Глава VII Греко-русский пантелеимоновский процесс

Глава VII

Греко-русский пантелеимоновский процесс

Русские иноки, вступившие в Пантелеимоновский монастырь в 1840 году вместе с о. Иеронимом, хотя поселились в нем по усиленной просьбе греческих монахов, однако эти последние и не думали считать их равными себе. Греки смотрели на русских как на пришелцов, своих рабов, которые обязаны были за плохой приют и крайне скудный стол работать на монастырь, подвергаться всевозможного рода лишениям, нуждам и т. п. Малочисленность русской братии, безвыходно тяжелое положение монастырских финансов и полная почти скудость личных средств – все это заставляло русскую братию временно мириться с своим приниженным положением в монастыре.

Посещение Афона и в частности русского Пантелеимоновского монастыря в 1845 году великим князем Константином Николаевичем[163] подняло престиж русских в глазах греков-афонитов, и сами русские афонцы стали с этих пор смотреть на себя, как на членов или представителей великой русской нации. Последовавший вскоре за тем прилив русских иноков, весьма значительный приток пожертвований в руки русского духовника, который, как и раньше, продолжал поддерживать единодушие между разноплеменною братиею и делился всем с греками, и также чрезмерное высокомерие и надменность этих последних по отношению к русским побудило наших соотечественников возвысить свой голос на самозащиту, заявить и о своих правах в монастыре. Однако эти заявления начались с весьма умеренных требований и только лишь потом уже постепенно росли и росли, благодаря начавшимся внутренним неурядицам. Так, когда количество братии из русских, после крымской кампании, возросло свыше ста человек, то они заявили игумену и греческой братии желание слышать на трапезе чтение по-русски или по-славянски, хотя бы два раза в неделю, а именно в среду и пятницу, причем и трапезу в эти дни благословлял бы русский иеромонах. Игумен Герасим, и благомыслящая часть греческой братии, имея в виду заботы русской братии «о благосостоянии монастыря» и «неуклонные труды», согласились на просьбу русских, но ревнители не по разуму воспротивились и долгое время не являлись на трапезу в те дни, когда чтение было по-славянски. Это происходило в 1857 году, а в 1866 году был установлен относительно чтения на трапезе нынешний порядок, т. е. один день читать по-г речески, а другой день по-славянск и. Такой же порядок был заведен и относительно псалмопений в храме.

Это первое требование русских и то усилие, с каким они добились его удовлетворения, показали и тем и другим, самым наглядным образом, что полюбовная совместная жизнь монахов разноплеменных наций в одном монастыре едва ли возможна, если точно не будут регламентированы условия этого сожития и не разграничены права обеих народностей. Почин в этом деле принадлежал грекам, которые предложили русским составить «устав» совместной жизни. Русские, хотя и удивились такому предложению греков, так как в общих чертах условия эти уже были выработаны еще в 1840 году, при вступлении их в Пантелеимоновский монастырь, однако же согласились на него. Но когда выработанный «устав» греками был преподнесен на утверждение русской братии, то здесь-то и «открылись многих сердец помышления». Греки в этом «уставе» требовали: а) сокращения количества русской братии до одной четверти или, по крайней мере, до одной трети всего количества греческой братии, в) чтобы игумен монастыря был всегда греческого происхождения и б) чтобы монашествующие греки занимали господствующее положение в монастыре. Русские не согласились утвердить выработанный греками «устав». В монастыре среди греческих монахов, озлобленных отказом русских, произошли волнения.

Недовольство против русских еще более возросло в среде греков, когда с 1858 года русские пароходы с поклонниками прямо стали приходить на Афон и останавливаться в виду русского Пантелеимоновского монастыря. В это время по просьбе капитана русского парохода турецкий карантинный чиновник выстроил для себя небольшой домик близ монастыря и над ним поднял турецкий флаг. Это было сделано в тех видах, чтобы пропискою паспортов пассажиров русский пароход долго не задерживался под Афоном. Греки увидели во всем этом происки русских: им показались, что все это сделано по просьбе русских и по желанию русского консульства в Константинополе, с целью поставить монастырь под надзор турецкой власти. Русские старались успокоить греков, показать выгоды для монастыря от приезда к Афону русских пароходов и от поселения вблизи монастыря турецкого карантинного чиновника, но греки не слушали убеждений русских иноков и продолжали волноваться. Греки потребовали снятия флага с угрозою, в случае неисполнения их требования, взорвать самый дом. Требование это было удовлетворено, но греки не успокоились. В одну из ближайших ночей бочка, за которую привязывались русские пароходы, исчезла под водою. Сначала предполагали, что это сделал кто-либо посторонний монастырю, но, по расследованию, оказалось, что потопление бочки было делом нескольких греческих монахов монастыря св. Пантелеймона во главе с духовником монастыря иеромонахом Нифонтом. Делу этому не желали дать огласки, чтобы успокоить взволнованные умы, а поэтому дальнейшее расследование было прекращено.

Но и после этого спокойствие не восстановилось в монастыре: недовольные продолжали волноваться и требовали от игумена Герасима и иеродиакона Илариона, его помощника, этих «адамантовых защитников русских прав», как их назвали наши соотечественники иноки, чтобы они перестали поддерживать русских, в противном случае грозили им смертью. В одну ночь на дверях келий о. игумена и о. Илариона оказались нарисованными кинжал и пистолет – весьма не двусмысленные намеки, к чему присуждали своих старцев недовольные. Трудно было предвидеть, чем окончились бы все эти волнения и тревоги, если бы счастливому исходу их не помогли сами недовольные. Желая, очевидно, запугать прочую братию монастыря, недовольные двадцать семь монахов во главе с о. Нифонтом вышли из состава братии Пантелеимоновского монастыря, чем помогли водворить, по крайней мере, на время мир и согласие в обители. Описанные события происходили в 1863 году.

Следующие годы почти вплоть до 1870 года прошли сравнительно мирно для русской обители на Афоне. Причин этого обстоятельства было не мало. Для поправления крайне расстроенных финансов Пантелеимоновского монастыря в 1858 году были отправлены в Россию за сбором милостыни вторично прежние сборщики: иеромонах Макарий Семыкин и схимонах о. Селевкий[164]. На смену этих лиц в качестве сборщика милостыни, 28 августа 1862 года выехал с Афона весьма симпатичный и даровитый иеромонах Арсений (Минин). С ним афонские старцы отправили в Россию следующие святыни: крест с частью Животворящего Древа, часть от камня живоносного Гроба Господня, часть мощей св. великомученика и целителя Пантелеймона, чудотворную икону Тихвинской Царицы Небесной и др.[165].

Благодаря замечательному успеху этой миссии, о чем мы ниже скажем подробнее, щедро лились пожертвования в русский Пантелеимоновский монастырь, и самые завзятые противники русских не могли не видеть, кому они обязаны настоящим своим благосостоянием обители. Греческим монахам приходилось волею-неволею мириться с обстоятельствами, так как материальный перевес был вполне на русской стороне. Вскоре же потом воспоследовали и другие обстоятельства, которые убедили греков, что и нравственная сила русских значительно возросла. В 1866 году с 27 по 29 июля прожил на Афоне русский посланник при Оттоманской порте Н. П. граф Игнатьев, который самым наглядным образом убедился в дурном отношении к русским греков и сделался с этих пор мощным защитником русских интересов на Святой Горе. «Посещение это не только поддержало значение монастыря сего, – говорится в писании русского Пантелеимоновского монастыря, – но и доставило ему случай быть посредником в известных отношениях между Святою Горою и представителями русской власти и сделало оный решителем некоторых действий, имеющих влияние на судьбы самого Афона»[166]. Пребывание на Афоне 16 и 17 Июня в 1867 году великого князя Алексея Александровича тоже не прошло бесследно для истории русского иночества на Афоне. Это посещение[167], как и предыдущие, красноречиво говорило, что русских на Афоне помнят в пределах их отечества не только обычные смертные, свои последние гроши несущие сюда для спасения души, но и великий Государь могущественной державы, представителем которого являлся его сын, что следовательно третировать русских нельзя и что в тяжелых обстоятельствах они всегда найдут для себя могущественных защитников.

Совместная мирная жизнь русских иноков с греческими монахами в Пантелеимоновском монастыре на Афоне продолжалась, однако, не долго. В стенах обители в 1870 году произошло одно важное событие, которое в будущем должно было оказать значительное влияние на внутренний строй обители и на судьбу русских иноков на Афоне, не ускользнувшее от внимания недоброжелате лей русских монахов. Сущность этого события заключается в следующем. Глубокий старец игумен Герасим, желая приготовить на случай своей смерти достойного себе преемника для занятия игуменского трона в обители св. Пантелеймона, остановил свой выбор на о. Макарии как человеке выдающемся среди остальных братий по уму и по своей примерной во всех отношениях монашеской жизни. В этом случае игумен Герасим подражал примеру своего знаменитого старца, игумена Саввы, который избрал его себе в преемники, тоже еще при своей жизни. Скромный и непритязательный о. Макарий, возведенный в сан архимандрита еще в 1868 году, когда богомольствовал на Афоне Преосвященный Александр, бывший епископ Полтавский[168], сознавая хорошо, что настоящее его избрание в преемники о. игумену Герасиму не понравится инокам-грекам и даже может повести прямо к волнениям в монастыре, – долго и решительно отказывался от высокой чести стоять когда-нибудь во главе своей «литании». Но его отговорки и опасения не были приняты в резон, и о. Макарий 15 октября 1870 года объявлен «нареченным преемником» старца игумена. В среде монахов – греков русского Пантелеимоновского монастыря сейчас же, после этого объявления, как и предполагал о. Макарий, нашлись недовольные, которые начали смущать и волновать остальных иноков обители, спокойно отнесшихся к совершившемуся обычному в жизни святогорских монастырей факту. И можно думать, что это одно обстоятельство, взятое само по себе, едва ли бы раздуло издавна тлевшуюся искру затаенной вражды греков к русским до той силы, какая проявилась на Святой. Горе в редких в истории иночества смутах и соблазнительных неурядицах, если бы к этому событию не примешался целый ряд других фактов, с которыми так или иначе связывалось русское имя. Эти побочные события, из коих большая часть, по словам очевидцев, «совершенно случайны и вовсе незначительны и в другое время прошли бы незамеченными» даже, были афонские и вне-афонские.

А) «Есть на Афоне греческий монастырь св. Павла и Георгия, – пишет К. Леонтьев (тож Н. Константинов). – Он не богат и не слишком беден, и между прочим имеет земли в Бессарабии. Братия этого монастыря, ведущая строг ую киновиа льн ую жизнь, бы ла давно недовольна своим игуменом за то, что он не жил в монастыре, и если возвращался на Афон, то каждый раз ненадолго, и проживал в Константинополе монастырские доходы[169] под предлогом разных хлопот по делам.

Братия говорили: „Если ты игумен, живи здесь и начальствуй над нами; если ты хочешь жить на стороне, мы можем избрать тебя в эпитропы (в поверенные по делам Афона) и тогда уезжай. Игуменом же ты больше быть над нами не можешь“.

Игумен прибег к защите Патриарха. Патриарх (Анфим) прислал на Афон от себя экзарха, который, с помощью афонского протата (синода) и одного незначительного турецкого чиновника из христиан[170], приступил к разбирательству этого дела. Святопавловские монахи, большей частью пылкие кефалонийцы, горячо отстаивали свое исконное право менять игуменов. Протат разделился. Представители значительного большинства монастырей были в пользу братии святопавловской, им хотелось поддержать независимость Афона в его внутренних вопросах. Ивер, богатый и влиятельный Ватопед, болгарский Зограф и Руссик[171] были в пользу святопавловской братии. Некоторые из беднейших греческих киновий перешли на сторону игумена и Патриархии.

Борьба была продолжительна. Святопавловская братия была решительно осаждена в своей обители. Монахи-кефалониты заперлись и не хотели пускать ни игумена, ни экзарха, ни турецкого чиновника… После того как экзарх патриарший уехал с Афона, святопавловцы поставили на своем и выбрали себе игумена не из своей среды, но одного грека, который в последнее время жил в особой келье и когда-то принадлежал к числу братии греко-русского монастыря св. Пантелеймона».

Б) «Как нарочно почти в то же самое время в смежном с русским монастырем греческом киновиальном монастыре Ксенофе скончался старый игумен и ксенофские иноки, подобно святопавловским, предпочли избрать себе в игумены одного грека иеромонаха из того же монастыря св. Пантелеймона…»

В) «Нынешний Вселенский Патриарх Анфим занимал патриарший престол в то время, когда Серайская келлия (наш русский Андреевский скит) стала скитом: он, так сказать, открывал этот скит и всегда сохранял к нему особое расположение. Он не раз во времена удаления своего от патриаршего престола говаривал, как слышно, что непременно сделает что-нибудь для серайцев, когда будет опять Патриархом.

Прошедшею зимою он, по словам того же очевидца событий, вспомнил свое обещание. Он прислал игумену Феодориту крест, архимандричью мантию и грамоту, в которой объявлял Андреевский скит ставропигиальным или патриаршим скитом. Отец Феодорит назван был в этой грамоте не дикеем, как обыкновенно на Афоне называют настоятелей зависимых скитов, а игуменом (титул, присвоенный здесь лишь начальникам двадцати независимых монастырей).

Все эти знаки патриаршего благоволения к отцу Феодориту и его обители не освобождали, однако, Андреевский скит от его зависимости от Ватопеда. Ватопедское духовное начальство пред этим само незадолго сделало отца Феодорита архимандритом»[172].

Г) Наконец, в малороссийском скиту св. Пророка Илии, находящемся на земле греческого Пандократорского монастыря, происходила в это время оживленная борьба из-за чести быть дикеем скита, после смерти отца Паисия. К этой борьбе мы вернемся еще потом, а теперь заметим лишь, что в этой борьбе все малороссы поделились на две партии: во главе большей стоял о. Андрей, избранный в дикея и признанный в этом звании Пандократорским монастырем, а партией меньшинства руководил умный о. Иннокентий, бывший 26 лет экономом в ските при покойном игумене. Борьба эта приняла чудовищные размеры и производила страшный соблазн на Афоне, так что гостивший в ту пору на Афоне солунский консул К. Леонтьев должен был вмешаться, впрочем, не без просьбы пандократорских греков и положить конец этой скандалезной распре.

Из событий внеафонских на первом месте необходимо поставить так называемую «болгарскую схизму». Начавшиеся с 1859 года несогласия между болгарами и Константинопольскою Патриархиею, вызванные преобразованиями в организации последней, в конце концов разрешились тем, что Великая Константинопольская Церковь 16 сентября 1872 года объявила болгар схизматиками и отлучила их от Церкви. На этот весьма решительный, но не чуждый политически-церковного пристрастия поступок Церковь Константинопольская искала согласия и одобрения у Святейшего Синода Русской Церкви, который, хотя и не защищал открыто болгар, но своего согласия на отлучение их от церкви не дал и «послание Вселенского Патриарха и членов константинопольского собора на имя Святейшего Синода по греко-болгарскому церковному вопросу» оставил без ответа[173].

Уже этого одного поступка было довольно, чтобы задеть самолюбие греков, у которых много лет идут споры с болгарами далеко не церковного характера, и возбудить ненависть к русскому имени вообще. Тогда же раздавались на Востоке горячие голоса за то, чтобы объявить схизматиками и русских, но от этого неблагоразумного поступка представители Восточной Церкви воздержались. Однако же, именно с этого времени в обществе и особенно в печати на Востоке установили полную солидарность русских с болгарами и даже отождествили тех и других. Возникает, таким образом, обвинение России в панславизме, сущность и значение которого ясно никто не представляет и не понимает хорошо, но который, к удивлению, сделался страшным пугалом не только для политиков Востока[174], но даже и просвещенного запада и таковым остается и доселе.

После «болгарской схизмы» в ряду названных событий оказал большое влияние факт удаления из русской части Бессарабии, в начале семидесятых годов истекающего столетия, афонских греческих монахов, заведовавших тамошними угодьями – лесами и землями, принадлежавшими греческим афонским монастырям. Русское правительство в это время нашло неудобным, ввиду разных злоупотреблений и беспорядков, замеченных им в управлении этими землями и лесами, оставлять их долее в руках афонских иноков и решилось взять управление ими на себя, обязавшись, однако, уплачивать монастырям, за вычетом сумм потребных на народное образование жителей местного края и на расходы по управлению монастырскими землями, три пятых всех доходов, получаемых с этих угодий. Изгнанные силою из этих метохов афонские эпитропы, во главе с известным богачом ватопедским эпитропом Ананиею, явившись на Афон в страшном озлоблении против русского правительства и русских вообще, искали удобного случая, чтобы излить свою злобу на неповинных ни в чем перед ними русских иноков, живущих на Святой Горе. Таким удобным случаем им показался факт объявления о. Макария «нареченным преемником» старца игумена Герасима в русском Пантелеимоновском монастыре и недовольство им в среде некоторых братий его греческого происхождения. Явившись в среде последних, эпитроп Анания с товарищами открыто и горячо внушали недовольным патриотам такие мысли: «Что вы смотрите на русских? Теперь время и потеснить их. Они у Церкви отняли болгар, а у монахов метохии. Я первый бы, – прибавлял беспощадный о. Анания, – дал миллион пиастров, если бы хорошенько потеснить русских и, при удобном случае, удалить их с Афона». В факте избрания о. Макария в преемники о. игумену Герасиму они видели захват русского Пантелеимоновского монастыря в руки русских монахов, которые, по их словам, вне всякого сомнения, выгонят из него монахов-греков и сделают его русским достоянием. Для более сильного убеждения своих соплеменников они указывали в пример на себя самих и на те вышеупомянутые, совершенно случайные факты, которые имели место в жизни Святой Горы описываемого времени и которые для людей спокойных и трезво относящихся к переживаемым событиям, нисколько не были убедительны. Но возмутители знали, с кем имеют дело, и действовали смело и настойчиво. Поэтому, пока еще не ушло время, они советовали своим соплеменникам всячески воспрепятствовать избранию о. Макария в преемники игумену Герасиму и тем помешать пагубному панславистическому движению, и без того едва ли не охватившему, как казалось подстрекателям, на основании указанных фактов, всей Афонской Горы. Напуганным умам они рисовали ужасные картины панславистических махинаций и коварных замыслов с целью стереть с лица афонской земли греческий элемент. Лишение монастыря и даже куска насущного хлеба – вот что указывали в перспективе своим якобы недальновидным патриотам подстрекатели. Одним словом, злоба и настойчивость подстрекателей сделали свое дело, и волнение в среде греческой братии русского Пантелеимоновского монастыря началось, которое потом, осложняясь и перепутываясь новыми фактами и явлениями в жизни Святой Горы и вне ее, перешло в открытое, можно сказать, поголовное гонение на русских иноков, охватившее всю Афонскую Гору.

В связи с неразумными речами озлобленных подстрекателей крайне недобросовестное и в высшей степени страстное и запальчивое отношение константинопольской печати к событиям, происходившим на Святой Горе, является новым малозначительным фактором, способствовавшим усилению вражды греков к русским. В самом деле, что же из себя представляла в данное время константинопольская периодическая печать? Каковы ее принципы и направление и каково ее моральное значение в обществе? На эти крайне любопытные вопросы дает нам весьма обстоятельный ответ корреспондент «Московских Ведомостей», хорошо знакомый с константинопольскою жизнию вообще и с нравами публицистики ее в частности.

«В числе курьезных предметов в Турции, – пишет он, – находится, бесспорно, и периодическая печать. В настоящее время как в столице, так и в провинции издаются многие газеты. Газеты, издающиеся в провинции, служат, за небольшим исключением, органами генерал-губернаторов и ограничиваются, кроме официальных сообщений, лишь похвалами распоряжениям и действиям властей. В Константинополе, кроме турецких, армянских, греческих и болгарских газет, выходят также французские. Последние издаются иностранцами, прибывшими сюда с единственною целию найти себе средства к жизни. В другом месте одного этого обстоятельства достаточно было бы, дабы лишить эти газеты всякого значения и важности, но, вследствие общей аномалии дел в Турции, они играют здесь самую важную роль. Издатели их, пользуясь предоставленными иностранцам в Турции привилегиями и правами, весьма мало стесняются при выборе известий и при обсуждении действий правительства[175]. Так как, с другой стороны, они читаются всеми пребывающими в Турции иностранцами, расходятся в Европу, то турецкие государственные люди, дорожащие в известной степени общественным мнением европейских наций, по необходимости стали интересоваться их направлением и отзывами. Не имея возможности препятствовать им в проведении неблагоприятных себе отзывов, они стараются располагать их к себе щедрыми пособиями и подарками. Эти пособия и подарки составляют главный доход издателей. Последние, имея в виду лишь нажить себе состояние, охотно продают свои услуги всем, кто хочет купить их, вследствие чего они часто меняют взгляды и направления. Напрасно кто стал бы искать в этих газетах добросовестного раскрытия убеждений и взглядов пишущих в них лиц. Все, что в них печатается, пишется по заказу. Следуя примеру иностранцев, или, справедливее, вступая на журнальное поприще по одинаковым с ними побуждениям, издатели греческих газет также мало заботятся о честном служении истине, вследствие чего здешние газеты должно читать лишь как курьез, относясь с крайнею недоверчивостью ко всем их уверениям о беспристрастии и добросовестности. Дабы подействовать на читателя в желаемом ими смысле, упомянутые газеты считают позволенными все средства»[176].

На основании этой нелестной, но совершенно беспристрастной и верной характеристики, как это мы можем судить из непосредственного нашего знакомства с периодическою печатью Константинополя в описываемое нами время, можно безошибочно умозаключать, что печать эта стояла не на высоте своего призвания и мы напрасно будем искать в ней беспристрастия, спокойного и трезвого отношения к переживаемым событиям и «честного служения истине». Узкий национализм, дух партиозности и преклонение пред тяжестью кошелька – вот что двигало пером константинопольских публицистов. Поэтому нисколько неудивительно, если в их горячих статьях по вопросам политики и церковным делам мы постоянно наталкиваемся на крайне односторонние и прямо даже неверные суждения, на игнорирование всем и каждому известных фактов истории или же неверное их освещение и подтасовку, преднамеренное замалчивание или искажение явлений и фактов, противоречащих проводимым ими взглядам и воззрениям, и стремление выдвинуть на первый план хотя и побочные явления, но говорящие в пользу их тенденции, при чем, само собою понятно, густоты красок и сильных слов, нужных для возбуждения умов их легковерных читателей, они нисколько не щадят. Все сказанное сейчас вполне приложимо и к тем статьям, которые были написаны в константинопольских газетах по поводу вышеуказанных афонских событий и в частности относительно возникших разногласий между монахами русскими и греческими Пантелеимоновского монастыря. «В константинопольских газетах, – пишет К. Леонтьев, – началась тотчас же между самими греками по этому поводу полемика. Одна газета обзывала панславистами афонских греков за то, что они опираются на русское влияние, за то, что живут русскими подаяниями[177], за то, что многие из них расположены к России и поддаются внушениям русских духовников Пантелеимоновского монастыря отцов Макария и Иеронима, размещающих будто бы по своей воле игуменов по греческим киновиям на Святой. Горе (Ксеноф и св. Павел). Противники этой газеты, затронутые за живое, обращали против нее то же самое оружие и звали чуть не самого Патриарха панславистом за то, между прочим, что он сделал Святоандреевский русский скит патриаршим и как будто бы пытался этим оскорбить начальствующей Ватопед, и за то, что он принял сторону афонской оппозиции в святопавловском деле»[178]. Одним словом, всюду и везде константинопольские публицисты видели происки ненавистного им панславизма и доказательствами его существования в пределах ими возлюбленной Османской империи наполняли целые столбцы своих нечистоплотных газет. «Всеми средствами» они старались уверить Турецкое правительство, что панславизм – опасный враг Турции и Эллады. Не удивительно поэтому нисколько, что эти публицисты не только отметили с удовольствием все вышеуказанные события на Афоне как доказательства несомненного существования в пределах Турции панславизма, но не прошли молчанием вмешательства русского солунского консула в дела Ильинского скита и даже самого факта посещения и пребывания на Афоне русских консулов – битольского (г. Якубовский, впоследствии солунский консул) и солунского (г. К. Леонтьев), которых газеты обозвали даже агитаторами панславистических идей. «Имена этих двух консулов, – пишет К. Леонтьев, – особенно солунского, беспрестанно являлись в последнее время в газетах. То один из этих консулов изображается пламенным панславистическим писателем, тогда ка к у нас в России нет ни одной не только всеславянской газеты, но и какой бы то ни было политической статьи или книги, подписанной его именем[179]. То, располагая огромною какой-то суммой, он подкупил в пользу России все беднейшие греческие обители на Афоне. То он живет в Андреевском скиту, где ему помогают десять русских монахов писарей, тогда как там очень трудно найти хоть одного свободного монаха для переписки. То он послал куда-то статью, доказывающую, что весь Афон есть добыча русских. То он агент Каткова в Македонии. То один консул (битольский) спешит к другому на Афон из Солуни, и оба они совещаются там о панславизме, тогда как нам здесь известно, что эти оба чиновника на Афоне никогда вместе не были, и что солунский консул лежал больной, почти умирающий в городе Кавале, верстах в 150 и 200 от Афона в то время, когда битольский консул посетил один Святую Гору»[180].

Считаем совершенно лишним делать здесь обширные извлечения из константинопольских газет описываемого нами времени, чтобы видеть гнусную ложь, тяжелые клеветы и недобросовестные инсинуации, какие писали в них на русских царьградские публицисты, так как с этою публицистикою мы будем иметь дело в следующей главе. Как во время «греко-русского Пантелеимоновского процесса» в 1874 и 75 годах, так и несколько позже, во время Русско-турецкой войны 1877 и 1878 годов, клеветы на русских афонских иноков взводились одни и те же и писались они одним и тем же языком. Греческие константинопольские газеты без зазрения совести повторяли во время войны на своих страницах дословно то самое, что писали о русских по поводу «Пантелеимоновского процесса». Теперь же, имея в виду общий характер и направление константинопольской печати, указанные нами выше, мы лишь сделаем попытку классифицировать многочисленные органы этой печати по их симпатиям и антипатиям к русским инокам на Афоне.

Самыми ярыми и сильными противниками русских иноков на Афоне были большие греческие газеты: «????????», и «?????». Последняя из них за крайность своих воззрений, страстность и настойчивость в проведении их в публику подвергалась неоднократном у закрытию, но всякий раз воскресала к жизни, меняя лишь свою вывеску (она называлась «?????????», «?????????????????»), но всегда оставаясь верной своему русофобскому направлению. К этим греческим газетам нужно присоединить и французскую константинопольскую газету «Phare du Bosphore», издававшуюся в «каком-то германо-греческом духе», – как ее охарактеризовал покойный К. Леонтьев, и в полемике против русских нисколько не отличавшуюся от названных греческих газет. Злостная статья этой французской газеты под заглавием «Русские на Афоне» была подробно разобрана К. Леонтьевым в его прекрасной статье «Панславизм на Афоне» и на каждое обвинение дан был серьезный ответ.

Русскую сторону поддерживали и являлись представителями «Разумно-патриотической печати» газеты: солидная и весьма добросовестная «????????»; вступивший в 1874 году уже в пятый год своего существования трехдневный «??????», статьи которого по афонским делам писались всегда с одушевлением и неподдельной искренностью (см. № 717, окт. 8, ??. 1871; № 726, окт. 31, тот же год, и другие номера); только народившаяся на свет Божий в апреле месяце 1875 года ежедневная «?????»[181] и другие некоторые газеты.

Полуофициозный «?????????? ?????» и молодая, основанная в 1874 году «????? ????» старались сохранить полное беспристрастие в обсуждении происходивших событий и смотреть на дело без всяких предвзятых идей, но это беспристрастие им далеко не всегда удавалось. Жизнь, общественное мнение, весьма горячо относившееся к происходившим событиям, невольно увлекали дирижеров этих газет в сторону с той колеи, по которой они желали идти, и они невольно платили дань времени и своему национальному происхождению.

Среди многочисленных органов константинопольской печати этого времени довольно заметно выделяется странная, чтобы не сказать более, юмористическая газета «????????», которая стала выходить с первого месяца 1874 года и всего один раз в неделю по пятницам. Как это ни удивительно, но эта греческая газета должна быть названа ярою поборницею и защитницею интересов русских иноков на Афоне и беспощадной противницей их врагов в Константинополе и на Афоне, т. е. греков. Резко и иногда, можно сказать, до неприличия, систематически последовательно и горячо она нападала на этих последних, указывая им всю комичность их положения в роли защитников православия и народности, а также исконных прав, принадлежащих греческой национальности, на которые (т. е. права) никто не претендовал и которые никто и никогда не попирал. Несмотря, однако, на все это, при чтении статей газеты «????????» невольно у нас возникает сомнение в искренности и бескорыстии служения ее интересам русских афонских иноков. Почтенные современники «греко-русского Пантелеимоновского процесса» уверяют нас, что в свое время далеко не добродушный «юмор этой газетки действовал на читателей, которые «в течение целой недели питались „возбуждающими“ статьями крайних русофобских газет „???????“ и „?????“», будто бы примиряющим и успокоительным образом. Охотно верим им на слово, но не можем скрыть своего непосредственного впечатления, полученного от знакомства с газетою «????????», дотоле нам совершенно неизвестною. Теперь, спустя почти двадцать лет после событий, о которых трактует газета, «юмор» ее испарился совершенно и нам нужно было сделать над собою большое усилие, чтобы для знакомства с характером ее направления прочесть несколько номеров, переполненных неприличными и кощунственными выходками[182] по адресу врагов русских иноков на Афоне.

Таким образом, события, которые происходили в стенах обители св. Пантелеймона, на Афоне вообще и вне черты Святой где так или иначе примешивалось русское имя, в связи с подстрекательствами и науськиваниями людей влиятельных и богатых, но весьма враждебно настроенных против русских, а главным образом ввиду крайне пристрастного отношения ко всем событиям того времени константинопольской влиятельной публицистики, запальчиво писавшей против России вообще и русских иноков на Афоне в частности – все это вместе взятое сильно вооружило против русских общественное мнение не только на Востоке, но даже потом и на далеком Западе. Неудивительно поэтому, что довольно было одного маловажного события в жизни русского Пантелеимоновского монастыря на Афоне, а именно желания игумена Герасима, по случаю своей тяжелой болезни в 1873 году, объявить о. Макария действительным игуменом обители, чтобы восстали против русских не только отцы этой обители греческого происхождения, но весь Афон, вся, можно сказать, греческая нация. Так начался известный «греко-русский Пантелеимоновский процесс», долгое время волновавший общественное мнение на Востоке и бывший предметом оживленного и всестороннего обсуждения европейской и нашей русской печати.

Мрачные картины, наводящие на глубокие размышления, представляют собою жизнь святогорскую за эти тяжелые годы. «Там, где вчера и прежде христианская любовь и единение, самое основание и правило нашего благочестия, подобно щиту и броне охраняли единоверных против всякого коварного умысла и нападения, теперь, – характеризует жизнь афонскую за это время современник, поднимается невыразимая вражда и спорливость, а страсти разгораются до того, что исчезает всякое различие между справедливым и несправедливым, каноническим и незаконным, появляется смешение и извращение понятий и, что еще хуже, из-за земных стремлений и желаний забывается самая вера, которая, по-видимому, составляет средоточие всей борьбы. Всякого православного христианина может изумить и привести к начальным мыслям о будущем то, что этот бурный поток страстей, у в лекая людей не крепких, в своем неудержимом стремлении захватывает ту священную Гору, которая для достопочтенных отшельников, разорвавших все земные узы, служит как бы местом отдохновения и подкрепления при восхождении на высоту небесную, которыеприходят и обитают в священных там убежищах для того, чтобы подвизаться в добродетели и целомудрии и вдали от разновидных мирских искушений заботиться о душевном своем совершенстве. И кто бы поверил, что и досточтимый Афон сделался позорищем страстей и споров, что на этом священном месте духовного подвижничества и самоотречения в наши дни готовы разыграться сцены потрясающие в основании уважение и благоговение, внушаемые православным верующим одним именем Святой Горы»[183]. В это время «отношения между греческими и русскими монахами сделались так раздражительны, что святая обитель не переставала быть зрелищем ссор и споров совершенно неприличных и живущим в мирском обществе и тем более отцам, предавшим себя монашеской и подвижнической жизни»[184].

Лишь только сделалось известным греческим инокам Пантелеимоновского монастыря намерение о. игумена Герасима объявить при своей жизни действительным игуменом о. Макария, как они, и без того крайне враждебно настроенные против русских, заволновались в обители и стали совещаться о том, что им необходимо предпринять в эту, по их мнению, критическую минуту. На совещание ими был приглашен из Дионисиатского монастыря духовник старец Савва. «Аминь, пропал наш монастырь! Игумен – схизматик, диакон Иларион – схизматик и русские схизматики!» – кричали раздраженные голоса недовольных на этом собрании. Некоторые из них сознались о. духовнику в том, что они задумали сжечь монастырь и готовы потом за это богоугодное, по их мнению, дело даже пострадать, если их будут преследовать протат и турецкое правительство, чтобы получить мученические венцы. Эти нелепые речи горячих голов испугали старца духовника, который стал уговаривать протестантов, советуя им оставить это намерение, так как этим безумным поступком они сделают лишь «радость диаволу и еретикам». Недовольные вняли совету старца, решились оставить без исполнения свое намерение, но совершенно не успокоились и продолжали волноваться и тревожить мирную жизнь русских иноков. Так, иеромонах Евгений, антипросоп русского Пантелеимоновского монастыря, посланный защищать участок земли, принадлежащий Богородичному скиту Ксилургу, но несправедливо захваченный Пандократорским монастырем, вместо исполнения своей прямой обязанности, в присутствии кинота высказал самым наглым образом возмутительные клеветы на русских. В монастыре эконом-грек запретил новоначальному монаху работать на русской половине, говоря: «монах должен заниматься келейным делом». Русские принесли жалобу о. Илариону на эти поступки представителей монастыря. О. Иларион принял сторону русских и хотел даже сменить эконома с послушания, но греки не только не позволили сделать это, а даже стали просить о. Илариона не поддерживать более русских, говоря: «Мы все у ног твоих. Кроме тебя ни Иеронима, ни Макария мы знать не хотим». Но о. Иларион продолжал стоять на своем и оставался на стороне русских, к которым он даже переселился в корпус, опасаясь неприятностей со стороны бунтовщиков. В ночь на 9 января 1874 года было «выпущено водохранилище и самое начало источника воды забито досками, вода отведена в сторону». То же повторилось и в ночь на одиннадцатое января с тою разницею, что воды на сей раз не могли отвести. Русские, опасаясь за свою жизнь, в коридорах своего корп уса учредили постоянный караул.

Затем греки потребовали удаления о. Нафанаила, бывшего впоследствии антипросопом в Карее (о нем см. выше), от должности грамматика. Хотя о. Нафанаил вел дела хорошо и держал себя, как замечается в дневнике, «так деликатно, что и самые старцы удивлялись его скромности, ибо он никогда не перенес какого-нибудь разговора греческого русским или дурного мнения о русских», однако о. Иероним обещался удовлетворить эту просьбу греческих отцов Евгения, Анастасия и Елевферия, которые к тому же пригрозили, в случае неисполнения этой просьбы, изрубить на куски ненавистного им грамматика. Мир и тишину в обители сулили эти отцы, если «это первое зло в монастыре будет удалено от занимаемой им должности и их просьба будет уважена». 15 января о. Нафанаил был уда лен от должности, а его место занял уже упоминаемый нами неоднократно о. Евгений. Однако обещанный мир не водворился. Греки потребовали, чтобы о. Иларион перешел на греческую половину, и когда он отказался уважить их просьбу, потребовали от него монастырскую печать. 17 января прекратили поминать на ектениях в храме имена отцов Иеронима, Макария и Илариона. Священник, решившийся было не подчиняться этому распоряжению, был запрещен в священнослужении.

Тогда русские, видя, что требованиям и наглости греков не предвидится конца, решились через о. Иеронима просить у игумена благословения на раздел. О. Герасим согласился на это желание, но греки не хотели слышать о каком бы то ни было дележе и удовлетворении русских монахов, так как «монастырская земля, – по их словам, – достояние греческой нации». В этих бесполезных для дела переговорах прошло почти целых два дня – 26 и 27 января. 28 января игумен Герасим решился учредить симпракторов или трех помощников себе, которые должны были обсудить те основания, на которых может быть произведен самый раздел. Когда о. Иероним узнал, что эти симпракторы, между прочим, будут распоряжаться и внутренними монастырскими делами, заведовать монастырским имуществом, то прямо и решительно заявил: «пока я жив, не допущу распоряжаться этим предметом другим; кошелек в моих руках также и воля». Не согласился о. Иероним на требование греков удалить от порты монастырской келлиотов, приходящих за милостынею, делая, впрочем, ту уступку, что греки могут отказывать в милостыне греческим келлиотам. Это последнее распоряжение симпракторов повело к ссоре между привратниками греческим и русским, причем первый в запальчивости выразился даже о хлебе так: «Не хочу его, я лучше буду есть вот этот сухарь, но свой, а не русский». Хотя симпракторы о. Григорий, Агафон и Агапий и не добились признания их власти со стороны русской братии, однако это не помешало названным лицам захватить власть в свои руки и объявить, что монастырь управляется уже симпракторами, как представителями братства, а не игуменом. Непризнанные властители немедленно потребовали от русских выдачи монастырской печати, которая и была передана им, но под условием, выговоренным русскими наперед, чтобы от места хранения печати было три ключа, из коих один хранился бы у о. Илариона, другой у симпракторов, а третий у русских. На этом, однако же, не остановились симпракторы. На другой же день, т. е. 20 февраля, они потребовали от русских возвратить все монастырские документы и хрисовулы, которые одним из русских монахов (о. Азарией) приводились в должный порядок. Русские отказались исполнить требование греков. Тогда эти последние распустили слух, что русские подделывают документы, что они намерены отправить их в Константинополь и т. п. и прямо заявили, что без выдачи документов они не выпустят за ограду монастыря о. Макария, собиравшегося выехать в Константинополь, так как положение его в монастыре было невыносимо тяжелое. Греки перестали приглашать его для торжественных богослужений, для чтения разрешительной молитвы в качестве духовника и даже, припомнив, что дед о. Макария был раскольник, пустили по Афону нелепый слух, что он не крещен, «а так в роде еретика липован или молоканин». Выдать документы советовал русским о. Иларион, но они упорно отказывались, опасаясь, конечно, за целость и неповрежденность этих документов. Тогда греки составили в протат прошение за подписью 100 человек, в котором обвиняли русских в присвоении монастырских документов. Но этим дело не ограничилось: греки стали грозить русским, что если они не выдадут монастырских актов, то они отнимут у них монастырскую печать. Угроза была тяжелая. Русские, наконец, решились выдать акты, но с таким условием, чтобы они были положены в несгораемый сундук, который бы стоял или в библиотеке или в ризнице, а ключи от этого сундука находились бы один у греков, а другой у русских. Греки притворно согласились на все требования русских, но когда получили в свои руки монастырские документы, то не выполнили ни одного требования русской братии, даже не дали расписки в получении их от русских. Передача документов русскими грекам совершилась 25 февраля.

Русские теперь поняли самым наглядным образом, что мир в обители не может водвориться мерами кротости, снисхождений и всевозможного рода уступок расходившимся греческим монахам; необходимо вмешательство постороннее и авторитетное слово лиц власть имеющих. Решено было отправить о. Макария в Константинополь, чтобы он изложил ход всех обстоятельств, случившихся в монастыре, русскому посланнику графу Н. П. Игнатьеву, дабы он принял зависящие от него меры об ограждении русских интересов на Афоне. Греки узнали об этом намерении русских и пытались помешать[185] отъезду о. Макария, которого приказа но было схватить в монастырской порте, но он ускользнул незаметно от бдительного ока монастырской стражи и 15 марта 1874 года сел на пароход, направляющийся в Константинополь. Это первое решение. Во-вторых, постановили обратиться к протату с просьбою, чтобы он зависящими от него мерами примирил две враждующие национальности.

Афонский протат немедленно отправил в монастырь св. Пантелеймона увещательную грамоту, но когда она не возымела желанного действия к успокоению взволнованных умов, решил составить шестичленную комиссию эпитропов, которая, по всестороннем исследовании причин этих беспорядков, должна была «прекратить возникшие несогласия и водворить снова вожделенный мир и тишину в священном сем общежитии». Комиссия явилась в Пантелеимоновский монастырь 21 марта и, увидевши, что одним простым убеждением в данном случае дела не поправишь, ввиду наступления пра здника Пасхи, уда лилась из монастыря ни с чем. После праздников, по просьбе старцев, 23 апреля уже была послана протатом девятичленная комиссия с одинаковым поручением, что и прежде. Обе эти комиссии держали себя чрезвычайно странно, чтобы не сказать прямо враждебно по отношению к русским монахам и «приходили в монастырь не для того, чтобы, посредством нелицеприятного расспроса и расследования, составить правильное и справедливое мнение о существующей распре, – как совершенно верно замечает „любитель истины“, – а чтоб приладить решение, предварительно начертанное и постановленное, основывающееся на племенном различении и презрении очевидных прав русских монахов и имеющее целью совершенное их порабощение»[186].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.