§ 4. Социализм и индивидуальность

§ 4. Социализм и индивидуальность

Анализ социалистического идеала естественно начать с того, чтобы выяснить взаимоотношения различных входящих в него элементов. Сразу же бросается в глаза, что роль их не совершенно одинакова. Так, например, Платон доказывает необходимость общности имущества и жен в идеальном государстве тем, что только при этом условии граждане будут одному и тому же радоваться или печалиться. Иными словами, общность имущества и уничтожение семьи он считает средством для достижения РАВЕНСТВА, которое притом понимается не в привычном нам смысле как равенство прав или возможностей, но как тождественность поведения, как унификация личностей. Обе черты: взгляд на уничтожение частной собственности и семьи как на средство для достижения равенства и особое понимание равенства — проходят через большую часть социалистических учений.

Понимание равенства как основного принципа, из которого проистекают взгляды социалистического характера, играло особенно большую роль в гностических сектах.

«Справедливость Божия состоит в общности и равенстве», —

этим положением обосновывалось и уничтожение частной собственности, и требование общности жен. Этот мотив прослеживается далее в средневековых ересях и в учениях эпохи Реформации:

«Все должно быть общим, ибо Бог всех людей равно нагими послал в мир», —

проповедовал Николай Шторх;

«никто не должен возвышаться над другими, каждый человек должен быть свободен, и должна быть общность всех имуществ», — учил Мюнцер. Прямо ссылаясь на Платона, Мор считает лучшими законы, «распределяющие все жизненные блага междувсеми поровну», а отсюда выводит общность имущества

(кн. 1, с. 70).

Мелье говорит:

«Все люди от природы равны…»,

выводя из этого необходимость уничтожения частной собственности. У просветителей эта аргументация дополняется представлением о «естественном состоянии», в котором все люди были равны, утрата которого создала собственность и все пороки современной жизни. Единственным значительным исключением является «научный социализм», который требование уничтожения частной собственности выводит из объективных причин, таких, как характер производственных отношений. При этом Маркс, например, само представление о равенстве выводит из экономических условий буржуазного общества (ср. 3, т. XVII, с. 68). (Только как же нам быть тогда с теми радикальными концепциями равенства, провозглашенными в первые века после Р. Х., которые мы только что цитировали?) Уже раньше мы привели те основания, которые не дают нам признать «научный социализм» научной теорией и заставляют видеть в нем лишь форму, в которую облекается социалистический идеал (так же, как он может быть облечен, например, и в мистическую форму). По той же причине мы не можем принять на веру и утверждение о том, что требование уничтожения частной собственности является результатом научного анализа объективных явлений социальной жизни. К оценке роли, которую в «научном социализме» играет принцип общности имуществ, и его связи с концепцией равенства мы вскоре вернемся.

Одной из поразительных черт социалистической идеологии является тот совершенно особый смысл, который она вкладывает в понятие равенства. Мы уже указали на него в связи с мотивировкой общности имущества, жен и детей у Платона. И дальше, в большей части социалистических учений мы встречаем концепцию равенства, приближающегося к ТОЖДЕСТВУ. С любовью авторы выписывают детали, характеризующие единообразие, унификацию жизни в Государстве Будущего. Если Мор говорит, что одежда у всех одинакова, за исключением ее различий у разных полов, то Кампанелла прибавляет уже, что и мужчины и женщины одеты почти одинаково: мы должны представить себе, очевидно, нечто вроде современных хунвейбинов. В Утопии все носят плащи одного и того же цвета, в Городе Солнца женщина, попытавшаяся изменить свой наряд, была бы наказана смертью. Солярии, по-видимому, вообще не бывают наедине: они и работают и развлекаются отрядами, и столовые и спальни у них общие. В Утопии и города все построены по единому плану: «кто узнает один, узнает все». Тот же идеал жизни в совершенно одинаковых городах, состоящих из одинаковых домов, повторяет и Морелли. И у него все носят платье из одной и той же материи, все дети носят в точности одинаковую одежду, едят одинаковую пищу и получают совершенно одинаковое воспитание. Кружок Бабефа и Буонаротти, который ввел равенство даже в свое название, понимал его так, что предвидел после победы общие, обязательные для всех трапезы, общие для всех развлечения…

В приведенных примерах мы видим внешнюю унификацию условий жизни, как бы символизирующую такую же унификацию внутреннего мира. Эти изменения личности более подробно описывает Дешан. О людях будущего он говорит:

«Они несравненно больше нашего придерживались бы одинакового образа действий во всем и не выводили бы из этого заключения — как мы поступаем по отношению к животным, — что так поступать — значит проявлять недостаток разума и понимания. Почему люди, признающие совершенством природы ее всегда одинаковый образ действий, находят, что у животных он является недостатком? Да потому, что люди чрезвычайно удалены от подобного образа действий и что их высокомерие заставляет их, невзирая на противоречие, само это отдаление толковать в свою пользу»

(53, с. 219).

И более конкретно он предвидит, что люди станут лицами очень похожи друг на друга.

«Одинаковые нравы (а одинаковыми нравами могут быть только истинные нравы) сделали бы, так сказать, из всех мужчин и всех женщин одного и того же мужчину и одну и ту же женщину. Я разумею под этим, что в конце концов между ними оказалось бы больше сходства, чем между животными одного и того же вида, наиболее похожими друг на друга…»

(52, с. 176).

Дешан предлагает изменить даже язык так, чтобы

«изгнать все термины, служащие ныне для выражения наших добрых или дурных качеств, и даже все термины, напрасно отличающие нас от всех прочих предметов»

(53, с. 503).

Наконец, «научный социализм» прокламирует концепцию, согласно которой исторический процесс управляется имманентными, не зависящими от воли людей законами и может быть, при знании этих законов, прогнозируем. Эта концепция сложилась под очевидным влиянием успехов естествознания в XVII и XVIII т. и прежде всего астрономии: предсказаний новых планет, возвращения комет и т. д. Фурье утверждает, что человечество управляется законами «притяжения страстей», в точности аналогичными ньютоновскому закону тяготения, так что здесь проявляется «единство мира материального и мира духовного». В такой аналогии отдельные люди соответствуют элементарным частицам материи, которые должны быть идентичны (по крайней мере, с точки зрения свойств, существенных для рассматриваемого явления, то есть истории). Что касается марксизма, то здесь приходит в голову аналогия с другой физической теорией. Это — кинетическая теория газа, рассматривающая газ как совокупность молекул, сталкивающихся друг с другом согласно механическим законам соударения. Очень большое число молекул превращает статистические законы их столкновений в глобальные законы физики газа. Единственная форма общественной связи производителей товаров в капиталистическом обществе — это обмен (подобно тому, как единственная форма взаимодействий молекул газа — это соударение). Взаимодействие громадного числа производителей порождает то «общественное производство», которое, в свою очередь, определяет их политические, правовые и религиозные представления, «социальный, политический и духовный процессы жизни вообще». Очевидно, что такая концепция осмысленна только при предположении, что отдельные «молекулы»-производители — идентичны, иначе вместо объяснения (или «понимания», как говорит Маркс) получилась бы лишь дедукция к индивидуальным свойствам огромного числа людей: загадка была бы заменена на очень много загадок.

Исходя из этих примеров, можно попытаться сформулировать, в чем же заключается особая концепция равенства, присущая социалистической идеологии. Обычно, когда говорят о равенстве в применении к людям, то имеют в виду равенство прав, иногда — равенство возможностей (например, в связи с политикой социального обеспечения — пенсиями, стипендиями и т. д.). Но во всех этих случаях имеется в виду выравнивание внешних условий, не затрагивающее индивидуальности человека. В социалистической же идеологии мы встречаем понимание равенства, более близкое к тому, которое принято в математике (когда говорят о равных числах или треугольниках): речь идет, по существу, о тождественности, уничтожении различий в поведении и внутреннем мире индивидов, составляющих общество. С этой точки зрения становится понятным загадочное, на первый взгляд, противоречивое свойство социалистических учений: они прокламируют полнейшее равенство, разрушение иерархии, существующей в окружающем нас обществе, и — по большей части — такую скрупулезную регламентацию всей жизни, которая невозможна без абсолютного контроля всесильной бюрократии, возрождающего несравненно большее неравенство. Противоречие в этой картине исчезнет, если обратить внимание на то, что термины «равенство» и «неравенство» понимаются здесь в двух разных смыслах. Равенство, прокламируемое в социалистической идеологии, есть тождество индивидуальностей. Иерархия, против которой она борется, — это иерархия, основанная на индивидуальных качествах: иерархия происхождения, богатства, образования или авторитета. Но этому не противоречит утверждение иерархии внутренне тождественных личностей, лишь занимающих различное положение в общественной машине, подобно тому, как идентичные детали могут быть расположены в разных частях механизма. Аналогия между социалистическим идеалом общества и машиной, построенной из человеческих элементов, конечно, не нова. Например, говоря о древних государствах Месопотамии и Египта, которые, как мы видели, в значительной мере были основаны на социалистических принципах, Л. Мамфорд высказывает мысль, что в их общественном строе была впервые заложена идея машины, элементами которой были жители государства. Он иллюстрирует эту мысль, в частности, рисунками того времени, на которых воины и рабочие изображаются совершенно тождественными, как стереотипные детали машины (141, с. 150, рис. 16–17). Более убедительно свидетельство человека, явно глубоко компетентного в этом вопросе: И. В. Сталина. Он высказал однажды свой общественный идеал, назвав жителей управляемого им государства «винтиками» и провозгласив тост за здоровье винтиков. А в Китае и сейчас газеты прославляют героя Лэй Фэна, записавшего в дневнике желание «быть нержавеющим винтиком председателя Мао».

Предшествующие рассмотрения приводят к выводу, что по крайней мере 3 составные элемента социалистического идеала: уничтожение частной собственности, уничтожение семьи и равенство — могут быть выведены из одного принципа: ПОДАВЛЕНИЯ ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ. Можно найти и ряд прямых свидетельств тому, что социалистическая идеология враждебна индивидуальности. Вот несколько примеров. Маздак учил, что смешение света с тьмой, ненависть и зло проистекают из индивидуальности и что идеальное состояние не может быть достигнуто, пока люди не избавятся от своих частных особенностей. Фурье считает, что «коренной ствол страстей», на котором будет основываться будущее общество, составляет страсть, называемая «унитеизмом». Эта страсть не действует при цивилизации. Противоположная же ей страсть есть «эгоизм или собственное „Я“».

«Эта отвратительная наклонность имеет различные наименования в мире ученых: у моралистов она называется эгоизмом, у идеологов — собственным „Я“, термин новый, который, однако, не вносит ничего нового и является лишь бесполезной перефразировкой эгоизма»

(97,с.105).

К этому следует добавить, что эгоизм в обычном понимании вполне укладывается в мировоззрение Фурье, считающего наиболее полезными для будущего общества тех, кто наиболее склонен к наслаждениям, объявляющего долг — выдумкой философов и предлагающего такой список самых важных для нового строя страстей: лакомство, страсть к наслаждениям, страсть к разнообразию, соревнование, самолюбие. По-видимому, в приведенной выше цитате «эгоизм» надо понимать в некотором расширительном, а «человеческое я» — в прямом смысле. В марксизме не раз высказывается мысль, что человек как индивидуальность, а не член определенного класса, — просто не существует, является выдумкой философов, что порочны взгляды, отстаивающие «вместо интересов пролетариата — интересы человека, который не принадлежит ни к какому классу и вообще существует не в действительности, а в туманных небесах философской фантазии». Маркс говорит:

«сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В свой действительности она есть совокупность всех общественных отношений».

Маркса интересовал вопрос: почему при полной политической эмансипации все же сохраняется религия? С его точки зрения это свидетельствует, конечно, о том, что в обществе сохраняется некоторый «недостаток», но причину этого недостатка следует искать в самом существе государства. Религия уже не представляется для нас причиною, но лишь проявлением внерелигиозной ограниченности. И вот в чем он видит сущность этой ограниченности:

«Политическая демократия является христианской, поскольку в ней человек — не человек вообще, но каждый человек — считается суверенным, высшим существом, притом человек в своем некультивированном, не социальном виде, в случайной форме существования, человек, как он есть в жизни, человек, как он испорчен всей организацией нашего общества, потерян, отрешен от самого себя, словом, — человек, который еще не есть действительно родовое существо»

(3, т. 1, с. 368).

В современном левом движении мотив борьбы с индивидуальностью особенно силен. Идеологи этого движения различают ряд аспектов революции (или ряд «революций», как они говорят) — социальную революцию, расовую, сексуальную, художественную, пси ходелическую. Среди них психоделическая революция (коллективное употребление наркотиков и оглушающая рок-музыка) и определенный аспект сексуальной революции («групповой брак», идущий гораздо дальше группового брака первобытных племен, так что не только личность, но и пол сексуального партнера не играют роли) — особенно воспринимаются как средства уничтожения «буржуазной индивидуальности».

Это тенденция приводит даже к стремлению преодолеть, сравнять различия полов. Так, в современном левом журнале читаем: «Капитализм развил становящуюся бесчеловечной поляризацию полов… Служащий только подавлению культ различия теперь снимается осознанием сходства, „тождественности“».

Автор цитирует другого представителя того же течения:

«Оба пола проявляют тенденцию к общей Человечности»

(142, с. 25).

Г. Маркузе предсказывает новое общество, в котором фантазия, подавленная сейчас разумом, откроет новый путь контакта с реальностью. При этом в понимании характера фантазии он следует Фрейду, ссылаясь, в частности, на его мысль: «Однако фантазия сохраняет структуру и тенденции психики, более ранние, чем ее организация, подчиненная реальности, предшествовавшие тому, как она стала „индивидуальностью“,противостоящей другим индивидуумам. Тем самым, как и Ид, которому она подчинена, фантазия сохраняет „память“ о предысторическом прошлом, когда жизнь индивида была жизнью рода, образ непосредственного единства частного и всеобщего под властью принципа удовольствия». Именно в процессе распада этого единства и возникает principium individuationis, враждебный фантазии. И одной из важнейших заслуг Фрейда Маркузе считает разрушение

«одного из самых неприступных идеологических укреплений современной культуры — а именно, понятия автономного индивидуума»

(119, с. 57).

Интересны в этой связи взгляды Сартра. Он говорит, например:

«…я думаю, что мышление группы — вот где истина».

«Я так устроен. Я так думаю с детства. Я всегда считал, что мышление группы это лучше, чем мыслить одному»

(143, с. 170).

«Я не верю, что отдельный индивид способен на что-либо»

(143, с.171).

Особенно ему антипатично такое индивидуальное действие, как жертва:

«Тип, приносящий жертву, это тип, ограниченный от природы… Это чудовищный тип. Всю жизнь я воевал с духом жертвы»

(143, с. 183).

И в осуществленных моделях социализма мы встречаем те же черты. Так, обсуждая то воздействие, которое строй империи инков оказал на психику индейцев, Бодэн пишет:

«сама жизнь была вырвана из этой геометрической и печальной империи, где все происходило с неизбежностью фатума»

(56, с. 136).

«Индеец потерял свою личность»

(56, с. 135).

Глубину конфликта между категорией индивидуальности и социалистической идеологией можно обнаружить в том, что он затрагивает самые основные корни индивидуальности. Как и многое в человеке, индивидуальность имеет два пласта — один, древнейший, еще дочеловеческого происхождения, общий у человека со многими животными, — и другой, специфически человеческий.

Этологи (исследователи поведения животных) видят первое проявление индивидуальности в животном мире, когда между животными возникают ИНДИВИДУАЛЬНЫЕ СВЯЗИ, то есть такие отношения, в которых одно животное не может быть заменено никаким другим. Это явление можно обнаружить экспериментально, попытавшись подменить одно из животных. Подобные связи существуют у некоторых рыб, птиц и млекопитающих. Классическим примером, на котором такие связи особенно подробно исследовались, являются серые гуси. Эти связи имеют у них форму сложного ритуала, совместно отправляемого родителями и птенцами, или супружеской парой, или двумя гусаками. В случае гибели одного из партнеров другой призывает его и ищет, перестает отражать нападения других животных, становится боязливым. К. Лоренц (144, гл. XI) уверяет даже, что в его глазах появляется то же выражение, что и в глазах несчастного человека.

Наличие индивидуальных связей имеет большое значение в построении животных обществ. Эти общества разделяются на анонимные, где животные лично не знают друг друга (например, стая селедок или крыс), и индивидуализированные, где животные связаны друг с другом индивидуальными отношениями (например, стая диких гусей). И вот, среди сил, согласно исследованиям этологов, поддерживающих существование индивидуализированных обществ, мы поразительным образом обнаруживаем как раз те факторы (встречавшиеся нам в их проявлении в человеческом обществе), с которыми борется социализм. Это совместное воспитание потомства (семья), индивидуальные связи потомства с родителями и вообще индивидуальные связи между членами общества (жизнь «без отдельных связей» предсказывает Дешан в будущем обществе). Затем это иерархия, благодаря которой разные животные пользуются в обществе разным весом, так что более старые способны применить для пользы всей стаи свой опыт, а более сильные предотвращают столкновения, защищая слабых. Наконец, это явление, которое можно считать дочеловеческим аналогом собственности, — представление о собственной территории животной семьи или общества.

В такой же мере социализм враждебен и тем специфически-человеческим факторам, благодаря которым создается и поддерживается индивидуальность человека. Это те аспекты жизни, в которых человек может участвовать только как индивидуальность, не может быть заменен никем другим. Таково, например, культурное творчество, прежде всего художественное. И мы видим, как наиболее яркие мыслители социалистического направления (Платон, Дешан) разрабатывают меры, которые должны повлечь полное исчезновение культуры, а в периоды взлета социалистических движений в них все более громко звучат голоса к уничтожению культуры. Напомним хотя бы регулярное истребление таборитами книг в монастырских библиотеках или уничтожение анабаптистами произведений искусства в Мюнстере. В годы военного коммунизма антикультурное настроение было весьма заметно, мы уже приводили о нем некоторые факты. Распространено оно и среди современных левых движений. Культура воспринимается ими как «буржуазная» и «репрессивная», цель искусства понимается как «взрыв» или уничтожение искусства. Теоретические концепции черпаются здесь у Фрейда, Адорно и Маркузе с их представлением о недопускающем компромисса конфликте между инстинктами человека и подавляющей их культурой. Типичной является статья видного левого деятеля Ганса Магнуса Энценсбергера с критикой письма и литературы как типично буржуазных элементов культуры. Автор считает письмо работой, носящей «классовый характер», подчиненной многочисленным общественным «табу». Орфографические правила нормативно навязываются обществом, а их нарушение наказывается осуждением.

«Запугивание письменным текстом и в развитых индустриальных обществах осталось широко распространенным явлением классового характера. Эти элементы отчуждения из письменной литературы удалить невозможно»

(145, с. 181).

Хотя автор не предвидит полного уничтожения письма, литературы и книг, он предполагает, что они будут в основном вытеснены такими средствами общения, как радио, транзистор, телевизор (усовершенствованными, чтобы приемники стали одновременно и передатчиками) и сохранятся лишь как «предельный случай» в новой системе средств информации.

Одна из наиболее значительных черт духовной жизни, непосредственно связанная с существованием индивидуальности, — это чувство индивидуальной (а не коллективной) ответственности каждого человека за судьбу своей социальной группы: города, народа или всего человечества. За, быть может, единственным исключением Платона, вся социалистическая идеология враждебна такому взгляду на жизнь. Средневековые еретические движения, как мы видели, призывали или к радикальному разрыву с миром и жизнью, или к их разрушению. Такая же точка зрения сохранилась и после, в других социалистических движениях от эпохи Реформации до наших дней. Последние века она поддерживалась взглядом, согласно которому история направляется железными законами, столь же четкими, как законы физики, и на принципиальное направление ее течения человеческая воля не может оказать влияния. Типична здесь позиция Фурье, очень честного и откровенного автора, так как у него общая концепция еще не искажается потребностями практической деятельности, партийной и революционной борьбы. По поводу того, что надо делать в ожидании наступления будущего сосиетарного строя, он говорит:

«Не жертвуйте благом сущим благу грядущему; наслаждайтесь моментом, избегайте любого брачного или иного союза, не дающего удовлетворения вашим страстям уже сейчас. К чему вам работать ради грядущего блага? Ведь это благо и так превзойдет ваши сокровенные желания, и в комбинированном строе вам грозит только одна неприятность: невозможность вдвое увеличить продолжительность вашей жизни, чтобы исчерпать огромный круг предстоящих вам наслаждений»

(97, с. 293).

Наконец, наиболее глубокую поддержку и наиболее высокое понимание человеческая индивидуальность находит в религии. Только как личность человек может обращаться к Богу и в этом обращении постигает себя как личность, соизмеримую с личностью Бога. Именно поэтому социалистическая идеология и религия исключают друг друга (конечно, пока то или другое мировоззрение находится в неразвитой, неразработанной форме, они могут какое-то время сосуществовать). В этом естественно видеть причину той ненависти к религии, которая типична для огромного большинства социалистических учений и государств.

С той же точки зрения становятся понятнее и любопытные черты, на которые мы обратили внимание в связи с историей «Заговора Равных» (ч. I, гл. III, & 4): наивный авантюризм; склонность к самому мелкому жульничеству, легкомыслие, придающее всему движению какой-то комический, почти ноздрёвский характер. Эти свойства присущи большинству социалистических движений в начальный период их развития. В анархически-нигилистическом течении в России они воплотились в «нечаевщине» и на этой модели были гениально описаны Достоевским. Особенно ярко они проявились в раннем марксизме. Например, в изумительной истории написания первых рецензий на 1 том «Капитала»: все они были анонимно составлены Энгельсом. Он предлагает Марксу, что напишет сначала 2, а потом 4–5 статей «с различной точки зрения» или «с буржуазной точки зрения». При этом Маркс детально инструктирует его, что надо хвалить, а в чем для убедительности и не соглашаться, признавая политические выводы автора слишком радикальными!

«Таким образом, как мне кажется, можно поймать на удочку швабского Майера» (редактора газеты),

— пишет Маркс.

«Как ни незначительна его газетка, но все же она популярный оракул всех федералистов в Германии и читается также и за границей».

«Забавно, что оба эти журнала попались на удочку», —

пишет Энгельс. За первый год после выхода книги появилось всего 7 рецензий, из которых 5 были на основании этих советов написаны Энгельсом, и по одной — его друзьями Кугельманом и Зибелем. по его шпаргалке. В результате Маркс мог сказать:

«Заговор молчания буржуазной и реакционной прессы сломлен»

(письмо Кугельману от 11.II.1869).

А Энгельсу он писал:

«Женничка, знаток этого дела, утверждает, что ты развернул большой драматический и даже комический талант во всем этом деле с „различными точками зрения“ и со всякой маскировкой»

(см. 3, т. XXIII, с.с. 406, 445, 453, 458, 465, 473, 483, 484; т. XXIV, с.с. 3, 5, 26, 59, 65, 80 и общий обзор в 146)*.

Или в истории составления «портретов» демократических деятелей эмиграции за цену в 25 фунтов по заказу некоего Баниа, который потом оказывается агентом австрийской и прусской полиции. Впрочем, в ответ на предложение Маркса Энгельс сразу предупреждает:

«Это рассматривалось бы как помощь реакции», но резюмирует: «L 25 valent bien un peu de scandale» (25 фунтов вполне стоят небольшого скандала)

(3, т. XXI, с. 359).

Или, наконец, в угрозах шантажа своих соратников.

 («Неужели эта скотина не понимает, что стоит мне захотеть — и я втяну его по уши в зловонное болото? Разве он забыл, что в моем распоряжении более 100 писем от него?» —

пишет, например, Маркс по поводу Фрейлиграта (3, т. XXII, с. 493).)

И т. д. и т. д.: подобными местами пестрит переписка основоположников материалистического взгляда на историю. Те же черты проявляются и в более крайних современных левых течениях Америки и Западной Европы, придавая им часто оттенок несерьёзности и какой-то дурашливости (см., например, 147).

Чтобы лучше почувствовать специфику этих явлений, стоит сопоставить их с аналогичными ситуациями, но относящимися к области религии, национальных движений или гуманитарной деятельности, когда никому неизвестные малочисленные группы или одиночки начинали прокладывать путь своим идеям. Хотя бы, например, капитан Ильин, основатель секты «Лесных братьев» или «иеговистов» в конце прошлого века в России, подвергавшийся преследованиям вплоть до глубокой старости, 14 лет проведший в тяжелом заключении в Соловецком монастыре. Можно полностью отрицать его религиозные идеи, но нельзя не поражаться глубокому достоинству, атмосфере нравственной силы, не покидавшим его во все время его мытарства. И таких примеров, конечно, существуют многие тысячи. По-видимому, многим, в особенности лидерам движений, социалистическая идеология сама по себе не дает подобного чувства силы и уверенности. Это чувство возникает лишь на гребне успеха, когда движение увлекает за собой широкие массы. Здесь, как и в других случаях, высказывание Маркса оказывается очень точным, если отнести его по должному адресу: Эти идеи не дают сил сами по себе, но «становятся силой, когда овладеют массами». Причины этого понятны в свете предшествующих рассуждении: идеология, противопоставляющая себя человеческой личности, не может служить для нее точкой опоры.

Мы видим, что все элементы социалистического идеала: уничтожение частной собственности, семьи, иерархии, враждебность религии — могут рассматриваться как проявление одного основного принципа — подавления индивидуальности. Можно наглядно увидеть этот принцип в действии, если собрать вместе наиболее типичные черты, возникавшие в социалистической теории или практике на протяжении 2,5 тысяч лет, от Платона до Берлинской «Коммуны № I», и сконструировать модель «идеального», хотя никогда и не существовавшего, социалистического общества. Люди, одетые одинаково и даже сходные лицами; жизнь в общежитиях-казармах; трудовая повинность, а затем еда и развлечения в тех же трудовых отрядах; прогулка только по выданному начальством пропуску; отношения полов, контролируемые врачами и чиновниками, подчиненные лишь двум целям — удовлетворению чисто физиологической потребности и произведению здорового потомства; дети, от рождения воспитываемые в государственных яслях и школах; философия и искусство, полностью политизированные, подчиненные воспитательным целям государства. Все это движется одной идеей: уничтожение индивидуальности или хотя бы ее подавление, зашедшее так далеко, чтобы она перестала быть социальной силой. Сравнения, которыми пользовался Достоевский — улей, муравейник, — оказываются особенно точными в свете этологической классификации обществ: здесь мы действительно имеем модель АНОНИМНОГО ОБЩЕСТВА.