Глава четвертая

Глава четвертая

Идумеяне, призываемые зелотами, быстро являются в Иерусалим, но не будучи впущены, проводят ночь вне города. – Речь первосвященника Иешуи и ответная речь идумеянина Симона.

1. Такой коварной ложью он навел панику на всю толпу. Что именно он подразумевал под помощью извне, он хотя и не [280] решался высказывать ясно, но намекал на идумеян. Для того, чтобы разжигать еще вожаков зелотов каждого в отдельности, он представил им ложное описание жестокости Анана и прибавил, что его угрозы, главным образом, направлены лично против них. Эти вожаки были Элеазар, сын Симона, славившийся в особенности своей изобретательностью и умением осуществлять задуманное; далее Захария, сын Фалека, – оба из рода священников. Последние, услышав об угрожающей их собственной личности опасности и что, кроме того, партия Анана, чтобы завладеть высшей властью, хочет призвать себе на помощь римлян (и эта ложь была присовокуплена Иоанном), некоторое время находились в нерешительности насчет того, что им предпринять в столь короткий срок, оставшийся еще в их распоряжении. Они думали, что народ готовится уже к нападению и что близость осуществления этого намерения почти уже отрезала от них всякую внешнюю помощь, ибо еще прежде, чем кто-либо из их союзников узнает об их положении, оно может сделаться крайне опасным. Ввиду этого было решено призвать идумеян. Они написали им краткое письмо следующего содержания: «Анан обманывает народ и хочет предать столицу римлянам; они (зелоты – Ред.) сами, отделившиеся от него во имя спасения свободы, осаждены в храме. Времени для спасения осталось мало. Если идумеяне не поспешат к ним на помощь, тогда они попадут в руки Анана и своих врагов, а город в руки римлян». Подробности о положении дел поручено было послам изложить на словах предводителям идумеян. Посольство состояло из двух лиц, опытных в подобных предприятиях, одаренных даром слова и силой убеждения и, что особенно важно, отличавшихся быстротой ног. Зелоты были уверены, что идумеяне скоро склонятся на их предложение, ибо это буйный, необузданный народ, всегда падкий к волнениям и переворотам, народ, которому стоит только сказать несколько слов, чтобы поставить его на вооруженную ногу, который идет на войну, точно на торжество. Требовалось только быстрое исполнение возложенного на послов поручения, а последние, оба носившие имя Анания, в этом отношении ничего больше желать не хотели. Таким образом, они вскоре прибыли к предводителям идумеян.

2. Содержание письма и устные сообщения послов произвели на них потрясающее впечатление: как бешеные они бегали в толпе и проповедовали войну. Еще прежде чем люди узнали, в чем дело, они уж были в полном сборе. Все [281] подняли оружие якобы за освобождение столицы и, выстроившись в числе около двадцати тысяч, они появились под стенами Иерусалима, имея во главе четырех предводителей: Иоанна и Иакова, сыновей Сосы, Симона, сына Кафлы, и Финеаса, сына Клусофа.

3. Отбытие послов осталось скрытым как от Анана, так и от стражи; но не то было с приходом идумеян. О нем Анан заранее узнал и запер поэтому перед ними ворота, а на стене расставил караульные посты. Однако он отнюдь не намеревался сейчас же вступить с ними в битву, а хотел, прежде чем прибегнуть к силе оружия, привлечь их на свою сторону добрыми словами. Старейший из первосвященников после Анана, Иешуа, взошел на башню, находившуюся на виду идумеян, и произнес: «Из всех бед, стрясшихся над нашим городом, ничто так не объяснимо, как то, что злым неизвестно, откуда каждый раз является помощь. Ведь вы именно хотите оказать поддержку отщепенцам против нас и прилетели сюда с такой готовностью, какую не проявили бы даже в том случае, если бы столица призвала бы вас на помощь против варваров. Если бы хоть ваше войско было похоже на тех людей, которые вас призвали, то я бы еще мог объяснить себе ваше усердие; ибо ничто так быстро не создает дружбы, как родство характеров. Но ведь если разбирать их поодиночке, то каждый из них окажется тысячу раз заслуживающим смерти; ведь они выродки и позорище всей страны; люди, промотавшие свое собственное состояние, истощившие свою преступную энергию в деревнях и городах окрестностей и в конце нахлынувшие, как воры, в священный город; разбойники, которые в своей разнузданности покрывают позором даже священную землю, которые без стыда напиваются теперь пьяными в святилище и награбленным у убитых наполняют свои ненасытные утробы. Ваши же ополчения и ваши доспехи имеют такой доблестный вид, точно столица по всеобщему согласию созвала вас в качестве союзников против чужеземцев. Не насмешка ли судьбы, что целая нация связывается с шайкой злодеев? Уже давно представляется мне загадкой: что именно вас так быстро подняло на ноги? Должен же быть какой-нибудь веский повод, который заставил вас поднять оружие за разбойников против родственной вам нации. Мы слышали здесь что-то о римлянах и измене – эти именно слова были только что произнесены некоторыми из вас, заявившими с шумом, что они пришли для освобождения столицы. Но такой вымысел нас поражает больше, чем другие дерзости, проявленные теми гнусными людьми. Конечно, свободолюбивых по [282] природе своей людей, всегда готовых ополчиться из-за нее против внешнего врага, ничем другим нельзя было восстановить против нас, как тем, чтобы нас заклеймить именем предателей столь желанной свободы. Но вы же должны думать – от кого исходит эта клевета и против кого она направлена; вы должны искать подтверждения в общем положении вещей, а не верить голословному вымыслу. Что могло нас побудить теперь предаться римлянам, когда от нас всецело зависело или с самого начала не отпадать совсем, или сейчас же после отпадения вновь перейти на их сторону, когда страна кругом нас еще не была опустошена. Но теперь, если бы мы и желали, нам было бы трудно помириться с римлянами, так как завоевание Галилеи сделало их гордыми, а преклониться перед ними теперь, когда они уже так близки, было бы для нас позором страшнее смерти. Я, правда, лично предпочел бы мир смерти. Однако раз война объявлена и находится в полном разгаре, я также охотно предпочитаю славную смерть жизни военнопленника. А кто же, говорят, тайно послал к римлянам? Одни ли мы, представители народа, или вместе с нами также и народ по общему решению? Если только мы, – то пусть же нам назовут друзей, которых мы послали, прислужников, способствовавших измене! Был ли кто-нибудь пойман на пути к римлянам или схвачен на возвратном пути? Быть может, напали на следы письма? И каким образом мы могли это скрыть от столь многих граждан, с которыми находимся в постоянном общении? Каким образом случилось, что только тем немногим людям, которые вдобавок осаждены и даже не могут выходить из храма в город, сделалось известным то, что тайно происходило внутри страны? И узнали они об этом именно теперь, когда их ожидает кара за совершенные ими преступления; раньше же, когда они находились в безопасности, никто из нас не навлекал на себя подозрения в измене. Если же взваливают вину на народ, в таком случае должно было состояться публичное совещание, из которого никто не мог быть исключен, тогда достоверный слух об этом должен был бы дойти до вас еще гораздо раньше формального донесения. Да и как тогда не избирали бы послов для заключения договора? Если же все было так, то пусть скажут, кто был назначен для этой миссии? Но все это только уловка людей, борющихся со смертью и стремящихся отвратить от себя наказание. Если только городу суждено будет пасть от измены, то на это способны только наши клеветники, злодеяниям которых недостает только одного – предательства. Вы же, раз вы уже явились сюда с оружием в руках, [283] должны были бы теперь – и это было бы самое справедливое – оказать поддержку столице и помочь истребить тиранов, уничтоживших право, топтавших закон ногами и носящих свои приговоры на острие меча. Ведь они знатных людей, на которых никто не жаловался, схватили на улице, грубо обращались с ними в темнице и, наконец, невзирая ни на воззвания, ни на моления, казнили. Вы можете, если только хотите вступить в наш город не как враги, убедиться собственными глазами в том, что я сказал: вы увидите вконец разграбленные дома, жен и детей убитых – в черной траурной одежде, вопли и слезы во всем городе. Ибо нет человека, который не испытывал бы на себе насилий этих безбожников; они в своем безумии зашли так далеко, что свою разбойничью отвагу принесли с собой из деревень и городов не только в самое сердце{15} всей нации – Иерусалим, но и отсюда – в самый храм. Последний они превратили теперь в крепость, в место убежища и укрепленный пункт против нас. Место, свято почитаемое на всем земном шаре, даже иноземцами, обитателями окраин мира, знающими о нем только понаслышке, эти чудовища, здесь же родившиеся, топчут ногами. Но верх их наглости – это то, что они в своем теперешнем отчаянном положении вооружают племена против племен, государства против государств и вызывают нацию на борьбу против собственной же крови. Ввиду этого, как я уже сказал, вам больше всего подобало бы в союзе с нами истребить преступников, наказать их именно за этот обман, за то, что они дерзали призвать в качестве союзников вас, которых они, напротив, должны были бояться как мстителей. Если же хотите оказать честь приглашению таких людей, так вам предоставляется, как нашим соплеменникам{16}, сложив оружие, войти в город и занять место, лежащее в середине между союзниками и врагами, – место судей. Посудите при этом сами, какое это для них преимущество, если им за признанные столь великие преступления будет предоставлено через вас формальное судопроизводство, между тем как они невинным не давали даже слова защиты. Однако ради вашего появления мы готовы оказать им эту милость. Если же вы не желаете разделить наше негодование и отказываетесь также от роли судей, так остается еще третий выход: оставить обе стороны, не вмешиваясь в наши несчастья и не оставаясь на стороне врагов столицы. Ибо, если вы сильно подозреваете, что кто-нибудь из нас вел переговоры с римлянами, так вы можете занять проходы и, если откроется что-либо из того, в чем нас обвиняют, прибыть, осадить город и наказать виновных, [284] которых вы поймаете. Во всяком случае, нас, живущих так близко к столице, враги не могут опередить. Если же вам ни одно из этих предложений не приходится по душе и вы ни за что не согласитесь, так не удивляйтесь, если мы будем держать ворота запертыми до тех пор, пока вы будете стоять под оружием».

4. Так приблизительно говорил Иешуа. Но идумеяне не обращали на это никакого внимания; они только возмущались тем, что их не впускают в город; предводители их также отказывались от сложения оружия, полагая, что они уподобятся военнопленникам, если по требованию других сбросят с себя оружие. Один из предводителей, Симон, сын Кафлы, с трудом успокоив шумевшую толпу, стал на такое место, откуда мог быть услышанным первосвященниками, и сказал: «Теперь меня больше не удивляет, что поборники свободы осаждены в храме, раз даже некоторые запирают принадлежащую всему народу столицу, и в то время, когда готовятся встречать римлян, для которых, быть может, украсят ворота венками, с идумеянами переговариваются с башен и приглашают их даже сложить оружие, которое они подняли за свободу. С одной стороны, не хотят доверить единоплеменникам охрану города, а в то же время их назначают третейскими судьями в споре; жалуются на некоторых за то, что они казнили без суда и права, а между тем весь народ пятнают позором – запирают перед соотечественниками город, стоящий открытым даже перед чужеземцами для целей богослужения. Правда, мы пришли, чтобы воевать против соотечественников; но мы потому так поспешили, чтобы в вашем несчастье все-таки сохранить вам свободу. Вы столь же были обижены теми, которых вы осаждаете, как убедительны, на мой взгляд, подозрения, собранные вами против них. Затем, держа патриотов в заключении внутри города, запирая ворота перед ближайшим родственным народом и делая нам такое бесчестное предложение, вы говорите еще, что вас тиранят, а имя деспотов навязываете тем, которых вы насилуете. Кто потерпит такие лицемерные речи, когда факты говорят как раз о противном? Недостает еще того, чтобы вы говорили, что идумеяне выгоняют вас из столицы, между тем как вы им преграждаете доступ к святыням отцов. Единственно, в чем действительно можно упрекнуть осажденных в храме, так это в том, что раз они имели мужество наказывать изменников, которых вы, их соумышленники, называете прекрасными, безупречными людьми, сразу лучше не начали с вас и тем не отрубили голову измене. Но если те были мягкосердечнее, чем должны были быть, мы, [285] идумеяне, будем охранять дом божий, мы станем во главе войны за общую отчизну и одновременно отразим как врагов извне, так равно изменников внутри. Здесь, под этими стенами, мы с оружием в руках останемся до тех пор, пока римлянам не надоест вас ждать, или пока вы сами не отдадитесь делу свободы».

5. Вся толпа идумеян встретила эти слова громкими одобрениями. Иешуа печально отступил назад; он видел, что идумеяне замышляют недоброе и что городу предстоит борьба с двух сторон. Впрочем, и идумеяне чувствовали себя нехорошо: с одной стороны, они были сердиты за оскорбительное преграждение им доступа в город, а с другой стороны, считая партию зелотов очень могущественной, но увидев, что последние не оказывают им ни малейшей поддержки, они очутились в большом затруднении, и многие уже раскаялись, что предприняли поход; однако стыд отступления без всякого результата был сильнее раскаяния, – они остались на месте, под стенами, несмотря на всю затруднительность своего положения, так как ночью поднялась страшная гроза: порывистый ветер с сильнейшим ливнем, беспрерывная молния с оглушительными раскатами грома и ужас наводящий гул дрожавшей земли. Казалось, мировой порядок пришел в смятение на гибель людям, и поневоле приходилось усматривать в этом зловещий признак большого несчастья.

6. Эти явления произвели на идумеян и на горожан неодинаковое впечатление: первые думали, что Бог гневается на них за их поход и не оставит безнаказанным их вооруженного нападения на столицу; Анан же и его люди считали уже победу выигранной без битвы, так как Бог сражается за них. Но они оказались плохими пророками: они предсказывали врагам то, что суждено было им самим. Идумеяне стояли тесной толпой, друг друга согревая, и сомкнули щиты над своими головами, чтобы меньше терпеть от ливня. В то же время зелоты, опасавшиеся теперь за судьбу идумеян больше, чем за свою собственную, собрались, чтобы обдумать, не могут ли они оказать им какую-либо помощь. Более горячие головы предлагали силой оружия овладеть стражей, а тогда – вторгнуться в город и без дальнейших рассуждений открыть ворота союзникам, ибо караулы будут устрашены их непредвиденным появлением и отступят, тем более, что большинство из них не вооружены и неопытны в сражениях; что же касается городского населения, то оно загнано непогодой в дома и не так скоро соберется. Если, наконец, дело будет [286] сопряжено с опасностями, то они скорее должны идти на крайность, нежели оставить столь многих людей погибнуть недостойным образом из за них. Но более осторожные отсоветовали открытое нападение, так как они видели, что не только усилена наблюдающая за ними стража, но и городская стена заботливо охраняема из-за идумеян; к тому же они предполагали, что Анан везде налицо и каждый час обходит караулы. Это действительно так бывало всегда по ночам, но как раз в ту ночь было упущено – не по небрежности Анана, а потому, что он тогда находился уже во власти судьбы, которая решила погубить его и многочисленную стражу. По предопределению же судьбы, когда ночь спустилась и разразилась гроза, стража, находившаяся в галерее, была отпущена на покой. Это внушило зелотам мысль пропилить пилами, найденными ими в святилище, засовы ворот, а вой ветра и беспрестанные раскаты грома заглушали произведенный этим шум.

7. После того как они незаметно выбрались из храма, они подошли к стене, где с помощью тех же пил открыли идумеянам ближайшие к ним ворота. Идумеяне подумали вначале, что люди Анана нападают на них, и так перепугались, что каждый схватился за свое оружие для обороны; но вскоре они узнали появившихся и вошли в город. Если бы они напали сейчас на город, то, без сомнения, весь народ был бы истреблен ими до единой души: так велико было их остервенение; но они спешили прежде всего освободить зелотов из осады, так как люди, впустившие их в город, настойчиво просили их не оставлять тех, из-за которых они пришли, и этим не усугублять еще больше их опасное положение; пусть они только овладеют гарнизоном, тогда им будет уже легко двинуться на город, но раз солдаты поднимут тревогу, тогда они уже не в состоянии будут одержать верх над жителями, так как последние, как только узнают, в чем дело, станут в боевой порядок и преградят им дорогу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.