Вместо послесловия
Вместо послесловия
В этих заключительных замечаниях мы попытаемся просто перечислить и прокомментировать основные тенденции общественного развития Украины, наиболее четко обозначившиеся в период с начала 1990-х до начала 2000-х гг. Мы сделаем это исходя из ряда простых предположений.
Во-первых, современное украинское государство и общество являются промежуточным продуктом незавершенных общественных трансформаций, начало которых следует искать за пределами исследуемого периода. Это значит, что «современная» украинская история содержит в себе элементы «прошлого в настоящем», значение которых еще настолько велико, что они определяют суть происходящего, а значит, это «настоящее» — в значительной степени не что иное, как мимикрировавшие и мутировавшие формы прошлого. История Украины после 1991 г. — это в значительной степени продолжение истории упадка и развала советского строя и в то же время — возвращение общественных практик и культурных форм досоветских времен с одновременным внедрением способов (само)организации общества, характерных для эпохи «дикого капитализма».
Украина последних шестнадцати лет напоминает дом, в котором проводится капитальный ремонт, причем жителей забыли отселить, часть из них договорилась со строителями и перебралась в срочно отремонтированные комнаты на верхних этажах, часть старается поменьше бывать дома или вообще переехала жить в другие места, а большая часть живет в условиях постоянного дискомфорта и стресса. Строители не столько строят и ремонтируют, сколько растаскивают стройматериалы для собственных построек и водят за нос жителей, периодически обещая им быстрое и качественное завершение ремонта.
Украинское общество 1990-х — начала 2000-х пока еще является продуктом распада, «полураспада», разложения коммунистической системы (в ее конкретно-историческом воплощении) и порожденных ею общественных институтов и структур, моделей социального поведения и культурных типов — с соответствующими последствиями для их функциональности, эффективности и соответствия основным нормам общечеловеческой морали.
Во-вторых, несмотря на эту незавершенность, уже сейчас можно с достаточной долей уверенности судить об устойчивых тенденциях и предварительных результатах в отдельных секторах и сферах жизни общества и государства. В частности, можно говорить о том, что украинская государственность состоялась, несмотря на ее весьма специфические и противоречивые проявления и функциональные особенности; что в украинском обществе произошли глубочайшие социальные, политические, экономические и культурные сдвиги, позволяющие судить о современной Украине, как о состоявшемся факте истории.
В-третьих, это сочетание выживших, адаптировавшихся или мутировавших фрагментов (а иногда и отходов) прежней общественной и государственной системы с трансформационной динамикой, при которой отсутствуют условия их стабильного функционирования и воспроизводства, порождало и порождает общественные настроения и переживания, чрезвычайно затрудняющие формирование гражданского согласия в построении нового государства, поскольку обществу приходиться жить одновременно в нескольких исторически-временных измерениях.
В-четвертых, упомянутые трансформации, наблюдавшиеся в разных сферах жизни украинского общества, происходили и происходят с разной интенсивностью и скоростью и не обязательно развивались и развиваются по восходящей — возможны паузы, периоды обратного развития вплоть до возвращения к исходным формам или же явные несовпадения в динамике изменений.
В-пятых, эти изменения были не только взаимно обусловлены и связаны во внутренней жизни украинского общества и государства. Одновременно они испытывали и испытывают сильное воздействие внешних факторов — как вследствие того простого обстоятельства, что Украина находится в центре пространства, называемого «посткоммунистическим» или «постсоветским», так и вследствие глобализации. Очень многие сдвиги в современной украинской действительности спровоцированы событиями и явлениями, произошедшими и возникшими за пределами Украины — как в ближнем, так и в дальнем зарубежье.
В-шестых, возникающая новая система и порождаемые ею структуры при всей их естественной похожести на уже существующие аналоги или же при вполне осознанном старании создать или воссоздать что-либо согласно признанным образцам все же являются уникальными в том смысле, что ситуация «посткоммунизма» переживается человечеством и вместе с ним Украиной впервые.
И наконец, думая и говоря о «современной истории» Украины, следует помнить, что сама Украина представляет собою впечатляющее разнообразие культурных, социальных и даже цивилизационных форм. Это страна, где в крестьянской хате образца XVIII века можно обнаружить японский телевизор, где представители политической элиты пользуются чудесами постиндустриального мира, чтобы удовлетворять свои патриархальные социальные инстинкты, где структуры ментальности аграрного общества вступают в причудливые комбинации с культурными реакциями, представлениями и привычками общества информационного, где сочетаются, конфликтуют или вступают в удивительные альянсы аграрный, индустриальный и постиндустриальный миры, где пытаются мирно сосуществовать и сливаться в единое целое идеологические формы времен модернизации и аморфные квази-идеологические конструкции постмодерного мира, где сосуществуют, переплетаются и в то же время конкурируют идеи национализма и глобализации, протекционизма и свободного рынка, общечеловеческие ценности и новосозданные стандарты общественных групп, стремящихся обособиться от общества и создать герметические социальные структуры.
При попытке охватить, осмыслить направление и суть процессов, происходивших на территориях, находящихся в ситуации постразвития (относится ли этот префикс к коммунизму или к СССР), исследователи, как правило, прибегают к двум наиболее общим понятиям — переход («транзит») и трансформация. Украина в этом отношении не является исключением.
Уже почти два десятилетия (если вести отсчет от периода «перестройки») Украина находится в переходном состоянии, причем суть и направленность перехода, несмотря на многочисленные попытки представителей самых разных общественных дисциплин определить их, так и остаются не вполне понятыми и осмысленными, хотя за пределами Украины уже существует целый корпус литературы, составляющей основу направления, называемого «транзитологией» (разумеется, она охватывает все постсоветское и посткоммунистическое пространство).
Пытаясь определить вектор развития «переходных обществ», политологи («транзитологи»), как правило, прибегают к парным категориям, своего рода идеальным типам, которые позволяют в общем представить своего рода исходную и конечную точки перехода, знакомые всем со школы «пункт А» и «пункт Б». Если строить исследование по принципу этой нехитрой геометрии, то на уровне самых общих понятий суть и направленность перехода выглядят, как система дихотомий. Это переход от авторитаризма (в некоторых случаях тоталитаризма) к демократии, от идеологического и политического однообразия к плюрализму, от монопартийности к многопартийности, от плановой экономики к рынку, от унификации культур к их разнообразию, от закрытого общества к открытому, от социальной стабильности и официально насаждаемого эгалитаризма к текучести и нестабильности социальных форм и культивируемому социальному неравенству, от квази-государственности к государственности реальной и т. д.
Признавая функциональную пригодность этих познавательных схем и даже их вполне осязаемое соответствие реальным событиям и фактам, историк, имеющий дело со временем-пространством, должен одновременно признать некую упрощенность таких построений — пример Украины в этом смысле весьма показателен. Материал, приведенный в этой книге, является, на мой взгляд, пусть и фрагментарной, но все же показательной иллюстрацией к этому рассуждению.
Один из наиболее доступных примеров — воображаемое движение Украины «от авторитаризма кдемократии». Любой непредубежденный аналитик (а их достаточно, чтобы критически оценить опыт Украины в этой области) признает, что наиболее демократическим периодом в истории Украины последних 20 лет, как это ни странно, будет конец 1980-х — начало 1990-х годов — именно тогда наблюдалось беспрецедентное влияние общества и общественного мнения на государственные структуры, политические и общественные институты. После этого, приблизительно с середины 1990-х годов, «демократический транзит» ушел в измерение, адекватного названия которому до сих пор еще никто не придумал, несмотря на интеллектуально честные попытки отобразить суть происходящего (признаем хотя бы временную пригодность таких полуметафор, как «шантажистское государство», «олигархический режим», «управляемая демократия», «конкурентный авторитаризм», или, на первый взгляд, более конкретных, но не менее туманных (особенно в юридическом смысле) категорий вроде «(полу)президенсткая республика»). То, что возникло (как промежуточный результат «транзита») в системе отношений власти и общества в последние 16 лет, можно было бы назвать «факультативной демократией», в которой принципы народовластия и свободы выбора действуют избирательно, время от времени (например во время выборов), демократия здесь существует не как относительно стабильная система взаимоотношений индивида, власти и общества, а как фасад, за которым действуют немногочисленные группы интереса/влияния, для которых границы их власти и богатства устанавливаются прежде всего конкуренцией между ними.
В таком же ключе можно истолковать тезис о переходе от командной экономики к рыночной. Радостное известие о признании «Западом» Украины страной с рыночной экономикой все же не вызывает восторга ни у непредубежденных аналитиков, ни у рядовых участников этой экономики. Одни не устают говорить о системе скрытых монополий и олигополий, покрываемых государственной бюрократией, и об отсутствии реальной экономической свободы, другие изнемогают от беззакония и произвола все той же государственной бюрократии и силовых структур, от постоянно меняющихся правил и законов, что означает отсутствие этих правил и законов. Украинская экономика «переходного периода» существует в разных измерениях, количество которых определяется степенью ее зависимости от административного и правового произвола, не говоря уже о ее реальной многоукладное™, — здесь наблюдались (и наблюдаются) даже такие социально важные формы, которые вполне можно ассоциировать с натуральным хозяйством.
Частные примеры приводятся здесь не для того, чтобы опровергать обобщения, построенные на парных категориях, это было бы методологически некорректно. Они даны только для того, чтобы продемонстрировать многообразие вариантов и возможность отклонений внутри «отрезков», к использованию которых прибегает транзитология, чтобы определить направление развития. Вместе с тем стоит признать, что общая направленность (в смысле перспективы) перехода и трансформаций в рамках упомянутых дихотомий в целом определена адекватно. Это идеальные модели, аналитические категории, познавательные структуры, которые устанавливают систему координат, но предполагают множественные отклонения.
Если же обратиться к определениям и терминам, дающим представление об общественных трансформациях «переходного периода», то нетрудно заметить, что они, как правило, касаются развития экономических, политических и социальных институтов. Первое, что приходит на ум в данном случае, — какое государство построено в Украине? Вопрос вполне уместен хотя бы потому, что возникновение «государства Украина» представлялось и представляется частью политических и интеллектуальных элит как торжество исторической справедливости, плод многовековых чаяний украинского народа, результат его последовательных усилий и жертв.
Разумеется, в данном случае речь идет не только о границах, месте на карте мира, о символике и международном признании, но и об институтах власти и легитимного насилия, представляющих это государство и выражающих его суть.
Если говорить о государстве в его классическом варианте как об институте легитимного насилия и бюрократической машине, то нетрудно заметить, что пределы легитимности применяемого этим государством насилия определяются или самим же государством, или некими внешними силами (например различными наднациональными мониторинговыми организациями или даже другими государствами), но не балансом между государством (а точнее, представляющей его бюрократией и структурами) и обществом, которое хотелось бы, но не получается назвать гражданским.
Государство Украина возникло в результате распада наднационального Советского Союза, где институты государственности обслуживали партийную идеократию[353], технократию и бюрократию, при этом обеспечивая социальную стабильность, основанную на своеобразно понятых принципах эгалитаризма. Их трансформация в институты национального государства должна была бы означать, что в идеале они обслуживают интересы нации, поскольку именно нация (в данном случае представляемая как совокупность всех граждан данной страны) является источником легитимности этого государства и власти. Реальность была таковой, что трансформация советских государственных институтов в институты «национального государства» привела к тому, что они и далее обслуживали те же группы, только уже в другом порядке: бюрократию и технократию, причем последняя в значительной мере трансформировалась в часть нового предпринимательского класса, новых капиталистов.
Как это ни парадоксально, «государство Украина», созданное в 1990-е годы, не является национальным. Это государство бюрократии и сросшейся с нею финансово-промышленной и аграрной олигархии. Указанные общественные группы с разной степенью интенсивности использовали и используют внешние атрибуты национальной государственности (символику, язык, идеологемы) для собственной легитимации, которая дает им право якобы представлять интересы нации. На самом деле апелляция этих групп к лозунгам и символам гражданского национализма позволяет им не только узаконивать свой статус, но также использовать его для собственного обогащения и политического прикрытия масштабного передела собственности.
Отсюда и одна из базовых проблем формирования политической нации. Правящая политическая элита[354] проповедовала и даже внедряла принципы гражданского национализма, в котором национальная идентичность базируется на принципе гражданства, а не только этнической принадлежности, а нация — это вся совокупность граждан страны. Однако это делалось не столько для формирования гражданской нации, сколько для защиты собственных интересов этой элиты, общественный интерес ею не учитывался. Правящая элита не имела своей собственной, ею же выработанной идеологии государственного строительства, она позаимствовала и адаптировала к своему уровню готовые идеологические формы, которые использовались для ее легитимации, но не для масштабной трансляции в общество с целью превращения населения в нацию. Как это ни парадоксально, деидеологизация общества, вполне ожидаемая и понятная с точки зрения предыдущего опыта, обернулась не только утратой ценностных и нормативных ориентиров и утратой точки опоры, но и повальным цинизмом власти и самого общества, взаимным отчуждением и фрагментацией общественных групп, социальной поляризацией элит и большинства граждан и тотальным недоверием к власти и государственным институтам.
То «воображаемое сообщество», которое в Украине приходится то ли из-за злой иронии истории, то ли из-за скудости терминологии называть политической элитой, деидеологизировано, возможно, за исключением политически маргинальных групп, представляющих радикальные ответвления национализма и коммунизма. Если же говорить о представителях интеллектуальных элит, способных предложить вариант идеологии, могущей вызвать отклик в обществе и объединить его, то они оказались вытесненными из тех политических и властных структур, которые дают возможность транслировать идеологические постулаты в практические действия в общенациональном масштабе. Идеологический и политический промискуитет, безответственность правящих элит и самодостаточной государственной бюрократии стали нормой жизни. Возник не столько раскол страны по воображаемым линиям «Восток — Запад», «русскоязычные — украиноязычные» (сознательно культивируемый и транслируемый в общество частью тех же элит), сколько вполне реальный раскол между правящими властными элитами и большинством населения, между богатыми и бедными, между бюрократией и гражданами.
Если же говорить о гражданах страны и перспективах их объединения в политическую нацию, то есть о формах организации и самоорганизации общества, то шестнадцатилетний опыт существования Украины свидетельствует о масштабной перегруппировке и трансформациях общественных групп, которая не могла не сказаться на процессе формирования гражданской нации и на представлениях общества и составляющих его групп о самих себе.
Исходным пунктом этого процесса можно считать две идеологе — мы советского времени, активно внедрявшиеся в массовое сознание с целью обеспечить идеологическую и политическую гомогенность общества. Первая заключалась в том, что «украинская социалистическая нация» успешно превращается в часть новой исторической общности — «советского народа». Вторая — в том, что население Украинской ССР, как и всего Советского Союза, движется к бесклассовому обществу, классы и социальные группы (рабочий класс, крестьянство, интеллигенция) постепенно исчезают. Конечно же, эти идеологемы были скорее проекциями идеологических постулатов на общество, на основе которых строились проекты социальной и политической инженерии, а не адекватным отображением реальной ситуации.
Общество было устроено куда сложнее, и это стало очевидным, когда исчезла идеология и политические структуры, объединяющие его (они же его, кстати, и разъединили). Многие аналитики склонны говорить об атомизации украинского общества, начавшейся уже в период «перестройки». Если говорить о действительно возросшем взаимном социальном отчуждении людей, этот тезис можно признать верным. В то же время, если речь идет о распаде привычных социальных форм, норм и представлений, то следует, наверное, говорить не столько об атомизации общества, сколько о том, что, с одной стороны, с исчезновением упомянутых идеологем сложность социального устройства общества и многообразие форм социальной организации стала более видимой и очевидной, а с другой — о том, что развернулся масштабный процесс трансформации старых социальных групп и появления новых.
Украина, как и все страны постсоветского пространства, пережила (и еще переживает) глубочайшую социальную эволюцию. Достаточно сказать, что исчезли целые социальные группы (колхозное крестьянство, например) и появились новые. Страна увидела предпринимателей, капиталистов, новую буржуазию во всем их «нескромном обаянии». Началось формирование среднего класса. Возник целый слой люмпенов, бездомных, беспризорных. Стали более явными контуры групп интереса/влияния. Появились новые или возродились старые формы общественной самоорганизации — от землячеств до неформальных молодежных групп, от «кланов» до каких-то полумифических дворянских собраний, от партий до сельскохозяйственных коммун. Многообразие, текучесть форм общественной самоорганизации, проявления на поверхности жизни самых разнообразных интересов изменили и способы общения и взаимодействия, при которых стандартный национальный проект образца XIX ст. выглядел достаточно проблематично. Возникла очевидная потребность в формулировании нового варианта национального проекта, способного объединить интересы очень разных социальных, культурных и конфессиональных групп — однако здесь приходится вновь возвращаться к проблеме элит и их качества, о которой уже говорилось ранее.
Масштабные социальные изменения привели и к серьезным сдвигам в социально-психологической сфере и в культуре. Многочисленные социологические исследования свидетельствуют о коренной смене ценностных ориентиров практически всех общественных групп. Старательно культивируемый в советском обществе эгалитаризм сменился не менее старательно культивируемым социальным неравенством, жаждой наживы и стяжательством. Пережитый населением тяжелейший социально-экономический кризис с переходом к стабилизации привел к расцвету компенсационных потребительских синдромов. Крах гражданской религии под названием «коммунизм» привел к массовой моде на традиционные и «новые» религии, причем масштабный «расцвет религиозной жизни» сопровождался не менее масштабным расцветом религиозной нетерпимости и общественного цинизма. Жизнь в состоянии перманентного шока усиливает бытовую агрессию и нетерпимость.
Развал инфраструктуры традиционно опекаемых государством сфер — образования, науки, здравоохранения — привел не только к критическому падению качества в этих стратегически важных для развития государства, общества и нации областях, но и к падению общественного престижа именно тех профессий, которые обеспечивают нормальное функционирование всех остальных сфер деятельности. Фрагментация общества, вполне естественная в условиях растущего разнообразия форм социальной жизнедеятельности, приобрела обычно игнорируемое аналитиками измерение — морально-этическое. Появились целые общественные группы, своими действиями не только демонстративно нарушающие закон и общепринятые моральные нормы, создающие свою специфическую «корпоративную мораль», но и транслирующие эти практики в общество, создавая таким образом крайне опасные прецеденты и распространяя правовой нигилизм, цинизм и духовное обнищание.
И, конечно же, серьезнейшей проблемой стала критическая степень отстраненности этого фрагментированного общества и составляющих его индивидов от участия в управлении государством, то есть отсутствие реальной демократии. В Украине сложилась ситуация, когда подавляющее большинство населения исповедует принцип невмешательства. Он нарушается лишь в периоды избирательных кампаний, и здесь некоторой компенсацией может служить то, что кампании эти были довольно частыми — в 1990–2007 гг. население Украины стало участником десяти общенациональных (четырех президентских и шести парламентских избирательных) кампаний, а также двух общенациональных референдумов (о региональных выборах и референдумах здесь не упоминается). Однако участие в избирательных кампаниях, особенно при наличии масштабных манипуляций общественным сознанием, нарушений избирательного законодательства и вмешательства действующей власти в избирательный процесс, вряд ли может считаться полноценной формой участия граждан в управлении страной.
Граждане государства Украина отчуждены от структур управления этим государством, им перекрыт доступ к власти и управлению. Орган, формально выполняющий функции представительской власти, Верховная Рада, прошел впечатляющую эволюцию: в начале 1990-х в нем еще были представлены общественные группы, имеющие идеологии и пытающиеся трансформировать их в политические практики и стратегии развития общества (стоит обратить внимание и на то, что функционально и структурно Верховная Рада
представляла собою наиболее выразительный образец советской политической системы и советского варианта «фасадной демократии»), С середины 1990-х украинский «парламент» превратился в пеструю смесь лоббистских группировок, отстаивающих интересы интенсивно формирующегося капитала и связанной с ними государственной бюрократии, и политических сил, с большим или меньшим успехом транслирующих интересы той части общества, которую две первые группы не менее интенсивно отчуждали и от доступа к власти, и от общественного богатства. Часть депутатского корпуса еще можно было трактовать как носителей представительской власти.
В начале 2000-х годов Верховная Рада «структурировалась» как орган, представляющий интересы крупных финансовопромышленных групп и уже сросшейся с ними государственной бюрократии. Идеологически ориентированные политические группы, действительно пытающиеся отражать и защищать интересы других общественных слоев, окончательно маргинализировались и были вынуждены входить в союзы с теми группами интереса/ влияния, которые по разным причинам оказывались в оппозиции. Этот процесс достиг высшей точки в 2006 г., когда украинский парламент окончательно превратился в политическую биржу клановоолигархических групп, где происходит интенсивное перераспределение власти с перспективой перераспределения собственности. Наиболее явной иллюстрацией описанных тенденций являются изменения в «депутатском корпусе»: с конца 1990-х здесь расширялся удельный вес представителей меньшинства населения (то есть верхушки финансово-промышленных групп и верхов бюрократии центра и регионов) и уменьшалось количество представителей интересов большинства, то есть рядовых граждан.
Возможно, именно поэтому Л. Кучма на закате своей президентской карьеры так активно стал проповедовать идею превращения Украины в парламентско-президентскую республику — президентская власть как средство ручного управления себя исчерпывала, зато «парламент» в виде ширмы «представительской демократии» сулил гораздо больше возможностей для реализации интересов представленных в нем олигархических группировок, не говоря уже о том, что в таком варианте создавался параллельный центр власти, необходимый для политических манипуляций.
Такая же тенденция наблюдалась и в формировании президентской власти. Избрание президента всенародным голосованием, как бы гарантирующее непосредственное влияние большинства граждан на высшую государственную власть, за всю историю независимой Украины всегда было опосредовано экстремальностью ситуации.
Первый президент Украины был избран в самый острый момент обретения независимости. Население нуждалось в компромиссной фигуре, способной уберечь страну как от воображаемых внутренних конфликтов, так и от реальных внешних. Поэтому выбор был сделан в пользу Л. Кравчука, даже внешний вид которого действовал на «среднего украинца» успокаивающе. Однако бывший секретарь ЦК провинциального подразделения развалившейся партии уже достиг к этому времени высшей точки своей партийнокабинетной карьеры, возглавив единственный на тот момент легитимный орган власти. Дальнейшее «повышение», оформившееся в пост президента большой и сложной страны, оказалось ему не по силам. Масштабы личности первого президента и масштабы задач, которые ему приходилось решать, оказались несоразмерными. Будучи президентом весьма непростой страны, Л. Кравчук остался провинциальным партийным аппаратчиком высокого ранга, неспособным на инициативу и самостоятельные нестандартные действия, но вполне успешным в кабинетных манипуляциях и публичных презентациях.
Второй президент избирался в момент острейшего социально- экономического кризиса3, развала системы власти и государственного управления, то есть в ситуации крайнего упадка. Общество ждало спасителя, а значит оценки главных кандидатов вновь были опосредованы экстремальными обстоятельствами, в которых воображаемые качества кандидата и его слова значат больше, чем рациональная оценка его достоинств и недостатков, тем более, не слишком хорошо известных избирателям.
Как это ни парадоксально, президентские выборы 1994 г. были, пожалуй, единственными, когда результат был полностью адекватен народному волеизъявлению (как в позитивном, так и в негативном смысле с точки зрения результатов). Однако именно после этих демократических выборов президентская власть начала эволюционировать в сторону все большего отчуждения от общества и построения иерархий, обслуживающих интересы подавляющего меньшинства населения. Сам Л. Кучма как технократ оказался более подготовленным к постановке и реализации конкретных технических заданий, связанных с перераспределением власти и собственности, с разработкой стратегий экономических реформ и их частичной реализацией. Не следует забывать, что он далеко не всегда был самостоятелен в своих действиях, пребывая как под давлением внутренних обстоятельств и «неформальных» договоренностей, так и под прессингом более мощных стран, международных и транснациональных институций.
Некоторое время он был достаточно удачлив и осмотрителен в подборе и пересортировке своего окружения, в кадровых расстановках, позволявших ему осуществлять реальные преобразования в стране, по крайней мере формально избегая при этом личной ответственности за неудачный результат. В то же время в его действиях, нередко вполне разумных и в перспективе содействующих общественному благу, периодически очень явно прослеживался способ мышления хозяйственника и управленца советского типа, в представлениях которого эффективность определялась умением «выбить и распределять фонды», причем в пределах узкой и привилегированной касты тех же управленцев.
Л. Кучма преуспел в выстраивании схем власти, в которых президент управлял страной через олигархические группы и разветвленную систему самодостаточной бюрократии (очень напоминающую управление заводом через партбюро, замов и снабженцев). Однако эти схемы требовали от него колоссальных усилий и затрат энергии, поскольку управление осуществлялось в «ручном режиме» и требовало не только его постоянного личного участия и контроля, но и все большей узурпации власти и отчуждения от доступа к ней большинства общественных групп.
Президентские выборы 1999 г. уже происходили в условиях «регулируемой демократии», когда президентская власть, с одной стороны, еще рассматривалась избирателями как возможный транслятор их интересов, а с другой — эта же власть успешно манипулировала настроениями и страхами избирателей, масштабно применяла административный ресурс, пользовалась монополией в медиапространстве и запугивала или подкупала избирателей. «Новый» Л. Кучма превратился в продукт созданной при его активнейшем участии системы сдерживаний и противовесов, клиентел и патронажных отношений действовавшей сначала в пределах нескольких групп интереса/влияния, а затем и всего общества. Был сделан еще один шаг в отчуждении президентской власти от общества. При этом сам Л. Кучма превратился в заложника созданной им же системы власти, которой он уже не мог эффективно управлять.
Это привело к тому, что следующие президентские выборы вновь проходили в экстремальной общественно-политической ситуации, причем эта экстремальность возникла не в результате сложной социально-экономической ситуации, которая к этому времени стала быстро улучшаться, а вследствие резкого обострения борьбы за власть между крупнейшими группами интереса/влияния, в которую они с помощью манипулятивных технологий максимально вовлекли население. Грандиозность обмана заключалась в том, что значительная часть избирателей стремилась именно к изменению системы власти, в то время как главные претенденты и силы, стоявшие за ними, стремились оставить ее неизменной, лишь поменяв первые лица или формы ее внешней репрезентации. В результате экстремальной ситуации, имевшей внешние признаки революции, президентом стал человек, который обещал и, судя по всему, действительно хотел изменить систему власти, однако не был способен сделать это.
В. Ющенко, вышедший в верхи финансовой элиты через систему патримониальных и по сути номенклатурных отношений, оказался на вершине власти при беспрецедентной поддержке демократически ориентированной части общества — с одной стороны, благодаря тому, что обещал эту власть изменить, с другой — потому что рассматривался именно как гарант доступа к этой же власти. Вхождение во власть было для него крайне драматичным — не столько из-за коллизий избирательной кампании 2004 г., сколько из-за своеобразного искривления общественной оптики, в результате которого образ общественного мессии, сложившийся в сознании миллионов его сторонников, и реальный человек были слишком далеки. В. Ющенко оказался в нужный момент в нужном месте — в период, когда активная часть общества жаждала перемен и нуждалась в личности, способной эти перемены осуществить и олицетворять.
Завышенные ожидания упомянутой части общества вступили в конфликт с реальностью. Как и в случае с Л. Кравчуком, масштаб задач превысил масштаб личности. Склонность к морализаторству с привычками и моделями поведения сельского патриархального уклада, попытка апеллировать к окружению и к нации как к большой семье хотя и нашли отклик в некоторых сегментах общества, оказались явно недостаточными для выполнения обещаемого и ожидаемого. Несамостоятельность, смесь импульсивности и флегмы, пробелы в образовании, неспособность к стратегическому мышлению, постоянный поиск сильных личностей в ближайшем окружении, способных быть катализатором решительных действий и действенных решений, стали очевидными именно тогда, когда была достигнута главная цель, высшая власть. Однако цель оказалась промежуточной.
Система власти, возникшая в результате политических договоренностей декабря 2004 г., изменилась, возможно, в соответствии с намерениями В. Ющенко, под давлением обстоятельств и явно вопреки желаниям его ближайшего окружения. Как ни парадоксально, это произошло во многом благодаря организаторской несостоятельности самого президента, вероятно, достигшего уровня компетентности в роли высшего финансового менеджера страны, но непригодного для роли высшего политического менеджера и для управления унаследованной им системой сдерживаний и противовесов в стране с крайне низким уровнем общественной легитимности существующей власти.
Однако изменения в системе власти, трактуемые как переход к «парламентско-президентской» республике, на самом деле привели не столько к развалу созданной во времена Л. Кучмы системы сдерживаний и противовесов, сколько к резкому ослаблению института президентства и перемещению центра власти в парламент и правительство. Последние, в свою очередь, превратились в филиалы крупнейших финансово-промышленных групп. Возможно, в перспективе ситуация, сложившаяся в системе власти в результате кризиса 2006–2007 гг., обещает больший объем доступа к власти в стране через институты представительской демократии, однако непосредственно после выборов 2006 и 2007 годов результат был неутешителен: если раньше олигархи и бюрократия вынуждены были распылять ресурсы между президентским офисом и парламентом, то теперь им достаточно контролируемого ими парламента, создающего видимость демократии, и контролируемого ими же правительства. Олигархия и бюрократия достигли высшей точки власти — а значит, далее можно ожидать или горизонтального (регионального) развития схемы власти, сформированной на национальном уровне, или очередного масштабного кризиса, вызванного не только поляризацией интересов и конфликтами внутри финансово-промышленных групп и между ними, но и постепенным вызреванием структур гражданского общества, к которым указанные группы вынуждены будут апеллировать.
* * *
Может быть картина, представленная на страницах этой книги, покажется читателю не слишком привлекательной с точки зрения «исторического оптимизма». Некоторые ее фрагменты уже стали объектом критических замечаний, суть которых сводилась к упрекам в чрезмерной отстраненности от предмета исследований и даже в отсутствии патриотизма. Меня призывали «добавить позитив», «смягчить» некоторые сюжеты. Я не могу последовать этим советам. Я писал эту книгу не для того, чтобы удовлетворить чьи-либо интересы, кроме одного, возможно, чрезмерно эгоистического — желания обдумать первые шестнадцать лет существования современной Украины и поделиться результатами этого осмысления с той частью общества, которая способна мыслить системно.
Украина существует как государство и как уникальное общество беспрецедентно долгий с точки зрения предыдущей истории срок. Все сложности, кричащие противоречия, несправедливости — словом, все проблемы, описанные здесь, — это проблемы Украины как данности: государства, общества, граждан, существующих не в проекте, не в перспективе, а сегодня и сейчас. В этом состоит коренное качественное отличие истории Украины до 1991 г. и после 1991 г. Это отличие позволяет говорить и судить о любых, даже самых сложных и раздражающих проблемах спокойно и взвешенно, без псевдопатриотических истерик, оправдательной демагогии и желания угодить сиюминутным интересам то ли власти, то ли улицы. Проблемы есть и будут. Они свидетельствуют не только о сложности становления общества и государства, но и о реальном существовании этого общества и государства. У них есть пусть драматическая, противоречивая и далеко не всегда привлекательная, иногда абсурдная, но своя история, свое уникальное прошлое. А если есть это прошлое, сформировавшееся в историю, значит есть и шансы на будущее. Возможность реализации этих шансов во многом зависит от способности и желания откровенно говорить о проблемах общества и государства и решать их.
Сит spiro — spero.
Из социологов я просто обязан упомянуть автора и исполнителя грандиозных исследовательских проектов, без которых было бы невозможно полноценное исследование украинского общества 1990-х—2000-х Н. Панину, а также В. Хмелько, В. Паниотго, Е. Головаху. И, наконец, нельзя не вспомнить автора многочисленных статей и эссе, вызывавших не менее многочисленные и жаркие дискуссии, — украинского литератора М. Рябчука.
54 См. стенограмму заседания: Литвин В. (упорядник) Украша 2004. Поди. Документа. Факта. — Т. II. — К., 2005. С. 495–525. По непонятным причинам в стенограмме выступления международных посредников идентифицированы как «голос».
55 Формально-юридически Верховный суд рассматривал жалобу Николая Катеринчука — доверенного лица кандидата в президенты В. Ющенко на «бездеятельность Центральной избирательной комиссии», ее же действия по установлению результатов повторных выборов 21 ноября и на ее решение о провозглашении президентом В. Януковича.
66 Здесь на первом месте были США, действовавшие в рамках своей государственной программы Freedom Support Act (сюда следует добавить и негосударственные организации, например фонд Дж. Сороса, особенно активный с конца 1990-х). С 1999 г. они наиболее активно поддерживали развитие гражданских инициатив и негосударственных организаций в таких сферах: власть закона (rule of law), гражданский контроль над выборами, поддержка свободы слова, содействие гражданской активности на локальном уровне («сеть гражданского действия», поддержка негосударственных организаций. Основные усилия сосредотачивались на обучении различным формам гражданской самоорганизации. Главными донорами были такие организации, как Национальный демократический институт (ND1), Национальный республиканский институт (NRI), USAID, Freedom House, Open Society Institute (фонд Сороса). Несмотря на частые упреки в низкой финансовой эффективности такой поддержки, следует признать, что при достаточно скромных средствах данные программы давали серьезный эффект, поскольку действительно содействовали созданию первичных ячеек гражданского общества. В 2004 г., например, в рамках программы Strengthening Citizen Participation в Украине USAID было потрачено S 18,6 млн: http://www.usaid.gov/policy/budget/cbj2006/ee/ua.html. Это составляет «стоимость» 4–5 депутатских мандатов в парламенте, полученных в центральных округах.
80 «Росукрэнерго» — посредническая компания, зарегистрированная в Швейцарии. Решение о передаче этой компании права на поставку российского газа на территорию Украины было принято на встрече Л. Кучмы и В. Путина в июле 2004 г. В ноябре 2004 г. премьер-министр В. Янукович подписал постановление правительства, согласно которому «Росукрэнерго» становилась официальным поставщиком газа в Украину на период до 2028 г. Первоначально учредителями «Росукрэнерго» (50 % на 50 %) формально значились дочерняя компания российского «Газпромбанка» Aorsgas Holding и такая же компания Centragas Holding, принадлежащая австрийской компании Reiffeisen Investment. Заслуживает внимания то обстоятельство, что в координационный совет частной иностранной компании «Росукрэнерго» вошли государственные служа-
99 Стан корупції в Україні. Результати загальнонаціонального дослідження. — К, 2007. —