Позитив ЧТО БЫТЬ МОГЛО

Позитив

ЧТО БЫТЬ МОГЛО

Может быть, рассуждать о Куликовской битве и пытаться восстановить истинную картину событий того времени вообще бессмысленно, если верна мысль писателя А. Бушкова{30}: «Чем глубже мы отступаем в прошлое, тем вариативнее становится история. Проще говоря, если некоторые события семнадцатого столетия имеют однозначное толкование, то иные исторические факты, относимые к веку тринадцатому, могут (да что там, просто обязаны!) иметь несколько вариантов истолкования… Отступая в прошлое, мы наконец достигаем точки, где многовариантность, как бы поточнее выразиться, перестает работать. За этой точкой ни о какой исторической достоверности, ни о какой вариантности говорить уже не приходится. Одни только сказки». Это как в физике элементарных частиц: по мере уменьшения размеров «элементарных» частиц и расстояний между ними, с некоторого порога наши привычные представления о них и их свойствах теряют смысл. Бессмысленно рассуждать о цвете протона, форме кварка и траектории движения электрона. Похоже, так же бессмысленно рассуждать о неких «событиях» древности, окунаясь в отечественную летописную историю. И все же история — не физика элементарных частиц. В ней нет альтернативных методов описания и адекватных математических абстракций, которыми пользуются физики за порогом привычного восприятия. Но в истории тоже остается свойственная человеку неутолимая жажда познания, стремление к раскрытию сокрытых тайн бытия. Поэтому уже не один век на Куликовом поле идут концептуальные баталии и столкновения самых разных мнений и гипотез о Мамаевом побоище. В наше постперестроечное время в их многообразии появились и такие, которые вообще отказывают Куликовской битве в праве числиться среди реальных событий прошлого.

Как мы уже знаем, Мамаево побоище полагает неким фантомом, историческим дубликатом Вожской битвы писатель Н. Бурланков. С весьма весомыми аргументами. Но в своих смелых выводах Бурланков не так уж и одинок, чему подтверждением нижеследующий краткий обзор мнений на этот счет целого ряда профессиональных историков и литературоведов, которые тоже признавали или готовы были признать, хотя и в различной степени, мифичность самого Мамаева побоища.

Хотя А. Соловьев{31} не решился открыто признать Куликовскую битву художественным вымыслом, его анализ истории создания «Задонщины» прямо наводит на такую мысль: «Софоний не пользовался никакими летописными данными [выделение мое. — В.Е.]. Ему было достаточно слухов, устных рассказов о великой победе, в самой общей форме, с довольно неточным перечислением имен нескольких убитых бояр и оплакивавших их жен. Под непосредственным впечатлением победы, что обещало Русской земле полную независимость и открывало надежды на возвращение родного Брянска, Чернигова, Киева, Софоний и написал свое хвалебное «Слово», пользуясь готовым несравненным образцом — бережно вывезенной им из Брянска рукописью «Слова о полку Игореве». Надо заметить, что в картине боя нет никаких подробностей. Автор знает только, что в начале боя русским пришлось тяжело, но затем они все же победили; что погибли многие воеводы, а также брянские бояре, Пересвет и Яков Ослебятин. Соответственно он изображает бой в самых общих чертах, используя, как умеет, образы и целые вставки из СПИ. В частности, разделяет плач Ярославны между московскими и коломенскими боярынями, перепутав имена их и их мужей. Он не упоминает ни рязанского, ни тверского князя, чтобы не нарушать картину единодушия русских князей. Он не называет даже опасного Ягайла, может быть, потому, что рассчитывает на его подчинение «государю всея Руси», как уже подчинились его братья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи». Действительно, еще раз вспомним, в «Задонщине» нет картины боя, нет никаких деталей, вообще ничего реального. «Наши» просто оказались на Дону, у устья Неправды/Непрядвы и победили Мамая. Ни слова о том, как великий князь Московский и Владимирский с приближенными и союзниками оказались на поле боя и что они там делали. Главные герои «Задонщины» бестелесны и бездушны. Какие-то реальные человеческие черты проступают только у двух из них, Пересвета и Осляби, — очевидных alter ego Софония: в прошлом брянских бояр, а непосредственно во время действия — монахов. Вопреки утверждению Соловьева, Софонию, чтобы написать «Задонщину», не нужны были ни слухи, ни устные рассказы «о великой победе, в самой общей форме». Ничего он не внес в свое произведение из этих мнимых рассказов: ни описания дальнего похода, ни устроения полков, ни картин самой битвы, ни ее результатов. Убитые бояре совершенно разнятся и по числу, и по именам во всех произведениях Куликовского цикла, со всей очевидностью они вставлялись туда много-много позже Софония во имя удревления родословий «новых русских» всех эпох и времен. А жены начали оплакивать этих якобы убитых бояр, наоборот, задолго до не то что их гибели, но и рождения, еще во времена создания СПИ.

Следующую цитату из И. Палия{32} даю с небольшими комментариями по ходу цитирования: «О ней [Куликовской битве. — В.Е.] написаны горы популярной литературы, но, тем не менее, эта битва является фактом, наименее изученным в нашей исторической науке. До сих пор нет ни одной монографии, ни одной работы, содержащих критический разбор источников и научный анализ событий, ей предшествовавших, и самой Куликовской битвы. [Если это так, то разве это не поразительно?! И после этого историки обижаются, что разного рода дилетанты лезут со своими немытыми рылами в их огород! — В.Е.] Первым произведением, в котором нашли своё отражение события битвы, стала, как считают, «Задонщина» — поэтическое произведение, созданное, возможно, по следам событий. В «Задонщине» нет точного изложения событий. Произведение несёт в себе элементы вымысла и преувеличения. [Не знаю, где там Палий нашел преувеличения. Кроме откровенного вымысла «Задонщина» несет только вставки из СПИ. — В.Е.] Самый древний рассказ о битве сохранился в своде, получившем название "Рогожский летописец" (40-е годы XV века), и в Симеоновской летописи (вторая четверть XV века). То есть летописцы черпают свои сведения из литературного произведения [выделено мною, а надо было бы еще трижды подчеркнуть! — В.Е.]… Таким образом, «Сказание» и «Задонщина» — это национальный эпос победившего Великого княжества Московского, в некотором смысле подобный, скажем, «Илиаде»». Про эпос — в самую точку! Вот только уместно ли сравнение с «Илиадой»? Скорее уж с древнерусскими былинами Киевского цикла о славных баталиях и шумных пирах великих князей.

На фантастичность Куликовской битвы прямо указывают А. Быков и О. Кузьмина{33}: «Изначально оформленная автором в письменной форме, вероятно «Задонщина» какое-то время оставалась «Словом», то есть литературным произведением местного ранга, пока не пришла пора восхваления новопреставленного великого князя Дмитрия Ивановича. И тут, конечно же, московские биографы и агиографы благоверного князя не могли пройти мимо такого благодатного сюжета. Их усилиями литературное произведение быстро превратилось в агиографию и летопись. Правда, труд агиографов надолго остался втуне — православная церковь все же не спешила канонизировать отлученного от нее князя, зато труды московских летописцев намертво въелись во все основные русские летописи. Фантастика превратилась в нарративистику». То есть то, что мы считаем летописями, нашей историей, есть просто средневековая фантастика, созданная коллективным творчеством автора «Задонщины», агиографами Дмитрия Донского и прославлявшими своего патрона московскими летописцами.

А вот авторитетное, авторитетнее некуда, мнение академика Д. Лихачева{34}: «Автор «Задонщины» имел в виду не бессознательное использование художественных сокровищ величайшего произведения древней русской литературы — «Слова о полку Игореве», не простое подражание его стилю (как это обычно считается), а вполне сознательное сопоставление событий прошлого и настоящего, событий, изображенных в «Слове о полку Игореве», с событиями современной ему действительности». Возьму на себя смелость прервать и уточнить академика: не сопоставление, нет в «Задонщине» никаких сопоставлений, а есть перенос событий далекого прошлого из СПИ во время ее автора. Но вернем, с извинениями за проявленную смелость, слово Лихачеву: «Древнерусская литература не знает стилистических подражаний… Особенности стиля того или иного произведения могли вызывать попытки заимствовать готовые формулы, отдельные выражения и образы, но не творческое их воспроизведение. «Задонщина» — это не творческая стилизация, а механическое подражание [выделено мной. — В.Е.]». Я не так силен в словесной эквилибристике и не знаю, в чем разница между стилистическим подражанием, творческим воспроизведением и творческой стилизацией, но не могу не согласиться с заключительными словами академика: «Задонщина» — это безусловно механическое подражание. По моему глубокому убеждению, ее автор, механически подражая СПИ, не сопоставлял события прошлого и настоящего, сопоставления ему просто не по зубам. Он, создавая свое художественное произведение, в основном копировал текст СПИ, а для привнесения в него некого фиктивного настоящего лишь слегка подправлял заимствованный текст соответственно событиям недавнего прошлого. На самостоятельное оригинальное творчество Софоний был, похоже, просто не способен. Однако плох солдат, который не хочет стать генералом. Безусловно уступая в таланте автору СПИ и вынужденно скатываясь на механическое ему подражание, весьма вероятно в качестве некой сверхзадачи Софоний тем не менее ставил себе цель в конечном счете хоть в чем-то превзойти в своем произведении блистательный оригинал.

Эта сверхзадача творца «Задонщины» было тонко ухвачена О. Сулейменовым{35}. Указывая на стремление ее автора не только сравниться с автором СПИ, но и переплюнуть его, если не в художественных достоинствах, то хотя бы в чисто внешних атрибутах, Сулейменов как бы воспроизводит рассуждения Софония при написании «Задонщины»:

— СПИ повествовало о битве русских со степняками на подходах к Дону, а его повесть, то есть «Задонщина», будет о битве за Доном;

— СПИ рассказывало о поражении русских от степняков, а его повесть будет о победе над ними;

— героем СПИ стал малоизвестный удельный князь Игорь, а героем его повести будет сам великий князь Дмитрий.

Однако даже не признававший авторитетов О. Сулейменов, всегда отличавшийся острым чутьем на всякую даже незначительную фальшь, любую еле заметную текстовую нестыковку, не смог отрешиться от устоявшейся «очевидности» самого? факта сражения. По существу уже назвав причину, подвигнувшую автора «Задонщины» взяться за перо, он тут же дезавуирует ее в своем гипотетическом сценарии создания «Задонщины» Софонием: «Может быть, Софоний обследовал анналы как раз с такой практической целью — найти книгу нерелигиозного содержания, чтобы использовать ее пергамент для своих работ. После прочтения Софонию приходит мысль написать подобную вещь, но другого, современного содержания. Жар куликовского события еще не остыл в сознании». Нет, нет и нет! Если бы Софония вдохновлял «жар куликовского события», то он бы описал в первую очередь это событие, оно должно было бы стать центральным в произведении. На самом деле ничего этого мы не видим. В «Задонщине» совершенно нет этого «куликовского события». Есть безусловное подражание СПИ во всем, есть масса почти дословных цитат из СПИ и перепевов основных тем, но про саму битву абсолютно ничего не сказано. Нет, не мог написать такую «Задонщину» автор, вдохновленный событием, жар которого еще не остыл в его сознании. Все-таки самоцелью, самоценной и самодостаточной, для Софония было не увековечение некого реального события, его в произведении и нет, а создание художественного произведения по образцу и подобию СПИ, но осовремененного действующими персонажами, причем произведения не только не хуже, но в чем-то и лучше, в его понимании, оригинала.

И в завершение обзора вновь слово историку-профессионалу. Вот как представляет А. Петров{36} процесс завершения формирования мифа о Мамаевом побоище и роли в нем московского князя: «В судьбоносном 1480 году, при стоянии на Угре, когда великий князь готовился окончательно покончить с игом, ростовский архиепископ Вассиан описывал ему в послании, как «достойный хваламъ князь Дмитреи, прадедъ твой… в лице ставь против окаянного и неразумного волку Мамаю». И вот примерно в туже пору в фундамент Куликовской мифологии закладывается основной камень — «Сказание о Мамаевом побоище»». Спрос рождает предложение. Спустя целое столетие появилась нужда в произведении о героическом противостоянии ордынскому игу, и на свет Божий выходит «Сказание»! Более-менее законченный вид оно и вслед за ним весь сценарий «Руси защитник» начали приобретать только во времена знаменитого «стояния на Угре». Но даже после этого, замечает Петров, Дмитрий Иванович все еще никакой не Донской; «Московский князь Дмитрий Иванович далеко не сразу стал прославленным героем, «Донским» победителем — первое упоминание этого прозвания мы находим только в «Степенной книге» и разрядных книгах рубежа XVI–XVII веков». Последняя точка (может быть правильнее было бы говорить о восклицательном знаке) в долгой истории создания мифа была поставлена по прошествии боле двух веков от гипотетической даты Мамаева побоища, когда уже никто не мог помнить ничего реально с ним связанного.

В качестве резюме уместно привести выразительное высказывание А. Быкова и О. Кузьминой{37}: «Летописи пишутся под диктовку победителей. Современники, прочитав явную ложь в официальных документах, посмеются над убогостью и нелогичностью текста. А историки, через 500 лет прочитав этот же текст, примут его за чистую монету. И герой превратится в предателя». Это они об Олеге Рязанском. А победитель татар на реке Воже превратится в Донского. Это уже я о Дмитрии Московском.

Таким образом, сегодня мы имеем довольно полную картину основных этапов формирования великого куликовского мифа. В подражание СПИ Софонием создается художественное произведение о некой гипотетической великой победе над Степью, над Ордой. После смерти Дмитрия Московского его агиограф, следуя агиографической традиции фиксировать все, что имеет отношение к предмету агиографии, и превращать в факты его биографии не только реальные события, но и, главное, чудеса и слухи о чудесах, вписывает в свое «Слово о житии» наряду с Вожской, также и Куликовскую битву, причем в его сознании, а как следствие и в «Слове о житии», они еще толком не разделены. Поскольку агиография в те времена не отделялась от летописания, а была его составной и важнейшей частью, хотя бы вследствие того, что писались одними и теми же монахами, этот новый «факт биографии» Дмитрия Ивановича естественным образом перекочевал в Летописные повести. Сначала, в краткой редакции Повести, почти не отличаясь от оригинала в «Слове о житии», со временем этот «факт» усилиями московских летописцев обрастает все большими подробностями и, наконец, через столетие в «Сказании» уже предстает развернутым мифом.

В целом картина достаточно ясная. Лишь предыстория формирования куликовского мифа все еще остается белым пятном, хотя на этом пятне все же смутно прорисовываются первые пока, может быть, еще неясные контуры. Попытаемся сделать их прорисовку.

Итак, жил-был во второй половине XIV века некий брянский боярин, поэт в душе и такой большой любитель книжной премудрости, что собирал не жалея сил и средств, по тем временам немалых, собственную библиотеку. Дело для рядового боярина совершенно невиданное, но ведь во все времена во всех сословиях встречались нетипичные представители, одни отмеченные сатанинским клеймом, другие — божественной печатью. Почему бы не найтись на всю Русь-матушку хотя бы одному-другому боярину-книголюбу? Вот и нашелся в XIV веке на Брянщине один такой книгочей, который собрал какую-никакую домашнюю библиотечку. Почему именно на Брянщине? Да кто его знает, но, заметим себе, брянская земля в XIV веке была отнюдь не захолустной окраиной и забытой провинцией, а прямой наследницей разоренной Батыем Черниговщины и, тем самым, одной из главных преемниц культурного наследия Киевской Руси. А ведь, как мы помним, именно с черниговской земли ушел в бесславный поход на Дон главный герой СПИ, и именно на черниговской земле СПИ и его герои должны были быть особо почитаемы.

Может быть в том числе и поэтому, когда однажды появилась в библиотечке нашего брянского боярина древняя книга под названием «Слово о полку Игореве», до такой степени пришлась она ему по сердцу, что выучил он эту книжку почти наизусть и возмечтал сам написать нечто подобное. И душа звала, и руки чесались, да вот беда — все не до того было: то дела, то попойки, то баталии; то с ордынцами, то с литвинами, то с московитами. Может быть даже во время долгих застолий пытался он напеть под перебор гуслей своим сотрапезникам какие-то отрывки, рождающиеся в хмельной голове, но утром, когда дрожащая рука тянулась не столько к перу, сколько к ковшу с рассолом, уже и вспомнить-то их было непросто, а там и вовсе выветривались они вместе с остатками хмеля. Так и не было бы боярину счастья, да несчастье помогло, — пришлось после очередного то ли ордынского, то ли литовского, то ли московского разорения бежать в чем мать родила на Рязанщину и ввиду отсутствия на чужбине средств к боярскому существованию перейти к существованию монашескому. Вот тут-то и осуществилась наконец давняя мечта нашего книголюба: в своей тихой монашеской келье при трезвом поневоле житье и благочестивом ничегонеделанье написал-таки бывший боярин свое собственное вожделенное «Слово» по образцу и подобию утерянного при бегстве с родины, но почти дословно сохраненного в памяти любимого СПИ. Ну, что касается подобия, то это, конечно, в меру способностей. Непросто, надо полагать, было дилетанту XIV века тягаться с профессионалом века XII. Хорошо удавались начинающему автору только цитаты из СПИ, которое он, благодаря трезвому уму и ясной еще памяти, помнил едва ли не наизусть. С остальным было сложнее.

Придумывать свой оригинальный сюжет начинающий писатель не стал, взял уже готовый из СПИ. Следуя в своем творчестве за высокочтимым предшественником, новоявленный монах тоже написал про дальний поход на Дон русских князей, возжелавших отведать донской водицы и, конечно же, всенепременно из шлема, чтобы там в Диком поле добыть войску почести, а князю славы и попутно отомстить нехорошим кочевникам за разорение и поругание родной земли. Оставалось только чуть подкорректировать эту канву с учетом реалий своего времени и найти замены действующим лицам среди современников.

Поскольку по задумке «Задонщина» должна была превзойти СПИ рангом главного героя, выбор на роль основного действующего лица был невелик. Реальным героем нового донского похода против кочевников, по задумке обязательно великим князем, мог быть либо Ольгерд Литовский, либо Дмитрий Московский: первый в исторически памятном прошлом нанес сокрушительное поражение татарам на Синюхе, второй — совсем недавно на Воже. Остальные князья от ордынцев все больше драпали, если вообще решались выйти на бой с ними в открытое поле. Не велик был выбор, но и не прост. Ко времени создания начальных вариантов «Задонщины» родная для ее автора Брянщина уже четверть века входила в великое княжество Литовское, и осваивающий перо бывший брянский боярин вполне мог лично участвовать под командованием Ольгерда в славной битве 1362 года на Синюхе. Однако где-то в районе 1383 года, когда, если верить его собственным словам, этот экс-боярин, а в то время уже рязанский инок Софоний записывал в своей келье «Задонщину», Ольгерда Литовского давно не было в живых. Из числа действующих князей оставался только Дмитрий Московский — на тот момент сильнейший из великих князей Залесской земли, всего пяток лет назад наголову разбивший татар на Воже, то есть не где-нибудь, а совсем рядышком на Рязанщине. О такой битве, хотя возможно не во всех подробностях, обитавший на Рязанщине монах не мог не знать. Как бы то ни было, в конечном счете автор «Задонщины» выбрал в качестве главного героя своего произведения Дмитрия Ивановича Московского. Помимо прочего такой выбор облегчал поиск замены другому герою СПИ, Буй-тур Всеволоду, на чью роль сам собой напрашивался Владимир Серпуховской. Правда, в отличие от Всеволода Владимир приходился главному герою не родным, а двоюродным братом, но нашему ли автору, поэту в душе, обращать внимание на такие мелочи? В «Задонщине» Владимир Серпуховской сразу превратился в брата Дмитрия Ивановича даже невзирая на разные отчества: «Стародавние дела и жалость Русской земли описал я по книжным сказаньям, а далее опишу жалость и похвалу великому князю Дмитрию Ивановичу, и брату его [выделено мной. — В.Е.], князю Владимиру Андреевичу». И далее по тексту «Задонщины» Дмитрий обращается к Владимиру исключительно по-братски: «И сказал князь великий Дмитрий Иванович: «Брат [выделено мной. — В.Е.], князь Владимир Андреевич, пойдем туда, прославим жизнь свою, удивим земли, чтобы старые рассказывали, а молодые помнили! Испытаем храбрецов своих и реку Дон кровью наполним за землю Русскую и за веру христианскую!»». Тем же отвечает Дмитрию благодарный Владимир. А как же иначе, все как в СПИ.

Сто?ит обратить внимание на то, что в «Задонщине» пара «братьев», Дмитрий Московский и Владимир Серпуховской, дублируется другой парой, на сей раз настоящих (или сводных) братьев, Андреем и Дмитрием Ольгердовичами. Не исключено, что вторая пара — некий «реликт» более ранних версий «Задонщины», в которых в качестве главного героя мог выступать Ольгерд Литовский. Кстати, эти ранние версии творения вполне могли родиться в голове будущего автора «Задонщины», тогда еще боярина, и спеты на княжеских пирах при жизни Ольгерда задолго до Куликовской и Вожской битв. Но не пропадать же добру, и всплывшие в памяти инока Софония старые «наработки» брянского боярина тоже нашли свое место в письменно зафиксированном тексте.

С противником Дмитрия Ивановича ситуация была потруднее: все-таки реальный прототип по реальной Вожской битве — какой-то мурза Бегич — это мелковато, ведь герою СПИ противостояли половецкие ханы. Великому же князю, по задумке, должен был противостоять не просто хан, а великий хан. Проблему автор «Задонщины» решил, не мудрствуя лукаво, небольшим творческим преувеличением, в результате которого противник Дмитрия Ивановича на Воже тоже вырос до ранга самого главного хана. Оставалось только дать ему имя. А среди быстро сменяющихся в тогдашней «ордынской замятие» верховных правителей, чьи имена едва успевали царапнуть скрижали истории, но вряд ли долетали до рязанских монашеских келий, единственным великим ханом, хорошо знакомым автору «Задонщины» и достойным стать супостатом главному герою, был Мамай. Или, конечно, Тохтамыш, если «Задонщина» писалась после 1382 года. Но, во-первых, хотя завершил свой труд в письменной форме Софоний около 1383 года, работа над ним, включая формирование сюжета и определение основных действующих лиц, началась вероятно много раньше. Во-вторых, вряд ли у Софония, да и у кого угодно, хватило бы наглости превратить Дмитрия Ивановича, трусливо отсиживавшегося в Костроме, когда ордынцы жгли Москву, в победителя Тохтамыша.

Проблемным был и выбор места битвы. Казалось бы, чем плоха Вожа: течет на рязанских просторах, приток река Меча у нее есть, да не за полсотни километров, как на Куликовом поле, а тут же, рядом с Рязанью, к тому же как раз между городами Щуровом с Михайловом? Да вот беда — герою «Задонщины», деваться некуда, вслед за прототипом СПИ всенепременно надо было снарядиться в дальний поход похлебать шлемом донской водицы. А Дон для брянцев-рязанцев конца XIV века — река совершенно неведомая. В те времена мало-мальски им были известны только самые верховья Дона, в недалеком прошлом, до Батыева разорения, окраинные северские земли, после оного отошедшие Брянскому княжеству, но временами частично прихватываемые Рязанью, а во времена написания «Задонщины» бесхозные, однако примыкавшие к самому западному из удельных рязанских Пронскому и самому южному из удельных брянских Новосильскому княжествам. Вот и пришлось послать великого князя Московского топать к единственной известной автору «Задонщины» переправе через Дон у устья Непрядвы, которой, вполне возможно, этот самый автор лично воспользовался во время своего поспешного бегства с Брянщины на Рязанщину.

Конечно, мы не знаем, имели ли место только что описанные гипотетические события на самом деле. Важно другое. Так или иначе где-то, судя по всему, в районе 1383 года могла появиться первая письменная запись «Слова о великом князе Дмитрии Ивановиче и о брате его, князе Владимире Андреевиче, как победили супостата своего царя Мамая». Может быть, называлась она тогда по-другому, может быть, текст ее существенно отличался от того, что мы сегодня называем «Задонщиной». Скорее всего, еще до первой письменной фиксации будущая «Задонщина» где-то как-то циркулировала в различных устных интерпретациях. Но широкую известность она приобрела именно как письменное произведение, которое многократно копировалась и переписывалось, из-за чего возникли многочисленные его «редакции», причем некоторые переписчики-редакторы, как было принято в те времена, не стеснялись корректировать его содержание. В частности, в стенах Кирилло-Белозерского монастыря «Задонщина» щедро пополнилась белозерскими князьями, которые стали играть чуть ли не ведущую роль в Мамаевом побоище. А московская редакция, отличить которую несложно по всенепременному сопровождению всех упоминаний Дмитрия Ивановича полным титулом великого князя, получила типично былинный зачин с великокняжеским пиром.

Вот так на пустом месте был заложен былинно-фольклорный фундамент будущего мифа. Затем отстраивать его на этом фундаменте принялись агиографы и летописцы. Причем не надо забывать, что жития в те времена считались историческими документами наравне с летописями, а авторы агиографий и житий, начиная еще с преподобного Нестора, соответственно числились летописцами.

Творению рязанского монаха Софония, в прошлом брянского боярина, повезло. Будучи положено на пергамен, оно довольно быстро приобрело популярность, стало, если можно так выразиться, бестселлером своего времени. «Задонщина» активно переписывалась и распространялась вероятно по всей Руси, о чем можно судить по количеству дошедших до нашего времени списков и «редакций». Особенно, надо полагать, популярной и востребованной она стала в столичных кругах, где грамотные читатели, с пиететом относившиеся к письменному слову, с немалым удивлением узнали, что их великий князь не только в пух и прах расколошматил татарского мурзу Бегича по соседству на Рязанщине, но и самому Мамаю, оказывается, умудрился вломить по первое число, да к тому же у черта на куличках в Задонье. Тут было чего пообсуждать и помусолить! Обсуждали, мусолили, привыкали. И привыкли. После этого мимо такого «широко известного факта» не смогли пройти ни автор жития Дмитрия Ивановича «царя русского», ни московский летописец, написавший Краткую летописную повесть. В итоге и в «Слове о житии», и в Краткой повести появилась Донская (пока еще не Куликовская!) битва, обозначился пока еще бестелесный скелет некого псевдособытия, на который в течение полутора веков нарастали телеса. Наросли, да еще какие пышные!

В основном живой вес тело Куликовского фантома набирало за счет инкорпорирования переписчиками в летописи и «Сказание» пространных цитат из всегда имевшегося у них под рукой Священного писания и расхожих типовых сюжетов из художественной литературы того времени. Трудились переписчики, плодились слезливые моления, крестные знамения и небесные заступники. В богоугодном рвении или в угоду своему церковному начальству копировавшие летописи монахи ввели целые новые темы, такие как благословения митрополита Киприана и игумена Сергия. Все кончилось тем, что в Пространной летописной повести у Дмитрия Донского за обильным литьем слез и непрерывным вознесением молитв Богородице уже не осталось времени на собственно сражение с Мамаем, вообще отошедшее на второй план.

Не вызывает сомнения, что главный вклад в начинку мифа мелкими, кажущимися реальными «фактами», внесли московские летописцы. Именно с их легкой руки в Пространной летописной повести и особенно «Сказании» появились детали, тесно связанные с Москвой, в первую очередь московские микротопонимы. Верно подмеченная А. Фоменко и Г. Носовским удивительная схожесть московской топонимики и топонимики в произведениях Куликовского цикла вызвана, скорее всего, не тем, что Куликовская битва происходила под стенами Москвы. Там она столь же невероятна, как и на Дону. Это московские летописцы, выдумывая все новые подробности Мамаева побоища, вольно или невольно вставляли в редактируемые ими тексты вместо полагавшихся по смыслу, но неизвестных им апеллятивов Подонья хорошо знакомые московские названия. Так география Куликовской битвы обогатилась Куликовым (Куличковым) и Девичьим полями, Красным холмом и Кузьминой гатью. Параллельно река Меча переименовалась с сохранением ее исходного смысла Межи, межевой реки, в московскую Чуру, вместе с которой были добавлены в «Задонщину» стоявшие на ней села Чурово и Михайлово. Кстати, оба названия, позднее исчезнувшие в Москве, могли сохраниться в некоторых редакциях «Задонщины» благодаря тому, что где-то в районе Красивой Мечи в XIII веке вроде бы имелось местечко Михайловы Чуры, а в XVI веке на Рязанщине появились города Щуров и Михайлов, причем рязанская Меча по удивительному совпадению действительно оказалась посередке между этими городами.

Определенный дух достоверности мифу придали внедрившиеся во все произведения Куликовского цикла конкретные фамилии, хотя и во всех разные, якобы реальных действующих лиц описываемых событий. Эти фамилии появлялись там постепенно в течение долгого времени, вероятно, вплоть до XVI–XVII веков. Они вставлялись в летописи и «Сказание» летописцами, надо думать, отнюдь не безвозмездно, чтобы удревнить до XIV века родословия новых княжеских, боярских и даже купеческих фамилий.

Вот так, постепенно, буквально на пустом месте, сформировался и разбух до величайшего события истории Великий куликовский миф.

Вероятно, вышеизложенный сценарий творения этого мифа не единственно возможный. И он, наверное, не может объяснить все и вся. Впрочем, ни один сценарий не способен ответить на все вопросы из-за принципа неопределенности далекого прошлого А. Бушкова. Да и надо ли отвечать на все вопросы? Ведь многие из них на самом деле могут оказаться нерелевантными. Например, непонятен и необъясним перманентно, напористо проступающий в Летописных повестях и «Сказании» оговор, другого слова не подберешь, великого князя Рязанского. Действительно, история взаимоотношений Дмитрия и Олега Ивановичей была долгой и далекой от идиллии. Но к первой половине XV века, когда «Задонщина» уже была написана и эпицентр формирования Куликовского мифа переместился на Летописные повести, острота противостояния между двумя соседними княжествами пошла на убыль, а в начале второй половины того же века оно и вовсе закончилось с окончательным подчинением Рязани Москве, закрепленным браками детей Олега Рязанского и Дмитрия Московского, а также внучки Олега и сына Владимира Серпуховского. Трудно понять, за что же авторы Летописной повести задним числом так ополчились на Олега Ивановича? Может быть, как допускают А. Быков и О. Кузьмина, дело в союзе, заключенном внуком Олега Рязанского с Витовтом в 1430 году и разбудившем старую, полувековой давности, вражду. Может быть, ответ тривиален, и все дело здесь просто в личных счетах одного из летописцев с Рязанью и ее князьями?

Столь же нерелевантной для Великого куликовского мифа может оказаться гипертрофированная роль в Куликовской битве брянцев, то есть выходцев из великого княжества Брянского. Не будем забывать, что автором «Задонщины» мог быть бывший брянский боярин. Недаром в самой «Задонщине» мы встречаем двух очень близких Софонию Рязанцу персонажей — Пересвета и Ослябю, — таких же, как и сам автор, принявших постриг бывших брянских бояр. Еще один связанный с Брянщиной персонаж Куликовского цикла — это князь Дмитрий Ольгердович, в свое время получивший от брата Ягайла в удел брянские города Трубчевск и Стародуб. Но Дмитрий Ольгердович совсем не брянец по происхождению, да и ко времени Куликовской битвы он уже ничего общего не имел со своим бывшим трубчевско-стародубским уделом. Ни Софоний, ни летописцы никак не акцентируют какую-либо причастность Дмитрия Ольгердовича к Брянску, они скорее связывают его со старшим братом Андреем или вообще Литвой.

Но, с другой стороны, еще один персонаж, вероятно брянского происхождения, появляется независимо от Софония в гораздо более позднем «Сказании». Это Михаил Бренок, переодетый великим князем и погибший под княжеским знаменем, чье прозвище А. Журавель{38} трактует как «брянец». Возможно, как и в случае с московской топонимикой, брянские персонажи суть следствие особой популярности Великого куликовского мифа не только в Москве, но и на Брянщине. Ничего удивительного, учитывая происхождение автора «Задонщины» и ее связь со СПИ. Кроме того, возможно тут отразилась объективно особая роль Брянщины, особенно так называемых Верховских княжеств, во взаимном противостоянии Орды, Литвы и Москвы. Вот что пишет об этом А. Соловьев{39}: «В первой половине XIV в. ничего не слышно о Чернигове, очевидно запустевшем, а упоминается лишь Брянск, ставший центром великого княжения. По соседству с ним, на верхней Оке, потомки черниговских князей создают ряд мелких «верховских» княжеств — в Карачеве и Звенигороде, в Козельске и Перемышле, в Новосили и Одоеве, Оболенске и Воротынске. Был в Брянске мятеж от лихих людей, смута великая и опустение города, после чего стал владеть Брянском великий князь литовский… В Брянске Ольгерд посадил одного из своих сыновей, но в 1375 г. великому князю Дмитрию служат князья Брянский, Новосильский, Оболенский и Торусский. Возможно, что этот князь Роман Михайлович Брянский — потомок Михаила Черниговского, покинувший Брянск из-за притязаний смоленского князя и перешедший на службу Москве… В 1378 г. старший сын Ольгерда, Андрей, покинув свой удел в Полоцке, сел во Пскове и перешел тоже на службу Москве. В 1379 г. он вместе с другим литовским князем Дмитрием Боброком-Волынским (женившимся на сестре Дмитрия Донского) взял Трубчевск и Стародуб у Литвы, и сидевший в Трубчевске брат его, Дмитрий Ольгердович, вышел из города с семьей и боярами, поехал в Москву и получил в кормление Переяславль».

Во второй половине XIV века Верховские княжества, находившиеся как раз на стыке между Ордой, Литвой, Москвой и Рязанью, соответственно оказались в эпицентре притязаний великих мира сего и стали объектом постоянных военных вторжений, погромов и разорений со всех сторон. В середине XIV века практически вся Брянщина, захваченная Ольгердом, вошла в великое княжество Литовское, и сын Ольгерда Дмитрий стал Брянским князем. После смерти Ольгерда за время противостояния Ягайла с Кейстутом, парализовавшим великое княжество Литовское, на брянском столе сумели восстановиться и даже приобрести видимость суверенитета местные князья, а Дмитрий Ольгердович был вынужден довольствоваться Трубчевском и Стародубом. В это же время, пользуясь внутренними проблемами Литвы, Дмитрий Московский и Олег Рязанский начинают «верховскую реконкисту», в результате которой Новосиль и Оболенск отходят к Москве, а Козельск к Рязани. Кстати, если Новосиль в 1380 году признавал суверенитет Москвы, то современное Куликово поле могло быть формально самой южной, выдвинутой в «Половецкое поле» точкой, находившихся под условным контролем Дмитрия Ивановича земель.

Вообще вся эта «верховская реконкиста» выглядела как семейное дело клана Ольгердовичей. В ходе этой «реконкисты» в 1379 году московское войско совершает блиц-рейд под Трубчевск и Стародуб, в результате которого тамошний князь Дмитрий Ольгердович сдал города без боя и отошел на Москву. Этот рейд был организован сыном и зятем Ольгерда: чуть ранее перешедшим на московскую службу Андреем Полоцким и вассалом Дмитрия Московского Владимиром Серпуховским. Но также зятем Ольгерда (и соответственно свояком Владимира Серпуховского) был Олег Рязанский, женатый вторым браком на какой-то Ольгердовне. Таким образом, на Верховских землях Брянщины дела политические завязались тугим узлом с внутрисемейными делами клана Ольгерда, и от этого узла веревочки тянулись в Литву, Москву и Рязань.

Бороться со стереотипами сложно. Трудно заставить себя поверить, что никакого Мамаева побоища вообще не было, что огромное количество разнообразной литературы от учебников до художественных произведений написано на самом деле ни о чем, что ни о чем нарисовано множество монументальных полотен панорамы битвы и предшествовавшего битве поединка. Мысль невольно ищет хоть какую-нибудь зацепку в прошлом. Едва ли не единственной такого рода документальной зацепкой в наших летописях может служить договор между Рязанью и Москвой 1381 года (такие договоры между князьями в те времена именовались докончальными грамотами). В этом договоре, текст которого был написан рязанской стороной, есть такое замечание: «А что князь великий Дмитрий и брат, князь Владимир, бились на Дону с татарами, от того времени что грабеж или что поиманые у князя у великого люди у Дмитрия и у его брата, князя Владимира, тому между нами суд общий». Эту любопытную фразу можно трактовать по-разному. Можно считать ее документальным подтверждением факта Куликовской битвы и ограбления московского войска рязанцами, но, по моему разумению, смысл у нее иной. На современном языке она звучала бы примерно так: «А что до того, что якобы великий князь Дмитрий и его двоюродный брат князь Владимир бились на Дону с татарами, а рязанцы ловили и грабили их людей, то мы ничего такого не знаем и готовы передать это дело общему (третейскому) суду». В принципе, так же, только не подвергая сомнению сам факт Куликовской битвы, трактуют эту фразу и А. Быков с О. Кузьминой, из книги которых{40} взята приведенная цитата. Они же отмечают, что требование вернуть пленных регулярно повторяется с московской стороны в других договорах вплоть до середины XV века, что уж и вовсе лишено было всякого смысла, и регулярно рязанская сторона в ответ только пожимает плечами, не понимая, о чем идет речь.

Тем не менее, если мы имеем действительный текст документа, писанного всего год спустя после Куликовской битвы, а не многократно переписанную и не раз исправленную и переправленную копию, что само по себе весьма и весьма вероятно, то следует признать, что либо Великий куликовский миф в каком-то виде существовал уже в 1381 году, либо все-таки где-то что-то было на самом деле.

Этим где-то чем-то мог бы быть некий поход московских войск в 1380 году, во время все той же компании «верховской реконкисты», например, на Одоев. Действительно, если москвичи с блестящим результатом сходили за год до этого к Трубчевску и Стародубу, то что мешало им повторить столь успешный поход примерно той же или даже чуть меньшей дальности, но поюжнее, к Одоеву? Политическая ситуация в следующем году не изменилась. Мамай и Тохтамыш по-прежнему были заняты подготовкой к решительному столкновению, вступившей уже в последнюю фазу, им было не до Москвы и каких-то там Верховских княжеств. В Литве продолжалась такая же смертельная схватка Кейстута с Ягайлом, парализовавшая активность обоих. Рязань, обескровленная подряд несколькими ордынскими разорениями и погрязшая во внутренних разборках, тоже на время перестала быть для Москвы предметом головной боли. К тому же дорога на Одоев была удачно прикрыта от Рязани союзным Москве Пронском. Нельзя не признать, что при таком положении дел, если Дмитрий Иванович имел намерения и смелость всерьез «пощипать» Орду и Литву, то рубеж 70-х и 80-х годов был объективно наиболее удобным и подходящим периодом для этого. Сражение на Воже и трубчевско-стародубский поход свидетельствуют о том, что Дмитрий и московское руководство это понимали и не сидели сложа руки: поочередно весомые удары были нанесены и Золотой Орде, и великому княжеству Литовскому. Подчинение Верховских княжеств стало бы одновременным ударом не только по Орде и Литве, но и по Рязани. В гипотетическом рейде на Верховские земли, вероятно, главной целью Дмитрия Ивановича должно было бы стать Новосильское княжество, в котором, как мы помним, Москва имела свою волость, то есть прямой шкурный интерес. В начале 70-х годов новосильские князья признавали московский суверенитет и принимали участие в военных походах Дмитрия Московского против Твери и Литвы. Но после татарского разорения Новосиля в 1375 году княжество захирело, его столица была перенесена в Одоев, московская власть явно пошатнулась. Объективно к 1380 году для Дмитрия Ивановича наступило благодатное время утвердиться в Новосильско-Одоевском княжестве и в Верховских землях в целом. После «прогулки» 1379 года по Брянщине до Трубчевска и Стародуба, в следующем году на очереди вполне мог стоять Одоев. И может быть не случайно именно Одоев всплывает в «Сказании» как тот рубеж, до которого, якобы, дошел и от которого повернул вспять Ягайло. Там, под Одоевом, могли вновь явственно качнуться в московскую сторону весы противостояния набирающей силы Москвы и погрязшей во внутренних склоках Литвы.

Разумеется, говоря о гипотетическом походе к Одоеву и Новосилю, как и в случае со Стародубом и Трубчевском, под ходившим в дальние пределы московским войском следует понимать не огромную трехсоттысячную рать, якобы вышедшую на Куликово поле. Для такого рода рейдов вполне достаточно было, как любили писать наши летописцы, «малой дружины», а пользуясь современной терминологией, ограниченного воинского контингента. Такой «ограниченный контингент», в отличие от многосоттысячного войска, и собраться быстро может, и дойти до цели, опять же пользуясь летописным выражением, «в борзе», и фуражироваться в походе без особых проблем.

Кто знает, может быть, такой блиц-поход в Верховские княжества и состоялся в 1380 году? В конце концов, служилым литовским князьям Дмитрию Волынцу да Андрею Ольгердовичу чем-то надо было заняться. В 1378 году они славно потрудились на Воже, в 1379 году столь же успешно под Трубчевском и Стародубом, а что им было делать на следующий год? Плюс ко всему среди воинственных князей на московской службе добавился еще один Ольгердович не при деле. Да и зять обоих Ольгердовичей, Владимир Серпуховской, тоже был не промах мечом помахать. К тому же не следует забывать, что серпуховским князем он, скорее всего, был лишь номинально. На деле, в 70-х годах его наследственный серпуховской удел вместе с Лопасней был захвачен Рязанью. Город Лопасня, современный Чехов, находится, как известно, между Москвой и Серпуховом, так что вотчина Владимира оказалась отрезанной от Москвы. Недаром в «Сказании» Дмитрий Иванович шлет весть о нашествии Мамая своему двоюродному брату вовсе не в Серпухов, как следовало бы ожидать, а в Боровск. Так что у номинального серпуховского князя, вынужденного перенести свою резиденцию в Боровск, были личные счеты с Рязанью и свояком, великим князем Рязанским. Кстати говоря, именно Владимир Андреевич вполне мог получить благословение Сергия Радонежского на какое-нибудь такого рода ратное дельце, благо он-то, в отличие от двоюродного брата, не был предан анафеме, да и Радонеж в то время, такая вот удача, находился как раз во владениях Владимира.

Так что поход 1380 года на Новосиль и Одоев, то есть за Дон, был не невозможен и даже, я бы сказал, вполне вероятен. Но имел ли он место он в действительности? Летописи молчат. Но в этом — молчать о том, что было, и расписывать то, чего не было — для наших летописей нет ничего необычного. А если такой поход состоялся, то московское войско из принципа действительно могло направиться туда через Коломну и Лопасню, в то время спорную с Рязанью территорию, ведь, судя по Вожской битве, московские войска в то время достаточно свободно разгуливали по рязанским землям, что могло быть следствием недавнего страшного разгрома рязанцев москвичами при Скорнищеве и постоянных разорений Рязанщины ордынцами. В этом случае путь московского войска пролегал мимо Тулы, которая в то время была, и это подтверждают все те же договоры между Москвой и Рязанью, доменом Тайдулы, вдовы ордынского хана Узбека, находившимся под прямым управлением татарских баскаков. И может быть, чем черт ни шутит, какая-то заварушка с местными татарами под Новосилем или по дороге к нему при обходе Тулы как раз произошла на донских берегах и попала в летописи, но в настолько гипертрофированном виде, что со временем превратилась в Куликовскую битву?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.