Горячая пора холодной войны
Горячая пора холодной войны
Хорошо поставленная пропаганда должна далеко опережать развитие политических событий. Она должна расчищать дорогу для политики и подготавливать общественное мнение незаметно для него самого. Прежде чем политические намерения превратятся в действия, надо убедить мир в их необходимости и моральной оправданности.
Э. Людендорф{502}
Американские дипломаты в СССР находились на переднем крае той войны. По словам американского историка Д. Данна, «они смотрели на Сталина с близкого расстояния. Они видели перед собой убийцу, лжеца, злостного противника Соединенных Штатов и плюрализма вообще. В сталинской политике они также усматривали как черты русского национализма, так и марксизма-ленинизма. Они отказывались принимать логическое противопоставление, предложенное сторонниками концепции Рузвельта, из которого следовало, что, поскольку Сталин — русский националист, он не может быть также идеологом коммунизма. Они не находили у Сталина ни одной черты, которую ему можно было бы извинить, за исключением противостояния чуме нацизма. Они отказывались закрывать глаза на сталинские преступления и требовали, чтобы политика Рузвельта изменилась перед лицом угрозы сталинизма»{503}.
Поверенный в делах США в России Л. Гендерсон в коммюнике к госсекретарю Халлу по случаю третьей годовщины установления американо-советских отношений, утверждал, что основная проблема, состояла «в стремлении советского правительства к «установлению Союза Всемирных Советских Социалистических Республик». Далее, по мере продвижения к этой цели, советские власти надеялись, что Соединенные Штаты и другие государства будут сотрудничать с ними: участвовать в мерах по предотвращению угрозы безопасности их страны, молчаливо поддерживать мировую революцию и оказывать им техническую и финансовую поддержку, чтобы Советский Союз мог стать «самодостаточной мировой державой»»{504}.
По мнению Д. Данна, американские дипломаты — «были умные, опытные и профессиональные люди, но каждый из них пришел к заключению, что американская политика по отношению к Кремлю в 1937 г. была слишком доверчива, слишком оптимистична и слишком наивна. Они были сторонниками уравновешенной, жесткой, морально объективной, взаимно обязывающей и взаимовыгодной политики. Три главные фигуры — Кеннан, Боулен и Гендерсон — пришли к заключению, что Москва стремится к экспансии, в силу природы своей относится к США с подозрением, не доверяет американской дружественной политике, которую воспринимает, как признак двуличности»{505}.
Все три американских дипломата «соглашались в одном: надежды на будущее развитие Советского Союза, связанные с концепцией Рузвельта, не подтверждаются. С их точки зрения Советский Союз не был развивающимся демократическим государством, а был тоталитарной империей, которая стремилась к модернизации, чтобы уничтожать демократические страны, такие как США, которые Москва считала угрозой»{506}. Сотрудник Восточноевропейского отдела Госдепартамента Ч. Боулен утверждал в 1938 г.: «Кремль не стремится к сердечным отношениям с капиталистическими правительствами на постоянной основе, скорее — на временной основе, в виде необходимости, продиктованной более неотложными задачами советской политики». Боулен подчеркивал, что единственный приемлемый рабочий подход по отношению к Кремлю должен быть построен на эгоизме. Политика дружбы, не построенная на общих принципах, будет бесполезна»{507}.
Общее настроение американского дипкорпуса в СССР было сформировано еще во времена Буллита — первого американского посла в Советском Союзе. Буллит прибыл в Москву по его словам с убеждением, что «отныне открывается эра самого дружеского и активного сотрудничества» между США и СССР{508}. Однако скоро его настроение сменилось на прямо противоположное. Он «предлагал, чтобы Соединенные Штаты перестали проводить «мягкую» политику по отношению к Москве и переходили к «жесткой» до тех пор, пока «атмосфера не станет благоприятной»»{509}. Сточки зрения Буллита, «советские попытки встать в один ряд с Западом были циничными и конъюнктурными. В 1936 г. он писал госсекретарю Халлу, что коммунисты стараются сблизиться с «демократами, чтобы в дальнейшем поставить этих демократов перед расстрельной командой»»{510}. После назначения во Францию Буллит «продолжал критиковать политику Рузвельта по отношению к Москве как тщетную и контрпродуктивную. Он заявлял, что Советский Союз — идеологическое государство, по своей сущности враждебное США, что Советская империя была преемницей Российской империи и как таковая имела тенденции, бросающие вызов американской демократической традиции, и что Сталин — всемогущий диктатор, который не подлежит обычной интерпретации и обращению, исходя из общепринятых человеческих норм»{511}.
Впрочем не все американские дипломаты разделяли подобные настроения. Так, например, другой американский посол У. Додд следующим образом отзывался о своих коллегах по дипкорпусу: «Болгарский посланник поразил меня своим либерализмом и осведомленностью в европейских делах… он обнаружил такую широту взглядов и понимание международного положения, каких я не встречал ни у одного из знакомых мне американских послов: ни у Буллита в России, ни у Кудахи в Польше, ни у Лонга в Италии… я убежден, что аккредитованные здесь (в Германии) посланники Болгарии, Румынии, Чехословакии и Югославии на голову выше тех американских послов, о которых я говорил… Американские же послы, посланники и сотрудники посольств, как правило… ничего не делают для того, чтобы понять историю народа той страны, где они аккредитованы»{512}. «Чем больше я присматриваюсь к политике государственного департамента, — продолжал Додд, — тем яснее мне становится, что клика родственников, связанных кровными узами с некоторыми богатыми семьями, использует дипломатические должности для своих людей, из которых многие только что окончили Гарвардский университет и не имеют даже элементарных знаний. Главная их черта — снобизм и стремление к личному благополучию»{513}.
Подобное мнение в беседе с советским дипломатом высказывал и республиканец, враг «Нового курса» X. Купер: «деловые круги относятся отрицательно к всему составу здешнего посольства США. Это неделовые люди, не осведомленные о нашей (Советской) экономической жизни… Ктому же они настроены враждебно…»{514}.
Советские дипломаты в свою очередь отмечали, что «американское посольство является каким-то не политическим посольством. Ни сам Буллит, ни его сотрудники не проявляют особенного интереса к внешней и внутренней политике Советского Союза и живут пока больше лично — бытовыми интересами…»{515}. «Совершенно незаметно, что бы он (Буллит) занимался серьезно своей работой или изучением СССР… образ жизни… он ведет довольно нелепый, праздный… Не заметно у него интереса к каким-либо серьезным вопросам. Сказывается результат того почти пятнадцатилетнего бонвианства, в которое Буллит погрузился после своего разрыва с Вильсоном в 1915 г.», — приходил к выводу представитель комиссариата иностранных дел{516}.
Очевидно, не случайным стало в этой связи назначение Рузвельтом послом в Советскую Россию Дж. Дэвиса. «Желая дистанцироваться от желчности Буллита, при предоставлении своих верительных грамот Калинину Дэвис подчеркнул, что он не профессиональный дипломат, поэтому смотрит на СССР «открытыми глазами». Это хорошие новости, ответил Калинин: «слишком часто профессиональные дипломаты погружены в предрассудки и собственное «превосходство» настолько, что их честные наблюдения начинают страдать от неточности»»{517}.
Что касается Ф. Рузвельта, то, по мнению хорошо знакомого с ним репортера Saturday Evening Post Ф. Дэвиса, президент считал, что «революционное движение 1917 г.» в России закончилось и что будущее связано с «прогрессом в рамках эволюционного конституционного пути»{518}. Сам Рузвельт говорил Буллиту: «Билл, я не оспариваю факты, предоставленные тобой, они точны. Я не оспариваю логику твоих рассуждений. Просто интуиция мне подсказывает, что Сталин не такой человек. Гарри говорит, что он не такой и ему ничего не надо, кроме безопасности своей страны, и я думаю, что, если я дам ему все, что в моих силах, и ничего не попрошу взамен, noblesse oblige, он не станет пытаться что-нибудь аннексировать и будет сотрудничать со мной во имя мира и демократии во всем мире». Буллит напомнил президенту: «Говоря о noblesse oblige, вы говорите не о герцоге Норфолке, а о кавказском бандите, который знает только одно: если ты отдал ему что-то просто так, значит, ты осел. Сталин верит в коммунистические принципы, в мировую победу коммунизма». Рузвельт ответил: «Билл … ответственность за это несу я, а не ты; и я буду действовать по интуиции».
Посол Дж. Дэвис полностью разделял взгляды Рузвельта и «считал, что коммунистическая идеология не изменит человеческую природу и не создаст новый тип человека. Он также полагал, что русский национализм поднимает голову, что только он является значительной национальной силой»{519}. Дж. Дэвис «проводил параллели между Соединенными Штатами и Советским Союзом, угадывая в последнем сходство с сельской Америкой XIX века, приступающей к индустриальной революции и борющейся за реализацию своих демократических чаяний»{520}.
Объясняя свою позицию по отношению к СССР госсекретарю Халлу, Дж. Дэвис заявлял, «что не хочет, чтобы советские власти считали, что «представители капиталистических стран «сбиваются в шайку», направленную против Советского Союза». Кроме того, утверждал он, дипломатический корпус — антисоветский»{521}. Действительно весь американский дипкорпус в России встал против Дэвиса. По мнению Боулена, Дэвис был «высокомерно несведущ даже в самых элементарных реалиях советской системы и ее идеологии»{522}. Дэвис был не единственной персоной, в американском посольстве в Москве, подвергшейся критике: по словам Д. Данна, «Буллит, Гендерсон и Боулен не доверяли Феймонвиллу… «худой, розоволицый человек с пробивающейся сединой и явным пророссийским уклоном»»{523}.
О том, какие практические задачи лежали перед американскими послами в России, говорит инструкция, данная в 1936 г. Дэвису при назначении его в Москву, Рузвельтом и С. Уэллесом, новым заместителем госсекретаря. Дж. Дэвису предстояло попытаться развеять натянутую атмосферу, образовавшуюся за время пребывания в Москве Буллита… Во-вторых, он должен был попытаться уладить вопрос о долгах в соответствии с формулой, выработанной в период Соглашения Рузвельта-Литвинова… В-третьих, он должен был договориться о торговом соглашении, которое позволит Советскому Союзу делать закупки в США. В-четвертых, он должен дать оценку военной, экономической силы Советского Союза, определить слабые места. Наконец, он должен определить позицию советских властей по отношению к Гитлеру и его политике в случае войны в Европе»{524}.
Вопрос войны к этому времени уже вышел из области теории, разговор был только о сроках. К ней готовились не только в Европе… Ф. Рузвельт в то время убеждал советского Наркома иностранных дел: «Вы, господин Литвинов, зажаты между самыми агрессивными странами мира — Германией и Японией… После моих разговоров с Шахтом я уверен, что движение Гитлера на Восток — дело решенное… Ни вам, ни нам не нужны территориальные завоевания. Значит, мы должны вместе встать во главе движения за мир… Предотвратить угрозу, исходящую от них, вы можете только вместе с Америкой… Воевать, правда, Америка не будет, потому что ни один американец не пойдет на это, но моральную поддержку окажем вам всегда… Конечно, вначале надо договориться о ваших долгах… ваша пропаганда… И вы обязаны принять ответственность за Коминтерн! Мы должны обсудить приемлемую формулу. От меня этого требуют противники признания СССР»{525}.
Мнение антирузвельтовской оппозиции отражали слова Буллита, который уже переходил к открытым военным угрозам: «Если нападение Японии снова представится вероятным или если мы приступим к развитию определенного взаимопонимания с Японией, то советское правительство быстро поймет, что наши требования по долгам очень обоснованны»{526}.
Война в Китае уже шла полным ходом приближаясь к границам СССР. У. Додд в ноябре 1935 г. указывал в разговоре с Буллитом, что: «если бы эти страны (Англия, Франция, США и СССР) заявили протест и пригрозили Японии бойкотом, война была бы остановлена». Буллит ответил, что «России нечего и пытаться удержать полуостров, выдающийся в Японское море у Владивостока. Его скоро захватят японцы. Я (Додд) спросил: — Вы считаете, что если Германия добьется своего, то Россия с ее 160-миллионным населением должна быть лишена доступа к Тихому океану и оттеснена от Балтики? Он сказал: О, это не имеет никакого значения. Я (Додд) не мог удержаться и сказал: — Вы должны знать, что такое отношение к России на протяжении последних двухсот лет было причиной многих войн»{527}.
Спустя четыре дня после встречи с Доддом, в беседе с советским дипломатом Буллит отмечал: «все говорят о предстоящей войне, и я лично думаю, что война очень вероятна, и я бы держал пари… за то, что в течении ближайших лет Союз будет вовлечен в серьезную войну…»{528}. Через год Буллит заявит о необходимости провалить переговоры о «заключении франко-советского договора о мире… хотя, как… говорил английский посол, это была лучшая возможность обеспечить мир в Европе»{529}. Одновременно, отмечал редактор и владелец парижской газеты «Ле матен» М. Кнехт, Буллит «добивался заключения франко-германского союза»{530}. Того самого, заключения, которого добивался один из идеологов фашизма и «крестового похода» на Россию — вице-канцлер третьего рейха Ф. Папен.
К этому времени «еще до отъезда из Москвы» по свидетельству вашингтонской прессы и очевидцев, Буллит «стал приверженцем фашизма». У Додд связывал этот факт с тем, что Буллит был «разочарован, убедившись, что русские не выполняют своих обещаний…[57]»{531}. Приверженцами фашизма в те годы становились многие американцы.
Об опасности появления фашизма в Америке предупреждал еще в начале 1935 г. полпред А. Трояновский: «США тоже не застрахованы от реакции, в виде ли фашизма или в каком-либо другом специфически «американском» виде»»{532}. Спустя месяц Трояновский отмечал: «Наряду с силами, стремящимися к сближению с нами, все более растут силы враждебные нам. Это силы реакционные, которые руководствуются теми же настроениями, которыми руководствуется фашистская Германия… Американский легион, разные патриотические организации собирают сотни тысяч подписей для разрыва дипломатических отношений с нами. Херстовская пресса эту компанию поддерживает и вместе с тем распространяет всевозможные слухи об ужасах в Советском Союзе, явным образом натравливая на нас и поощряя войну с нами. В настоящий серьезный момент эта компания не может не рассматриваться как провокация войны»{533}.
В ноябре 1938 г. К. Уманский обращал внимание на «рост культивируемых кругами финансового капитала фашистских настроений в зажиточных кругах мелкой буржуазии, среди которой к тому же «победы» Гитлера в Европе привели к росту профашистских тенденций… Наиболее последовательная часть республиканцев, как это видно из недавней речи Гувера на форуме «Нью-Йорк геральд трибьюн», мечтает о сближении с фашистскими странами и тешит себя иллюзией и надеждой, что европейские агрессоры пойдут против нас»{534}.
«Слухи об ужасах в Советском Союзе» имели под собой реальную почву, и очевидно оказали свое влияние на рост антисоветских, профашистских настроений в США. Правда американские послы связывали репрессии не столько с советской идеологией, сколько с русскими культурными традициями и особенностями Сталина{535}. Например, Буллит, отмечает Д. Данн, полагал, что идущие валом казни следует объяснять паранойей Сталина{536}. В свою очередь Штейнгардт, писал о русских: «Их психология признает только твердость, мощь и грубую силу, отражая примитивные инстинкты и реакции, лишенные сдерживающих начал цивилизации»{537}.
Истоки американского фашизма министр внутренних дел США Г. Икерс предлагал искать не за океаном, а в своей стране: в последнее время (июне 1938 г.) он начал «сомневаться в возможности путем законов и увещеваний сделать «биг бизнес» более разумным. Другие же методы Рузвельту недоступны. Застойная безработица и разорение средних слоев создают резервы для фашизма. За последнее время он, Икерс, стал верить в то, что крах нынешней американской системы привел бы «не к коммунизму, а к фашизму», ибо резервы последнего, как ему сейчас начинает казаться, более многочисленны и монополисты ведут сознательно дело к развязыванию фашизма. Ограничение и регулирование монополий законодательным путем — единственная мера, которую он видит. В успехе ее, впрочем, он не уверен… «У нас вершат дело меньшинства («сосредоточившие в своих руках большинство материальных средств воздействия»). Они управляют народным хозяйством, они же в лице католической иерархии воздействуют на нашу внешнюю политику и срывают социальное законодательство, они же мешают проводить законы, в которых заинтересован народ»»{538}.
«Обострившиеся внутренние противоречия, — отмечал в этой связи в своем сообщении в Москву К. Уманский, — отражают… более ясное, чем когда-либо раньше в истории США, классовое размежевание политических сил (которое) приводит к тому, что в широком общественном мнении вопросы СССР все больше увязываются с острейшими социальными вопросами внутри страны»{539}. Само существование СССР в этих условиях становилось революционизирующим фактором. Не случайно фокус борьбы с растущими социальными настроениями американская элита направляла именно против СССР. Летом 1936 г. действующий адмирал Стерлинг уже открыто призвал к крестовому походу против СССР с целью «уничтожить призрак большевизма и открыть плодоносные земли России для перенаселенной и индустриально голодной Европы»{540}.
М. Литвинов в том же году отмечал, что многие «реакционеры в Госдепартаменте стараются искажать политику, предложенную президентом, внося в нее антисоветские, а подчас и профашистские тенденции»{541}. Эти тенденции вынудили Ф. Рузвельта в условиях приближающейся войны приступить к … чистке своего госдепартамента. По мнению Д. Данна, «…чистки без сомнения были связаны с его (президента) убеждением, что в Госдепартаменте царствуют неисправимые антисталинские чувства, а времена требуют улучшения американо-советских отношений. Проблемой был нацизм, а не коммунизм»{542}.
С новой силой волна атисоветизма вспыхнула в 1939 г. с началом советско-финской войны. Активную антикоммунистическую деятельность в то время развернули сенатор А. Ванденберг, бывший президент Г. Гувер, председатель комиссии конгресса по расследованию «антиамериканской» деятельности М. Дайс и многие другие… В октябре — ноябре 1939 г. были арестованы три руководящих деятеля компартии США. Закон Хатча, принятый в 1939 г., запрещал правительственным служащим состоять в коммунистической партии; другим законом была запрещена выплата коммунистам каких-либо пособий из государственных фондов. В июне 1940 г. власти лишили американского гражданства секретаря компартии в штате Калифорния. В августе было арестовано 18 рабочих, участвовавших в предвыборной кампании компартии в штате Оклахома. В 1940 г. коммунисты были отстранены от участия в выборах в 14 штатах и т.д.{543}.
В Финляндию на борьбу с «советской агрессией» пошли американские кредиты и вооружение. В основном благодаря США за время войны Финляндия получила 350 самолетов, 1500 артиллерийских орудий, 6000 пулеметов, 100 000 винтовок. США содействовали исключению СССР из Лиги Наций и поддержали подготовку Англией и Францией экспедиционного корпуса для войны против Советского Союза. Однако еще более значимым шагом, направленным на борьбу с «мировым коммунизмом» стала командировка в разгар войны в феврале — марте 1940 г. заместителя госсекретаря Уэллеса в Рим, Берлин, Париж и Лондон. Комментируя этот визит, германские дипломаты сообщали в Берлин, что США предлагают «заключить четырехлетнее перемирие между воюющими сторонами и одновременно вступить в экономические переговоры, в которые будут вовлечены Япония (но не Россия) и Италия»{544}.
На первый взгляд этот шаг Госдепа США напоминал продолжение и развитие прежней политики «умиротворения агрессора». Но на деле он нес нечто большее: «Странная война» на Западе, где Франция и Англия, объявив войну Германии, не двигали своих армий, спокойно наблюдая, как вермахт громит Польшу, после разгрома последней, зашла в тупик. Выход представился с началом войны между СССР и Финляндией. Предложение Вашингтона позволяло сплотить европейские страны на почве борьбы с «советской агрессией» и выйти из тупика «Странной войны». И здесь Уэллес, со своей «миссией мира», по сути, выступал в роли посредника в реализации этих планов{545}.
Последние находились в русле заявлений американского посла в СССР Л. Штейнгардта: «Эти люди (руководители СССР) не понимают политических жестов, морали, этики — ничего. Они понимают только язык действий, наказания и силы»{546}. В начале января 1940 г. Штейнгардт требовал жестких действий: «С этими людьми следует обращаться только одним способом — «жестким», следует прекратить говорить об ответных мерах и действительно начать наказывать их… Поскольку они нуждаются в нас гораздо больше, чем мы в них, и поскольку они понимают только язык силы, я полагаю, что настало время прибегнуть к той единственной доктрине, к которой они относятся с уважением»{547}.
5 марта Штейнгардт снова убеждал Вашингтон: «…здесь на высшем уровне властей присутствует сильный элемент Востока. Власти абсолютно не волнует чужое мнение со стороны, и они не подчиняются западной логике. Их этические принципы диаметрально противоположны тем, что существуют на Западе. Поэтому с ними невозможно вести дела так, как мы ведем дела с западными людьми. Они понимают только один язык, язык превосходящей силы, и если эту силу не применять, то они будут поступать по-своему»{548}.
По итогам своих встреч в европейских столицах, 17 марта Уэллес обратился с просьбой к Рузвельту санкционировать «общую инициативу к достижению мира». Рузвельт запретил, а сам Уэллес был срочно отозван в Вашингтон. Очевидно свою роль здесь сыграл и мирный договор между СССР и Финляндией, подписанный 12 марта 1940 г.
Лансинги, колбины, кеннаны, липманы, буллиты, боулены, гендерсоны, фиши… и те, кто стоял за ними, клянясь в дружбе и приверженности демократии, на деле сознательно уничтожали ее, давая все моральные доводы будущим агрессорам, разогревали международный мир, подводя холодную войну к ее «горячей» стадии.
Нагнетание антикоммунизма, страха, ксенофобии, замечает в этой связи канадский историк М. Карлей, «самым фундаментальным образом влияли на формирование европейской внешней политики»{549}. А американский историк Д. Флеминг, приходит к выводу, что Вторая мировая война стала лишь одним из «горячих» этапов глобальной «холодной войны»[58].{550}
Однако «холодная война» лишь создавала предпосылки, но сама по себе не могла привести к мировому катаклизму. Риск начала тотальной войны требует еще гораздо более веских причин, которые не оставляют выбора между войной и миром…