3. Спецпереселенцы

3. Спецпереселенцы

Создание огромной «кулацкой ссылки» в диких таежных зонах и на рудниках Сибири, Урала, Севера и Дальнего Востока было частью единой большевистской программы «ликвидации кулачества как класса».

Идея изоляции кулаков посредством заточения в ссылку их семей родилась внезапно, непосредственно в ходе кампании поголовного раскулачивания. Как и другие большевистские замыслы относительно переустройства общества, идея заключала в себе смесь коммунистической утопии и традиции государственного насилия. Рассчитывая одним мощным ударом завершить покорение деревни, удалив из нее наиболее крепкую и независимую часть крестьян, правящий режим планировал вместе с тем осуществить так называемое «трудовое перевоспитание» выселенных «эксплуататоров».

В наиболее концентрированном виде взгляды партийного руководства на проблему депортации кулаков получили выражение в секретной записке одного из тех деятелей, кому пришлось в наибольшей степени участвовать в организации «кулацкой ссылки». Речь идет о меморандуме полномочного представителя ОГПУ в Сибири Леонида Заковского. Это один из немногих документов, представляющих развернутую программу ликвидации, составленную в начале 1930 г., т. е. до проведения самой операции и появления соответствующих правительственных инструкций. Записка адресовалась нескольким ведомствам и носила название «Предложения по вопросу ликвидации кулачества как класса».

Значение данного документа заключается, конечно, не в авторстве Заковского, известного специалиста в подобных делах, а в том, что содержание подготовленного текста нашло почти полное выражение в последующих решениях и практических действиях властных советских органов.

Согласно этой записке, массовое выселение кулаков на Север не должно было стать самоцелью правительства, так как «в лучшем случае может произойти не ликвидация, а переселение кулачества как класса»{113}. «Простое переселение и концентрация кулаков в разных районах Севера, — писал Заковский, — создаст своеобразные кулацкие республики, где более способная и изворотливая часть кулачества будет эксплуатировать разорившуюся часть. Часть кулачества, переселенная на Север, не имея эксплуататорских перспектив, будет заниматься бандитизмом, борьба с этим явлением на Севере сопряжена с огромными трудностями (опыт Якутии)».

Из этого Заковский делал вывод, что кулачество не должно быть оставлено «без нашего воздействия». Лучшей формой «воздействия» он считал организацию «трудовых колоний», в которых будет происходить «приспособление кулачества к трудовой жизни и политическим процессам, происходящими в них».

Задача «трудового перевоспитания» удачным образом совпадала с возможностью использования дешевого труда «перевоспитуемых» на самых тяжелых работах. «Трудовые колонии, — писал Заковский, — организуются в тех местах, где есть необходимость в рабочей силе по перспективным предположениям развития хозяйства: лесоразработки, лесозаводы, добыча слюды, графита, золота, строительство железных дорог»{114}.

Трудоспособное мужское население колонии валит лес и строит дороги, а члены их семей и иждивенцы в это время выполняют «твердые задания» на «предприятиях кустарного типа по переработке лесных отходов, мелкой химической промышленности, сбору экспортного сырья, грибов, ягод».

Чем больше кулаки должны были работать и чем меньше получать за свой труд, тем выше представлялся успех «перевоспитания». Для них норма производительности труда предусматривалась «в полтора-два раза выше существующих», а оплата — «около 50 % расценок существующих сейчас».

Заковский определял и юридическое положение сосланных. В его проекте «выселяемое кулачество лишается права голоса. Трудовая колония не имеет никаких выборных органов по линии управления таковой. Управление осуществляется назначенным по линии ОГПУ начальником колонии».

В таком положении кулаки должны были находиться «не менее трех лет». После этого срока формы управления «отдельных колоний» могли изменяться путем перевода в «коллективные хозяйства, совхозы или другого типа хозяйства» с одновременным решением вопроса об избирательных правах{115}. Заковский был практиком с богатым опытом различных ликвидаций, и его предложения имели для партии несомненное значение. Глубокое знание предмета этот «теоретик» депортаций широко использовал и в собственной деятельности на посту начальника ОГПУ в Сибири. Под его руководством на сибирских просторах был создан один из самых крупных центров ссылки в сталинском государстве, куда в течение десятков лет правительство выбрасывало тысячи неугодных граждан.

В Сибири имелось много подходящих мест для земледелия и устройства жизни семей крестьян-изгоев, но ОГПУ выбрало лишь такие, откуда бежать было трудно либо невозможно. Районами кулацкой колонизации стали зоны тайги, удаленные на сотни километров от основных путей сообщения и промышленных центров. В Восточной Сибири это — пространства вдоль реки Ангары и ее притоков к северу от Иркутска (Братский район), территория к северу от Канска (Кежемский и Шиткинский районы) и Ачинска, бассейн реки Енисей севернее Красноярска, вплоть до Карского моря. В Западной Сибири — лесные массивы Нарымского края, по берегам Оби, Кети, Парабели, Чулыма (современная Томская область), а также бассейн Оби и ее притоков на тюменском Севере.

Нарымский край служил главным районом крестьянской ссылки. В сравнении с другими областями Сибири, ОГПУ признавало его наиболее перспективным с той точки зрения, что Нарым использовался в качестве ссылки еще в царское время. Условия природы и климата здесь были суровы, но все же допускали возможность заниматься промыслами или сельским хозяйством, чтобы поддерживать минимальный уровень жизни людей. Кроме того, обилие водных путей, связанных с железной дорогой, позволяло производить перемещение сюда больших масс депортированных без излишних затрат. В 1930 г. здесь сосредотачивалась почти половина спецпереселенцев Сибири.

Каждая операция по выселению на север отличалась своими особенностями, но в целом все они представляются не иначе как голый эксперимент и неприкрытое насилие. Особенно цинично проводилась депортация 1930 года. Ограбленных крестьян выселяли в середине зимы, с совершенно очевидными последствиями для большинства их семей. При этом условия выживания людей были искусственно осложнены различными ограничениями. Запрещалось вывозить в ссылку домашний скот, за исключением лошадей, иметь имущество, рабочий инвентарь и одежду «сверх нормы». Заброшенных в снежную пустыню спецпоселенцев откровенно обрекали на массовую гибель.

Из свидетельских показаний этого периода последствия депортации рисуются в самых трагических тонах.

«Высланные на болото лишенцы, — писал из Тарского района Омского округа один очевидец, — живут на положении диких зверей, так как никакого хозяйства вести там невозможно. Вывезенные туда лошади за весну были съедены, другой скотины туда брать не позволяли. Сельскохозяйственный инвентарь и телеги брошены хозяевами. Отцы побросали там свои семьи, которые теперь умирают с голоду, а сами всевозможными путями бегут. Пойманных возвращают обратно на болота. Местная власть до того распоясалась и восстановила против себя крестьянство в селах Рязаны, Муромцево и близлежащих деревнях, что в марте вспыхнуло восстание…»{116}.

После 1930 года массовые депортации в зимних условиях больше не проводились, но последствия других переселений были не менее кошмарны.

В течение 1930–1931 гг. в отдаленные районы Сибири, включая Якутию, ОГПУ насильно переселило более стая крестьянских семей общей численностью около полумиллиона человек. По регионам они распределялись таким образом:

Западная Сибирь — 82457 семей — 363238 чел., Восточная Сибирь — 25348 семей — 91714 чел.{117}

Огромный людской поток, внезапно заполнивший пути сообщения и пересыльные пункты в городах Сибири с первых месяцев 1930 г., представлял собой хаотичную, едва управляемую массу. Местные власти находились в растерянности и принимали решения без каких-либо расчетов. Не имея средств для доставки всех спецпереселенцев на север, в пункты предполагаемых поселений, руководители Сибири в спешке искали способы скорейшей изоляции депортированных, чтобы не допустить их массового вымирания и распространения эпидемических заболеваний. Реальную социальную опасность представлял также рост преступности.

Выход был найден в следующем. Часть крестьян, в основном работоспособных мужчин, крайком партии и ОГПУ решили передать «социалистическим стройкам» — предприятиям угледобычи в Кузбассе, Кузнецкстрою, Комбайнстрою, кирпичным заводам и рудникам Союззолото. Но и этот план использования кулаков провалился уже летом 1930 г. В результате разделения семей, а также отсутствия на стройках элементарных условий жизни и оплаты труда большая часть крестьян разбежалась. С предприятий Западной Сибири бежало 22 тысячи кулаков{118}. К концу года лишь половина из них была поймана и возвращена в ссылку.

В сентябре 1930 г. Западно-Сибирский крайком партии принужден был изменить тактику организации спецпоселений и использования переселенцев. Было решено снять основную часть кулаков — глав семейств — с работ на стройках и отправить в тайгу для воссоединения с семьями. Крайком постановил также, что «основной линией в расселении кулачества должно быть сельскохозяйственное освоение необжитых северных районов края и занятие кустарным промыслом, а также использование кулаков на лесозаготовительных работах»{119}.

Положение спецпереселенцев, выгружавшихся в дремучей тайге, где чаще всего не имелось никаких следов жизни людей, было чем-то средним между положением первобытных людей, отшельников отвергнутых обществом и положением заключенных. Весь смысл их существования состоял только в одном — приспособлении к условиям суровой природы и стремлении не умереть от голода или мороза до наступления следующего дня. Островки этой мученической жизни, разбросанные по всему сталинскому государству, были своего рода заповедниками, где непрерывно шел поразительный социальный эксперимент по естественному отбору людей, за ходом которого обладатели власти, подобно исследователю, вели наблюдение из своих кабинетов, внося в текущий эксперимент различные поправки.

Документы тех лет не дают никаких сколько-нибудь достоверных данных о количестве жертв среди сосланных крестьян. Однако даже отрывочные сведения из официальных источников заставляют предполагать, что уровень смертности в критические периоды достигал невероятных размеров — до половины общего числа переселенцев. Так, один партработник сообщал, что с октября по декабрь 1931 г. в поселке Клюквинском Колпашевского района из 1300 поселенцев умерло около 600 человек. Другой функционер, секретарь Каргасокского района Красильников, докладывал: многие поселенцы «до поздней осени находились в палатках, закрытых только половиками…к зиме не успели всех спецпереселенцев ввести в жилые помещения и в силу необходимости пришлось в маленькие комнатушки наталкивать их как соленые огурцы…скученность получилась неимоверная, из-за чего смерти в нашем районе выражается тысячами… Этому также способствовало недоедание…»{120}.

Угроза голодной смерти постоянно преследовала каждую семью и вообще определяла поведение людей, независимо от возраста. Особенно тяжело становилось к лету, когда запасы продуктов полностью истощались. Донесения Сиблага из районов спецпоселений (май 1932 г.) лишь немного приоткрывали завесу в тех случаях, когда голод мог вызвать массовые волнения поселенцев:

«На спецпоселках Могочинской комендатуры: Федоровском, Киригода и Суига с продовольствием положение катастрофическое, с/п, занятые на производстве в Кривошеинском ЛПХ, продуктами питания снабжаются с большими перебоями, приварок совершенно отсутствует. Две недели как иждивенцы совершенно не получают продуктов питания, а с 25 мая отказано и рабочим. Прорабы голодных выгоняют на работу, поголовное бегство с лесозаготовительных пунктов. На почве голода усилились заболевания, люди от голода пухнут. Семьи глав на спецпоселках едят березовую кору, разные суррогаты и гнилушки…

На некоторых поселках (Макариха Кузнецкого ЛПХ) с/п выпекают хлеб с примесью размолотого гнилого дерева…

На Тихиевском лесозаготовительном участке Ижморского района положение чрезвычайно напряженное. С/п ежедневно окружают контору лесоучастка и требуют хлеба. Женщины с детьми стоят перед конторой на коленях и упрашивают не дать им погибнуть с голода. Большинство семей питаются разными суррогатами…»{121}.

Но терпению крестьян иногда приходил конец, и тогда они поднимали восстания. Только в 1931 г. в Нарымской ссылке было зафиксировано по крайней мере два крупных стихийных бунта, вспыхнувших на почве голода и издевательств администрации.

Первый произошел в Чумаковском районе, в бассейне рек Оми, Ичи и Сенчи. Бежавшие из ссылки крестьяне смогли организовать отряд до 300 человек и установить контроль над несколькими таежными поселками при содействии местных сельских советов. По-видимому, крестьяне не были настроены слишком агрессивно, поскольку в официальной сводке ОГПУ, против обычая, ничего не говорилось о жертвах со стороны представителей власти. Сообщалось лишь, что мятежники «устраивали засады», «вылавливали советско-партийный актив и комсомольцев». Кроме того, жители села Крещенка захватили двух милиционеров, державших под арестом их односельчан.

Присланный из Новосибирска вооруженный отряд карателей жестоко расправился с крестьянами. 20 июля в открытом бою мятежники были уничтожены{122}.

Еще большее восстание возникло в июле 1931 г. в Парбигской комендатуре Чаинского района. Здесь на борьбу поднялось около двух тысяч голодных крестьян, которых также поддержало местное население. Мятеж продолжался несколько дней. Восставшие разоружили охранников в поселках, захватили продуктовые склады. В ходе столкновений было убито и ранено несколько работников комендатуры и представителей власти.

На подавление восстания руководители края бросили крупные силы: дивизион войск ОГПУ, резерв томской милиции, из местных активистов были сформированы партийные и комсомольские отряды. Карательную операцию возглавил начальник отдела спецпоселений Сиблага И.И. Долгих. Сломить вооруженных чем попало крестьян не представляло особого труда. У села Высокий Яр произошло решающее сражение. Согласно информации ОГПУ, «разбитые в открытом бою бандиты частью вернулись в свои шалаши, наиболее активные во главе с руководителями Усковым и Моревым с оружием ушли в тайгу…»{123}.

Как особый государственный институт, ссылка выполняла роль резервации не только для кулаков. По решению Политбюро сюда направлялись и те общественные элементы, существование которых в советских условиях было признано столь же «бесполезным» или «вредным», как и существование крестьян-единоличников. В течение всего периода 30-х гг. в спецпоселения выгружали многочисленные партии так называемых «деклассированных элементов» — беженцев из районов голода, большей частью превратившихся в нищих и бездомных бродяг, которых собирали на вокзалах, площадях и улицах крупных городов, а с ними — цыган, беспризорников, уголовников. Здесь же содержали интернированных военнопленных, в частности, несколько сот китайских солдат, доставленных из приграничных областей Дальнего Востока.

В 1933 г. по решению Политбюро в стране была проведена самая крупная депортация, в результате которой зона сибирских спецпоселений значительно расширилась и превратилась в громадный лагерь принудительного труда. Депортация 1933 г. завершала важный цикл сталинских преобразований. Ее осуществление преследовало две основные цели: полная ликвидация последних очагов крестьянского сопротивления в районах коллективизации и проведение чистки городов от «деклассированных элементов» в связи с введением паспортной системы.

17 апреля 1933 года ЦК принял постановление «Об организации трудовых поселений ОГПУ», в котором ставилась задача создать дополнительные зоны расселения в тайге «по типу существующих спецпоселков» для «вновь переселяемых контингентов»{124}. План единовременной депортации первоначально был рассчитан на три миллиона человек. Из этого количества по одному миллиону намечалось расселить в Западной Сибири и Казахстане{125}. Масштаб предстоящей операции был настолько фантастичен, что в результате протестов со стороны руководителей Сибири Политбюро пришлось многократно сократить первоначальные предположения.

В ходе депортации 1933 г. в Западную Сибирь было выслано 132 тыс. чел., из которых 19 тыс. наиболее работоспособных передали тресту Кузбассуголь, остальных расселили по спецпоселкам Нарымского Севера и в Тарском округе.

До сих пор каждая операция переселения кончалась неминуемой катастрофой для сотен или даже тысяч крестьянских семей. Но акция 1933 г., по-видимому, превосходила все остальные кампании масштабами гибели людей от голода и невыносимых климатических условий. Главная часть депортации проводилась в летние месяцы, вполне благоприятных для иных территорий, но не для севера Сибири: здесь даже в мае или июне могли последовать сильные заморозки или выпасть снег, подобно тому как это происходит в северных широтах.

Из прибывавших эшелонов из Москвы, Северного Кавказа, Ленинграда, Сочи и других городов, выгружали по-летнему одетых людей. Большинство из них были крайне истощены голодом, болезнями и длительным пребыванием в пути. «В ряде случаев люди погружались с носилок, некоторые партии (из Кущевки на Северном Кавказе) имели истощенных 75 % своего состава»{126}. В этой массе, где многие числились как уголовные элементы, было немало женщин, детей, подростков и инвалидов — жертв чистки городов от «деклассированных». В одном из официальных отчетов сообщалось: «Среди высланных имелись инвалиды без ног, без рук, слепые, явные идиоты, малолетние дети без родителей». После краткой остановки их сажали на баржи, чтобы затем разгрузить в самых глубинных пунктах нарымской тайги, где признаки человеческой жизни были особенно редки.

То, что происходило в этих закрытых резервациях, не поддается точному описанию. Источники либо крайне скупы, либо отсутствуют вовсе. Более или менее достоверные сведения сохранились лишь об одном событии, на основании которого можно судить о положении депортированных в результате операции 1933 года. Это событие — «назинская трагедия».

Из всех известных теперь источников суть дела рисуется так{127}.

Во второй половине мая 1933 года на один из необитаемых островов в северной части Нарымского края — остров Назино, в нескольких километрах от устья реки Оби, один за другим были доставлены три баржи спецпереселенцев общей численностью более шести тысяч человек. Среди узников находились крестьяне, рабочие, инженеры, строители — люди разных профессий и возрастов, захваченные работниками ОГПУ, вероятно «по разнарядке», на вокзалах и в городах вместе с уголовниками и нищими. Имелись, как выяснилось позднее, даже комсомольцы и члены партии.

— Выпускай… Пусть пасутся, — скомандовал конвою начальник участковой комендатуры, и измученных заключением людей стали выводить из трюмов.

«В первую очередь на берег были вынесены до 40 трупов, — описывает происходившее случайный очевидец, — и потому, что было очень тепло, а люди не видели солнца, могильщикам было разрешено отдохнуть… Пока могильщики отдыхали, мертвецы начали оживать. Они стонали, звали о помощи и некоторые из них поползли по песку к людям. Так, из этих трупов ожили и стали на ноги 8 чел»{128}.

Предоставленные самим себе, спецпереселенцы разбрелись по острову в поисках пищи и крова. Одни занялись сооружением шалашей из травы и веток, другие — рыли ямы, располагались у костров. На следующий день погода резко изменилась: подул холодный ветер и выпал обильный снег. После этого большинство могло спастись только благодаря чаю.

«Люди начали умирать. Они заживо сгорали у костров во время сна, умирали от истощения и холода, от ожогов и сырости… Так трудно переносился холод, что один из трудпереселенцев залез в горящее дупло и погиб там на глазах людей, которые не могли помочь ему, не было ни лестниц, ни топоров.

В первые сутки после солнечного дня бригада могильщиков смогла закопать только 295 трупов, неубранных оставив на второй день. Новый день дал новую смертность…

…только на четвертый или пятый день прибыла на остров ржаная мука, которую и начали раздавать трудпоселенцам по несколько сот грамм.

Получив муку, люди бежали к воде и в шапках, портянках, пиджаках и штанах разводили болтушку и ели ее. При этом огромная часть их просто съедала муку (так как она была в порошке), падала и задыхалась, умирая от удушья»{129}.

За несколько дней голода и полного отчаяния жизнь на острове потеряла последние признаки социальной организации. «…началось изредка, а затем в угрожающих размерах людоедство, — свидетельствует очевидец. — Сначала в отдаленных углах острова, а затем где подвертывался случай. Людоеды стрелялись конвоем, уничтожались самими поселенцами». Господство на острове захватили в свои руки шайки бандитов и мародеров. «Даже врачи боялись выходить из своих палаток». Мародерствовали и сами охранники: за хлеб и табак скупались золотые коронки, одежда.

По приблизительным данным (строго учета не существовало), в течение трех недель в районе острова Назино погибло не менее 3–3,5 тысяч человек. К сентябрю 1933 года из вновь прибывших ссыльных (более 6 тысяч) живыми числилась только третья часть{130}.

Информация о назинской гекатомбе получила огласку и стала известна благодаря совершенно случайным обстоятельствам: один из местных партийных работников, партийный пропагандист из Нарымского окружкома ВКП(б) В. Величко, собирая сведения для книги о «социалистическом строительстве на Севере», невольно натолкнулся на остров с погибающими людьми. Возмущенный тем, что присланные, как он считал, для «трудового перевоспитания» переселенцы уничтожаются без всякого смысла, он направил письмо Сталину и Эйхе, которое и явилось причиной последующих разбирательств.

Подобно лагерям ОГПУ — НКВД районы спецпоселений постепенно превратились во внутренние государства. Здесь существовали собственная администрация (комендатуры) и собственные законы (приказы НКВД), свои полиция, флот, экономика, система образования, здравоохранения. Население спецпоселков, независимо от пола и возраста, находилось в полном подчинении у комендатур. Никто не имел права самовольно покинуть работу или поселок, за уход с рабочего места назначались штрафные работы от 3-х до 10-ти суток, а за побег из поселка — заключение в лагерь. Некоторое изменение режима в спецпоселениях произошло в конце 1935 года после выхода постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 15 декабря. Окончившим школу детям кулаков было разрешено выезжать в города и «на общих основаниях» поступать в средние специальные и высшие учебные заведения. Но в паспорте выезжающего ставилась при этом специальная отметка, запрещающая проживать в режимных городах. С 1939 года право выезда со спецпоселения получил каждый достигший 16-летнего возраста{131}.

Количество и размещение трудпоселенцев в Сибири и на Дальнем Востоке (на 1 января 1940 г.){132}

В спецпоселениях исчезло огромное количество депортированного населения, и прежде всего крестьян. После 1931–1932 гг., периода максимального роста численности ссыльных, население спецпоселков постоянно сокращалось, несмотря на то, что процесс вселения новых потоков продолжался, хотя и не столь интенсивно как прежде. К концу 30-х годов на Востоке СССР не оставалось ни одной области, где не существовало бы крестьянских спецпоселений.

Созданием спецпоселений, как постоянно действующей ссылки, в сталинском государстве завершился процесс полного покорения крестьянства, начавшийся в 1928 году. Все прежние экономически и социально активные силы деревни были уничтожены либо изолированы. Для большинства уцелевших крестьян ссылка стала таким же колхозом, какие были созданы на месте их прежней жизни, но только колхозом строго режима. А спецпоселенцы на шахтах, рудниках и фабриках превратились в приписных крестьян. Ликвидированное в России в конце XIX века крепостное состояние вернулось в XX столетии в новой форме.