся в Америке индейцы по отношению к европейцам. Из основанных там многочисленных и цветущих финикийских городов первое место занимал «Новый город» — Карфада, или, как его называли на западе, Кархедон, или Карфаген. Хотя этот город не был древнейшим поселением финикийцев в той области и даже, быть может, первоначально находился в зависимости от древнейшего финикийского города в Ливии — от близлежащей Утики, — но он скоро затмил и соседние города и даже свою метрополию благодаря несравненным преимуществам географического положения и энергичной предприимчивости его жителей. Он стоял недалеко от (бывшего) устья Баграды (Медшерда), протекающей по самой хлебородной полосе северной Африки, на плодородной, до сих пор еще застроенной виллами и покрытой оливковыми и апельсинными рощами, возвышенности, которая спускается к равнине пологим скатом и оканчивается со стороны моря мысом, омываемым морскими волнами; эта местность лежит подле самой большой североафриканской гавани, подле Тунисского залива, там, где этот красивый бассейн представляет самую удобную якорную стоянку для больших кораблей и где у самого морского берега имеется годная для питья ключевая вода; местные условия были там так беспримерно благоприятны для земледелия и торговли, что основанная в том месте тирянами колония не только стала первым финикийским торговым городом, но даже и во времена римского владычества едва восстановленный Карфаген стал третьим городом в империи, и еще теперь там стоит и процветает город в сто тысяч жителей, несмотря на все неблагоприятные для него условия и на то, что он выстроен на менее удачно выбранном месте. Само собой понятно, что в городе на таком выгодном месте и с таким населением процветали и земледелие, и торговля, и промышленность; но от нас требует ответа вопрос, каким путем эта колония достигла такого политического могущества, какого не достигал ни один из других финикийских городов.

Что финикийское племя и в Карфагене оставалось верным своей пассивной политике, на это нет недостатка в доказательствах. Вплоть до эпохи своего процветания Карфаген уплачивал за занятую городом территорию поземельную подать туземным берберам, принадлежавшим к племени максиев, или макситанов, и хотя город был достаточно защищен морем и пустыней от всякого нападения со стороны восточных держав, он, по-видимому, признавал, быть может, только номинально, верховную власть великого царя и в случае надобности иногда уплачивал ему дань с целью обеспечить свои торговые сношения с Тиром и с Востоком. Но при всей готовности финикийцев жить со всеми в ладу и подчиняться обстоятельства сложились так, что им поневоле пришлось вступить на путь более энергичной политики. Ввиду наплыва эллинских переселенцев, неудержимо стремившихся на Запад, уже успевших вытеснить финикийцев из собственно Греции и из Италии и пытавшихся сделать то же в Сицилии, в Испании и даже в Ливии, финикийцы были вынуждены искать для себя какой-нибудь надежной опоры, чтобы не быть окончательно задавленными. Так как на этот раз им приходилось иметь дело не с великим царем, а с греческими торговцами, то они уже не могли отделаться изъявлениями покорности и уплатой повинностей и податей за право по-старому заниматься торговлей и промышленностью. Массалия и Кирена уже были основаны; вся восточная Сицилия уже находилась в руках греков, и для финикийцев настал последний срок, когда еще было не поздно оказать серьезное сопротивление. Карфагеняне взялись за это дело; путем продолжительных и упорных войн они положили предел наступательному движению киренейцев и не дали возможности эллинам утвердиться на западе от триполийской пустыни. Кроме того, поселившиеся на западной оконечности Сицилии финикийцы успели при помощи карфагенян отразить нападения греков; они охотно и добровольно поступили в вассальную зависимость от могущественного соплеменного города. Эти важные успехи, достигнутые во II в. от основания Рима и обеспечившие финикийцам владычество над юго-западной частью Средиземного моря, само собой, доставили руководившему борьбой городу гегемонию над всей нацией и вместе с тем изменили его политическое положение. Карфаген уже не был простым торговым городом; он стал стремиться к владычеству над Ливией и над частью Средиземного моря, потому что был к тому вынужден необходимостью. Этим успехам, по всей вероятности, много содействовало введение наемных войск, которое вошло в обыкновение в Греции около половины IV века от основания Рима [ок. 400 г.], а у восточных народов, и в особенности у карийцев, было еще более древним и даже, может быть, было введено именно финикийцами. Вследствие вербовки иноземцев война превратилась в громадную денежную спекуляцию, а это было совершенно в духе финикийцев.

Под влиянием этих внешних успехов карфагеняне впервые перешли в Африке от наемного и выпрошенного пользования землей к приобретению ее в собственность и к завоеваниям. Кажется, только около 300 г. от основания Рима [ок. 450 г.] удалось карфагенским купцам освободиться от поземельной подати, которую им приходилось прежде уплачивать туземцам. Это дало возможность завести полевое хозяйство в больших размерах. Финикийцы искони старались вкладывать свои капиталы в землю; земледелие они широко развивали при помощи рабов или наемных рабочих; это видно из того, что иудеи поступали в большом числе в качестве поденщиков к богатым тирским купцам именно для работ этого рода. Теперь ничто не препятствовало карфагенянам разрабатывать богатую ливийскую почву по такой системе, которая сродни теперешней плантаторской: они возделывали землю руками скованных цепями рабов, а число этих последних доходило у иных владельцев до двадцати тысяч. Но этим не удовольствовались. Так как земледелие было введено у ливийцев, по-видимому очень рано и, по всей вероятности, до появления финикийских колоний, как следует полагать, из Египта, то находившиеся в окрестностях Карфагена поселения земледельцев были захвачены с оружием в руках, а свободные ливийские крестьяне были превращены в феллахов, которые должны были отдавать своим господам в качестве дани четвертую часть земных плодов и были подчинены регулярному набору рекрут для формирования собственной карфагенской армии. С бродившими подле границы пастушескими племенами (???????) столкновения не прекращались, но цепь укрепленных постов обеспечила спокойствие в замиренной стране, и кочевники были мало-помалу оттеснены в пустыню и в горы или же были принуждены признать верховную власть Карфагена, уплачивать ему дань и доставлять вспомогательные войска. В эпоху первой Пунической войны их большой город Тевесте (Тебесса, у верховьев Медшерды) был взят карфагенянами. Это были те самые «города и племена (????) подданных», о которых идет речь в карфагенских государственных договорах; под городами разумеются несвободные ливийские деревни, а под племенами — покорившиеся номады.

Наконец, сюда следует присовокупить и владычество Карфагена над остальными африканскими финикийцами, или над так называемыми ливийскими финикийцами. К числу их принадлежали: частью выселившиеся из Карфагена по всему северному и отчасти северо-западному африканскому побережью более мелкие колонии, которые, конечно, не были ничтожны, так как только на берегах Атлантического океана было разом поселено 30 тысяч таких колонистов; частью древние финикийские поселения, которые были особенно многочисленны на берегах теперешней провинции Константины и тунисского пашалыка, как например: Гиппон, впоследствии прозванный Царским (Бона), Гадрумет (Суза), Малый Лептис (к югу от Сузы), который был вторым городом африканских финикийцев, Фапс (там же) и Великий Лептис (Лебда, к западу от Триполи). Теперь уже трудно доискаться, каким образом все эти города подпадали под власть Карфагена, добровольно ли с целью оградить себя от нападений киренейцев и нумидийцев или же по принуждению; но не подлежит сомнению, что даже в официальных документах они называются карфагенскими подданными, что они были принуждены срыть свои городские стены, уплачивать Карфагену дань и поставлять вспомогательные войска. Впрочем, они не были обязаны ни поставлять рекрут, ни уплачивать поземельные подати, а доставляли определенное число солдат и определенную сумму денег; так, например, Малый Лептис ежегодно уплачивал громадную сумму в 465 талантов (574 тысячи талеров); затем они жили на равных правах с карфагенянами и могли заключать равноправные браки ¹⁷⁷ . Только Утика избежала такой же участи не столько благодаря своему могуществу, сколько благодаря тому пиетету, с которым относились карфагеняне к их старинным покровителям; она сохранила как свои городские стены, так и свою независимость. Финикийцы действительно питали к подобным отношениям достойное удивления чувство благоговения, резко отличавшееся от равнодушия греков. Даже во внешних делах «Карфаген и Утика» решают и сговариваются заодно, что конечно не помешало гораздо более обширному Новому городу утвердить свою фактическую гегемонию и над Утикой. Таким образом, тирская фактория превратилась в столицу могущественного североафриканского государства, которое простиралось от триполийской пустыни до Атлантического океана и если в своей западной части (Марокко и Алжир) довольствовалось лишь поверхностным занятием прибрежной полосы, то в более богатой восточной части, в теперешних округах Константины и Туниса, господствовало и над внутренними странами, постоянно расширяя свои границы в южном направлении. По меткому выражению одного древнего писателя, карфагеняне превратились из тирцев в ливийцев. Финикийская цивилизация господствовала в Ливии, подобно тому как после походов Александра греческая цивилизация стала господствовать в Малой Азии и в Сирии, хотя господство первой и не было так всесильно, как господство второй. При дворах шейхов кочевых племен говорили и писали по-финикийски, и цивилизованные туземные племена приняли для своего языка финикийский алфавит ¹⁷⁸ ; но их полное обращение в финикийцев было бы несогласно с духом нации и не входило в политику Карфагена. Эпоху, когда совершилось это превращение Карфагена в столицу Ливии, нет возможности определить, потому что это превращение, без сомнения, совершалось постепенно. Только что упомянутый писатель называет Ганнона реформатором нации; если это тот самый Ганнон, который жил во время первой войны с Римом, то он, без сомнения, лишь завершил ту новую систему, которая проводилась, вероятно, в течение IV и V веков от основания Рима [ок. 450—250 гг.]. По мере того, как расцветал Карфаген, на родине финикийцев приходили в упадок большие города — Сидон и в особенности Тир; их процветанию был положен конец частью из-за внутренних смут, частью из-за внешних бедствий, и особенно после того, как в I в. от основания Рима [ок. 750—650 гг.] их осаждал Салманассар, во II [ок. 650—550 гг.] — Навуходоносор, в V [ок. 350—250 гг.] — Александр. Знатные семьи и старинные торговые предприятия Тира большею частью перебрались в более безопасную и цветущую колонию и перенесли туда свои способности, свои капиталы и свои традиции. В то время как финикийцы столкнулись с римлянами, Карфаген был так же бесспорно первым среди ханаанитских городов, как Рим был первой среди латинских общин.

Но владычество над Ливией составляло лишь половину карфагенского могущества; одновременно не менее сильно развилось господство Карфагена на море и в колониях. В Испании главным владением финикийцев была очень древняя тирская колония Гадес (Кадикс); сверх того они владели на западе и на востоке от этого поселения целым рядом факторий, а внутри страны — серебряными рудниками, так что в их руках находились приблизительно теперешняя Андалузия и Гренада или, по крайней мере, берега этих провинций. Карфагеняне не пытались завоевывать внутренние страны у туземных воинственных племен; они довольствовались тем, что владели рудниками и базами, необходимыми для торговли, рыбного промысла и добывания раковин, и даже там с трудом защищались от соседних племен. Эти владения, по всей вероятности, принадлежали в сущности не карфагенянам, а тирцам, и Гадес не входил в число тех городов, которые были обязаны уплачивать Карфагену дань; однако и этот город подобно всем западным финикийцам фактически подчинялся гегемонии Карфагена; это видно из того, что Карфаген посылал жителям Гадеса подкрепления для борьбы с туземцами и что он завел к западу от Гадеса карфагенские торговые поселения. Эбуз же и Бареары были с ранних пор заняты самими карфагенянами частью для рыбной ловли, частью в качестве форпостов против массалитов, с которыми велась оттуда ожесточенная борьба. Еще в конце II века от основания Рима [ок. 570—550 гг.] карфагеняне утвердились и в Сардинии, которую они эксплуатировали точно так же, как и Ливию. Между тем как туземцы, спасаясь от обращения в землепашцев-невольников, ушли в гористую внутреннюю область, точно так же как в Африке нумидийцы ушли на границу пустыни, финикийские колонии были поселены в Каралисе (Кальяри) и в других важных пунктах, и плодородные прибрежные страны стали возделываться руками переселенных туда ливийских хлебопашцев. Наконец, что касается Сицилии, то Мессанский пролив и большая восточная часть острова издавна попали в руки греков; но финикийцы удержали в своей власти при помощи карфагенян частью близлежащие более мелкие острова — Эгаты, Мелиту, Гавл, Коссиру, среди которых особенно разбогатело и стало процветать поселение на Мальте, частью западный и северный берега Сицилии, откуда они поддерживали сообщение с Африкой из Мотии, а впоследствии из Лилибея, а с Сардинией — из Панорма и из Солеиса. Внутренняя часть острова оставалась во власти туземцев — элимеев, сиканов и сикелов. После того как был положен предел дальнейшему наступлению греков, в Сицилии установилось сравнительно мирное положение, которое было лишь ненадолго нарушено предпринятой под давлением персов экспедицией карфагенян против их греческих соседей на острове (274) [480 г.] и которое вообще продолжалось до аттической экспедиции в Сицилию (339—341) [415—413 гг.]. Обе соперничавшие нации старались уживаться и довольствоваться тем, чем уже прежде владели. Все эти колонии и владения были довольно важны и сами по себе; но они получили еще более важное значение, потому что сделались оплотом морского владычества карфагенян. Благодаря обладанию южной Испанией, Балеарскими островами, Сардинией, западной Сицилией и Мелитой и благодаря тому, что для эллинской колонизации были воздвигнуты преграды и на восточных берегах Испании, и в Корсике, и вблизи Сиртов, обладатели североафриканского побережья закрыли доступ в свои моря и монополизировали западный пролив. Только владычество на Тирренском и Галльском морях приходилось финикийцам делить с другими нациями. Но с этим еще можно было мириться, пока силы этрусков и греков там уравновешивались; с первыми из них, как с менее опасными соперниками, Карфаген даже вступил в союз против греков. Однако когда могущество этрусков пришло в упадок (для предотвращения которого карфагеняне не напрягали всех своих сил, как это обыкновенно случается при заключении подобных вынужденных союзов) и когда широкие замыслы Алкивиада не увенчались успехом, тогда Сиракузы сделались, бесспорно, первой греческой морской державой и, понятно, не только владетели Сиракуз стали стремиться к владычеству над Сицилией и над нижней Италией и вместе с тем к владычеству на Тирренском и Адриатическом морях, но и карфагеняне были принуждены вступить на путь более энергичной политики. Ближайшим последствием продолжительной и упорной борьбы между ними и их столь же могущественным, сколь неблагородным соперником Дионисием Сиракузским (348—389) [406—365 гг.] было уничтожение или обессиление центральных сицилийских государств, что было в интересах обеих сторон, и разделение острова между сиракузянами и карфагенянами. Самые цветущие города Сицилии — Селин, Гимера, Акрагант, Гела, Мессана — были в течение этих губительных войн разрушены карфагенянами до основания, а Дионисий не без удовольствия взирал на гибель или упадок эллинизма, потому что надеялся, что при помощи набранных в Италии, Галлии и Испании наемников ему будет легче утвердить свое владычество над опустошенной или усеянной военными поселениями страной. Мир, который был заключен после победы, одержанной в 371 г. [383 г.] карфагенским полководцем Магоном при Кронионе, и который отдал во власть карфагенян греческие города Фермы (прежнюю Гимеру), Эгесту, Гераклею Минойскую, Селин и часть территории Акраганта вплоть до Галика, считался обеими соперничавшими из-за обладания островом державами только за временную сделку; попытки совершенно вытеснить соперников беспрестанно возобновлялись с обеих сторон. Четыре раза — при Дионисии Старшем (360) [394 г.], при Тимолеоне (410) [344 г.], при Агафокле (445) [309 г.] и во времена Пирра (476) [278 г.] — карфагеняне завладели всей Сицилией вплоть до Сиракуз и терпели неудачу лишь под крепкими стенами этого города; почти так же часто случалось, что и сиракузяне чуть ли не совершенно вытесняли африканцев из Сицилии, когда ими начальствовали такие талантливые полководцы, как Дионисий Старший, Агафокл и Пирр. Однако весы все более и более склонялись на сторону карфагенян, которые постоянно были нападающими; хотя они стремились к своей цели и не с римской стойкостью, зато их нападения проводились с большой планомерностью и с большей энергией, чем оборона греческого города, утомленного раздорами политических партий. Финикийцы были вправе надеяться, что не всякий раз добыча будет вырвана из их рук моровой язвой или каким-нибудь иноземным кондотьером; по меньшей мере на море исход борьбы уже был решен: попытка Пирра восстановить сиракузский флот была последней. После того как она кончилась неудачей, карфагенский флот стал без соперников господствовать над всей западной частью Средиземного моря; его же попытки завладеть Сиракузами, Регием и Тарентом ясно доказывают, как велики были силы карфагенян и к чему они стремились. Вместе с тем карфагеняне старались монополизировать в свою пользу морскую торговлю той страны и устранить от нее как чужеземцев, так и своих собственных подданных; останавливаться же перед какими-либо ведущими к цели насилиями было не в характере карфагенян. Современник пунических войн, отец географии Эратосфен (479—560) [275—194 гг.], свидетельствует, что карфагеняне бросали в море всякого попавшегося в их руки мореплавателя, который осмеливался направляться к берегам Сардинии или к Гадесу; с этим вполне согласуется и тот факт, что договором 406 г. [348 г.] Карфаген открывал для римских торговых судов доступ в испанские, сардинские и ливийские гавани, а договором 448 г. [306 г.] запер для них все эти гавани за исключением своей собственной — карфагенской.

Аристотель, умерший лет за пятьдесят до начала первой пунической войны, характеризует государственное устройство Карфагена как переходное от монархического режима к аристократическому или к такому демократическому, который клонился к олигархии, так как он называет это устройство обоими этими именами. Управление находилось главным образом в руках совета старшин, состоявшего подобно спартанской герусии из двух ежегодно избиравшихся гражданами царей и из двадцати восьми герусиастов, которые, по-видимому, также ежегодно вновь избирались гражданами. Этот совет, в сущности, и заведовал делами государственного управления; так, например, он распоряжался приготовлениями к войне, давал предписания о наборе рекрут, назначал главнокомандующего и прикомандировывал к этому последнему нескольких герусиастов, из которых потом обыкновенно выбирались младшие военачальники; к нему же адресовались депеши. Существовал ли наряду с этим малочисленным советом другой, более многочисленный — сомнительно; во всяком случае, он не мог иметь большого значения. Цари как будто бы тоже не пользовались никаким особым влиянием; они были главным образом верховными судьями, как нередко и назывались (шофеты, praetores). Более широкой властью пользовался главнокомандующий; старший современник Аристотеля Исократ говорит, что карфагеняне управлялись у себя дома олигархически, а во время похода — монархически; поэтому римские писатели, быть может не без основания, называли должность карфагенского главнокомандующего диктатурой, хотя прикомандированные к нему герусиасты ограничивали его власть если не юридически, то фактически, а после того как он слагал с себя свою должность, его ожидала незнакомая римлянам обязанность представлять отчет. Должность главнокомандующего не ограничивалась никаким определенным сроком, и уже одним этим она отличалась от должности годовых царей, от которой ее отличает решительным образом и Аристотель; впрочем, соединение нескольких должностей в одном лице было у карфагенян обыкновенным явлением; поэтому нас не должен удивлять тот факт, то нередко один и тот же человек исполнял обязанности и главнокомандующего и шофета. Но выше герусии и выше должностных лиц стояла корпорация ста четырех, или, короче сказать, ста мужей или судей, которая была главным оплотом карфагенской олигархии. Ее не было в первоначальной государственной конституции Карфагена, а возникла она подобно званию спартанских эфоров из аристократической оппозиции против монархических элементов. При продажности должностей и при малочисленности членов высшего правительственного учреждения карфагенский род Магонов, более всех других блиставший своим богатством и военной славой, грозил соединить в своих руках дела военного и мирного управления и судебную власть. Это привело к реформе государственной конституции и к учреждению корпорации судей незадолго до эпохи децемвиров. Нам положительно известно, что занятие должности квестора давало право на вступление в эту судейскую корпорацию, но что такой кандидат подвергался избранию через посредство установленных пятичленных коллегий, которые пополнялись сами собою. Сверх того, хотя судьи и должны были по закону избираться, по всей вероятности, ежегодно, на самом деле они оставались в этой должности долее и даже пожизненно, почему римляне и греки обыкновенно называли их сенаторами. Как ни темно все это в деталях, тем не менее мы ясно распознаем здесь олигархическую сущность учреждения, самопополнявшегося аристократией. Характерным, хотя и единичным, на это указанием может служить тот факт, что в Карфагене кроме общих бань для обыкновенных граждан существовали еще особые бани для судей. Первоначальным назначением этих судей было исполнение обязанностей политических присяжных, которые привлекали к ответственности главнокомандующего и, без сомнения, если в том представлялась надобность, также шофетов и герусиастов, после того как они слагали должность, и по своему благоусмотрению подвергали их беспощадно жестоким наказаниям и даже смертной казни. Естественно там, как и повсюду, где правительственные учреждения поставлены под контроль особой корпорации, власть перешла от учреждений, стоявших под контролем, к тем, которые контролировали; поэтому нетрудно понять, почему эти последние стали вмешиваться во все дела управления (так, например, герусия сообщала содержание важных депеш сначала судьям, а потом уже народу) и почему страх перед контролем, обыкновенно соразмерявшим свои приговоры с результатами, стеснял как карфагенских государственных людей, так и карфагенских полководцев везде и всюду. Карфагенские граждане хотя и не были, как в Спарте, ограничены одним пассивным присутствием при решении государственных дел, но фактически они имели на эти решения очень незначительное влияние. При выборах в герусию была принята за правило система явных подкупов; при назначении главнокомандующего народ, правда, запрашивался, но только после того, как это назначение уже состоялось по предложению герусии. И в других случаях обращались к народу только тогда, когда герусия находила это нужным или когда ее члены не могли прийти ни к какому между собою соглашению. В Карфагене вовсе не знали народного суда. Бессилие гражданства, по всей вероятности, обусловливалось его политической организацией; карфагенские объединенные товарищества, которые иногда сравнивались со спартанскими фидитиями, вероятно, были олигархически управляющимися цехами. Есть даже указания на различие между «городскими гражданами» и «ремесленниками», которые приводят нас к заключению об очень низком и, быть может, бесправном положении этих последних. Если мы соединим все эти отдельные черты в одно целое, то найдем, что карфагенское государственное устройство было капиталистическим режимом, как это и должно быть в такой гражданской общине, в которой нет зажиточного среднего сословия и которая состоит, с одной стороны, из неимущего городского населения, живущего поденными заработками, а с другой стороны, из оптовых торговцев, владельцев плантаций и знатных наместников. И в Карфагене существовала система — несомненный признак гнилой городской олигархии — давать возможность разорившимся собственникам поправлять их расстроенные состояния за счет подданных в подвластных общинах, куда их отправляли раскладчиками податей и надсмотрщиками над барщинными работами; Аристотель указывает на эту систему как на главную причину испытанной прочности карфагенского государственного устройства. До его времени в Карфагене не совершалось ни сверху, ни снизу сколько-нибудь значительных переворотов, которые стоили бы названия революции. Народная толпа оставалась без вождей, вследствие того что правящая олигархия была в состоянии привлекать на свою сторону всю честолюбивую и находившуюся в стесненном положении знать, доставляя ей материальные выгоды. Поэтому народ принужден был довольствоваться теми крохами, которые перепадали ему с господского стола в форме подкупа на выборах или в ином виде. При такой системе управления, конечно, существовала и демократическая оппозиция, но она была совершенно бессильна еще во время первой пунической войны. Впоследствии, отчасти под влиянием понесенных поражений, ее политическое значение стало возрастать гораздо быстрее, чем одновременно возраставшее значение однородной с нею римской партии: народные собрания стали выносить окончательные решения по политическим вопросам и сокрушили всемогущество карфагенской олигархии. После окончания Ганнибаловой войны, по предложению Ганнибала, было даже постановлено, чтобы ни один из членов совета ста не мог оставаться в должности два года сряду, и таким образом была введена полная демократия, которая при тогдашнем положении дел одна только и могла бы спасти Карфаген, если бы уже не было поздно. В этой оппозиции господствовали сильные патриотические и преобразовательные стремления, но не следует упускать из виду того, что у нее была слишком шаткая и гнилая основа. Карфагенское гражданство, имевшее, по мнению сведущих греков, сходство с александрийским, было так необузданно, что уже одним этим обрекало себя на полное бессилие, и уж конечно, едва ли можно ожидать спасения от таких революций, которые совершаются, подобно карфагенским, при помощи уличных мальчишек.

С финансовой точки зрения Карфаген занимал во всех отношениях первое место среди древних государств. Во время Пелопоннесской войны этот финикийский город превосходил, по свидетельству первого греческого историка, все греческие города своим богатством, и его доходы сравнивались с доходами великого царя; Полибий называет его самым богатым городом во всем мире. Точно так же как в более позднюю эпоху в Риме, полководцы и государственные деятели Карфагена не считали для себя унизительными научное ведение сельского хозяйства и его преподавание. О высоком развитии сельского хозяйства свидетельствует агрономическое сочинение карфагенянина Магона, которое считалось позднейшими греческими и римскими сельскими хозяевами за свод основных законов рационального земледелия; оно было не только переведено на греческий язык, но по распоряжению римского сената переработано по-латыни и официально рекомендовано как руководство италийским землевладельцам. Характерна тесная связь этого финикийского полевого хозяйства с денежным; как на основной принцип финикийского земледелия указывают на правило, что никогда не следует приобретать земли больше того количества, какое можно интенсивно обработать. Карфагенянам послужило на пользу и то, что страна была богата лошадьми и быками, овцами и козами; в этом отношении Ливия, благодаря своему кочевому хозяйству, едва ли не превосходила, по мнению Полибия, другие страны. Карфагеняне были наставниками римлян как в искусстве извлекать всевозможные выгоды из почвы, так и в искусстве эксплуатировать своих подданных; при посредстве этих последних Карфаген собирал поземельную ренту с «лучшей части Европы» и с богатых, отчасти даже слишком щедро наделенных природою, североафриканских стран, к которым, например, принадлежали земли в Бизаките и подле Малого Сирта. Издавна считавшиеся в Карфагене почетным промыслом торговля и процветающие при ее помощи кораблестроение и промышленность уже в силу естественного хода вещей ежегодно приносили местным поселенцам золотую жатву, а сверх того, как уже было ранее замечено, карфагеняне все более и более захватывали в свои руки монополию и сумели сосредоточить в своей гавани как всю торговлю, которая велась в западной части Средиземного моря из чужих стран и из внутренних карфагенских провинций, так и все торговые сношения между Западом и Востоком. Наука и искусство, по-видимому, находились в Карфагене, точно так же как и в более позднюю эпоху в Риме, под эллинским влиянием, но не оставались в пренебрежении; даже существовала довольно значительная финикийская литература, а при завоевании города римлянами в нем были найдены, конечно, созданные не в Карфагене, а вывезенные из сицилийских храмов художественные сокровища и довольно большие библиотеки. Но и в этой области дух был слугою капитала; среди литературных произведений славились преимущественно сочинения по агрономии и географии, как, например, уже ранее упомянутое сочинение Магона и дошедший до нас в переводе отчет адмирала Ганнона о его плавании вдоль западных берегов Африки — отчет, который первоначально был публично выставлен в одном из карфагенских храмов. Даже всеобщее распространение некоторых познаний и в особенности знания иностранных языков ¹⁷⁹ (в отношении которого Карфаген той эпохи может быть поставлен почти наравне с императорским Римом) свидетельствует о всецело практическом направлении, которое было дано в Карфагене эллинскому образованию. Хотя и нет возможности составить себе представление о капиталах, стекавшихся в этот Лондон древнего мира, но по меньшей мере об источниках государственных доходов может дать некоторое понятие тот факт, что, несмотря на очень дорого стоившую систему организации карфагенского военного дела и несмотря на беспечное и недобросовестное управление государственным имуществом, все расходы вполне покрывались данью, которая собиралась с подданных, и таможенными сборами и что граждане не облагались прямыми налогами; даже после второй Пунической войны, когда государственное имущество Карфагена уже было расшатано, текущие расходы и ежегодная уплата Риму 340 тысяч талеров могли быть покрыты без наложения податей лишь благодаря некоторой упорядоченности финансового хозяйства, а через четырнадцать лет после заключения мирного договора государство уже было в состоянии предложить немедленное погашение остальных тридцати шести срочных платежей. Но не в одной только сумме доходов сказывается превосходство карфагенского финансового хозяйства; среди всех значительных государств древнего мира только в одном Карфагене мы находим экономические принципы более поздней и более просвещенной эпохи; этим мы намекаем на государственные займы, между тем как в денежной системе мы находим кроме золотых и серебряных монет также лишенные материальной стоимости денежные знаки, с употреблением которых не был знаком древний мир. Если бы государственное управление было денежной спекуляцией, можно было бы утверждать, что никто никогда не выполнял своей задачи более блестящим образом, чем Карфаген.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.