3.5.2. Мемуары XX века: новое содержание

3.5.2. Мемуары XX века: новое содержание

Мемуаристика XX в. развивалась по несколько иной логике, чем письма и дневники. Впрочем, результат этого развития оказался сопоставимым и состоял в сокращении личностного начала, иногда – вплоть до полного исчезновения такового.

Мемуарописательство вообще не может рассматриваться как сугубо личностная практика. В основе своей мемуары опираются на собственные впечатления автора о событиях, происходивших на его глазах или при его участии. Однако индивидуальные наблюдения необходимо выразить так, чтобы они были восприняты потенциальными читателями, и это ставит мемуариста перед необходимостью согласования своего неповторимого опыта с уже существующими в обществе правилами построения нарративов. В результате социум оказывает воздействие на форму и содержание воспоминаний.

Сценарии согласования индивидуального и социального многообразны.

На уровне стилистики этот процесс выражается в воспроизведении автором повествовательных моделей, сложившихся в художественной литературе и воспринимаемых в читательской среде как необходимые атрибуты эстетически приемлемого текста. Порой эстетическая обработка воспоминаний проходит относительно безболезненно, и рассказ приобретает в выразительности, не теряя одновременно в достоверности сообщаемых деталей. Но зачастую стремление к изяществу слога вынуждает мемуариста отступать от точности. Так, в мемуарах генерала и диссидента, члена Московской и Украинской Хельсинкской групп П. Г. Григоренко рассказывается среди прочего о сельском священнике о. Владимире Донском, имевшем большое влияние на автора в детстве. О. Владимир предстает перед нами талантливым проповедником. В частности, с помощью пространной, насыщенной примерами из Писания речи он убедил дядю автора, человека верующего, но церковь не посещавшего, в необходимости ходить на службы и принимать причастие. При этом речь священника приводится полностью, хотя очевидно, что подобный текст не может сохраниться в памяти, тем более в памяти мемуариста, присутствовавшего при беседе ребенком[510]. Явная нестыковка не говорит о недостоверности воспоминаний П. Г. Григоренко. Напротив, почти не приходится сомневаться в том, что в разбираемом тексте точно воплотились детские впечатления мемуариста. Ясно в то же время, что далеко не всякая приводимая в мемуарах деталь документальна. Стремясь к эффекту присутствия или просто ориентируясь на литературные образцы, мемуарист может конструировать реальность, действуя не столько как историописатель, сколько как сочинитель.

Тематика и структура мемуаров также определяются не только личными установками автора, но и запросами среды. Ни одни, даже самые пространные мемуары не могут охватить всего жизненного опыта написавшего их человека. Приходится отбирать эпизоды, а значит, и формировать некую модель будущего текста, задумываясь, в частности, о том, зачем он будет написан. Многие мемуаристы подходят к своим сочинениям сугубо индивидуалистически, ориентируясь только на собственное ощущение важности излагаемого. Но есть и те, кто берется за перо постольку, поскольку ощущает общественную значимость событий, известных им из первых рук. Социум в этом случае естественным образом направляет творчество мемуаристов, требуя, по словам одного из крупнейших отечественных филологов Е. М. Мелетинского, «выбирать соответствующие темы – самые“ героические”, всем интересные»[511]. Воспоминания самого Е. М. Мелетинского, посвященные участию автора в Великой Отечественной войне и пребыванию в сталинских лагерях, написаны с полным осознанием контраста между официальным пониманием героического и тем, что помнит обычный человек; в некоторых случаях этот контраст даже становится предметом иронии:

Как назло, о начале войны я узнал очень негероично, от своей бабушки, а бабушка – от лифтерши[512].

Однако далеко не у всех мемуаристов есть силы и возможность сопротивляться давлению извне.

Ориентация на общественную значимость особенно характерна для разновидности мемуаров, определяемой как «мемуары – современные истории» и посвященной не личности автора, а встречам автора с другими людьми, или событиям, которым он был свидетелем. Признание обществом важности того или иного исторического эпизода (или, напротив, ощущение всеобщего забвения) выступает в данном случае основным фактором, побуждающим взяться за перо и оправдывающим написанное как с точки зрения самого автора, так и в глазах окружающих[513]. Однако и мемуары-автобиографии тоже могут быть построены с оглядкой на общество, вплоть до попыток подгонять собственный жизненный путь под одобренные обществом модели. Понятно, что для адекватной интерпретации таких мемуаров необходимо иметь детальное представление о государственной идеологии и общественных настроениях времени их создания, в противном случае историк будет обречен воспроизводить шаблоны самоописания, сложившиеся в изучаемом социуме.

В принципе, указанные тенденции характерны для любой мемуаристики. Однако в XX в. (и, в частности, в рамках советского общества) естественная тенденция к сокращению личностного начала мемуаристики обозначилась с небывалой прежде ясностью. Этому способствовало действие двух факторов.

Первый из этих факторов – интенсификация информационных потоков. Было относительно легко абстрагироваться от воздействия среды, когда его инструментарий ограничивался личными контактами и письменными текстами. Но современные формы культуры и средства коммуникации – кино, радио и телевидение – оказывают существенно более сильное давление на человека, потому что выдают информацию в непрерывном режиме и воздействуют на органы чувств комплексно (радио – словом и музыкальным сопровождением, а кино и телевидение, кроме того, еще и изображением). Влияние уплотнившегося информационного поля на мемуаристов может проявляться по-разному, от попыток полемики с «рупорами» и «голубыми экранами» до стремления подстроить всю свою биографию под требования киноиндустрии. Предельную интенсивность взаимодействия кинематографа и памяти представляет сочинение «самодеятельного писателя», пенсионерки из города Первомайска Ворошиловградской (Луганской) области (ныне – Украина) Е. Г. Киселевой. Это произведение, введенное в научный оборот в середине 1990?х годов культурологами Н. Н. Козловой и И. И. Сандомирской[514], озаглавлено «Киселева, Кишмарева, Тюричева: я так хочу назвать кино» и имеет синкретическую форму: начинается как воспоминания, а продолжается как дневник, разделенный на записи, сопровождающиеся точными датами. Уже само заглавие указывает на то, что Е. Г. Киселева хотела бы сделать свою биографию основой для фильма. В свою очередь, детальный анализ текста обнаружил как прямые отсылки к советскому кинематографу, так и косвенные (возможно, подсознательные) заимствования из ряда кинокартин, особенно военных[515]. Случай Е. Г. Киселевой – крайний; для малограмотной, живущей вдалеке от основных центров культуры мемуаристки с неполным средним образованием радио и телевидение заменили все прочие формы культуры по необходимости. Но в воспоминаниях одного из создателей советской водородной бомбы, а в дальнейшем крупнейшего правозащитника академика А. Д. Сахарова также присутствуют и упоминания о передачах советского радио и телевидения, и даже беглое сопоставление собственного опыта мемуариста в науке с тем, как советские физики представлены на киноэкране:

История с «фальшивыми» нейтронами получила некоторое отражение в фильме режиссера Михаила Ромма «Девять дней одного года», вышедшем на экраны в 60?х годах; недавно его вновь показывали по телевидению <…>. Герой фильма – Гусев – имеет имя и отчество, напоминающие мои – Дмитрий Андреевич, но он экспериментатор; отец его живет в деревне (воплощает народную мудрость). Ромм пытался в своем фильме показать изнутри жизнь научно-исследовательского ядерного института, пафос и психологию работы над мирной (и – за кулисами – немирной) термоядерной тематикой. Мне первоначально фильм скорее понравился; теперь мне кажется, что его портит слишком большая «условность» большинства ситуаций[516].

Выявление содержательных и стилистических перекличек, которые связывают советскую мемуаристику с кино, радио и телевидением, – нетривиальная исследовательская задача, требующая от историка навыков параллельной работы с несколькими типами исторических источников. В то же время игнорировать влияние новых средств коммуникации на мемуарные тексты нельзя.

Вторым фактором, усиливавшим влияние среды на мемуаристов XX в., было развитие исторических знаний. Еще во второй половине XIX в. авторы воспоминаний начали воспринимать свой труд как общественное служение, долг перед будущими поколениями и, в частности, перед будущими историками. В XX в. такое восприятие стало достоянием всего общества и повлекло за собой качественное изменение социального статуса мемуариста. Автор воспоминаний стал фигурой уважаемой, а труд его – не увлечением одиночки, а общественно значимой работой. Последствия этих изменений оказались разнообразны.

Прежде всего сами мемуаристы (или, во всяком случае, часть из них) стали строже относиться к своим сочинениям, оценивая написанное с точки зрения полноты и достоверности. Простейшим проявлением этого нового восприятия воспоминаний становятся ссылки на недостатки человеческой памяти, сопровождающие многие мемуары. Так, «Воспоминания и размышления» маршала Г. К. Жукова начинаются со слов об этом:

На склоне лет своих трудно вспомнить все, что было в жизни. Годы, дела и события выветрили из памяти многое, особенно относящееся к детству и юности. Запомнилось лишь то, что забыть нельзя[517].

Подобные оговорки избыточны для квалифицированного читателя, понимающего, что специфика и ценность воспоминаний – не в полноте информации, а в уникальности представленной точки зрения. Вместе с тем приведенные слова исключительно важны как проявление новых требований к мемуарному тексту, выдвигаемых изменившейся культурной средой.

Предотвратить неточности (и одновременно несколько облегчить груз ответственности) помогают обращения к источникам и специальной литературе, также составляющие отличительную черту мемуаристики XX в. Авторы воспоминаний используют материалы из личных и государственных архивов, привлекают издания и исследования, прибегают к помощи других участников описываемых событий или научных консультантов. В частности, в уже упомянутых «Воспоминаниях…» Г. К. Жукова использованы документы, хранившиеся в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР, Центральном партийном архиве, Архиве Министерства обороны СССР и др., мемуары советских и немецких военачальников, ряд научных исследований, включая коллективную многотомную монографию по истории Второй мировой войны, выпущенную в середине 1970?х, Советскую военную энциклопедию и множество других материалов. Кроме того, маршал с благодарностью говорит о помощи «ряда товарищей», в том числе «генералов и офицеров Военно-научного управления Генерального штаба Советских Вооруженных Сил и Института военной истории»[518]. Работа с источниками и литературой, рассматриваемая авторами воспоминаний как неизбежное следствие их высокой общественной роли, сближает мемуары с научными исследованиями и публицистикой и в то же время сокращает пространство для проявления личностного начала.

Общество, со своей стороны, прилагало специальные усилия по собиранию и публикации воспоминаний о значимых этапах в истории страны. Советское историческое сознание формировалось в условиях неравномерного внимания власти к важнейшим для страны «местам памяти». Увековечение истории революционного движения началось уже в первые месяцы советской власти. Напротив, официальные представления о Великой Отечественной войне и соответствующие им практики коммемораций прошли несколько этапов становления, окончательно сформировавшись лишь в 1960–1970?е годы. Наконец, даже после разоблачения культа личности память о сталинских репрессиях существовала по большей части подспудно и получила признание на государственном уровне только в конце 1980?х. Соответственно, и усилия, затраченные властью на сбор и систематизацию воспоминаний о разных периодах истории страны, были неравномерны. Однако если мемуарист писал на приемлемую с точки зрения текущего момента тему и проходил идеологический контроль в частностях, то перед ним открывались широкие возможности публикации написанного как на страницах периодической печати, так и в виде самостоятельных книжных изданий. Воспоминания революционеров и участников Гражданской войны публиковались в журналах «Пролетарская революция» (1921–1941), «Каторга и ссылка» (1921–1935), сборниках «Материалы по истории профессионального движения в России» (1924–1927), «Старый большевик» (1930–1934), некоторых томах серии «История фабрик и заводов» (1931–1938), а также в ряде других периодических и непериодических изданий, выходивших под эгидой нескольких государственных и общественных организаций (Комиссий по истории Октябрьской революции и РКП(б)[519], Института К. Маркса и Ф. Энгельса и Института Ленина[520], Комиссий по изучению истории профессионального движения в России и СССР[521], Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, Общества старых большевиков и др.), и в дальнейшем переиздавались. Военные мемуары печатались на страницах «Военно-исторического журнала» (выходил с 1939 по 1941 г. и с 1959 г. по настоящее время), в книгах серии «Военные мемуары» (1963–1990) и в самостоятельных изданиях; причем особенно значимые воспоминания издавались неоднократно[522]. Воспоминания репрессированных на государственном уровне никогда не собирались, но в те краткие периоды, когда дозволялось обсуждение темы репрессий, точками концентрации такого рода воспоминаний становились «толстые» литературные журналы, и прежде всего «Новый мир», репутация которого в качестве либерального и антисталинского была сформирована публикацией (в № 11 за 1962 г.) повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Систематический подход к сбору и изданию мемуаров позволил сохранить много уникальных материалов. В то же время перспектива снискать славу носителя памяти о героических и трагических страницах в истории страны выступала дополнительным стимулом писать «как надо», оглядываясь на ожидания властей и «широкой читательской аудитории».

Примечательным проявлением нового общественного статуса мемуаристов стала практика так называемой литературной записи воспоминаний крупных исторических деятелей профессиональными hommes de lettres – журналистами или писателями. Литературные записи появились еще в XIX в. (так, рассказ Н. С. Лескова «Кадетский монастырь» представляет собой обработанную стенограмму воспоминаний издателя и общественного деятеля Г. Д. Похитонова), однако в советское время эта практика получила интенсивное развитие, не в последнюю очередь благодаря поддержке М. Горького, который видел в литературной записи ценную возможность сохранить уникальный исторический опыт «бывалых людей» и в свое время сам осуществил литературную запись воспоминаний Ф. И. Шаляпина. В 1930?е годы интенсивно публиковались записи рассказов рабочих[523], в 1940–1980?е выходили и переиздавались записи воспоминаний участников Великой Отечественной войны[524], а уже в 1990?е увидели свет записи бесед писателя Ф. И. Чуева с видными деятелями сталинской эпохи В. М. Молотовым и Л. М. Кагановичем[525]. За устоявшимся понятием «литературная запись» могут скрываться различные формы сотрудничества, от редактирования профессионалом уже готовой рукописи воспоминаний до написания текста фактически с нуля. Разнообразие сценариев взаимодействия обеспечивает разное соотношение личностных начал: в одних случаях воздействие литератора незначительно и ограничивается стилистической правкой, в других «помощник» осуществляет отбор и структурирование материала, плотно контролируя мысль мемуариста, личность которого едва угадывается в итоговом тексте. Более того, в некоторых случаях записываемые явно обозначают свое нежелание создавать мемуары[526], особенно в сотрудничестве с третьими лицами[527]. Но личные соображения отступают на второй план перед обязанностью человека поделиться своим уникальным опытом и социальной значимостью последнего.

В итоге мемуаристы XX в. оказались заложниками господствующих в обществе исторических представлений: социум определял за них и о чем, и что, и как писать. Это заставляет историка, привлекающего мемуары в качестве исторического источника, обращать особое внимание на литературные нормы и идеологические конструкты, характерные для того времени, когда они были написаны. Зная требования, которые общество предъявляло к презентации собственного прошлого, проще увидеть те ситуации, где автор позволил себе отступить от фактически сложившегося стандарта, а значит, и приблизиться к новому знанию о прошлом, расширяющему границы сложившихся представлений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.