Глобализация: христианский мир в либеральном универсалистском проекте

Глобализация: христианский мир в либеральном универсалистском проекте

Сакраментальное высказывание Н. Данилевского о противостоянии России и Европы, маскируемом до Берлинского конгресса наличием некоей «фантасмагории» — Турецкой империи, может быть перефразировано: «Пока между Россией и Западом стояла коммунистическая фантасмагория, истинных причин холодной войны можно было и не заметить, когда же призрак рассеялся и настоящие враги явились лицом к лицу, нам ничего не оставалось, как взглянуть действительности прямо в глаза». Давление на Россию и славян лишь увеличилось. Запад консолидирован, и его совокупные геополитические интересы совмещены с идеологическими, Европа под атлантическим контролем — послушный инструмент в подчинении униформного мира единому и жестокому мировому правлению.

Все это обнажилось и завершилось, когда Россия в очередной раз попыталась решить мировой Восточный вопрос бесплодной попыткой «стать Западом», от чего прозорливо предостерегал Данилевский, и уступила ему свои геополитические позиции, которые собирала в течение четырех веков. Для России уготована геополитическая резервация, конфигурация которой с постоянством повторяется в течение многовекового давления на Россию с целью «сомкнуть клещи» с Запада и Востока. Эти очертания начали отчетливо проступать в начале 90-х годов: санитарный кордон Балто-Черноморской унии, отсечение от Черного моря и византийского пространства тюркско-исламской дугой до Китая, которая, пройдя по плану через Северный Кавказ, Татарстан, раздробила бы, может быть, Поволжье, отделила бы от Каспия.

Если первые «всемирные» учреждения — Лига Наций и Банк международных расчетов — лишь создали механизмы для «глобального управления», то в конце столетия итог налицо: соединение многосторонних политических структур, экономических механизмов и мирового казначейства (МВФ) с военной машиной НАТО, ставшей карательным органом, в гигантский механизм, действующий под флагом универсализма и псевдогуманистических идеологем. Это крах не только Ялты и Потсдама. Сдвиги такого рода программировали бы тенденции всего на одно-два десятилетия, после чего при надлежащей политике можно создать новую систему сдержек и противовесов. Ни при чем здесь и коммунизм, как теперь ясно, один из инструментов общего замысла века. Это крушение всей русской истории — Ясского и Кючук-Кайнарджийского договоров, Ништадтского мира, Измаила, Полтавы и Вечного мира с Польшей.

Это и есть цена за мнимое место в мировой олигархии московско-петербургской элиты 90-х годов, почитавшей «нецивилизованным» даже слабо возражать Западу в его нескрываемой задаче века — уничтожении российского великодержавна и русской исторической личности во всех их геополитических и духовных определениях. Сопротивление — это проявление «тоталитаризма и русского фашизма», но только слепец не увидит за этим клише извечные западные фобии в отношении православия и России, рядившиеся в разные одежды, но единые для папского Рима и Вальтера, для де Кюстина и К. Маркса, для Ленина с Троцким, но и для кумира московских либералов А. Сахарова: «царизм», «русский империализм», филофейство, византийская схизма, варварство варягов и любовь к рабству. Поистине наша национальная катастрофа есть плод 200-летнего российского западничества, воплощенного то либералами XIX века, то ранним большевизмом, то диссидентами и номенклатурно-партийной и интеллектуальной элитой эры Горбачева, наконец, постсоветским истэблишментом. Но никогда еще за 200 лет интересы страны столь сильно не расходились с интересами ее узкой прозападной элиты.

Пока общественное сознание России не освободится от обеих версий западнического исторического мышления, от универсалистских проектов за счет России и русского присутствия в мире. Запад будет все так же триумфально пожинать плоды нашего национального упадка и государственного безволия. И кто бы ни пришел к власти. Запад прекрасно найдет с ним язык, если он будет западнический — не столь важно, либерально-космополитический или классово-интернациональный. «Карл Маркс для Запада свой, родной, — писал И. Ильин, — он ближе и понятнее, чем Серафим Саровский, Петр Великий, Суворов». Это подтвердил С. Хантингтон, первым из маститых политологов Запада указавший на глобальный характер цивилизационного противостояния именно после краха коммунизма, ибо идеологическое противостояние между либеральным Западом и его коммунистическим оппонентом — дискуссия в рамках одного мировоззрения, тогда как возрождение подлинного религиозно-исторического лица России делает ее уже представителем иного мирового проекта.

Соперничество за «российское наследство» показало стремление воспользоваться упадком России и утратой ею исторических ориентиров, чтобы осуществить глобальный передел мира. На рубеже XXI века, как в начале XX столетия на фоне катаклизмов на территории исторического государства Российского, проявились похожие универсалистские мотивы и уже испробованные против нее геополитические проекты, для успеха которых во всемирном масштабе необходимо ослабление российского великодержавия — препятствия на пути к global governance. Но историческое государство Российское сформировалось в важнейший фактор равновесия не только государств, но и цивилизаций. В первый же год нового тысячелетия оказалось, что попытки ее уничтожения породили невиданное по форме соперничество и конфликт между западным «сверхгосударством», пытающимся управлять миром, и трансграничным отпором подавляемых цивилизаций. Это может привести к опаснейшему столкновению между христианским и нехристианскими мирами. А. Тойнби предсказывал этот неизбежный протест, как и то, что это будет нарочитый «архаизм, вызванный к жизни давлением извне» потребительской цивилизации. Он отметил, что в современном исламском мире это будет протест «пуританской направленности», и даже назвал «североафриканских сенусситов и ваххабитов Центральной Аравии»[614].

Разрушение биполярного мира — вот что принесло непредсказуемые последствия и вызовы, перед которыми померкли «блоковые противостояния» — управляемый спектакль. Эти события, казалось, ярко продемонстрировали, как рушится без России баланс между традиционным евроатлантическим центром силы, с одной стороны, обретающим роль серьезнейшего фактора исламом, а также мощью модернизирующегося и обладающего ядерным оружием и несметным населением Китая — с другой.

Проект начала века в отношении России и Восточной Европы, поглощение «нового Версаля» и Mitteleuropa, превращение Восточной Европы в Западную, а западных территорий исторического государства Российского в Восточную Европу являлся звеном в системной геополитической цепи, что становится уже совершенно очевидным после победного утверждения англосаксов в полностью уничтоженном Афганистане и появления их баз в южном подбрюшье России. Именно такую цепь и планировал Совет по внешним сношениям в сентябре 1941 года — «от Богемии», ставшей членом НАТО, «до Персидского залива», где чуть раньше были уничтожены ростки региональной самостоятельности (Ирак), «и Гималаев». Эта цепь — «клещи» — призваны сжимать Россию по некой дуге: от Балтики к югу, затем, отсекая ее от Черного и Каспийского бассейнов, поворачивая на Восток и теряясь в глубинах Центральной Азии, где с американскими и английскими базами в Киргизии, Узбекистане и Таджикистане сегодня разрешилась с успехом для англосаксов начавшаяся еще два века назад борьба за влияние.

Немногие авторы тщатся до сих пор сводить атлантическую стратегию и ее универсалистские претензии к борьбе демократии и тоталитаризма в духе инфантильной сахаровско-горбачевской школы. Скорее наоборот, наблюдается тенденция к соревнованию в предсказаниях самых устрашающих сценариев, которые должны быть непременно разыграны вокруг России («Великий Лимитроф»)[615], а также экзотических вариантов ответа «Континента» на вызовы «Океана» вроде «русско-германо-ирано-японского священного союза» неоевразийцев. Хотя многие из прогнозов и ответов содержат элемент явной интеллектуальной экзальтации, несомненно, что атлантический проект и вся идеология глобализации направлены не только против России, Европы, прежде всего Германии, но и против мира вообще. Кольцо вокруг России может действительно объединить не только традиционных оппонентов и геополитических соперников России, но и новообразованные государства избывших частей исторического государства Российского. На этой дуге уже разворачиваются главные военно-стратегические и геоэкономические сценарии грядущего периода, а все ее элементы — Восточная Европа, Причерноморье, Кавказ, Каспий и Российская Центральная Азия стали объектом внутреннего и международного соперничества за выход их из российской орбиты и втягивание в англо-американский мир, управляющий «всемирной цивилизацией. В прямой связи с изменением облика Евразии находится и объявленная Китаем — державой XXI века цель «развития своих западных районов», прилегающих к Казахстану. Но это всего лишь северная кривая гигантского евразийского эллипса от Средиземноморья до Индийского океана, ради которого велись афганские войны XIX века, снабжались британским оружием убийцы Александра Грибоедова в Персии, а через 100 лет — басмачи Энвер-Паши на Аму-Дарье, и ради которого ведутся последние войны. Южная кривая этого эллипса призвана вновь соединить Ближний Восток и ось Вашингтон — Тель-Авив — Стамбул с Пакистаном. Для этого нужно сокрушить Ирак, нейтрализовать Иран и вернуть Вашингтону и Лондону утраченный контроль над Персидским заливом. Тогда намечающийся очередной «пакт стабильности» — теперь для Центральной Азии, — похоже, повторит очертания пакта СЕНТО — Организации Центрального договора.

Очертания новой евразийской стратегии не новы, а проступали не раз в течение последних двух веков в моменты крупных сдвигов в мировом равновесии, и это побуждает лишний раз осознать общемировое величие всей 200-летней работы России на Юге, которая сейчас впервые под угрозой. Не будучи сформулирована в какуюлибо доктрину, она, тем не менее, обладала такой интуитивной системной целостностью, которая успешно преодолевала устремления окружающих ее интересов и цивилизаций. Именно такая целостность России необходима сейчас, когда ее внешняя политика, едва освободившись от виртуальных догм инфантильного мышления сахаровско-горбачевской школы, делает новые зигзаги.

Сегодня «Россия столкнулась с системным вызовом государственному суверенитету и территориальной целостности, оказалась лицом к лицу с силами, стремящимися к геополитической перекройке мира»[616] — эти выверенные слова все еще нуждаются в подкреплении системной стратегией, адекватной «системному вызову». Нет пока достаточных признаков осознания даже таких лежащих на поверхности связей, что невозможно удержать Кавказ, уйдя с Черного моря и оставив Измаил и Тирасполь — дунайско-балканское направление. Еще менее заметно понимание, что глобальные политические и культуртрегерские устремления нового глобализма могут определить нашу судьбу на столетия, так как с утратой условий и внутреннего импульса к историческому бытию русские как субъект мировой истории переживают невиданную национальную катастрофу. Но без русских не будет России, а без России не будет ни Евразии, ни мира между Европой и Азией.

Однако на вызовы воинствующего либерального универсалистского проекта пока нет серьезного ответа в современной России — ответа, который в полной мере опирался бы на ее наследие и историю, но смотрел бы в будущее. Нельзя же считать таким ответом лепет воспрявших российских западников о глобализации как синтезе цивилизаций, повторяющих ту же доктрину вхождения в мировую цивилизацию, лишь слегка освобожденную от откровенно антинационального пафоса начала 90-х годов. Отнюдь не столь пресные философские умствования и геополитические фантазии интеллектуального штаба левой оппозиции еще более коварны, так как их флагом является борьба с «атлантическим мировым порядком».

На фоне очередного разочарования в Западе и вырождения либеральной демократии на знамя опять поднимается «Евразия». Тысячелетняя Россия в этой теории становится «историческим материалом», к которому лаборатория «третьего пути», неоевразийства, примеряет и схемы фашиствующего кумира европейской «новой правой» Ж. Тириара (Европа от Дублина до Владивостока), и надуманные прожекты нового российско-германского «священного союза» как «родственных» мистических имперских сил. В этих интеллектуальных химерах ничего не значит реальная Россия как явление мировой истории и культуры. «Евразия» в силу мистического зова почвы будто бы противостоит «атлантизму», который очерчен в экзотических абстракциях языческого ландшафтного детерминизма. Безликие «Континент» и «Океан» предопределены столкнуться в борьбе «теллурократии и талассократии», независимо от их представлений о смысле исторического бытия. Заимствовав терминологию и саму идею у немецких мыслителей Веймарской «консервативной революции», неоевразийцы опускают тот факт, что, например, один из их кумиров — действительно блестящий юрист и философ К. Шмитт считал главным в противостоянии «Океана» и «Континента» несовместимость англосаксонского меркантилизма и высокого духа романо-германской католической Европы.

«Ариософия», пропаганда европейской «новой правой»[617], завороженное внимание к изысканиям интеллектуальной лаборатории рейха Ahnenerbe, наконец, «нордический» антураж — Гиперборея — весьма красноречивы: они уже не раз питали идею владычества над миром. Еще в Писании сказано, что именно там низвергнутый ангел Денница мнил стать «подобным Всевышнему» и «говорил в сердце своем»: «Взойду на небо, выше звезд Божьих вознесу престол мой, и сяду на горе в сонме богов, на краю севера» (Исаия 14. 14,13). Однако, избегая прямых атак на христианство, интеллектуалы-неоевразийцы проповедуют «консервативную революцию», «новый традиционализм» — некий «третий путь» и поддерживают аудиторию, отождествляющую себя с православной культурой, но не слишком сведущую в эзотерических учениях, в состоянии интеллектуальной и политической экзальтации.

Однако в ряде трудов по «третьему пути» можно почерпнуть, что «современная история» для новых традиционалистов «находится в эпохе Кали-юги», а «консервативная революция», оказывается, нужна для призыва элиты, чтобы превратить «народ из черни в человека». Революция прославляется как ниспровержение и разрушение, через которое возникает новое рождение и развитие — череда эманации, что является давно известным стержнем пантеистических систем и особенно нетрадиционных учений внутри них. Гностики и теософы, они признают в качестве частной истины «христианское движение первых трех веков», якобы «профанированное» I Вселенским собором и провозглашением христианства государственной религией. Итак, враг — христианская церковь, догмат, таинства, государство. Весьма красноречиво прославление масонства, которое пронесло и «реставрировало древние традионалистские осколки в философских системах и ритуалах тайных обществ», а также иранской революции как исламски окрашенной «арийской традиции» и суфизма[618].

Таким образом, для «консервативной революции» ценны лишь эзотерические учения — гнозис, кабала, герметизм, суфизм. Их сторонники всегда признавали в среде «посвященных», что экзотерические религии, в которые они проникали, неся отказ от личного Бога Творца и смешение добра и зла до полной их иллюзорности, — иудейская, христианская, магометанская — «ложны» и выражают лишь внешние оболочки веры для черни. В предисловии к книге имама Идриса Шаха о суфизме это подтверждено буквально: «Суфии представляют собой древнее духовное братство… их можно встретить в любой религии, и этим они похожи на «Вольных и Принятых Масонов», которые… могут положить перед собой в Ложе Библию, Коран или Тору»[619].

Этот ряд впечатляет, после него трудно адептам «консервативной революции» опровергнуть вывод о полной противоположности корневой системы их философии христианству.

Геополитические модели[620] на такой философии обнаруживают весьма антирусский проект, в котором неважно, кто и ради чего даст «евразийский» ответ «атлантизму» — русские или иная, тюркская или даже китайская, стихия. Привлекая внимание к тому, что Иран действительно партнер России в поддержании регионального баланса в отношении оси Вашингтон-Тель-Авив-Стамбул, проповедник иранского суфизма, лидер Исламской партии возрождения Г. Джемаль высказывается, что ключ к освобождению от американского диктата — не что иное, как исламизация России. Союз с «традиционалистскими евразийскими» нациями — Германией, Ираном, Китаем и даже островной Японией — предполагает ради совместного отпора «атлантизму» передать Японии Курильские острова, приморско-дальневосточную часть — Китаю, а Германии — Калининградскую область[621].

В среде немецких антиглобалистов, с которыми заигрывают неоевразийцы, существуют условно две тенденции. Одной из них — христианскому осмыслению мировой истории, глубокому переживанию места в ней Германии, которая поплатилась за необузданность амбиций утратой не только завоеваний, но и прежнего достояния, осознанию пагубности антирусского вектора германской исторической стратегии, приведшего к фиаско и к зависимости от англосаксов[622], в «демократических» Германии и Австрии чинят всевозможные препятствия. Другая же не воздерживается от соблазна искать вдохновение в сомнительном «величии» немцев и их территориальных владений в период рейха. Именно она, особенно благосклонная к неоевразийцам, выгодна глобалистам, заинтересованным в маргинализации протеста, чтобы объяснять его «ностальгией» по «тоталитарным» и «нацистским» временам. Те немецкие издания, что иногда посвящают страницы обещаниям российских «неоевразийцев» возвратить Калининградскую область, иногда наполнены фотографиями доблестных эсэсовцев и историями «расчленения» Германии авторами Ялты и Потсдама, в которых непонятно, кто же в той войне был агрессором[623].

В фантазиях по поводу «русско-германской альтернативы» атлантическому контролю неоевразийцы склонны пренебрегать как историческими, так и сегодняшними реальностями в мире и самой Германии и погружаются в мистику «Континента» и исторические мифы. Это только маргинализирует тему российско-германского сотрудничества, принципиально важного для самостоятельности Европы, особенно сегодня.

Оперируя массой имен и теорий, неоевразийцы, рассчитывая на невежество, представляют К. Хаусхофера проповедником русскогерманского евразийского «Континента» и замалчивают, что, отмечая враждебность англосаксов («Океан») немцам («Континент»), он вовсе не включал в союзнический ареал Россию. Чуть ли не предтечей союза двух традиционалистских сил — Германии и России — они представляют К. Шмитта, с блеском развенчавшего экономический демонизм третьесословной цивилизации прогресса, которому, в его глазах, противостоит католическая традиция. Но тот в духе фанатичного католика А. де Кюстина называл православие и русских (Russentum) вместе с «пролетариатом больших городов, ориентированным на классовую борьбу», двумя отпавшими от европейской традиции варварами, имманентно враждебными всякой сложности, интеллектуализму, образованию и культуре, и считал не случайностью, а «глубоко правильным в идейно-историческом смысле» то, что «оба эти течения встретились на русской почве в русской республике Советов», сколь бы «разнородны и даже противоположны ни были оба ее элемента». К. Шмитт с брезгливым презрением воспроизводит суждение Ж. Сореля — «известного путаника» (Ленин), теоретика анархо-синдикализма, когда тот среди дифирамбов русской революции, сметающей в имперской России эпигонскую европеизированность, сравнивает Ленина с Петром Великим, но с обратным знаком, приветствуя, что «уже не Россию ассимилирует западноевропейский интеллектуализм, но как раз наоборот: Россия снова стала русской, Москва стала столицей… Пролетарское насилие сделало Россию снова московитской»[624]. Бросить вызов «мировой системе», затем самому христианству и стать столицей всеобъемлющего бунта против мироздания — этот демонический мотив очевиден у авторов неоевразийской лаборатории. На этом фоне раскрывают свой смысл заклинания о Советском Союзе и его обязательном восстановлении. «Неоевразийцы» ценили в СССР вовсе не долю российской преемственности, а мессианскую идею, бросающую вызов истории, попытку создать «новый мир», «нового человека» и безнациональную сверхдержаву.

Примечательно, что журнал «Форин Афферз» отметил работы геополитиков-эзотериков поощрительной статьей[625], показав, что при угрозе возрождения России как христианской цивилизации Запад предпочтет этому альтернативному проекту мира любые нехристианские построения, этноландшафтный мистицизм, язычество с претензией на универсализм, смесь одновременно космополитизма и фашизма. Орган американского Совета по внешним сношениям, похоже, предпочитает, чтобы именно неоевразийство и гностическая историософия «третьего пути» узурпировала в России нелиберальный ответ глобализации. Это помогает вытеснить из дискуссии не только Россию и русских как живое явление мировой истории, но вообще сокрыть суть сегодняшнего спора о смысле бытия. Вселенский характер этого противостояния выражен В. Максименко:

«В метафизическом смысле глобалистская идеология стремится подменить «Новое время христианского благовестия, содержащее обетование новой твари антихристианской фальсификацией в утопии нового секулярного «мирового порядка»» — novus ordo saeculorum («Новый порядок на века» — девиз на государственной печати США)[626].

Отечественный либерал как прежде отвергает русский исторический и духовный опыт, соединив в себе сегодня преклонение перед Европой петербургской России XVIII века, отвращение ко всему русскому и православному раннего большевизма с уже не наивным, а воинствующим невежеством во всем, что за пределами истмата эпохи застоя. Постсоветское западничество, в отличие от духовного поиска XIX века, перестало быть стороной русской общественной мысли. На обывательском уровне оно поражает убогостью запросов и «скотским материализмом», на «элитарном» — удручающим духом смердяковщины: «Я всю Россию ненавижу-с». Но русский интеллигент прошлого, околдованный улыбкой Джоконды и шекспировскими страстями, блеском картезианской логики и жаждой познания Гете и павший перед заклинанием «свободы, равенства и братства», увидел бы на пороге III тысячелетия лишь кабалистические столбики компьютерных расчетов и следы ростовщика во всем, этого подлинного хозяина liberte, крушителя цивилизаций и могильщика самой великой европейской культуры.

Российский либерал предает не только русскую историю, но и родовое философское гнездо — наследие Просвещения в его идеалистической интерпретации, питавшей в Новой истории сознание и пафос прекраснодушных великих либералов прошлого, которые, будучи воспитаны в христианских понятиях о примате духа над плотью, были готовы взойти за свои идеалы на эшафот.

Им был бы непонятен тезис о жизни как высшей ценности по сравнению со свободой, верой, отечеством, честью, долгом, любовью. А. С. Панарин, не утративший веры в «грандиозный социокультурный проект Просвещения», показал его полное разрушение современным неолибертарианством.

Только внешняя сторона глобальной либеральной революции выражает прежные штампы эпохи модерна — прогресс, всеобщее благоденствие, демократия, равенство, пафос защиты слабых и обездоленных. На деле же перед нами «эзотерический глобализм правящих элит, образующих консорциум правящего меньшинства, последовательно отстраняющегося от всех местных интересов, норм и традиций. А большинство из массовых завоеваний великой эпохи модерна оказываются вообще не совместимы с логикой глобализации»[627], что в первую очередь касается священного понятия демократии и суверенитета государства-нации. Такова судьба «демоса» и его мнимой «кратки». Современный гпобализм совершенно очевидно демонстрирует, что демократия и либерализм не тождественные понятия.

Западническая интеллигенция, похоже, и далее с пиететом принимает менторские назидания США в области демократии, прав и свобод, препятствуя державному пробуждению России и ее самостоянию в истории. Россия должна научиться играть по придуманным другими правилам и «как можно дружественнее оппонировать Вашингтону», что будет «конструктивной асимметрией»[628].

Никогда еще столь трагически не расходились интересы западничества с интересами страны — и ее долготерпеливого народа, и ее национального капитала, нуждающегося в протекционизме. Любого, кто отстаивает интересы России, не совпадающие с интересами Запада, обвиняют в изоляционизме. Но нынешнее унижение России — следствие утраты ею роли самостоятельного исторического явления. С ней вообще перестанут считаться, продолжая опекать идеологических клевретов из разных фондов и советов. Если же Россия возродится. Запад не сможет и не захочет изолировать такую системообразующую величину. Но прежняя идеологическая элита станет ненужной, ей будет отказано в членстве в мировой олигархии. Она же этого не желает. Вопрос, почему невиданное по самоотрицанию западничество все еще находит опору среди интеллигенции, не объект публицистических эмоций. Этот определивший катастрофу России кризис сознания должен быть предметом изучения и излечения. Нынешний профессор — либо либерал-западник, либо марксист-ленинец. Но двукратное в последнем веке II тысячелетия Христа русское самопредательство в пользу западных идей обошлось дорого. Pax Americana как воплощение novus ordo saeculorum — вот итог всех универсалистских химер XX века, как марксистских, так и либеральных, «всемирного братства труда», общеевропейского дома, «единого мира». Однако в этом Pax Americana сознание и души самих американцев — веселых, красивых, добродушных и доброжелательных — такая же арена вселенской борьбы добра и зла.

Америке, охваченной сентябрьским ужасом, пропагандистская машина в основном тиражировала дух самонадеянности силы «нации-искупительницы», веру в свою роль «орудия Бога» (что парадоксально совпадает с ваххабизмом). И некоторые голоса в дни траура по погибшим, заплатившим своими жизнями за безудержные мировые амбиции своего государства, впечатляли нехристианской глорификацией материального «царства человеческого»: «Соединенные Штаты стали мишенью, потому что мы есть могущество, богатство и добро… наши центры и тотемы возбуждают страх и гнев у тех в мире, что ощущают себя ничтожествами… Соединенные Штаты… есть то лучшее, что этот мир способен представить… Отстроим наши поверженные иконы! Наши граждане погибли, но стекло и металл будут восстановлены, и мы тогда вывесим миллионы флагов…»[629]. Однако, к счастью, в Америке есть и другие голоса. Они не называют «дом торговли» иконой и скорбят не о стекле и металле, а о душах. Священник Дж. Фолуэлл и комментатор П. Робертсон обратились по радио к соотечественникам и призвали их осознать, что Америка разгневала Бога: «Мы возомнили себя неуязвимыми и погрязли в погоне за благополучием, богатством, материальными и физическими наслаждениями»[630].

Навязанный всему миру почти на век спор между коммунистическим и либеральным универсализмом был исключительно спором о форме владычества над этим миром — «царством человеческим», о другом этим Левиафанам, боровшимся против идеи «Царства Божия», было спорить нечего. Ставка на европейского «прометеевского» индивида оказалась удачливее, чем на русского «иоанновского» человека: Запад построил свой рай на земле, действительно поражающий благосостоянием, но более ничем другим. Глобальное сверхобщество, проповедуемое сначала марксизмом, затем либерализмом, становится подобно идее «Рима» — translatio imperil, переходящей то с Запада на Восток, то обратно с Востока на Запад, но все так же продолжая «дело Революции с большой буквы» и возвещая конец 2000-летнего христианства.

Ростовщик под прикрытием идеалов, неосуществимых вне Бога, проносит в который раз незамеченное главное: «Пропустите, не мешайте действовать», «что не запрещено — дозволено». С этим ключом «свобода» — в том числе совести — это не бесспорное право на творчество и сомнение, это признание порока и добродетели, истины и лжи, добра и зла равночестными. Провозглашая устами атлантического пресвитера единое «постхристианское» общество, «Европа Петра» отрекается уже от себя самой, от собственного великого прошлого и исполинской культуры. Ее героика и идеал, романтизм и подвиг, даже Декартово сомнение и «безумство гибельной свободы» — все это изначально задано христианским духом. Ныне «суверенным» в плену плоти и гордыни индивидам чужды «страсти души», их удел — «эгоизм и нарциссизм», как предвещал блестящий философ и теоретик будущего «царства Банка», банкир-ростовщик Ж. Аттали[631]. Что еще могут дать «универсальные права человека», главное из которых — право на незнание истины и на благоустроенную несопричастность борьбе добра и зла…

Наконец, самый главный аспект — смысл человеческой истории в современном неолиберализме и его универсалистском проекте сознательно уничтожается. Изначальный либерализм вырос из ощущения универсальности человеческого бытия и единства истории в человеческом сознании, рожденном нравственным напряжением христианства в противовес языческим и пантеистическим представлениями о круговороте иллюзорных вещей, о бесконечных эманациях, фазах, зонах, в которых не имеет ценности единственность и неповторимость человеческого бытия, а значит, историческая летопись и предание. Новый этический и исторический нигилизм — это философия конца истории. Она парадоксально соединена с традиционными задачами Realpolitik стран, ранее принадлежавших к великой европейской культуре. Это обращает результаты их побед — овладение новыми геополитическими пространствами, приток финансов и неосязаемых активов — результаты, ранее служившие, среди прочего, мощному католическому культуртрегерству «Европы Петра», — в средство уничтожения самой европейской цивилизации и смысла человеческой истории.

Она же, по О. Шпенглеру, есть история расы, войн, дипломатии, судьбы потоков существования в многообразии его образов — мужчины и женщины, рода, народа, сословия, государства, «которые, то защищаясь, то нападая, борются друг с другом в кипении прибоя великих фактов»[632]. Эпохе рационалистического «заката» только мешают неповторимые сословия, семья, нации со своим укладом. Ей нужны «граждане мира» и организации «вечного мира». «Цивилизация Ф. Хайека, «открытое общество» К. Поппера в своей всепоглощающей страсти к эгалитаризму уничтожают все культурные потоки и бросают вызов всем великим духовным и национальным традициям человечества, чтобы обеспечить свое псевдобытие — историю без нравственного целеполагания. Это конец не только либеральной истории, о чем возвещал Ф. Фукуяма, это окончательный Untergang des Abendlandes — закат Европы.

Позитивист, наверное, скептически отнесется к тому, что в христианской эсхатологии и историософии это общество предсказано. Идея «единого мира» посягает на Божественный замысел о многообразном мире, где путь к Христовой Истине прокладывает собственный, а не чужой духовный опыт. Этот разрушительный проект крушит все опыты — цивилизации в гибельном всесмешении на безрелигиозной основе культур, народов и государств, из хаоса которого по Откровению и явится в мир Князь тьмы. Кредо современного либерализма — подняться над «относительными» истинами — духовная средина, теплохладность — определена в Апокалипсисе как симптом царства зверя, проявление сущности Сатаны: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3, 15–16).

Настало время в полной мере осознать значимость восстановления русского православного форпоста для всего христианского мира в целом перед лицом не только геополитических и демографических, но и духовных вызовов грядущего столетия. Восстановить равновесие и обрести роль державы можно, лишь когда Россия смело и открыто примет навязанный ей вызов, однако для этого нужна мощь не столько материальная, сколько духовная.

Ибо нация, способная, по выражению И. Ильина к «творческому акту» в мировой истории, — это «народ, получивший Дары Святого Духа и претворивший Их по-своему»[633]. Ясно, что это не просто численная масса, не народонаселение, не совокупность граждан и тем более не «гражданское сообщество» неких Homo Globalis — индивидов, «свободных» от идентификации по всем высшим ценностям — религиозным, национальным, историческим, семейным. Державотворящая нация — это преемственно живущее целое, связанное Верой, духом, миросозерцанием, общими представлениями о добре и зле, историческими переживаниями. Все «успешные» государства, предлагающие теперь для внешнего потребления мондиалистские прожекты, сами созданы не на основе «общечеловеческого», не «гражданами мира» с их Ubi bene ibi patria, а идеалами и национальными героями, одержимыми любовью к своим Отечествам: «прекрасной Франции», «доброй старой Англии», «святой Руси».

Осознание целей и ценностей национального бытия наполняет историческим смыслом жизнь на географическом пространстве, делает его живым организмом, наделяет ролью в мире. Громадная территория, внушительная экономика, военная мощь и даже ядерное оружие, как показали недавние унижения России, мало стоят сами по себе. Ибо материя без духа не способна творить историю.