Сценка четвертая «ЕЩЕ ОДНА «ПОВЕСТЬ»

Сценка четвертая

«ЕЩЕ ОДНА «ПОВЕСТЬ»

«Сказание о Мамаевом побоище» — наиболее позднее, написанное более века спустя после описываемых событий, обширное и подробное произведение Куликовского цикла. Именно из него традиция, выраженная в сценарии «Руси защитник», взяла большинство подробностей Куликовской битвы. Поразительно, но, получается, источником основных данных о великом сражении стало произведение, жанр которого в само?м его названии определен как сказание, что абсолютно не соответствует придаваемому ему источниковедческому значению. Но еще удивительнее то, что вопреки устоявшемуся названию, в самом тексте «Сказания» произведение называется отнюдь не сказанием, а… опять же повестью! Вот его первые строки: «Начало повести (выделение мое. — В.Е.) о том, как даровал бог победу государю великому князю Дмитрию Ивановичу за Доном над поганым Мамаем…». Итак, произведение, которое в современной литературе повсеместно называется «Сказанием», на самом деле его автор называл повестью. Так что перед нами еще один пример того, как слово повесть поменяло свое значение в современном русском языке по сравнению с древнерусским. Отечественные историки, по существу молчаливо признавая за ним это утерянное в современном языке древнее значение, традиционно «переводят» название произведения словом сказание, с одной стороны, будучи не в силах отрицать явную его сказочность, а с другой, все-таки упорно пытаясь вложить в его содержание некий якобы реальный подтекст. Их иезуитская хитрость в том, что согласно «Литературной энциклопедии», сказание — «в настоящее время термин, не прикрепленный к определенному литературному жанру. Даже специалисты употребляют часто безразлично слова — сказание, легенда, предание, сага». Вот так вот: назвали сказанием, и понимай как хочешь, а с историков взятки гладки.

Что ж, видимо с надеждами прочесть о Куликовской битве хоть что-нибудь «летописное», отражающее некую реальность, придется расстаться. Делать нечего, будем читать повесть, именуемую сказанием, то есть, согласно «переводу», легенду, предание, сагу, а по значению исходного слова повесть — мифы, слухи и сплетни.

Но прежде чем окунуться в эту повесть-сказание (легенду, предание, сагу, миф, слух и сплетню), не могу не вернуться к еще одной повести, «Повести временных лет». Если откровенная фантастичность содержания «Повести о Мамаевом побоище» все же заставила историков, чтобы не краснеть, втихую подменить в ее названии слово повесть словом сказание, то в точь-в-точь такой же фантастике, таком же собрании преданий и легенд — «Повести временных лет» — почему-то слово повесть было заменено не на сказание, а на летопись, вследствие чего «Повесть временных лет» часто называют «Начальной летописью»! Видать, у отечественных историков повесть — что дышло…

Однако к делу.

Итак, после представления своего произведения как повести, автор дает вводную: «Хочу вам, братья, поведать о брани недавней войны, как случилась битва на Дону великого князя Дмитрия Ивановича и всех православных христиан с поганым Мамаем и с безбожными агарянами. И возвысил Бог род христианский, а поганых унизил и посрамил их дикость, как и в старые времена помог Гедеону над мадиамами и преславному Моисею над фараоном. Надлежит нам поведать о величии и милости Божьей, как исполнил Господь пожелание верных ему, как помог великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его князю Владимиру Андреевичу над безбожными половцами и агарянами». Уже первый абзац не оставляет сомнений в идеологической направленности «Сказания», абсолютно той же самой, что ясно прослеживается в Пространной летописной повести, с такими же симптоматичными ссылками на Ветхий завет. Битва на Дону в изложении «Сказания» тоже оказывается битвой за веру: поголовно все (!) православные христиане бились с Мамаем и агарянами, конечно же погаными и безбожными. Вселенский характер противостояния подчеркивается тем, что Мамай «перешел… великую реку Волгу со всеми силами, и другие многие орды к великому воинству своему присоединил». На самом деле даже в самых масштабных описаниях Куликовской битвы во всех имеющихся источниках в ней на стороне «всех православных христиан» не участвовали как минимум рязанцы, литвины и тверичане, не говоря уже о греках, болгарах, сербах и иже с ними. На самом деле Мамай не переходил Волгу, так как в его подчинении был только ее западный берег и северное Причерноморье с Крымом, а на восточном волжском берегу уже полностью властвовал и готовился к схватке с Мамаем за ордынский трон Тохтамыш. Так что за Мамаем стояла только западная половина Золотой Орды, но в «Сказании» он ведет с собой «многие орды безбожных агарян». Таким образом Куликовская битва с самого начала приобретает апокалиптический характер, что по существу уничтожает последний шанс извлечь из «Сказания» хоть какие-то реальные данные о сражении.

Идеологический подтекст «Сказания» может быть не столь довлеющ, как в Пространной повести, но достаточно силен, чтобы местами полностью подчинять себе повествование. Он заставляет автора «не заметить» фактическое исключение из числа «всех православных христиан» противопоставленных им Дмитрию православных рязанцев и литвинов. Более того, у него Олег Рязанский, по всем известным летописным данным примерный христианин, ушедший к концу жизни в монастырь, добровольно изъявляет желание помочь Мамаю в поношении христианской веры и осквернении православных церквей да еще склоняет к тому же великого князя Литовского^{21}. То есть, рязанский князь оказывается не просто союзником Мамая, а инициатором «антихристианской» коалиции.

Вообще отношения между действующими лицами «Сказания» весьма запутаны. Стоит обратить внимание на сентенцию, вложенную автором «Сказания» в уста врагов Дмитрия Ивановича: «Помышляли же про себя Олег Рязанский и Ольгерд Литовский, говоря так: «Когда услышит князь Димитрий о приходе царя, и о ярости его, и о нашем союзе с ним, то убежит из Москвы в Великий Новгород, или на Белоозеро, или на Двину, а мы сядем в Москве и в Коломне»». Видимо бегство Дмитрия Ивановича от Тохтамыша в Кострому осталось в народной памяти и отразилось в приведенной цитате. Но интересна цитата и другим. Она явно выставляет Олега и Ольгерда завистливыми врагами Дмитрия. Но… далее по тексту «Сказания» рязанский и литовский князья неожиданно оказываются вовсе не врагами, а близкими друзьями московского князя: «Государь же князь великий Дмитрий Иванович — добрый человек — образцом был смиренномудрия, невесной жизни желал, ожидая от Бога грядущих вечных благ, не ведая того, что на него замышляют злой заговор ближние его друзья».

Неувязки и противоречия множатся в «Сказании» с катастрофической быстротой и ничуть не смущают его автора, озабоченного совсем иным. Последователен и настойчив он только в проведении основной идеологической линии, той же самой, что и в обеих Летописных повестях. Эта линия проявляется даже в бытовых мелочах. В «Сказании» Дмитрий Иванович, прослышав про нашествие Мамая, не поднял весело заздравную чару, как в «Задонщине», а «сильно опечалился… из-за нашествия безбожных. И, став пред святою иконою Господня образа, что в изголовье его стояла, и, упав на колени свои, стал молиться и сказал: «Господи!.. Лишь на тебя надеясь, Господи, и вознесу печаль мою… И ныне, Господи, Царь, Владыка, не до конца прогневайся на нас, знаю ведь, Господи, что из-за меня грешного, хочешь всю землю нашу погубить; ибо я согрешил пред Тобою больше всех людей. Сотвори мне, Господи, за слезы мои, как Иезекии, и укроти, Господи, сердце свирепому этому зверю!». Пирушки, веселое точение ляс и взаимное подзадоривание в подпитии «Задонщины» безоговорочно сменяются молитвами и покаянными слезами Пространной летописной повести.

В контексте общей направленности «Сказания» в числе действующих лиц впервые в произведениях Куликовского цикла появляется митрополит Киприан. Вопреки действительному положению дел в 1380 году, автор «Сказания» помещает его в Москву, чтобы Дмитрий Иванович мог лично посетить владыку. Но не за благословлением на трудную святую битву, как следовало бы ожидать, идет великий князь к митрополиту, он идет… с покаянием. Покаявшись в грехах своих, просит князь у митрополита совета и получает его вполне в духе общей направленности произведения: «…вам надлежит, князьям православным, тех нечестивых дарами удовлетворить хотя бы и вчетверо. Если же и после того не смирится, то Господь его усмирит, потому что Господь дерзким противится, а смиренным благодать подает». Смиренный Дмитрий в поисках отнюдь не войск и вооружения для отражения нашествия, а личного спасения и благодати слушается митрополита и посылает Мамаю посольство с золотом «сколько удалось собрать». Но от посольства вместо утешительных известий приходит сообщение, что с Мамаем объединились Олег и Ольгерд. Что делает Дмитрий? Конечно, вновь бросается к митрополиту и на сей раз получает обещание Божьей помощи, после чего, наконец, начинаются приготовления к битве, хотя и по-прежнему вперемежку с «утешениями в Боге».

Приготовления к битве, надо признать, профессиональны. Во-первых, Дмитрий Иванович посылает дальнюю разведку для добычи «языка» и выяснения планов Мамая. Во-вторых, назначает сбор всех войск в Коломне на Успение Богородицы. В плане же «утешений в Боге» Дмитрий Иванович с Владимиром Андреевичем совершают вояж в Троицкий монастырь к его игумену Сергию Радонежскому. Это выглядит странным не только потому, что, как мы сегодня знаем, в 1380 году Дмитрий был в ссоре с Сергием, но и просто как демонстративное нарушение субординации. Нуждался ли великий князь в благословении всего лишь игумена, если он уже поимел таковое от самого митрополита? Впрочем, опять же как мы знаем сегодня, на самом деле в то время митрополита в Москве не было, он в Киеве копил злобу на великого князя Московского, уже преданного им анафеме. Тем не менее, в «Сказании» к Сергию князья едут, получают от него еще одно благословение и двух воинов-монахов, Пересвета и Ослябю. Похоже, последние понадобились автору «Сказания», чтобы еще раз подчеркнуть верховенство воли Божьей над земной ратной суетностью. Сергий, напутствуя командированных на рать монахов, вручил им «вместо оружия тленного нетленное — крест Христов, нашитый на схимах, и повелел им вместо шлемов золоченых возлагать его на себя». Все та же тема: победить может только Христово небесное воинство, а защитить — только символы православной веры. Для полноты картины заметим, что Дмитрий, исполняя совершенно непонятную и никак не объясняемую просьбу Сергия, держит факт посещения Троицкого монастыря в глубокой тайне ото всех.

Но вот после всех этих приготовлений московская рать выходит навстречу татарам. Однако Дмитрий не верит в свое войско. В соответствии с рекомендациями митрополита он все надежды возлагает на небо: «Когда же наступил четверг 27 августа, день памяти святого отца Пимена Отшельника, в тот день решил князь великий выйти навстречу безбожным татарам. И, взяв с собою брата своего князя Владимира Андреевича, стал в церкви святой Богородицы пред образом Господним, сложив руки на груди, потоки слез проливая, молясь… И затем приступил к чудотворному образу Госпожи Богородицы, который Лука-евангелист написал, и сказал: «О чудотворная Госпожа Богородица, всего создания человеческого заступница… Не отдай же, Госпожа, городов наших в разорение поганым половцам, да не осквернят святых твоих церквей и веры христианской. Умоли, Госпожа Богородица, сына своего Христа, Бога нашего, чтобы смирил Он сердца врагам нашим, да не будет рука их над нами. И ты, Госпожа наша Пресвятая Богородица, пошли нам Свою помощь и нетленною Своею ризою покрой нас, чтобы не страшились мы ран, на Тебя ведь надеемся, ибо Твои мы рабы…» И потом пришел к гробу блаженного чудотворца Петра-митрополита и, сердечно к нему припадая, сказал: «О чудотворный святитель Петр… И теперь настало время тебе за нас молиться общему Владыке всех, Царю и милостивому Спасителю… И тебе ныне подобает о нас, грешных молиться, чтобы не нашла на нас рука смерти, и рука грешника не погубила нас». И, окончив молитву поклонился преосвященному митрополиту Киприану, архиепископ же благословил его, отпустил в поход против поганых татар; и, перекрестив ему чело, осенил его Христовым знамением, и послал богосвященный собор с крестами, и со святыми иконами, и со священной водой во Фроловские ворота, и в Никольские, и в Константино-Еленинские, чтобы каждый воин вышел благословенным и святою водою окропленным».

И это еще не все. Молитв самому Всевышнему, Богородице и чудотворцу Петру-митрополиту мало. Мало и благословений митрополита Киприана и игумена Сергия. Дмитрию все неймется: «Князь же великий Дмитрий Иванович с братом своим, с князем Владимиром Андреевичем, пошел в церковь небесного воеводы архистратига Михаила и бил челом святому образу его, а потом приступил к гробам православных князей, прародителей своих».

Наконец, помолившись всем заступникам и получив полный комплект благословений, московское войско вышло к Коломне тремя дорогами, зачем-то прихватив с собой «купцов-сурожан десять человек как свидетелей» с поименным перечислением этих «свидетелей» непонятно чего. В Коломне войско конечно же «Архиепископ же коломенский Геронтий со всем своим клиром встретил великого князя в воротах городских живоносными крестами и со святыми иконами, и осенил его живоносным крестом».

Дмитрий устраивает смотр войск на поле у Девичьего монастыря и назначает полкам воевод. В этих назначениях, не играющих никакой роли, так как перед битвой все будет без объяснения причин полностью переиграно, знаменателен только один факт. Третьим по рангу военачальником московского войска после самого Дмитрия Московского и Владимира Серпуховского оказывается Глеб Брянский. Так начинают выходить на передний план Куликовской битвы брянцы — «бренки», как называл их А. Журавель.

Далее происходит нечто весьма странное: «Князь же великий, распределив полки, повелел им через Окуреку переправляться и приказал каждому полку и воеводам: «Если же кто пойдет по Рязанской земле, — не коснитесь ни единого волоса!»». Во-первых, причем тут «если»? Очевидно, что путь следования войска в любом дальнем походе оговаривается заранее, и командованию было точно известно, пойдут ли полки в соответствии с принятой диспозицией по рязанской земле или нет. Во-вторых, если предполагалось идти по Рязанщине, то есть с учетом всей предыстории — вражеской земле, то как можно поверить, что войску запрещено было грабить неприятеля и мародерствовать на вражеской территории? Вся история войн, в особенности средневековых, вопиюще противоречит такой вероятности. Да и вообще, голод — не тетка. Питаться войску чем-то надо.

Однако пора, пора в дорогу! «И, взяв благословение от архиепископа коломенского, князь великий перешел, реку Оку со всеми силами». Но архиепископское благословение (уже третье по счету после митрополичьего и игуменского) благословением, а подстраховаться помощью святых заступников тоже не помешает: «А сам государь князь великий, в пути будучи, призывал родственников своих на помощь — святых страстотерпцев Бориса и Глеба».

«Сказание» впервые дает хоть какие-то, хоть и фантастические, сведения о действиях Олега Рязанского и Ольгерда Литовского во время похода Дмитрия к Дону.

Олег «…начал остерегаться… и с места на место переходить с единомышленниками своими, так говоря: «Вот если бы нам можно было послать весть об этой напасти к многоразумному Ольгерду Литовскому, узнать, что он об этом думает, да нельзя: перекрыли нам путь. Думал я по старинке, что не следует русским князьям на восточного царя подниматься, а теперь как все это понять? И откуда князю помощь такая пришла, что смог против нас трех подняться?»». И тут выясняется, что не иначе как в Троицком монастыре окопался рязанский резидент, так как тщательно скрываемое ото всех посещение Дмитрием Сергия Радонежского — никакая не тайна, о нем уже давно знают в стане врага: «Отвечали ему бояре его: «Нам, княже, сообщили из Москвы за пятнадцать дней до сего, — но мы побоялись тебе передать, — о том, что в вотчине его, близ Москвы, живет монах, Сергием зовут, весьма прозорлив он. Тот сверх меры и вооружил его, и из своих монахов дал ему помощников»».

В свою очередь Ольгерд «…собрал литовцев много и варягов, и жмуди и пошел на помощь Мамаю. И пришел к городу Одоеву, но, прослышав, что князь великий собрал великое множество воинов, — всю русь и словен, да пошел к Дону против царя Мамая, — прослышав также, что Олег испугался, — и стал тут с тех пор недвижимо, и понял тщетность своих помыслов, о союзе своем с Олегом Рязанским теперь сожалел, метался и негодовал, говоря: «… теперь побуду я здесь, пока не услышу о московской победе»». Вот такая многослойная чушь. Автор, книжник-затворник, ничего не знает о настоящей битве и фабрикует подробности, заимствуя готовые штампы из известных ему произведений. Так из «Повести временных лет» попадает классика о регулярном сборе Вещим Олегом, Владимиром Крестителем и Ярославом Мудрым «словен, чуди, всей руси и многих варягов» для походов на Киев, причем «словене» и «вся русь» логично достаются Дмитрию Московскому, а остаток — «варяги» и «жмудь» (вместо чуди) — Ольгерду.

Тем временем в заварушке решают принять участие Андрей и Дмитрий Ольгердовичи. Разумеется, исключительно по Божьему промыслу: «В то же время прослышали князья Андрей Полоцкий и князь Дмитрий Брянский, Ольгердовичи, что великая беда и забота отяготили великого князя Дмитрия Ивановича Московского и все православное христианство от безбожного Мамая. Были же те князья отцом своим, князем Ольгердом, нелюбимы из-за мачехи их, но ныне Богом возлюблены были и святое крещение приняли… И посылает князь Андрей к брату своему, князю Дмитрию, тайно письмо небольшое, в нем же написано так: «Знаешь, брат мой возлюбленный, что отец наш отверг нас от себя, но Отец наш Небесный, Господь Бог, сильней возлюбил нас и просветил святым крещением, дав нам закон Свой, — чтобы жить по нему, и отрешил нас от пустой суеты и от нечистой пищи; мы же теперь чем за то Богу воздадим? Так устремимся, брате, на подвиг благой для подвижника Христа, источника христианства, пойдем, брате, на помощь великому князю Дмитрию Московскому и всем православным христианам… Не сомневайся же, брат, будто отцу мы противиться будем, ведь вот как евангелист Лука передал слова Господа нашего Иисуса Христа: «Преданы будете родителями и братьями и умрете за имя Мое; претерпевший же до конца — спасется!»». Существует мнение, что Ольгерд вместо Ягайла был вставлен в «Сказание» его автором не по незнанию, а вполне сознательно. Действительно, с Ягайло у Дмитрия Московского отношения были скорее родственные, чем враждебные — все-таки Ягайло чуть не стал зятем Дмитрия. И до серьезной конфронтации между ними как великими князьями дело как-то не доходило. А вот долгое противостояние Дмитрия и Ольгерда, включая три похода последнего на Москву, могли стать хорошим основанием для подмены имени великого князя Литовского в «Сказании». Кроме того, как мы видим по тексту, подмена Ягайла на Ольгерда сильно драматизирует участие в Куликовской битве на московской стороне Андрея Полоцкого и Дмитрия Трубчевского. Теперь они выступают не против сводного брата-узурпатора, а поднимают руку на родного отца! И это, разумеется, подается в «Сказании» как подвижничество во имя Христа.

После соединения с Ольгердовичами на таинственном Березуе Дмитрию двое разведчиков доставляют «языка», который сообщает, что: «Уже царь Кузьмине гати стоит, но не спешит, поджидает Ольгерда Литовского да Олега Рязанского; руководствуясь сведениями, полученными от Олега, о твоих сборах царь не ведает и встречи тобою не ожидает; через три же дня должен быть на Дону». Итак, Мамай стоит на какой-то Кузьминой Гати и не спешит, поджидая союзников, но через три дня должен оказаться на Дону. В контексте данного известия историками рассматривались три Кузьмины Гати: на Цне под Тамбовом, на Воронеже у Липецка и на Красивой Мече. Если речь идет о любой из двух первых, то от них до Куликова поля большому войску хода не меньше недели; и то, если идти маршем, а не стоять, кого-то поджидая. Если же речь об урочище Кузьмина Гать на Красивой Мече, то, наоборот, о каких трех днях речь? Мамай-то уже на Дону, уже перешел с его левого берега на правый, и ему до Куликова поля всего один переход! Нет, не хотят вязаться с реальной географией даже те скудные «подробности», что появляются в «Сказании».

Далее, после совещания, московское войско переходит на правый, западный берег Дона, и начинается расстановка полков. Поначалу этим вроде бы занимаются Дмитрий Иванович с Владимиром Андреевичем и обоими Ольгердовичами, но тем не менее, в конце концов, полки почему-то оказываются расставленными все же не ими, а лично Боброком-Волынским: «Некий воевода пришел с литовскими князьями, именем Дмитрий Боброк, родом из Волынской земли, который знатным был полководцем, хорошо он расставил полки, по достоинству, как и где кому подобает стоять». Великий же князь «увидев свои полки достойно устроенными, сошел с коня своего и пал на колени свои прямо перед большого полка черным знаменем, на котором вышит образ Владыки Господа нашего Иисуса Христа, и из глубины души стал взывать громогласно: «О Владыка-Вседержитель! Взгляни проницательным оком на этих людей, что Твоею десницею созданы и Твоею кровью искуплены от служения дьяволу… И ныне, Господи Иисусе, молюсь и поклоняюсь образу Твоему святому, и Пречистой Твоей Матери, и всем святым, угодившим Тебе, и крепкому и необоримому заступнику нашему и молебнику за нас, тебе, русский святитель, новый чудотворец Петр! На милость Твою надеясь, дерзаем взывать и славить святое и прекрасное имя Твое, и Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков! Аминь!»».

Мимоходом отметим, что, если на Куликовом поле и присутствовали братья Ольгердовичи, то Дмитрий Боброк пришел туда не с ними. Женатый на сестре Дмитрия Ивановича, он уже много лет успел послужить и нижегородскому князю, и шурину в Москве. Так что, как видим, и откровенным враньем «Сказание» не брезгует.

Хотя Боброк-Волынский представлен главным организатором войска на Куликовом поле, основную его заслугу автор «Сказания» видит совсем не в правильной расстановке полков, а в «мудрых» наставлениях великому князю: «Призывай; княже, Бога на помощь!», «…только Бога призывай и не оскудевай верою!», «каждому воину прикажи Богу молиться и святых Его угодников призывать на помощь… и крестом осенить себя: это ведь и есть оружие на противников, которые утром свидятся с нами». Трудно, конечно, представить такие наставления главнокомандующему перед боем из уст заслуженного воеводы, но такие мелочи, как мы уже не раз замечали, автора «Сказания» не смущают. Цель оправдывает средства.

Тут же в «Сказание» вставлен весьма любопытный эпизод, начинающийся словами: «В ту же ночь некий муж, именем Фома Кацибей, разбойник, поставлен был в охранение великим князем на реке Чурове за мужество его для верной охраны от поганых». Так и быть, оставим в стороне такую мягко говоря странность, как наличие в московском войске разбойников, которым доверяют нести боевое охранение, и ограничимся рекой Чуровой. К таинственному городу Чурову «Задонщины» добавляется столь же таинственная одноименная река. А может быть, не такая уж и таинственная. Современная география знает речку Чурову, но не в районе Куликова поля и вообще не в бассейне Дона, а как правый приток Шексны, той самой Шексны, в истоке которой стоит Белозерск, а неподалеку Кирилло-Белозерский монастырь, монах которого Евфросин во второй половине XV века «творчески» правил и «Задонщину», и, весьма вероятно, Летописную повесть. Так вместе с дюжиной вымышленных белозерских князей на Куликово поле затесался былинный белозерский разбойник с татарским прозвищем.

Далее «Сказание» кратко сообщает, что Дмитрий Московский решил сам дополнить устроение полков своего волынского тезки и «отослал князь великий брата своего, князя Владимира Андреевича, вверх по Дону в дубраву, чтобы там затаился полк его, дав ему лучших знатоков из своей свиты, удалых витязей, твердых воинов». Но, видимо, не слишком доверял великий князь брату и «еще с ним отправил знаменитого своего воеводу Дмитрия Волынского и других многих». После этого осталось только вдохновить войско на битву: «Когда же князь великий пересел на лучшего коня, поехал по полкам и говорил в великой печали сердца своего, то слезы потоками текли из очей его: «Отцы и братья мои, Господа ради сражайтесь и святых ради церквей и веры ради христианской, ибо эта смерть нам ныне не смерть, но жизнь вечная; и ни о чем, братья, земном не помышляйте, не отступим ведь, и тогда венцами победными увенчает нас Христос-Бог и Спаситель душ наших»». Само собой, вновь агитация за веру и святые церкви, вновь упование исключительно на Бога.

На этом, похоже, функции главнокомандующего оказываются исчерпанными, и приходит время переодевания: «Укрепив полки, снова вернулся под свое знамя черное, и сошел с коня, и на другого коня сел, и сбросил с себя одежду царскую, и в другую оделся. Прежнего же коня своего отдал Михаилу Андреевичу Бренку и ту одежду на него воздел, ибо любил его сверх меры, и знамя свое черное повелел оруженосцу своему над Бренком держать. Под тем знаменем и убит был вместо великого князя». Интересно, что за «царские одежды» были на Дмитрии в то время, когда он агитировал своих воинов биться «ради церквей и веры»? И вот такая она царская любовь «сверх меры» — подставить вместо себя на верную смерть любимчика, кстати сказать, еще одного, судя по прозвищу, брянца.

Во время переодевания (небыстрая, надо полагать, это была процедура) Дмитрий получает грамоту от Сергия Радонежского с довольно странным текстом: «Великому князю, и всем русским князьям, и всему православному войску — мир и благословение!». Благословение, ладно, пусть уже и четвертое по счету, не помешает. Но мир, мир-то при чем? Почему-то никому не приходило в голову, что такая «грамота» должна по сути дела восприниматься как последняя попытка Сергия, продолжающего линию Киприана на мир с Мамаем, предотвратить побоище. Если, конечно, сама «грамота» радонежского старца имела место в действительности. Однако в «Сказании» грамота Сергия наоборот подхлестывает Дмитрия, и он, как водится, обильно прослезившись, первым рвется в бой, но не предводительствуя своим войском. Войско ведут другие воеводы, вероятно в соответствии с устроением Дмитрия Боброка: «Правой руки полк ведет Микула Васильевич с коломенцами, а с левой руки полк ведет Тимофей Волуевич с костромичами». Интересно, что передовым полком командуют на пару какие-то неизвестные истории князья, братья Дмитрий и Владимир Всеволодовичи. У этих выдуманных личностей обращает на себя внимание совпадение имен с именами основной Куликовской пары «братьев», князей Московского и Серпуховского, а также очевидная параллель с князем Владимиром (в крещении Дмитрием) Всеволодовичем, считающимся исторически первым (в районе 1213 года) московским князем.

В «Сказании» бой начался, как и положено, поединком Пересвета с безымянным печенегом «пяти сажен высота его и трех сажен ширина его», а затем сошлись основные силы: «И сошлись грозно обе силы великие, твердо сражаясь, жестоко друг друга уничтожая, не только от оружия, но и от ужасной тесноты под конскими копытами испускали дух, ибо невозможно было вместиться всем на том поле Куликове: было поле то тесное между Доном и Мечею». Стоит отметить, что бой происходил на тесном поле между Доном и Мечей. Так как от Куликова поля до Красивой Мечи на самом деле полсотни километров, то, ясное дело, география «Сказания» вновь не хочет согласоваться с реальной географией донского правобережья.

Шесть часов продолжается сеча. «Когда же настал седьмой час дня, по Божьему попущению и за наши грехи начали поганые одолевать. Вот уже из знатных мужей многие перебиты, богатыри же русские, и воеводы, и удалые люди, будто деревья дубравные, клонятся к земле под конские копыта: многие сыны русские сокрушены. И самого великого князя ранили сильно, и с коня его сбросили, он с трудом выбрался с поля, ибо не мог уже биться, и укрылся в чаще и Божьею силою сохранен был». Наконец-то мы узнаем некоторые подробности битвы. Вообще-то шесть часов непрерывного боя не выдержит никто. Не выдержали его ни простые воины, ни великий князь. Войско подалось под натиском татар, а раненый Дмитрий вообще сбежал с поля боя и спрятался в чаще. Но в восьмом часу побоища «ветер южный потянул из-за спины нам, и воскликнул Волынец голосом громким: «Княже Владимир, наше время настало и час удобный пришел!»». Тоже любопытный момент. Если южный ветер подул в спину нашему засадному полку, то он прятался не в дубраве к северо-востоку от поля боя, как принято в классическом сценарии «Руси защитник», а где-то на юге, прямо в тылу у татар, за Красным холмом. Нонсенс? Пожалуй, если бы не маленький нюанс: по версии Н. Бурланкова, о которой шла речь в сценарии «Мокрое место», во время битвы на реке Воже именно южный ветер должен был бы дуть в спину засадному полку, одновременно выполнявшему роль боевого охранения и ударившему в тыл ордынцам как раз с юга.

И вот тут-то Мамай «увидев свою погибель, стал призывать богов своих: Перуна и Салавата, и Раклия и Хорса и великого своего пособника Магомета». Интересно, этой тарабарщине мы тоже должны верить? Впрочем, она сама по себе весьма симптоматична, и у нас еще будет повод к ней вернуться. А пока не будем отвлекаться от сражения, в котором «…повернули поганые, и показали спины, и побежали. Сыны же русские, силою святого духа и помощью святых мучеников Бориса и Глеба, разгоняя посекли их, точно лес вырубали — будто трава под косой ложится за русскими сынами под конские копыта». Конечно, как можно преследовать разбитого и удирающего врага без помощи святых мучеников? «И многие погнались за ними и не догнали; потому что кони их утомились, а у Мамая свежи кони его, и ушел он от погони». Что ж, и святые мученики, оказывается, не всесильны.

По окончании битвы все, оставшиеся в живых стали дружно искать великого князя. «Два же каких-то воина отклонились на правую сторону в дубраву… и набрели на великого князя, избитого и израненного всего и утомленного, лежал он в тени срубленного дерева березового». В общем, если без экивоков, прятался Дмитрий Иванович, лежа за поваленным березовым стволом. Когда его нашли, поначалу то ли от страха, то ли с устатку (ну да, вроде бы раненый был) еле языком ворочал: «Едва проговорил: «Что там, — поведайте мне»». Но, как только узнал великий князь, что наша взяла, тут же, откуда силы взялись, быстренько встал на ноги и начал бодро говорить соответствующую моменту речь, а там и, как ни в чем ни бывало, вскочил на коня и продолжил ораторствовать уже верхом.

Войско победителей стояло «…за Доном на поле боя восемь дней, пока не отделили христиан от нечестивых. Тела христиан в землю погребли, нечестивых тела брошены были зверям и птицам на растерзание». Итак, восемь дней хоронили павших воинов, и вот уже почти восемь веков никак не найдут на Куликовом поле этих массовых захоронений. При похоронах был произведен подсчет потерь, которые оказались совершенно отличными от данных Летописных повестей: «Нет у нас, государь, сорока бояр московских, да двенадцати князей белозерских, да тринадцати бояр-посадников новгородских, да пятидесяти бояр Новгорода Нижнего, да сорока бояр серпуховских, да двадцати бояр переяславских, да двадцати пяти бояр костромских, да тридцати пяти бояр владимирских, да пятидесяти бояр суздальских, да сорока бояр муромских, да тридцати трех бояр ростовских, да двадцати бояр дмитровских, да семидесяти бояр можайских, да шестидесяти бояр звенигородских, да пятнадцати бояр угличских, да двадцати бояр галичских, а младшим дружинникам и счета нет; но только знаем: погибло у нас дружины всей двести пятьдесят тысяч и три тысячи, а осталось у нас дружины пятьдесят тысяч», из чего следует, что первоначальная численность объединенного московского войска составляла триста три тысячи человек.

Судьба Мамая и поведение рязанского и литовского князей в «Сказании» кратко пересказаны по Летописным повестям.

Подводя промежуточный итог, надо сказать, что «Сказание» можно было бы поделить на две части, возможно, написанные разными авторами. В первой части, в основном переписанной вероятно каким-то далеким от жизни затворником-монахом с некого варианта Летописной повести, нет абсолютно ничего кроме горьких слез и непрерывных молений великого князя. Вторая же часть, оперирующая военной терминологией, напичканная многими подробностями и конкретными именами князей, воевод и бояр, и, соответственно, вероятно писанная более светским автором, послужила фактической основой для создания мифа о Куликовской битве по сценарию «Руси защитник». Но именно мифа, несмотря на кажущееся обилие фактических данных, ибо данные эти противоречат либо «Задонщине», либо Летописным повестям, либо реальной географии Куликова поля, либо, наконец, просто здравому смыслу и потому ни в коей мере не являются действительными историческими фактами. Если верить «Сказанию» как летописи и полагать, что оно описывает нам реальную Куликовскую битву, то нам придется признать, что:

— великим князем Литовским в 1380 году был Ольгерд, а не Ягайло;

— Мамай шел на Москву из заволжских степей, а не из Крыма;

— Дмитрию Донскому удалось собрать коалицию всех православных народов;

— в Белозерском княжестве в 1380 году была целая дюжина разных князей;

— Ольгерд Литовский был еще жив в 1380 году;

— он с Олегом Рязанским были близкими друзьями Дмитрия Московского;

— тем не менее организатором антимосковской коалиции был Олег Рязанский;

— митрополит Киприан в 1380 году каким-то чудесным образом оказался в Москве;

— в войске Ольгерда были варяги, а в войске Дмитрия словене;

— Боброк Волынский не был старым заслуженным московским воеводой и зятем Дмитрия Донского, а пришел на Куликово поле из Литвы вместе с Андреем и Дмитрием Ольгердовичами;

— от Куликова поля до реки Мечи не пятьдесят километров, а Меча непосредственно ограничивает тесное Куликово поле, по которому к тому же протекает несуществующая и никогда не существовавшая там река Чурова;

— во время сражения Дмитрий Донской подставил вместо себя двойника, а сам спрятался от греха подальше в лесной чаще;

— засадный полк прятался не в дубраве на северо-восток от Куликова поля, а где-то в тылу у татар и ударил им в тыл с юга;

— Мамай верил в Перуна, Хорса и… даже Геракла;

— численность войска Дмитрия Донского превышала триста тысяч ратников.

Любому здравомыслящему человеку очевидно, что гроша ломаного не стоят все «исторические факты», которыми пичкает нас «Сказание». Соответственно та же цена построенному на них сценарию «Руси защитник».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.