«Много хорошего в аристократическом воспитании, в аристократических привычках и манерах !»{1}
«Много хорошего в аристократическом воспитании, в аристократических привычках и манерах!»{1}
Одним из главных достижений русской культуры XVIII века стало создание новых устойчивых форм общественного порядка поведения. Российская аристократия была законодательницей новых правил поведения в обществе, соединивших в себе старые русские традиции и европейские нормы. «В высших сословиях складываются некоторые обычаи, рождаются некоторые правила учтивости и изысканности, служащие, так сказать, опознавательными знаками, с помощью которых можно отличить посвященных от чужаков. Люди, принадлежащие к высшим сословиям и пользующиеся милостями государя, непременно оказывают значительное воздействие на общественное мнение, ибо, за очень редкими исключениями, власть имущие суть люди со вкусом, влиятельные персоны суть люди учтивые, а баловни фортуны суть всеобщие любимцы»{2}.
«Правила учтивости и изысканности» регламентировали все сферы жизненного уклада дворянства, все стороны его повседневной жизни, предписывали, как «в светском обществе держать себя на крестинах, именинах, свадьбах, юбилеях, обедах, вечерах, балах, раутах, на прогулках, в театрах, маскарадах и т. п.».
Свадебный, траурный, служебный, семейный, застольный, эпистолярный этикет и т. д. составляют в совокупности то, что принято называть светским этикетом. В этот список не следует включать церковный этикет, являющийся отдельным «сводом правил».
В последнее время появились многочисленные публикации, посвященные дворянскому быту: развлекательной культуре, миру русской усадьбы, гастрономии, чиновническим отношениям и т. д. Многообразные стороны повседневной жизни дворян находят освещение и в предлагаемой книге, однако рассматриваются нами «под углом» существовавших в то время правил приличия. Хронологические рамки темы выбраны не случайно. Пушкинское время по праву можно назвать «золотым веком» светского этикета, «когда все было точно определено: и как кланяться, и кому в особенности, и как разговаривать, и даже как влюбляться». Именно в эпоху Александра I окончательно сформировался эталон светского поведения, на который «ссылались» даже спустя несколько десятилетий. К середине века, когда в обществе появилась «тенденция к упрощению нравов», некоторые правила поведения потеряли свою актуальность. Чтобы восстановить их, автор обращается к документальным источникам: мемуарам, путевым заметкам, переписке современников, поскольку большинство книг по этикету, выходивших в начале XIX века, не содержали конкретных сведений, а носили нравственно-этический характер в отличие от многочисленных изданий конца столетия.
В «Отделе редких книг» Российской государственной библиотеки (Музее книги) нам все же удалось отыскать несколько уникальных руководств по этикету, изданных в конце XVIII — начале XIX века, в которых содержатся конкретные рекомендации, как, например, вести себя на балу, когда следует делать визиты, что дарить на свадьбу, именины и т. д. Читатели получат возможность познакомиться с материалами этих редких изданий.
Для того чтобы восстановить некоторые забытые во второй половине XIX века правила светского поведения, автор обращается к руководствам по этикету, выходившим в 40 — 50-е годы, поскольку это время максимально приближено к пушкинской эпохе.
Разумеется, понимая невозможность рассказать в одной книге о всех существовавших правилах приличия, мы хотим обратить внимание читателей на малоизвестные факты. Театральному этикету, «искусству одеваться», воспитанию детей в дворянских семьях посвящены работы Р. М. Кирсановой, О. С. Муравьевой, Н. Л. Пушкаревой, поэтому в нашей книге данным предметам не уделяется специальное внимание. Дипломатический протокол и церемониальный этикет подробно освещены в книге Н. Е. Волкова «Двор русских императоров в его прошлом и настоящем», вышедшей в свет в 1900 году, и в недавно изданной книге О. Ю. Захаровой «Светские церемониалы в России XVIII — начала XX вв.».
В центре нашего исследования — повседневный этикет русского дворянства. Особенность как церемониального, так и будничного этикета определяется его игровым характером. Причем участники игры одновременно являлись как исполнителями, так и зрителями «театрального действа». Поэтому «малейшее нарушение условленных форм ощущалось решительно всеми». Правда, нарушители придворного этикета подвергались более суровой оценке окружающих. «В обществе необходимы хорошие манеры и сдержанность в обращении, при дворе же эти качества еще необходимее»{3}. Так или иначе, жесткие «рамки светского приличия» вызывали естественную реакцию недовольства и у дворян «средней руки», и у представителей аристократических кругов: «… цепь отношений, приличий и обязанностей мгновенно накинута на душу, как аркан горского разбойника, и влечет бедную из минутной независимости в рабство и тревогу, называемую — светскою жизнию, где ум изгибается и коварствует, язык лжет и лицо, как искусный актер, играет такие роли, каких настоятельно требуют обстоятельства»{4}.
«Обладая всеми светскими выгодами, Грибоедов не любил света, не любил пустых визитов или чинных обедов, ни блестящих праздников так называемого лучшего общества. Узы ничтожных приличий были ему несносны потому даже, что они узы»{5}.
По словам Ю. М. Лотмана, критическое отношение к свету характеризует романтическую традицию, выразившуюся в литературной борьбе против дворянской культуры, против «литературной аристократии»{6}. С другой стороны, свет оценивается как жизненно необходимая сфера приложения умственных и духовных способностей личности. Примечательно письмо Д. Н. Блудова дочери: «Ты спрашиваешь, думаю ли я, что, при нынешних обстоятельствах, тебе в свете будет весело? Я отвечаю: может быть невесело, но полезно, потому что ум и характер совершенно образуются только в свете; и этот свет, пустой, ветреный, часто жесткий и несносный, также нужен для души нашей, как и занятие в уединении. Сохрани Бог влюбиться в него, но не должно его чуждаться»{7}. Свет в сознании современников, с одной стороны, подавлял индивидуальность, а с другой — предоставлял возможность для самостоятельного творчества, для самовыражения личности.
Как пишет А. Мартен-Фюжье, автор книги о французской светской жизни первой половины XIX века, «миссия, исполнение которой берет на себя свет, — миссия культурная, а именно смягчение нравов… Иными словами, свет претендует на звание авангарда цивилизации. Ради исполнения этой миссии светские люди строго чтут условности и правила хорошего тона, стараются быть в курсе всех хитросплетений политики, носят элегантную одежду и, главное, пестуют все произведения человеческого ума. По той же причине они покровительствуют искусствам, и либо сами не чуждаются творчества, либо оказывают моральную и материальную поддержку художникам, литераторам, музыкантам, актерам и певцам»{8}.
Многочисленные руководства по этикету, выходившие во второй половине XIX века, были адресованы представителям среднего сословия, которое составляли купцы, небогатые чиновники, учителя, врачи, артисты. В этом также заключалась «культурная миссия» света.
В данной книге мы не ограничиваемся лишь рассказом о внешних формах поведения — большое внимание уделяется нравственной стороне светского воспитания. «Приличия суть воплощение нравственности; они выдают ее присутствие в душе человека, который не имеет случая проявить ее на деле; они прививают почтение к чужим убеждениям. Если люди, стоящие у кормила власти, оскорбляют или презирают приличия, то, не уважая других, они лишаются уважения и сами»{9}. Аристократизм подразумевал не только «утонченные манеры», но и определенный моральный кодекс. Удивительно точное определение «барства», «аристократизма» дают, характеризуя Л. Н. Толстого, его родные. «По своему рождению, по воспитанию и по манерам отец был настоящий аристократ. Несмотря на его рабочую блузу, которую он неизменно носил, несмотря на его полное пренебрежение ко всем предрассудкам барства, он барином был и барином он остался до самого конца своих дней… Под словом "барство" я разумею известную утонченность манер, внешнюю опрятность и в особенности тонкое понимание чувства чести»{10}. «Он был настоящий аристократ старого времени; это проявлялось во всем: в его обращении с людьми, в его манерах, в его вкусах; все грубое, все пошлое, все безвкусное, даже в туалетах, его коробило»{11}. «Отец приписывал некоторое значение наследственности, но под аристократизмом он подразумевал прежде всего благовоспитанность в лучшем смысле этого слова, чувство собственного достоинства, образованность, сдержанность, великодушие и т. п.»{12}.
Да и сам Л. Н. Толстой с гордостью говорил о своей принадлежности к аристократии: «Я сам принадлежу к высшему сословию, обществу и люблю его. Я не мещанин, как смело говорил Пушкин, и смело говорю, что я — аристократ и по рожденью, и по привычкам, и по положенью»{13}.
Из «разливанного моря» свидетельств современников, наглядно иллюстрирующих правила поведения в светском обществе, из множества забавных анекдотов, обнаруженных на страницах мемуаров, и любопытных фактов из периодики той эпохи нами были отобраны самые выразительные, которые помогают воссоздать картину повседневного этикета пушкинской поры и демонстрируют его игровой характер.
Вторая часть книги посвящена культуре застолья. Оно в большей степени, по сравнению с другими повседневными ритуалами, представляло собой «театральное действо». В последние годы интерес к дворянскому застолью резко возрос. Книга В. В. Похлебкина «Кушать подано!» — серьезное исследование и в то же время увлекательный рассказ о репертуаре кушаний и напитков в русской классической драматургии. В основе книги «Великосветские обеды» Ю. М. Лотмана и Е. А. Погосян, повествующей о гастрономических нравах русской аристократии середины XIX века, лежит семейный архив Дурново с сохранившимися программами обедов. Прекрасно изданный альбом «Русский парадный обед» (авторы-составители Е. М. Юхименко, М. В. Фалалеева) посвящен разнообразной коллекции меню Государственного исторического музея, ставшей предметом научного исследования. Мы же хотим обратить внимание читателей на мемуарные источники, путевые записки и письма современников, содержащие богатейший материал по истории русской кухни, по культуре застолья пушкинского времени. Цель, которую ставил перед собой автор, — «расписать» обеденный ритуал поэтапно, начиная с приветствий гостей и хозяев и заканчивая послеобеденной прогулкой в сад. Читатели познакомятся со знаменитыми гастрономами пушкинской поры, известными обжорами, гостеприимными хозяевами и их искусными поварами.
В книге приводятся свидетельства как наших соотечественников, так и иностранных путешественников. Особого внимания заслуживает эпистолярное наследие англичанок сестер Марты и Кэтрин Вильмот, гостивших в начале XIX века у княгини Е. Р. Дашковой. Их письма дают ценный материал о жизни российского общества, в том числе содержат любопытные подробности о гастрономических пристрастиях русского дворянства. Интересны читателям будут и письма графа Жозефа де Местра, который с 1802 по 1807 год был посланником сардинского короля в Петербурге и имел возможность наблюдать нравы в аристократических гостиных.
О переписке братьев Булгаковых следует, пожалуй, сказать отдельно. Судьба распорядилась так, что старший брат Александр Яковлевич был московским почт-директором, а младший, Константин Яковлевич, занимал такую же должность в Петербурге. Их эпистолярное общение является на редкость яркой и полной летописью жизни столичного дворянства первой половины XIX века.
В некоторых случаях цитируемые тексты приводятся с сохранением старой орфографии и пунктуации источника, а также особенностей авторских написаний, несущих смысловую нагрузку или отразивших речевой этикет XIX века.
Мы надеемся, что книга будет интересна широкому кругу читателей и полезна тем, кто проявляет профессиональный интерес к данной теме (в первую очередь мы имеем в виду режиссеров театра и кино). Конечно же нет необходимости воспроизводить на сцене или в кинофильме все тонкости и детали давно ушедшего быта, но и пренебрегать ими не следует. К сожалению, современные актеры нередко игнорируют не только тонкости, но и достаточно известные факты. Екатерина II, к примеру, «всегда левою рукой брала и нюхала табак, а правую подавала для поцелуев». Об этом писали многие мемуаристы. Досадно, что современные исполнительницы роли Екатерины II грешат против «исторической правды». А ведь это не просто деталь — это характер. И таких примеров можно привести немало.
Нынешние критики не столь внимательны и язвительны по отношению к очевидным этикетным «несуразностям». Даже в самый разгар борьбы с «буржуазной культурой» советские критики открыто высмеивали тех, кто демонстрировал на сцене театра полное незнание светских обычаев и приемов. Не можем отказать себе в удовольствии процитировать выразительные фрагменты из работы Г. Г. Штайна «"Маскарад" на советской сцене»: «Надо, чтобы зритель почувствовал все ничтожество этого общества, импозантная величественность которого зиждется больше всего на уменьи непринужденно держаться, придав своему корпусу гордую осанку, безукоризненно носить костюм, любезно улыбаться, тонко льстить и злословить, легко болтать по-французски, красиво танцевать и отличаться от других особыми манерами.
Увы! Все это не суждено было увидеть зрителям наших спектаклей именно потому, что артисты, изображавшие светское общество, как бы великолепно они ни понимали свою задачу, не способны были ее решить в силу слабой профессиональной подготовленности. В результате изображаемое ими общество было, как правило, похоже на что угодно, только не на светское общество николаевской эпохи…
Сцены маскарада и бала в Тульском театре, как, впрочем, и в других, за исключением разве Горьковского, в лучшем случае напоминали костюмированные вечера в клубах средней руки. Светские дамы и кавалеры танцевали так плохо, с таким мучительным напряжением всех своих сил и внимания, что им решительно не было дела до судьбы Арбенина и Нины. Их мысли всецело были заняты тем, чтобы не перепутать какую-либо фигуру танца или, чего доброго, не упасть. Единственно, на что они были способны еще, — это героически, всеми доступными им мимическими средствами, поддерживать "непринужденную" болтовню с партнером. Их улыбочки, пожимания плечами, удивленно поднятые брови, перешептывания и переглядывания, натянутый хохоток и неловкая грация, производя ужасное впечатление на зрителя, тем не менее тяжело давались актерам, выполнявшим все эти танцевально-мимические упражнения как неимоверно скучную и тягостную работу. Надо было посмотреть, с каким искренним вздохом облегчения покидали они сцену, оттанцевав или "отреагировав" положенное им время.
Особенно мне запомнился один молодой актер в спектакле Казанского театра, изображавший генерала, внешне смахивавшего на Скалозуба. Очень довольный тем, что вся грудь его украшена орденами, этот молодцеватый генерал поминутно лихо щелкал шпорами, делал поразительно четкие кр-р-ругом, сохраняя при этом вид хотя и забавный, но все же импозантный. Очертя голову бросился этот генерал в тяжелые испытания, уготованные ему положением почетного гостя на балу. Одним из таких испытаний был момент, когда ему пришлось, представляясь хозяйке дома, также довольно забавной даме в чалме, поцеловать ей ручку. Не рассчитав, что при его гренадерском росте надо бы наклонить свой стан для поцелуя, он с отчаянной решимостью, не сгибаясь, резко поднес руку бедной дамы к своим губам, чуть было не вывихнув ей суставы. Совершив столь рискованную операцию, наш генерал сделал классический полуоборот налево и, как на закланье, повел свою даму открывать бал. Танцуя в первой паре, он окончательно утратил всю свою импозантность. Самодовольное выражение на его лице сменилось жалкой растерянностью. Вместо бравого светского генерала, спотыкаясь и тяжело дыша, "топал" по сцене неповоротливый верзила, впервые попавший на бал…»{14}.
«Нельзя не отметить здесь также того странного обстоятельства, что, судя по манерам и поведению их в светском обществе, эти князья, особенно же Звездич Поречина и Б. Костина, — дурно воспитаны. Достаточно сказать, например, что Звездич Поречина, неожиданно застав у себя в доме баронессу, заговаривает с ней, не потрудившись надеть мундир, но что еще возмутительнее — позволяет себе фамильярно трепать ее за подбородок»{15}.
«Актеры, так хорошо чувствующие себя в роли Павла Грекова, разгуливая по сцене в косоворотке или пиджаке, изображая людей родственной им среды, становятся беспомощными, стоит лишь им надеть фрак или бальное платье, взять в руки шпагу или веер. Даже Художественному театру стоило огромных трудов показать светское общество в "Анне Карениной", без которого эта драма на сценах многих наших театров превращалась нередко в адюльтер самого банального и пошлого свойства»{16}.
В дореволюционном театре актеры, игравшие представителей высшего дворянства, боялись критики зрителей-аристократов и поэтому обращались к ним, желая обучиться тонкостям светского этикета. Этап длительной подготовки предшествовал спектаклю К. С. Станиславского «Горе от ума» на сцене Художественного театра. «Спектакль "Горе от ума" оставил чудесное воспоминание. Почти все актеры играли превосходно, — пишет в своих воспоминаниях В. П. Веригина. — Женщины меня пленили своими движениями и манерой держаться совершенно в духе эпохи. Они скользили на полупальцах по комнате как бы в танце, но делали это очень мягко и естественно. Софья — Германова произносила слова с легким иностранным акцентом, как те, что учатся с детских лет говорить на иностранных языках. Графиня-внучка — Книппер грассировала. Играла она прекрасно… Качалов играл Чацкого блестяще…»{17}.
Алексей Александрович Стахович (1856 — 1919) обучал аристократическим манерам актеров Московского Художественного театра. Выпускник Пажеского корпуса, «типичный царедворец», Стахович был флигель-адъютантом московского генерал-губернатора князя Сергея Александровича. Страстное увлечение Художественным театром привело к тому, что он подал в отставку. «Шутники говорили, что его пригласили, чтобы "полировать" актеров и учить их светским манерам, — писал о Стаховиче М. В. Добужинский. — Алексей Александрович был одним из самых замечательных шармеров, каких мне приходилось встречать в жизни, был "барин" с головы до ног и прост, и ровен со всеми. Я часто видел, как он, сидя в буфете с каким-нибудь скромным "сотрудником", весь наклонялся к нему, держа ладонь возле уха, и выслушивал его, полный внимания и участия… Он бывал душой собраний у Станиславского и рассказчик был талантливейший»{18}. И после смерти Стаховича (он покончил с собой 26 февраля 1919 года) К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко приглашали в театр консультантов, знатоков светского этикета. Так, режиссер В. Г. Сахновский, участвовавший в постановке «Анны Карениной» на сцене МХАТа в 1935 году, отмечает: «Мы провели несколько собеседований с проф. В. К Лукомским, Булыгиным и Долгоруким, пользовались фотографиями, которые были доставлены из ленинградских музеев, и, кроме того, сам М. И. Прудкин (исполнитель роли Вронского. — Е.Л.) во время своих поездок в Ленинград пользовался указаниями лиц, работавших в музеях, для того, чтобы познакомиться с той обстановкой и бытом, которые могли помочь ему лучше почувствовать себя, как завсегдатая петербургских дворцов, особняков или аристократических квартир»{19}.
Знатоком аристократических манер считали современники замечательного актера Н. М. Радина, правнука и внука прославленных балетмейстеров Петипа: «…когда в театре Вахтангова ставили "Человеческую комедию" по Бальзаку, то помочь актерам в овладении монологами и диалогами французских буржуа и аристократов XIX века был приглашен не кто иной, как Радин»{20}. Блестяще сыгранная Радиным роль «опустившегося» князя Вельского в «Касатке» А. Н. Толстого надолго запомнилась зрителям: «И, несмотря на мятую сорочку и расстегнутый, смокший крахмальный воротничок, несмотря на глаза, мутные от бессонных ночей, проведенных за картами и за выпивкой, несмотря на взъерошенные волосы и прокуренный голос — таков был Вельский Радина в первом действии "Касатки", — ни у кого не могло возникнуть сомнения в том, что он принадлежит к аристократии»{21}.
Умение носить фрак считалось ценным актерским качеством. Среди актеров, владевших этим искусством, современники называли Н. М. Радина, А. П. Кторова, Н. П. Рощина-Инсарова. «Кторовское умение носить костюм было сродни радинскому. На Анатолии Петровиче часто можно было увидеть фрак. И казалось, что он носит его всю жизнь: фрак — это ведь не только атласные отвороты и фалды хвостом ласточки, фрак — мировоззрение, воспитание, происхождение. И аристократы, и дипломаты, и лакеи Кторова носили фрак по-разному. Но всегда… с шиком!»{22} «Николай Петрович Рощин-Инсаров чаще изображал светских молодых людей. Он имел прекрасные манеры, умел носить фрак, что по тому времени было у нас довольно редким явлением, как бывший военный, он совершенно свободно чувствовал себя в мундире»{23}.
«Вспоминаются рассказы об одном известном актере того времени. Он выступил в исторической пьесе и изумил знатоков исторической верностью жестов, поклонов и т. д. "Вот что значит вдохновение! — восхищались знатоки. — Да, батюшка мой, тут не нужно никакого образования"… И никто почему-то не подумал о том, что этот актер был близко знаком и часто встречался с известным специалистом по данной эпохе. "Только тот экспромт хорош, который приготовлен заранее", — говаривал один прославленный мастер экспромтов»{24}.
Сейчас получить консультацию из уст живых аристократов проблематично. Остается читать мемуары, дневники, переписку и помнить слова князя Сергея Волконского: «Можно не любить, даже не желать возвращения прежнего и тем не менее любовной памятью цепляться за прошлое, воскрешать его к эстетической жизни»{25}.
Эстетичность внешних форм светского поведения была своего рода «оправой» для этических норм.
«Вне всякого сомнения, для человека манеры — это все, — говорит один из героев автобиографического романа О. Ильиной "Канун Восьмого дня". — Все эстетические и этические стремления человека выражаются его манерами, жестами, интонациями. Это они создают атмосферу оригинального творчества. И если внутренний мир человека не выражен эстетически и ритмически, то все сводится к нулю. По крайней мере для общества…»{26}. О важности соблюдения приличий в «условиях ежедневной домашней жизни» пишет декабрист Д. Завалишин: «Сколько несчастных женщин впало в соблазн от того, что они видели самого близкого человека в самом отвратительном виде, тогда как другие, не лучшие его во внутреннем быту своем, казались лучшими и приятными единственно потому, что являлись им не в обычном своем, а в искусственно подготовленном виде… Все мы трудились даже вещественно, но никогда не показывались друг другу в беспорядочном виде. Я имел и прежде всегда привычку одеваться вполне, лишь только встану, и никогда не терпел ни халатов, ни туфель, ни колпаков и ничего подобного»{27}.
Сложившиеся формы ритуального поведения должны были доставлять эстетическое удовольствие участникам ритуала как в свете, так и дома, то есть в повседневной жизни. К примеру, хозяйка дома, разливающая чай, не должна была допустить ни одной оплошности: спокойствие движений, ловкость высоко ценились сидящими за чайным столом. «Вчера мы втроем ездили на фабрику смотреть жену нового управляющего, — сообщает в 1842 году из Туринска в письме к Н. Д. Фонвизиной И. И. Пущин. — Нашли там черкешенку, довольно развязную и довольно светскую. Весь дом наполнен ружьями, пистолетами и кинжалами. Среди всех этих воинских доспехов она разливает чай довольно ловко…»{28}.
Характерно, что и мир вещей, окружавших человека в повседневной жизни, «состоял на службе» у светского этикета. Князь Е. Н. Трубецкой, вспоминая родовое имение Ахтырка, отмечает: «Внутри дома тоже было парадно: мебель из карельской березы, не допускающая дурных манер, ибо на ней нельзя развалиться, мебель как бы подтягивающая сидящего на ней»{29}.
Таким образом, этикет регулировал не только праздничное, но и будничное течение жизни. Самые обыденные моменты повседневной жизни дворян подчинялись правилам приличия: распорядок дня, одежда, еда, «убранство интерьера», прием гостей, застолье и т. д. Эти правила были многочисленны. Они усваивались не без труда с ранних лет, в процессе воспитания под руководством опытных наставников. Внучатая племянница князя Феликса Юсупова-старшего вспоминает: «Интерьер дворца Юсупова запомнился мне, но вначале его размеры меня подавляли, и большие обеды, на которых я была обязана присутствовать, были для меня пыткой. Дети были смешаны с родителями вокруг огромного обеденного стола. Дедушка Феликс, мой крестный, сидел на почетном месте; его орлиный глаз наблюдал за нами, за каждым особо. Со всеми орденами, украшающими его широкую грудь, он сиял как бог гнева. "Хлеб не кусают, берут по маленьким кусочкам". Его громовой голос ужасал маленькую виновницу, уже доблестно управляющуюся с батареей ножей и вилок. Слуги орудовали тарелками, другие передавали блюда, взгляды поворачивались сердито в сторону виновницы, с большим трудом сдерживающей желание заплакать. Но нет, надо было улыбаться»{30}.
Это свидетельство весьма примечательно, поскольку ясно дает понять, что светское поведение не ограничивалось знанием правил хорошего тона. Одна из основных функций этикета — сдерживать порывы, контролировать проявление эмоций и инстинктов. «Приличия — это то, что при личности, как показатель ее достоинства, состоящего в том, что она уважает личность и в себе, и в каждом другом человеке, сдерживая, обуздывая стихийные проявления собственной природы — биологической и социальной, — которые могут быть оскорбительны для другого»{31}.
Повседневная жизнь — это и есть та сфера человеческих отношений, где постоянно сталкиваются нормы поведения и «порывы естества». Знакомясь с разнообразными проявлениями повседневной жизни дворянства пушкинской поры, мы неожиданно открываем для себя некие глубинные, духовные ценности эпохи.