Альмут Буес (Варшава-Берлин) Описание областей между Польшей и Московией в Записках Мартина Груневега

Альмут Буес (Варшава-Берлин)

Описание областей между Польшей и Московией в Записках Мартина Груневега

Имеющиеся в письменных источниках средневековья и раннего Нового времени (вплоть до XVI в.) географические сведения о регионах и населении Восточной Европы не отличаются ни полной, ни достаточной достоверностью. «Повесть временных лет» описывает территорию восточных славян следующим образом: «Такоже и ти Словене, прешьдъше, седоша по Дънепру, и нарекошася Поляне, а друзии Древляне, зане седоша въ лесехъ […]; а друзии седоша по Десне и по Семи и по Суле, и нарекошася Северъ»[56]. Дополнить и конкретизировать эту картину позволяют только археологические данные.

До Нового времени у жителей Центральной Европы знания о пространствах большей части Восточной Европы оставались весьма смутными: «Теперь Сарматия, насколько известно, является пустынной и обширной, но невозделанной и находящейся в глуши областью с достаточно суровым климатом. На востоке она соседствует с Москвой (Московским государством – А.Б.) а с юга ограничена рекой Танаис»[57]. Определенно, именно на этом рубеже замыкается пространство, описанное Х. Шедельсом в хронике всемирной истории. Энеа Сильвио Пикколомини в своей «Космографии» причисляет Польшу, Богемию, Венгрию, балканские страны и Византию к Европе.

В то время как территории, прилегающие к побережью Балтийского и Черного морей, были со временем исследованы и получили географическое описание, пространство между Польшей-Литвой и Московией в значительной степени осталось неизвестным, хотя его и пересекали многие путешественники. В «Записках о Московии» габсбургского дипломата Сигизмунда Герберштейна середины XVI в. говорится: «Sevuera magnus principatus est, cuius castrum Novuogrodek, haud ita diu Sevuerensium principum, priusquam hi ab Basilio principatu exuerentur, sedes erat. Eo ex Moscovuia dextrorsum in Meridiem, per Colugam, Vuorotin, Serensko & Branski, centum quinquaginta miliaribus Germanicis pervenitur: cuius latitudo ad Borysthenem usque protenditur. Vastos desertosque passim campos habet: circa Branski autem sylvam ingentem. Castra oppidaque in eo sunt complura: inter quae Starodub, Potivulo, Czernigovu, celebriora sunt. Ager quatenus colitur, fertilis est. Sylvae hermellis, aspreolis & martibus, melleque plurimum abundant. Gens propter assidua cum Tartaris praelia, valde bellicosa»[58] [59].

В начале XVI в. князья Бельский, Новгород-Северский и Черниговский подчинились великому князю Московскому, таким образом, завершилось так называемое «собирание русской земли». В 1547 г. Иван IV короновался («венчался на царство») и принял титул «царя и великого князя всея Руси», что выражало притязание на верховную власть в отношении всех земель, принадлежавших в прошлом Киевской Руси.

В середине XVI в. у Польши не существовало непосредственной границы с царством московитов, что Мартин Кромер в 1554 г., говоря о землях к востоку от Вислы, выразил так: «Дальше идет княжеская Пруссия и граничащая с нею Литва, которая простирается приблизи тельно до пункта летнего восхода солнца, а оттуда снова тянутся уже восточные скифские или татарские степи и поворачивающие в направлении юго-восточного рубежа государства белогородских турок»[60].

Поворотным пунктом в расширении знаний и в изменении представлений народов Центральной Европы о восточных регионах континента стал 1569 год, Люблинская уния превратила объединенное Польско-Литовское государство в одну из крупнейших держав, раскинувшуюся «от моря и до моря», занимавшую б?льшую часть Центрально-Восточной Европы. Образование Речи Посполитой «двух народов» привело к возникновению новых территориальных объединений с временно и регионально «дифференцированным отношением близости» к государственному центру[61].

«Пространств не существует, пространства создаются» или «В пространстве мы читаем время» – таковы заглавия трудов Ханса-Дитриха Шульца и Карла Шлёгеля[62]. В них нашла отражение диалектика пространственно-временных соотношений применительно к становлению и исторической эволюции регионов Центральной и Восточной Европы. Итак, области, расположенные «между» обеими сложившимися в XVI в. державами (Московским царством и Речью Посполитой), были заселены задолго до этого и существовали независимо от своих великодержавных соседей. Только со временем они превратились в их периферию и стали восприниматься как таковые. Возникает вопрос: должны ли вообще существовать центры? Центр/периферия – понятийная пара, заимствованная из историко-экономических исследований Иммануэля Валлерштейна[63]. Оба понятия имеют смысл лишь в двойном употреблении и, по мнению Йенё Банго[64], являются комплиментарными категориями пространства. В восприятии центра периферия – это исключительно обозначение положения для области, находящейся в отдалении от центральных районов, причем в основном решающее значение имеет мера в преодолении дистанции между ними[65]. В одном отношении некая область может быть на периферии, а в другом нет. Прямо говоря, она может в иной системе координат стать средоточием двух центров. Таким образом, все понятия в пределах пары центр/периферия представляют собой относительные категории[66]. Датский исследователь Клавс Рандберг видел в общей картине центра и периферии «виртуальный академический ментальный архетип», однако все же считал возможным рационально «объяснить новые отношения и создать новые образы»[67].

В IX в. германские языки знали только понятие «марка», служившее для обозначения окраин страны, пограничных областей. Только в дальнейшем, с освоением и колонизацией лесных просторов на востоке Германии, когда с начала XIII в. немецкое население вступило во взаимодействие со славянским, немецкий язык заимствовал славянский термин «граница», для более точного обозначения территориального размежевания[68]. Исторически прохождение границ изменяется. Большая часть искусственных границ, установленных в результате взаимодействия людей, означает разделение «своих» и «чужих». Выход за пределы проведенной границы может открыть новые горизонты, но также и вызвать чувство небезопасности. Часто границы иначе воспринимаются индивидуумами, чем большими людскими сообществами. Для первых это атрибут повседневности, для страны в целом – форма существования. При этом следует подчеркнуть, что пограничные зоны не только обособляют, но в то же время делают возможным интенсивное взаимодействие, формируя его правовые нормы (устанавливая границы).

Выражение «регион» – традиционно географическое понятие. Однако исторически регион, так же как «область», имеет отношение к regere / gebieten (править / управлять). В регионах могут образовываться территориально, исторически, экономически, культурно и социально обособленные локальные территориальные единицы. При этом в большинстве случаев применительно к региону речь идет об области средней величины, которая, прежде всего, проявила себя как носитель и символ некой идентичности, обладающей определенной идеологической интерпретацией. Исследования последних лет выявили и обобщили значительный материал, демонстрирующий трансформацию ценностных ориентаций, этических и моральных норм и моделей поведения жителей[69].

Большей частью представление о регионах формируется на основе картографии, которая создает визуальное изображение провинции. Такие образы запечатлены на географических картах XVI в. Политическая ситуация и связанные с ней взаимоотношения областей и территорий создателей этих карт чаще всего не интересовала, а потому на них и не отображалась. Нередко актуализация отраженных на картах реалий сильно запаздывала, нередки были случаи копирования устаревших карт вместе с их ошибками.

На многих географических картах XVI и XVII вв. изображены окраинные регионы, расположенные между Польшей и Московией. На картах Европейского континента наносилось изображение его восточных окраин. Подобным же образом составлялись карты Северной Европы и Ливонии (например, Mercator 1595 г.). На картах Польши основное внимание уделялось центру страны, которым в то время еще считалась Малая Польша. Только после Люблинской унии 1569 г. картографы обратили внимание на «кресы»[70] (например, Мацей Струбыч)[71]. На картах России того времени также были изображены западные окраины – интересующие нас области между Московским царством и Польско-Литовским государством (например, карта Августина Хиршфогеля)[72].

Географически пространство между Львовом и Москвой не ограничивалось никакими природными барьерами, такими как море или горы. Гидрография этой территории демонстрирует огромное значение рек, водораздел между ними обозначает границу двух систем: одна в направлении Балтийского, вторая в направлении Черного морей. Основной связующей и транспортной артерией на севере является текущая с востока на запад и впадающая в Балтийское море Западная Двина, на юге – это устремляющийся с севера в южном направлении (отсюда античное название Борисфен (Boristhenes)), берущий начало на Среднерусской возвышенности Днепр, длина которого составляет 2285 км. У Херсона Днепр впадает в Черное море. Его притоки Припять (западнее, 775 км) и Десна (восточнее, 1130 км) и их притоки Сейм (717 км) и Сновь (233 км) дополняют систему водных путей региона.

Хронология основания европейских городов восточнее Эльбы явно демонстрирует, что процесс этот прошел ряд этапов. К востоку от верховьев Вислы время основания городов приходится, как правило, лишь на XVI и XVII вв. На территории Галицко-Волынской Руси это были, прежде всего, маленькие городки – центры магнатских владений. Немало таких укрепленных городков возникло вокруг замков крупных землевладельцев во второй половине XVI в., что объяснялось, в частности, необходимостью обороны от набегов татарских орд. Однако в сравнении с Западной и Центральной Европой уровень урбанизации этих районов оставался весьма невысоким. Так, еще в середине XVII в. число городов здесь составляло лишь 3,9 на 1000 кв. км.[73].

Обустраивая занятые территории и проводя в них границы, люди и созданные ими институции определяли, как они будут строить свои отношения друг с другом, при этом сознательно создается всеобщее пространство на договорной основе. Из необозримого множества возможных действий и моделей поведения такое структурированное пространство позволяло тем или иным группам населения определить направление поиска оптимальных путей для усиления собственных позиций и обретения свободы действий. Установление границ и создание территориальных сообществ в совокупности представляло собой один из способов структурирования общества и использования преимуществ социальной стратификации.

Региональное управление рассматриваемого периода в России и Польше полностью находилось в руках аристократии. Хотя Речь Посполитая была в то время одним из самых крупных государств Европы, она – за исключением аристократического самоуправления – не была объединена общим территориальным управлением, исходящим из центра, чем она кардинально отличалась от других европейских стран. В противоположность сформированному в них слою «профессионального чиновничества» Антони Мончак обозначил польскую систему местного управления как дилетантскую[74]. Несмотря на существенные внутренние различия польская шляхта с середины XIV в. занимала в политике положение господствующего сословия[75]. В XIV в. она уже рассматривалась королями как партнер, с которым заключались союзы. Вопреки этническим и религиозным различиям польско-литовской знати[76] в XVI в. для нее было характерно возникновение общего политического сознания, представления о себе как о «политической нации (nar?d polityczny)»[77], обладавшей общей для всех дворян свободой, «золотой вольностью» (Станислав Ожеховский[78]). Сознание сословной общности «шляхетского братства» брало верх над частными интересами; например, на второй план отступали этнические различия между природным поляком или же воспитанными в польском духе выходцами из Западной Руси и даже самобытным иудеем. Идентификация в форме этнических различий проявилась позже в идеологии сарматизма[79]. С возникновением ксенофобии проявились признаки явного разграничения, что среди прочего нашло выражение в одежде и что со временем должно было привести к мифологизации этнической и социальной разобщенности.

Сарматизм часто выступал под лозунгом «оплота христианства». Тот факт, что христианство утвердилось на востоке и отчасти именно оттуда и получило распространение на территории Речи Посполитой, для «сарматских» идеологов вряд ли имел значение. В областях восточнее Великой и Малой Польши, а также Венгрии католическая церковь почти не имела собственной инфраструктуры, за исключением ордена доминиканцев с их провинцией лесных братьев[80] – и по этой причине считала население этих территорий «заблудшими овцами». Стремление утвердить здесь господство католического дворянства и клира воплотилось в идеологии и пропаганде в форме утверждения собственного превосходства как носителей истинного христианства.

Очевидно, что встреча западных и восточных идеологических течений, которая обнаруживалась в различных, в том числе и в политических областях, должна была постоянно приводить к столкновениям. Если говорить о военных конфликтах, то яркими примерами были битва на Чудском озере в 1242 г., ливонские войны в XVI в. и восстание на Украине в XVII в. во главе с Богданом Хмельницким. Восточная граница представляла собой, таким образом, не только конфессиональный, но и, прежде всего, социальный рубеж.

В XVI в. в странах Западной и Центральной Европы мало что было известно об областях, лежащих по пути из Польши в Москву. Так что записки 22-летнего торговца Мартина Груневега (1562 – после 1615), совершившего это путешествие в 1584–1585 гг. и описавшего эти земли, содержали поистине бесценные сведения[81].

Мартин Груневег родился в Гданьске в немецкой лютеранской купеческой семье. Здесь же он получил хорошее образование в Школе Св. девы Марии (Marienschule), где овладел и польским языком[82]. В 1579–1582 гг. он работал в Варшаве у поставщика королевского двора Георга Керстена. Когда Груневегу исполнилось 20 лет, он переехал во Львов, где в течение 6 лет был компаньоном тамошних армянских купцов[83], с которыми и совершил длительное путешествие в Москву, а также несколько раз побывал в Константинополе. Увлекательный рассказ об этих странствиях представляет наибольший интерес в его записках объемом около 2 тыс. страниц[84]. Их основой, обусловившей жанровое своеобразие сочинения Груневега, послужили путевые дневниковые записи, напоминавшие календарную приходно-расходную книгу направлявшегося в Константинополь и Москву коммерсанта. В записках один за другим зафиксированы не связанные между собой факты, как известные ранее, так и совершенно новые. В дальнейшем они были систематизированы автором и включены в единую территориально-временную систему координат. Даже если позднее Груневег и редактировал отдельные фрагменты своих записок, они не утратили явно ощутимой достоверности непосредственного повседневного участия автора в описываемых событиях и подлинности запечатленных им впечатлений и переживаний.

Любопытство считается первоначальным феноменом психологии личности, которому в то же время сопутствует страх перед чужим. Эта боязнь чужого и непознанного, согласно Жану Делуме, является одним из самых больших первобытных страхов человечества. В особенности он проявлялся при столкновении с чужими религиями, в отношении к которым уже было сформировано общее предубеждение, что и в XVI в. могло вывести людей из душевного равновесия[85]. В аналогичной ситуации оказывался и путешественник эпохи раннего Нового времени, это же относилось и к коммерсантам на международных торговых путях, поскольку в то время путешествия и торговая деятельность были тесно связаны друг с другом.

Если на западе Европы уже с XV в., вследствие разделения труда, собственно торговля и транспортировка товаров были уже отдельными видами деятельности, то для востока Европы и более отдаленных стран типичными фигурами оставались купцы-путешественники, которые чаще всего объединяли эти виды деятельности[86]. Для них переходы и места стоянок были столь же важны как информация о людях, дорогах и опасностях. Купцы знали, где проходят границы земель и государств, они обладали сведениями о живущих по пути их следования народах. Многочисленные таможенные кордоны останавливали караваны, товары должны были декларироваться, документы предъявляться. Разумеется, границы порождали махинации, контрабанду и мздоимство[87].

Смышленый выходец из Гданьска, еще на родине освоившийся в полиэтничной среде, Груневег во Львове еще более обогатил свой опыт взаимоотношений с говорившими на разных языках людьми различных национальностей и вероисповеданий[88]. Его живой интерес к окружающему миру в значительной степени позволил ему без предубеждения воспринимать новые, незнакомые ситуации, не подвергая их оценке или детальной классификации. Это дает основание полагать, что его записки отражают непосредственные впечатления от увиденного. В целом политика или история не интересовали Груневега, важными для него – и потому достойными записи – оказались человеческие и культурные контакты. Хотя путешествия Мартина Груневега приходились на период расцвета ars apodemica[89] [90], он, однако, не читал широко распространенного в Европе описания поездки в Московское царство посольства Герберштейна и поэтому не мог воспользоваться им в качестве путеводителя в то время, когда отправился в Константинополь и затем в Москву, выйдя тем самым за пределы горизонта собственных представлений de orbis terrarum[91]. К тому же, как свидетельствовал еще в середине XVI в. Сигизмунд Герберштейн: «Neque etiam cuivis mercatori, praeter Lithvuanos, Polonos, aut illorum imperio subiectos, Moscovuiam venire liberum est»[92] [93].

Москва была и столицей, и экономическим центром Московского царства. Крупная торговля и вся торговля с заграницей была сконцентрирована здесь в руках иностранных купцов с солидным капиталом. Внутри страны господствовало мелкое производство и соответствовавшие ему формы торговых связей в рамках локальных рынков. Внутренние таможни и пошлины препятствовали развитию экономических связей и товарного обмена. Большая часть внешней торговли велась через Балтийское море и с 1584 г. северным путем через Архангельск, однако в первую очередь все еще б?льшую роль играли торговля с землями Польско-Литовского государства и транзит товаров через его территорию. Экспорт из Московского царства состоял из сырья и полуфабрикатов, в импорте доминировало сукно, но ввозились также предметы роскоши и восточные товары. Издавна наиболее ценной статьей русского экспорта были меха, которые в Центральной Европе и в Османской империи были признаком принадлежности к высшему сословию и поэтому пользовались большим спросом. Значительная часть поступлений в казну московских государей составляла пушнина, собираемая в качестве натуральной подати с населения русского Севера и недавно покоренной Сибири. Литовские и польские торговцы часто закупали все поставки товаров из Сибири. В начале 1585 г. такая партия мехов прибыла из Сибири в Москву[94]. Весной того же года Груневег во время своего пребывания в Москве запасся мехами, которые он с большой выгодой продал в Эдирне во время следующей поездки в Константинополь, в ноябре 1585 г.[95].

После официального объявления войны Московскому государству в 1579 г. польско-литовские войска во главе с королем Стефаном Баторием одержали ряд значительных побед, взяли Полоцк и Великие Луки. В 1581 г. польский король осадил Псков, однако город выдержал вражескую осаду. И Речь Посполитая, и Московское царство были ослаблены многолетней войной и оказались не в силах продолжать ее. Ливонская война завершилась подписанием в Яме Запольском[96] 15 января 1582 г. перемирия на 40 лет. В 1583 г. было заключено и перемирие со Швецией. Внешняя политика царя Ивана IV Грозного на западной границе потерпела поражение, а Московское государство не только утратило завоевания в Прибалтике, но и понесло серьезные территориальные потери собственных владений.

Прекращение военных действий создало условия для восстановления традиционного торгового пути между Польско-Литовским государством и Москвой. После смерти Ивана IV (18 марта 1584 г.) его преемник Федор I сразу же отправил посольство в Речь Посполитую для подтверждения заключенного отцом мира, «чтобы как гости, так и купцы с обеих сторон могли свободно передвигаться и торговать как прежде»[97]. Возглавлявший посольство А.Я. Измайлов утверждал, что в России можно свободно вести торговлю и в Смоленске, Пскове и Новгороде уже много литовцев[98]. В общественном мнении шляхетской республики преобладало скептическое отношение к Ивану Грозному[99]; и теперь литовские дворяне не поверили заявлениям о мирных намерениях его сына. Однако, узнав о вступлении в силу выторгованного Львом Сапегой прекращения военных действий, армянские купцы решили использовать благоприятный момент и собрать караван в Москву. 2 октября 1584 г. он покинул Львов и тронулся в путь[100].

Таким образом, торговое путешествие армянских купцов из Львова и Киева в Москву произошло в период временно приостановленных военных действий, но неясных перспектив урегулирования отношений между Речью Посполитой и Московским царством. И именно поэтому в пограничных областях Речи Посполитой и Московского царства, через которые следовал купеческий караван, имели место различные конфликтные ситуации[101]. На южной окраине Российского государства совершали набеги крымские татары, угоняли население и продавали захваченных пленников на невольничьих рынках Причерноморья. В середине XVI в. путь из Москвы на юг проходил через Калугу, Воротынск, Серенск и Брянск. Этот путь был уже полностью освоен в 80-х гг. XVI в. и, несмотря на его опасность, использовался иностранными купцами.

О специфических трудностях и недоразумениях, с которыми сталкивались прибывавшие в Москву иностранцы, свидетельствуют нередкие жалобы посланников на не соответствующее их званию обхождение; на это жаловался и Лев Сапега в 1584 г. Согласно русскому источнику, он жил на других условиях, нежели это предусматривалось установленным обычаем статусом посланника, по которому сам дипломат, члены посольства и прибывшие с ним до двухсот торговцев обеспечивались бы продовольствием за счет хозяев[102]. Как правило, бывало около ста торговцев, которые сопровождали посольства и находились под их защитой[103]. Обычно во время пребывания посольства в Москве они, как и члены посольства, жили в Посольском дворе и тем самым приобретали право беспошлинной торговли. После отъезда послов они размещались в Гостином дворе, имея на этот раз право свободного передвижения, но должны были платить половину пошлины[104]. Польские торговцы постоянно жаловались, что в Москве им оставались должны деньги за их товары. Это в 1586 г. даже побудило правительство царя Федора, не желавшего из-за этого политических осложнений, погасить часть такой задолженности за счет казны[105].

Покинув Львов и направляясь с армянским торговым караваном в Москву, Груневег описывал увиденное на восточных окраинах Польско-Литовского государства. Двигаясь на восток, купцы следовали сначала возделанными кое-где равнинами, которые затем переходили в пустоши: при этом от Львова до Чуднова речь шла об «огромной, необозримой области» и далее оттуда до Москвы – о «лесной глуши». Здесь караван опять сбился с пути, «мы настолько углубились в обширные поля, – писал Груневег, – что не знали, где начало, где конец, а также потеряли дорогу, в поисках которой провели больше четырех часов. Под конец даже испугались за свою жизнь. (Так как там были огромные дикие территории, на которых люди часто умирали без покаяния.)

Если сначала города еще были «хорошими», а замки «богатыми» и «каменной кладки», то скоро это изменилось. Теперь в поселениях Груневег и его спутники находили «чаще всего скверные постройки» или же они были «необитаемы», замки были «обмазаны известью», «рушились», видели они «замок, который состоял лишь из одной стены, наверху которой была изгородь из заостренных досок». Чем дальше на восток, тем меньше в населенных пунктах было каменных построек, а укрепления таких городков становились все более жалкими. В то время как на Львовщине города обладали магдебургским правом и были обнесены каменными стенами, на восточных окраинах Речи Посполитой они имели в качестве укреплений лишь насыпи из песка, рвы и деревянный тын. В то же время оборонительные сооружения городов могли выглядеть совершенно по-разному. Шоховец был «весь обнесен частоколом с несколькими башнями. Перед этим частоколом на некотором расстоянии вокруг города были положены «скрепленные между собой бревна, которые защищали от набегавших». Константинов, в свою очередь, был защищен «со всех сторон валом, обложенным камнями, не скрепленными известью, и обнесенным по фронту бруствером из заостренных бревен». Острополь, напротив, был «окружен частоколом, перед которым проходил ров, а перед рвом в два ряда были положены сколоченные бревна»[106].

Рис. 1. Ограждения

Как ранее Герберштейна в Москве[107], так и по дороге в российскую столицу Груневега удивили нечистоты на улицах городов: «Как Венеция в море, так они лежат в блевотине, так что вдоль переулков имеется мост на сваях и от него опять в каждый дом ведет особый мост».

Увиденные дома местных жителей, согласно оценке гданьского коммерсанта, вначале являли собой переходную форму: «хотя они построены на польский манер, несмотря на это они стоят по-валахски – далеко друг от друга» и расположены иначе: «Дома стоят свободно, далеко один от другого, чаще всего из них валит черный дым, и редко там можно увидеть кафельную печь». По мере продвижения каравана на восток купцы наблюдали, как изменились характер городской застройки, форма и конструкция домов: «У них маленькие дома, стоящие в беспорядке и далеко друг от друга, и на азиатский манер покрыты землей, однако они крепко сложены из круглых бревен». Не только форма домов, их положение по отношению друг к другу, но и все их прочие особенности, например, способ отопления, отражали привычки и обычаи населения, точно так же, конечно, как и православные церкви, называвшиеся Груневегом «русская кирха или церковь», «русская церквушка».

Все эти наблюдения относились к восточным областям Речи Посполитой. Можно было узнать интересные сведения о живущих там людях. «Хотя вся страна в Подолии населена русскими людьми, даже в Константинове был русский землевладелец (речь идет о православном населении Юго-Западной Руси. – А.Б.), все же в замках сидели польские дворяне, которые ожидали [от купцов] уплаты пошлин, кроме того, шинкари ждали своих гостей»[108]. Купцы должны были иметь дело с этими мало образованными провинциальными шляхтичами – «бедными тупицами-дворянами», как писал Груневег. Однако внешне путешественники выражали почтение по отношению к здешним помещикам. «В дом или во дворец, – замечал автор, – следовало входить с большими церемониями, которые выражали уважение ко всему государству». Далее следовало описание целого ритуала общения с хозяином дома и его окружением.

Естественно, купцы вели свою игру с этими полуобразованными дворянами, желавшими приобщиться к миру знати. Часто они притворялись, что приехали прямо из Армении и не понимают ни слова по-польски, а потому нуждаются в переводе. Или же они расплачивались гданьскими пфеннигами, выдавая их за ценные армянские монеты. Многие из вещей, которые должны были взиматься в виде пошлины, затем украдкой возвращались назад, поскольку сбор таких пошлин был незаконным.

Между Остро и Черниговом кончались владения Речи Посполитой и начиналась территория московитов. Теперь лишь немногие населенные пункты были «отделены или окружены кустарником либо лесом», замки были построены из дерева. Некоторые поселения были необитаемы, церкви разрушены. Груневег заметил маленькую зимнюю церковь, «так как в этой стране невыносимый холод, их маленькие церкви отапливают так, как у нас бани. В Москве других печей нет» (л. 1180).

Разрушения последней войны еще не были устранены, и татарские орды постоянно совершали набеги. «Как только подморозит, – писал Груневег, – татары, а также казаки приходили в деревни и повсюду, [где было чем поживиться]. Так как и те, и другие обитали совсем близко, особенно татары, граница которых была совсем рядом и которые жили по соседству с московитами. Поэтому зимой весь народ из деревень бежал в город. И для того во многих поселениях зимой и летом выставляли стражу на высоких деревьях, которые мы встречали довольно редко»[109]. Такие города, как Серенск, Товарково или Боровск, были почти необитаемы из-за опустошений и вторжений.

Татар боялись и купцы, «в связи с этим, – отмечал автор Записок, – мы также минуем проселочные дороги и сворачиваем на извилистые тропинки с большим трудом днем и ночью»[110]. Доставляло трудности преодоление рек, так как сначала надо было наводить переправы[111], которые после перехода сразу же сжигались, чтобы никто не смог следовать за караваном. Опасность пути заключалась не только в татарах и других разбойниках (например, конокрадах), а и в самой дороге, так как однажды сани провалились под лед, судно, налетев на дерево, раскололось и затонуло; поход был опасен для жизни, люди страдали от комаров.

По пути в зависимости от условий способ продвижения и транспортировки товаров менялся. Путешествовали на судах, на подводах и на санях и часто должны были перегружать товары. Возницы нанимались лишь на часть пути и затем отпускались (в отличие от поездок в Константинополь)[112]. На Московской территории расстояния измерялись верстами: «…24 версты от Новогрудка, почти 5 миль, затем 5 верст составляют одну немецкую милю. Поэтому верста, которой московиты измеряют свою страну, может равняться итальянской миле, от которых так же пять соответствует одной немецкой» (л. 1185)[113].

Местность, которую проезжали, была покрыта необъятными лесами. Брянский лес простирался более чем на 23 мили, через него вела узкая, но защищенная дорога. Хотя теперь купцы были спокойны в отношении татар, зато в опасной близости оказались медведи, которые подошли к месту ночной стоянки каравана, несмотря на то, что там зажгли многочисленные костры. Лесные богатства здесь не оберегали, «так как в обширной лесной глуши дерева было в избытке, то его не щадили»[114]. Эту расточительность по отношению к природе отмечали на просторах Московского царства и другие путешественники.

Население Московии относилось к купцам дружелюбно, выказывая готовность оказать услуги. Например, в Брянске «нас приняли чрезвычайно любезно, в ответ на нашу просьбу снабдив едой и питьем. По пути от края деревни до постоялого двора разложили 20 костров, у которых ликовал народ, играя на домрах, скрипках, лирах и дудках. При выходе из постоялого двора так играли на свирели, что лучше не смогли бы и в Гданьске. Мне думается, что ни в какой стране, кроме этой, лиры не столь популярны […]. Я не знаю, как назвать домры по-немецки, таких нет, только половинная лютня»[115], – описывал музыкальные инструменты московитов Груневег.

В православных монастырях монахи тоже проявляли заботу об армянских купцах, которые в благодарность великодушно сделали щедрые пожертвования. Совместно провели рождественский сочельник, который у православных был уже Epiphanias, и старались подражать жестам единственного грека в караване[116]. В жилищах Груневег обратил внимание на красные углы с иконами и подчеркнул, что при входе в дом сначала следовало «приветствовать» их, каковое правило усвоили и путешественники. «Когда я входил в комнату и сразу же здоровался с народом, мне указывали на образа, затем присутствовавшим подумалось, что я не заметил икон. В другом случае хозяева полагали, будто я презираю бедность их икон, и, устыдившись, достали из сундука и развесили другие образа, иные же сочли, что я турок или татарин»[117].

Рис. 2. Дом в Москве с планом

Ограниченность кругозора жителей Московского государства местным, локальным мирком, их оторванность от внешнего мира проявлялась в разговорах московитов с купцами, которые всегда наговаривали им с три короба. «Но вместе с тем, шутки ради, они выдали меня за еврея, так как все знают, что в Москве нет никого злее, чем евреи, и что еврей сам или еврейское дитя не будут впущены в страну. Когда они часто сбегались посмотреть на меня (как на еврея – А.Б.), они удивлялись, что я такой же человек, они спрашивали, как я попал в страну, так как это было запрещено» (л. 1191). Купцы рассказывали московитам всякие небылицы, будто «все евреи, после того как те распяли Христа, получили свиные головы, которые, однако, их патриарх своим благословением вновь смог превратить в прежние». Уверяли их также, «что город Краков так велик, как вся Московия, и там происходят всевозможные чудеса». Груневег записал, что купцы «Стефан и Кристоф были мастера в таком вранье, и, чтобы их послушать, народ стекался толпами, как на проповедь», что слушатели «только ахали и глаза их словно пьянели от изумления. Мы же со своей стороны стояли вдалеке и хохотали чуть ли не до смерти»[118].

Груневег не знал упомянутого описания поездки в Москву Герберштейна, которое послужило образцом путевых заметок о Московии[119]. Гданьский коммерсант, например, упрекал Георга Брауна, который изобразил Москву, опираясь не на собственные впечатления, а потому неправдиво[120]. При этом он упустил из вида, что Браун позаимствовал план своего сочинения из «Записок о Московии» Герберштейна. Тогдашние дипломаты в первую очередь интересовались придворным и посольским церемониалом и краеведческими вопросами. В этом стиле составлены и донесения английских дипломатов, таких, как Уиллес Флетчер (побывал в Московии в 1588–1589 гг.), который, конечно, был знаком с «Записками» Герберштейна[121]. Интерес иезуита Антонио Поссевино, который ездил в Москву в 1581–1582 гг., был сконцентрирован на религиозно-политических вопросах[122]. В 1580-х гг. совершил путешествие в Москву и английский капитан Ричард Ченселер, оставивший нам записки о своих впечатлениях. Он также не знал труда Герберштейна. Его интерес сосредоточился больше на Северном море и растительности и ландшафте страны и меньше на политических вопросах. Его суждение о Москве было лаконично: «В ней много зданий и больших зданий, но с точки зрения красоты и очарования, это совершенно несравнимо с тем, что есть у нас»[123]. Джером Горсей находился в Москве как постоянный представитель крупной торговой компании и с сентября 1585 г. до июля 1586 г. ездил в Лондон в качестве посла нового царя Федора[124]. Каждый из здесь поименованных описал свое пребывание в Московском царстве через призму своей деятельности, Мартин Груневег дополнил эту картину Московии как 22-летний автор, совершивший путешествие с армянскими купцами из Львова. При этом, по его собственным словам, целью его Записок совершенно не было «рассказать о стране или городах, а только представить нечто запомнившееся из моих странствий, так как обо всех странах с их городами уже давно имеются публикации в хрониках»[125].

Перевод с немецкого Натальи Богаевой

Данный текст является ознакомительным фрагментом.