ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ. ГЛАВА ВТОРАЯ, уточняющая некоторые факты биографии художника, начавшейся в Тбилиси в семье советского молодого специалиста инженера Константина Ивановича Церетели

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ.

ГЛАВА ВТОРАЯ, уточняющая некоторые факты биографии художника, начавшейся в Тбилиси в семье советского молодого специалиста инженера Константина Ивановича Церетели

День, когда появился первенец в молодой грузинской семье, в календаре отмечен рождением Марка Туллия Цицерона и Исаака Ньютона. Ближе к нам значатся в тот день известные писатели, поэты, артисты, в том числе композитор Джованни Батиста Перголезе и сказочник Якоб Гримм. Среди них оказался единственный скульптор Вильгельм Лембрук, творивший в Германии в начале ХХ века. Им составил компанию еще один художник на другом конце Европы.

Начну с цитаты:

"Зураб Константинович Церетели родился 4 января 1934 года.

Шла индустриализация страны. Именно тогда сложилась традиция нового искусства — активность, действенность, социальный оптимизм. Строительство монументальных архитектурных сооружений в конце 30-х годов создало благоприятные условия для развития взаимодействия искусств. В скульптуре, живописи появляются монументальные работы, рассчитанные на синтез искусств…"

О том, что "именно тогда" в 1934 году начался невиданный в современной истории "большой террор", автор монографии "Зураб Церетели", вышедшей в 1985 году, не упоминает. Хотя смерч не миновал Грузию, погубив множество невинных душ. В их числе оказались дед художника по линии материи, отец и мать жены. Мог оказаться в застенке инженер Константин Церетели с родственниками и друзьями…

Как видим, едва начиная повествование, художника помещали в "прокрустово ложе" социалистического реализма. Именно этот метод подразумевается под "традицией нового искусства — активностью, действенностью и социальным оптимизмом".

Кто выдумал метод, ставший оружием в руках судей, вершивших расправу над неугодными творцами? Как раз в том году, когда родился Зураб, идеологи со Старой площади, где помещался аппарат правящей партии, пришли к Генеральному секретарю ЦК Сталину с просьбой. Они попросили его сформулировать лозунг, под которым должны были впредь шагать мастера культуры Советского Союза. Оппозиция внутри партии была подавлена. Сталин не желал больше терпеть инакомыслия не только в политике, но и в культуре. Доставшийся в наследство большевикам от революционных демократов "критический реализм" больше не удовлетворял победителей.

Явившись к Сталину, идеологи предложили переименовать критический реализм в коммунистический! На что вождь им ответил, раскурив легендарную трубку:

— Коммунистический реализм… коммунистический… Пожалуй, рано. Но если хотите, социалистический реализм должен стать лозунгом нашего искусства.

А на вопрос, что подразумевается под этим понятием, ответил, не долго думая:

— Нужно писать правду!

Кто против правды?! Под таким призывом готов был подписаться любой художник, и тот, кто остался жить в Советском Союзе, и тот, кто оказался в эмиграции, где нашли приют Шагал, Кандинский, Серебрякова… Все оказалось не так просто, как показалось поначалу. Сталин сказал, что большевикам не всякая правда подходит. Им нужна была: "Правда — за нас! Но она не дается так просто в руки. Настоящий писатель, видя строящееся здание, сумеет рассмотреть его сквозь леса, даже если оно не закончено, и не будет рыться на заднем дворе". Это была директива, установка вождя и партии, ей следовали до «перестройки» свыше полувека.

Каждый, кто не видел "строящегося здания" в нужном ракурсе, рисковал оказаться не на заднем дворе, а в концлагере. Туда отправили последователей суперматиста Малевича… С тех пор всем художникам предписывалось излучать социальный оптимизм, веру в светлое будущее. Оно без «индустриализации», помянутой в исследовании о Церетели, состояться не могло. Таково было непреложное правило игры для всех, кто писал в Советском Союзе о художниках — связывать их творчество с коллективизацией, индустриализацией и прочими зигзагами генеральной линии партии. На самом деле никакого влияния индустриализация на творчество родившегося в 1934 году художника не оказала. О ней он узнал на уроках истории СССР. И забыл.

* * *

Индустриализация сыграла важную роль в судьбе отца новорожденного Константина. В отличие от искусствоведов, сын часто поминал отца, здравствовавшего до начала 2002 года. И я хочу рассказать о нем.

Константин, сын Вано Церетели родился 12 ноября 1903 года в селении Перевиси, вблизи поселка Чиатура, ставшего позднее городом. Красивое село раскинулось на левом берегу речки Квирила. Оно делилось руслом на две части, большую — верхнюю и малую — нижнюю. Внизу в Перевиси насчитывалось домов двадцать, из них в четырех жили родственники. Занимаясь виноградарством, они носили фамилию известной княжеской династии, некогда правившей в Западной Грузии, Имерети.

— Мой близкий родственник по линии отца знаменитый Акакий Церетели. Его стихи я учил в школе, — рассказал мне потомок классика. — Я его слова на памятнике в бронзе отлил. Пойди, прочти на площади у моего дома в Москве.

Я пошел и прочитал такие строчки в бронзе:

Грузинский и русский народы,

Мы братья!

А кто это братство предаст

И забудет,

Достоин позора навек

И проклятья.

— Другой мой родственник Кахи Церетели был продюсером Шаляпина. Дочка Федора Ивановича прислала мне письмо с вопросом, не ваш ли родственник? Я специально звонил отцу, узнавал. Тот спросил: "Это тот Кахи, который работал с Шаляпиным и умер во Франции? Наш!" Марина Федоровна потом мне хороший портрет Кахи прислала, который сделал ее отец. Он и рисовать умел. Рисунок тот теперь висит у нас в музее, там такой типичный грузин.

Его образ увековечен недавно в бронзовой композиции, посвященной артисту. Шаляпин сидит за роялем, над которым висит портрет друга и помощника.

— Дед князем был, с прадеда все на княжнах женились, чтобы не портить кровь. А потом я тоже женился на княжне…

Все сказанное и процитированное мною относительно княжеского происхождения Церетели не помешало однажды Зурабу Константиновичу в ответ на выраженное удивление по поводу его исключительной трудоспособности заявить:

— Что в этом особенного? Я родился в трудовой семье, а не в княжеской!

По причине славного родства у ворот московского дома с недавних пор красуется герб князей Церетели. На нем изображена крепостная башня, стрелок с луком; белый щит с алыми краями венчает корона.

Перед революцией 1917 года, как свидетельствует адресно-справочная книга "Вся Москва", проживал на Никитском бульваре, 7, "князь Церетели Кир. Варден.", младший помощник пристава 1 участка Арбатской полицейской части. В книге значится дворянин Сергей Георгиевич Церетели, живший в меблированных комнатах «Версаль». И некий Семен Иванович Церетели, указанный на Большой Лубянке, 2, в доме страхового общества «Россия».

В этом роду — известный по революции 1917 года министр Временного правительства России князь-демократ Ираклий Церетели. Он, на свою беду, уговаривал редакторов влиятельных петербургских газет не публиковать скандальную информацию о финансировании партии Ленина рейхсбанком Германии.

— Этот Церетели жил в Англии, недавно прочитал, что он был прекрасный оратор. И когда в Англии оказался Хрущев, Ираклий вышел вперед и спросил: почему вы обманули народ?

В Перевиси, как пишет биограф художника Нугзар Церетели, жили свои знаменитости. Соседом Вано был его родственник Савле, служивший в Москве военным врачом. Его сын Како строил знаменитый Кара-Кумский канал и заслужил в первые годы советской власти премию имени Ленина. Спустя полвека Ленинской премией отмечен его земляк и родственник Зураб….

Дом Вано Церетели в Перевиси до революции, индустриализации с коллективизацией вкупе, звенел детскими голосами. Жена родила четырех сынов и трех дочерей. Они подрастали, когда главные события мира происходили вдали от Кавказских гор. Революция 1905 года, Первая мировая война не нарушили покой семьи. Чиатуру задел промышленный подъем, охвативший Российскую империю. Здесь нашли богатые залежи марганца. Села соседствовали с рудниками.

В двухэтажном доме Церетели квартировали немецкие инженеры. Все рудники на одной стороне селения эксплуатировали германские горняки, а на другой стороне — руду добывали американцы, вызывавшие пристальный интерес местных жителей образом жизни и преуспеванием.

Вано Церетели владел виноградником. Вина хватало гостям и на продажу. Одних доходов от сада недоставало семье. Маро, бабушка Зураба, слыла хорошей портнихой, шила и мужскую, и женскую одежду. Лучше всех в Перевиси жили иностранные инженеры. Поэтому Вано и Маро стремились дать сыновьям высшее образование, чтобы они стали инженерами. Константин поступил в гимназию в Чиатуре. Закончил ее, когда умер Ленин. Каждый грузин тогда знал и гордился тем, что в далекой Москве место убитого императора и покойного вождя занял в Кремле Иосиф Сталин, по фамилии Джугашвили, родом из Гори. Спустя четверть века вождь, по словам Константина Ивановича, примет в кремлевском кабинете командира производства инженера Церетели…

Чтобы так высоко подняться, пришлось добиться поставленной в юности цели — получить диплом инженера. Это было очень непросто. Семья после революции обеднела, денег не нашлось на дорогу в Тбилиси. Пришлось наняться на рудник чернорабочим. Работал Константин в ночную смену, когда больше платили. Хотел быстрее накопить на жизнь и учение в большом городе, где его не ждали. Константин рвался в Ленинград, в знаменитый Политехнический институт. На его счастье, Политехнический институт открылся в Тбилиси. Но и туда он не стал поступать из-за большого конкурса. Сдал документы в университет. Учился в хорошей компании, с Векуа, Харадзе, будущими известными математиками, академиками. Нуждался, голодал. Жил на чердаке в общежитии гостиницы. Отсюда пешком добирался до университета, чтобы сэкономить на обед. Учился легко, на отлично сдал экзамен Мусхелешвили, профессору и ректору Политехнического института, читавшему лекции в университете по совместительству. К нему отправился, ничего не сказав друзьям, на Арсенальную гору. Там возвышался над городом желанный институт, ковавший кадры для индустриализации, начатой Сталиным.

Среди доводов Константина был один, который в России не имел бы особого значения для ректора.

— Мама очень хочет, чтобы я был инженером…

Ректор не посмеялся над инфантильностью студента.

— Твоя мать умная женщина. Математики нужны нам. Но еще нужнее инженеры. Ты, я вижу, хороший сын. Переходи!

Так сбылась мечта. В 27 лет получил Константин Церетели диплом инженера.

* * *

Останавливаюсь так подробно на биографии Константина Ивановича, чтобы доказать — от него к сыну перешла целеустремленность, способность преодолевать трудности, хорошо учиться. От отца унаследовал талант организатора, руководителя. И добрый нрав.

— Моему отцу 98 лет. Он без очков читает, пишет, ходит каждый день десять километров на кладбище, туда-сюда, на могилу к маме. И этим живет. За столом сидит прямо. Гости из-за стола пять раз в туалет сбегают, а он как статуя. Прошу его переехать ко мне. Нет, говорит, не могу твой музей оставить без внимания. Знаете, что он музеем зовет? Те две комнаты, в которых живет. Они с пола до потолка обклеены статьями обо мне. Он говорит, вот какой у меня сын. Такие люди в Грузии еще не рождались. Пишет воспоминания, так хвалит, что даже стыдно…

Отец всю жизнь вставал утром, включал радио, включал телевизор, бритву и еще пел. Бедная мама уши затыкала. Я уже не мог спать.

Просто я сильно пошел в отца, — эту запись я сделал в 2000 году со слов сына, незадолго до смерти Константина Ивановича.

На инженерной стезе Константин Церетели добился некоторых успехов. Его приглашали читать лекции студентам в институте, но защитить диссертацию доктора технических наук, удостоиться звания профессора, каким он себя видел в мечтах — не удалось. Вспоминая о прошлом в свои без малого сто лет, называл себя "большим человеком", "хозяином в Закавказье", "главным инженером Закавказья", на что имел некоторые основания. В руднике поработать, как инженерам-иностранцам, не пришлось. Национальные кадры очень ценились и выпускника Политехнического назначили сразу на руководящую должность.

Началась кочевая жизнь, командировки. Общался молодой начальник с первыми лицами городов и районов трех республик Закавказья, снимал с должности нерадивых, отдавал под суд. Все шло хорошо, но оставался холостяком до 30 лет! Времени не хватало, чтобы ухаживать за невестой. Да и не встретилась она на рудниках и заводах. Родственники заволновались. В доме Вано Церетели квартировал одно время горняк Нижарадзе. У его брата Семена, занимавшего хорошую должность в Хони, выросла дочь Тамара. Нижарадзе знал Константина с детства и пришел к мысли, хорошо бы его женить на племяннице, красавице Тамаре. Братья узнали местопребывание Константина и отправили ему телеграмму с просьбой срочно прибыть по указанному в депеше адресу.

— Наверное, что-то случилось, — подумал Константин и поспешил в Тбилиси. Открыв дверь, увидел за столом братьев Нижарадзе рядом с Тамарой. Так их познакомили. Посидели, выпили, закусили. И оставили молодых в пустой квартире. В ту ночь 1933 года стали они мужем и женой.

* * *

После свадьбы через год на улице Крылова, 3, на втором этаже дома рядом с проспектом Плеханова, в центре старого Тбилиси, стало на одного жильца больше. Тамара Нижарадзе, в замужестве — Церетели, родила сына. Мальчика окрестили и назвали по просьбе деда Зурабом.

На простой, казалось бы, вопрос — где родился Зураб Константинович Церетели — советские энциклопедии дают неоднозначный ответ. По одним источникам это произошло в столице, Тбилиси, по другим — в Цулукидзе, как назывался при советской власти маленький город Хони.

Не внесли ясность анкеты и автобиографии, хранящиеся в отделе кадров Российской академии художеств. Там точно такая картина. В одних документах, появившихся с 1979 года, в графе "место рождения" значится Цулукидзе, в других — Тбилиси. Окончательно поможет разрешить загадку дубликат метрики, поскольку оригинал, выданный в загсе так давно — пропал при нередких переездах с квартиры на квартиру.

По воспоминаниям родственников, в Хони дедушка, отец Тамары, ведал местной потребительской кооперацией. Там у него была квартира, где и появился на свет внук, роды которого принял известный в округе акушер, некто Бахтадзе. Поблизости от Хони в деревне Нижарадзе имел собственный дом.

Спустя два года молодая мать родила дочь по имени Нели.

О матери на вопрос: "Кем она была?" — сын отвечает так:

"Тамара Церетели. Грузинка. Княжна. Жила в Тбилиси, очень красивая. А в Москве была певица — тоже Тамара Церетели. С изумительным голосом. Когда была война, она пела на фронте русские романсы. А моя мама получала от фронтовиков письма с признанием в любви. Отец страшно ревновал. Думал, когда его нет, она по телефону с ними разговаривает. Но сильно краснел за свои слова, когда видел, что на конверте со штампом полевой почты адрес выведен рукой солдата. Мама над ним смеялась, а он отвечал: "Вот видишь, что с нами делает ваша красота".

Несли солдатские письма с адресом "Тбилиси, Тамаре Церетели" в руки матери Зураба, потому что она работала на почтамте. По версии Константина Ивановича — управляла делами. По версии сына — сортировала конверты.

И об отце сын не устает рассказывать, убежденный, что желание постоянно что-то делать у него от отца.

— У меня такие гены! У меня работать всегда настроение есть.

За минувшие годы сын создал монументальный словесный образ отца, не заглядывая в документы.

Константин Церетели хотел, чтобы в доме росло много детей, как у предков. Так могло бы случиться. Но Тамара тайком от мужа несколько раз прерывала беременность. Она понимала, несколько детей не поднять при всем желании увлеченного строительством социализма мужа. Большевики не вернули инженерам то высокое положение, какое они занимали в Российской империи.

Трехкомнатная квартира с верандой в 160 квадратных метров была построена дедом, Семеном Нижарадзе, по словам Зураба, "красавцем мужчиной"… Обзавелся этой квартирой он для детей. По советским понятиям квартира считалась большой. Но без удобств. Топили зимой дровами. И жила там не одна, а три семьи родственников. Тамара с мужем и детьми занимали одну комнату. По словам Нели Константиновны, в комнате той 25 квадратных метров. В другой комнате обитал брат Тамары Гигла, Георгий, с женой, сыном Сосо и дочерью Нани. А третья комната досталась одинокой Сашуре, тете Зураба. Жили дружно, как одна большая семья.

Константин Иванович хорошо помнил даты, числа, фамилии, адреса в отличие от сына, мыслящего образами. От Церетели к сыну перешло умение считать. (Про него в Тбилиси сложилась легенда, будто голова Зураба анализирует варианты решений как компьютер).

* * *

От Нижарадзе дети унаследовали страсть к искусству. Брат Тамары, Георгий, слыл в Грузии известным художником. Он писал пейзажи и портреты. Моя попытка увидеть его картины не увенчалась успехом в 2002 году. Дочь художника, Нани, показала мне в Тбилиси старые маленькие черно-белые потемневшие от времени фотографии отца и несколько репродукций его картин. По ее словам, "он писал их на продажу". В музеи они не попали, возможно, украшают ныне чьи-то квартиры. Самая большая картина, как ей помнится, навеяна была легендой об основании Тбилиси. Ее заказал ресторан, она висела в зале. Нет больше того ресторана, исчезла картина.

— Мой дядя, Георгий Нижарадзе, был очень интересным, очень фактурным, красивым и талантливым человеком. Он много времени уделял занятиям со мной… Мне все в нем нравилось: его походка, его сила, его мускулы, как он рисовал. Я в дядю был влюблен. И думал, что такой же красивый буду, такой же высокий, когда вырасту. Не вышло. В дядю женщины влюблялись, что творилось! В любое время суток со двора слышалось: "Гоги!!! Го-о-ги!!!" По материнской линии все высокие, все красивые, все хорошо поют. А по отцовской линии все дяди одного роста. В маму вышел характером, а по росту не получилось.

Рояль в доме — от матери, усадившей за него дочь. Нели стала профессиональным музыкантом, педагогом, получила диплом музыкального техникума. Рояль перешел в наследство от бабушки Зураба. Кто она?

— Моя бабушка по линии мамы была Гогоберидзе, — рассказал мне внук. Очень образованная женщина, пела в оперетте и много чего интересного дала мне в жизни. Ее предки были Микеладзе и Махарадзе…

До Микеладзе, до прадедушки, — было еще интереснее, такая фамилия, как Эристави, например, для тебя что-нибудь значит? Все это очень знаменитые фамилии, говорящие много грузинскому уху…

(Фамилия Эристави — происходит от древнегрузинских слов — «эри» народ, люди, и «тави» — глава, начальник. Эту фамилию носили предводители войск, исполнявшие не только военные, но и гражданские функции.)

Зураб запомнил дедушку Семена, сидящим во дворе и пьющим молоко, а не вино, как полагалось истинно грузинскому деду. За ним пришли, когда внуку исполнилось три года. Дома у него хранилось много книг, привезенных из Санкт-Петербурга. Там учился в молодости дед. Книги давал читать друзьям и знакомым, вместе они обсуждали прочитанное, проводили время в разговорах. За разговоры и арестовали.

— Какая-то подлая душа написала на деда донос…

Дед, по словам внука, содержал пекарню. Донес на него пекарь. Тот, как считает Церетели, прочитавший после «перестройки» заведенное карателями «Дело», хотел занять место хозяина.

— Но у доносчика ничего не вышло. Деда расстреляли, а пекарню закрыли. Слез много помню.

— С тех пор бабушка и мама ходили в черном платье.

Эта бабушка надела внуку на шею нательный крест, рассказывала о Христе, его учениках, читала Евангелие. Однажды, будучи наедине, шепотом и по большому секрету сказала:

— Запомни, самые большие наши враги — это Сталин и Орджоникидзе… Бабушка так тихо мне говорила: "Бандиты", — и перечисляла фамилии всего тогдашнего Политбюро.

— "Бандиты они", — я это давно знал. Я выяснил все обстоятельства гибели деда, даже не смог рассказать дома, как их всех вывезли, остановили поезд между Тбилиси и Кутаиси и — тра-та-та-та. В том месте вообще очень много грузин расстреляли.

Знаете, бабушку я очень любил. Она в деревне жила около Кутаиси. Хотя образование получила в Петербурге. Самая большая радость в жизни была поехать на каникулы в деревню. К бабушке.

Я рвался туда потому, что там для меня была абсолютная вольница. Гонял с мальчишками в футбол. На велосипеде катался, по деревьям лазил.

А еще бабушка рассказывала мне очень интересные сказки. Хотя потом я понял, что они были совсем даже не сказки. В сказочную форму она облачала разные жизненные истории, которые должны были мне преподнести правду жизни. А перепугана она была в те годы очень сильно. Она долго ждала, что мой дед вернется, и даже не подозревала, что его практически сразу расстреляли. Так вот бабушка уводила меня куда-нибудь подальше от домов и рассказывала свои истории, намекая, кто есть кто из известных и неизвестных мне людей. А я помню, что даже оглядывался по сторонам, чтобы кто-нибудь случайно не подслушал ее откровений.

Отец говорил: "Будешь хорошо учиться, — отпустим к бабушке". Старался хорошо учиться.

— Получалось?

Не очень. Математику, физику, химию особенно не любил. Химию полюбил, когда эмалями стал заниматься…

Наши педагоги цинично относились к тому, что от них требовали. Например, у нас была такая учительница Лордкипанидзе, если я не ошибаюсь, она конституцию читала. Потом я понял, когда взрослый стал, какое благородное дело она делала. Начинала она три минуты, пять минут про конституцию, а потом тонко переходила на историю России, на историю Грузии. Откуда хорошо знал про Петра, про Екатерину, чей образ я сейчас стараюсь создать? Это все учителя, тонко и грамотно учили нас наши педагоги. Они хотели, чтобы наше поколение не забыло прошлое, знало правду. Поэтому наша грузинская интеллигенция огромную роль сыграла в советскую эпоху и в живописи, и в киноискусстве, и в скульптуре, и в литературе. Эта традиция, отношение к Пушкину, Лермонтову, отношение с Пастернаку, огромную роль сыграла в Грузии. Это у меня заложено. Я так шагаю и буду шагать.

* * *

Тбилиси, до революции — Тифлис, хотя и являлся столицей республики, но представлял собой сравнительно небольшой город. Заполненный людьми и машинами неширокий проспект Плеханова, где растут деревья, скрывающие фасады домов, застроен и в наши дни в основном старыми двухэтажными зданиями. На нем — двухэтажный детский сад, откуда из окон верхнего этажа Зураб смотрел, что творится за окном. На нем — двухэтажный дом школы. На проспекте продавали горячие сладкие пончики, чей вкус не забыт поныне. Улица Крылова — такая же узкая, как проспект. Все рядом с домом. На работу Тамара ходила пешком, никуда не требовалось ехать. По описанию кинодраматурга Анатолия Гребнева, земляка Церетели: "То был наш Тбилиси отзывчивый, благородный и нищий, приноровившийся к своей обшарпанной бедности, но все еще с замашками князя. Тбилиси галерей, обращенных внутрь дворов, очередей за керосином, отдельно мужских и женских, огромных полупустых комнат, где в старой качалке бабушка с вязаньем, а с улицы голоса зовущих друзей".

У бабушки Зураба не было отдельной комнаты в тбилисской квартире. Ее топили дровами. Печь в коридоре согревала все комнаты. По коридору носились дети. Жизнь протекала, как во всех южных городах, во дворе. То был общий дом грузин, курдов, армян, русских, азербайджанцев… Старики сидели на верандах, на виду у взрослых играли дети, не рискуя попасть в руки маньяков и насильников.

Тишину двора нарушала музыка похоронных оркестров. По давней традиции покойных везли на кладбище на катафалках, запряженных черными лошадьми. Во главе траурной процессии шел с флагом высокий черный как вакса человек. В довоенном Тбилиси каким-то образом прижились два негра. Один служил в похоронной команде. Другой — в пожарной команде, поэтому пожарный постоянно ходил в блестящей каске. Черного пожарного обожали все мальчишки. За ним по улице тянулись дети, в свите негра пребывал и Зураб, ему казалось, что он очень добрый и сильный, готов защитить всех маленьких.

Зураб рос отнюдь не тихим и послушным ребенком. "Мама бегала за ним по пятам", — по словам Нели Константиновны. Часами играл с мальчишками в футбол, когда ни мячи, ни форма в магазине не продавались.

— Никакой спортивной одежды у нас не было. И мяч у нас был самодельный. Набитый песком чулок. А когда к нам в Тбилиси приезжали Стрельцов, Трофимов, Симонян, Яшин — о! Купить билеты на стадион денег у нас не было. Но была своя дырка в заборе. Так что на всех матчах бывали. Помните знаменитого вратаря Хомича? Как раз мы играли на улице, а он вышел из гостиницы, остановился и долго молча смотрел на нас. А через полчаса вернулся и принес нам настоящий мяч. Это было радостно! После этого мы еще больше футбол полюбили.

Как всех советских детей, его водили в детский сад. Там ему в руки попали цветные карандаши и акварельные краски. Во всяком случае, на вопрос, где начал рисовать, Зураб Константинович отвечает:

— Рисовать начал в детском саду. Самой моей любимой игрушкой был карандаш.

Квартира инженера Церетели часто заполнялась гостями. Приходили сослуживцы. Но не только они. У дяди Георгия, в соседней комнате, собирались друзья. А были они известными художниками, удостоенными высших наград и званий, их знали все, кто ходил на выставки, любил искусство. То были — Давид Какабадзе, Ладо Гудиашвили, Аполлон Кутателадзе, Уча Джапаридзе… Они сыграли роль учителей и наставников.

— С художниками я сроднился с детства. Они часто бывали в доме моего дяди, родного брата мамы. Там они часами говорили об искусстве, спорили о разных направлениях в живописи. Эти люди казались мне богами. Они же были друзьями моего отца. И в нашем открытом доме мне часто приходилось их видеть. Я слушал их молча, затаив дыхание. Тогда родилась у меня мысль быть таким всемогущим, как они, стать художником.

Зураб учился в грузинской 12-й средней школе, как я уже сказал, расположенной на проспекте Плеханова. Эта одна из главных магистралей протянулась на левом берегу Куры. За фасадами домов росли старинные сады, вечером на проспекте становилось шумно и весело. Люди шли в филармонию и театр оперетты, заполняли кинозалы, расположенные вблизи студии «Грузия-фильм». (Сюда пригласят Церетели, чтобы украсить фасад монументальной картиной, выполненной резьбой по камню… А на проспекте Плеханова, на фасаде двухэтажного дома алеет самая поразительная абстрактная мозаика Зураба, украшающая бывший Дом политпросвещения, занятый ныне другим учреждением.)

После уроков в школе рисовал.

— А в школе влюблялись? — спросил я, когда заканчивал писать эту книгу. И на этот вопрос получил детальный ответ.

— В школе учился в первом и втором классе с девочками. Потом разъединились. Там в классе девочка сидела. Нравилась мне эта девочка. Я все время смотрел на нее, а все в классе смеялись, потому что я все забывал, когда смотрел, ручка у меня застывала в руке, с нее капали чернила, я их не замечал. Все смеялись.

Когда я хоронил отца, она пришла. Я ее узнал, но это была не девочка, а дама.

Еще раз я влюбился летом в деревне, когда жил у бабушки. Там строилась фабрика чая. На стройке работали, а мы рядом играли в футбол. Увидел я там маленькую девочку. Гениальную. Русскую. Обалдел. Ее мама работал на стройке маляром. Познакомились. Она бросила мяч, я бросил мяч. Ну, вечером назначил первое свидание. Какой это был класс? Не помню.

Маленький был. Я пошел на стройку на свидание. Говорили много. Расстались. На второй день снова там встретились. Я все бабушке рассказывал.

— Я встречаюсь с Наташей…

Грузины звали ее Натэла. Она была блондинка, чудная такая. Вот это была моя первая любовь, с тех пор такие типы мне нравятся. Я спросил у бабушки, как ее поцеловать?

— Вот когда луна поднимется, ты ей скажи: "Ой, какая луна большая!" Она поднимет голову. А ты ее в это время поцелуй.

Сидим. Я жду, когда луна выйдет. Наконец, в два часа ночи поднялась. Я и сказал, ой, луна поднялась! Она повернула голову, и я уткнулся ей в затылок. Но, конечно, потом я ее поцеловал, безусловно. Она заплакала и убежала. На следующий день пришла Наташа с мамой вместе за ручку. Другой рукой мама держала мою руку. И гуляем, и гуляем. Мама какие-то рассказы говорила, потом стихи, потом начала петь. Мы ее тоже поддерживали, вот такая вечеринка, чудная женщина была мама.

Вышел какой-то мужчина на стройке и спросил: "Это что, папа?"

Лицо мамы грустное стало.

Было у Зураба в школьные годы еще одно увлечение другого свойства. Во дворе жила смуглая пожилая женщина, про нее взрослые говорили, что она иранская подданная. Зураб ей приглянулся. Одинокая соседка рассказывала ему сказки, читала стихи. И учила немецкому языку. Женщина ходить не могла, сидела в кресле и ждала, когда появится Зураб. Прибежав из школы, он на скорую руку ел и выглядывал во двор, ждал условный сигнал. Когда в окне загорался свет, это значило, путь открыт, можно бежать к доброй волшебнице. Возможно, Зураб овладел бы немецким языком, если бы вся эта идиллия не закончилась трагедией.

Однажды, придя из школы, Зураб увидел во дворе черную машину с милиционерами. Несчастную вынесли из комнаты вместе с креслом и увезли. В тот день по всему городу отлавливали "иранских подданных". Когда Зурабу сказали, что больше никогда эта женщина не вернется во двор, он заплакал. И забыл мгновенно все немецкие слова и фразы, которые знал.

— С тех пор что-то произошло во мне, я никогда не смог выучить ни одного иностранного языка, хотя долго жил в Бразилии, Соединенных Штатах, других странах…

С немцами встретился в годы войны. Они приходили во двор с табуретками и меняли их на продукты, на то, кто что даст. Я им давал сухарики, мне их жалко было. Дома сухарики сушили и удивлялись, куда они подевались.

Зураб гордится внуком Васей, который знает не только русский, грузинский, но и английский в совершенстве.

— Во время встречи в Вашингтоне с Клинтоном Вася переводил с английского языка на русский язык и наоборот. Президент поразился его произношением и спросил:

— Ты что, Вася, в Англии учился?

А учился он в международной школе при ООН в Нью-Йорке…

* * *

В художественной школе Зураб не занимался. После семилетки поступать в техникум, где обучали живописи, по совету художников не стал. Зачем учиться в техникуме, когда первые шаги его поддержали профессора, такие как художник Уча Джапаридзе, любивший детские рисунки Зураба. В техникуме могли погубить природный дар, лишить индивидуальности. Уча рисовал сцены сельской жизни, хорошо ему знакомые с детства. Но известность и признание у власти принесли картины на "историко-революционные темы". Они выполнялись по заказу, приносили почет, положение в обществе, звание народного художника СССР. И достаток.

Другой друг дяди Георгия, график, театральный художник и живописец Серго Кобуладзе, народный художник Грузинской ССР, прославился перед войной. Тогда с необыкновенным размахом под патронажем Сталина по Советскому Союзу прошли празднества в честь Шота Руставели и его поэмы "Витязь в тигровой шкуре". Лучшие поэты переводили стихи с грузинского на все языки народов СССР, лучшие артисты исполняли поэму с эстрады и по радио, ученики заучивали отрывки из «Витязя». Серго проиллюстрировал роскошное издание поэмы.

Самым пожилым в компании художников был Давид Какабадзе — живописец, график, сценограф. И теоретик искусства. Он писал большие картины, вдохновляла его Имеретия. Десять лет Какабадзе прожил во Франции, прошел "парижскую школу", самую авангардную в то время. Ему пришлось, чтобы не прослыть чуждым социалистическому реализму, писать картины на темы индустриализации. Его хвалили за "новь социализма", большие "тематические картины".

На вопрос, помнит ли первый рисунок, Зураб ответил так:

— Маленький был, еще до школы. Однажды остался один в комнате, взял стул, стал на него и начал карандашами и красками рисовать на белой стене. На ней все поместилось — дома, солнце и луна, пароход и самолет, машины и повозки. Думал, придут взрослые, обругают. Пришли художники и стали говорить, пора Зурабу за масло браться. А я и не понял, о каком масле они говорят, сливочном или подсолнечном?

Рисовал больше, чем читал. Тем же занимался летом на каникулах, когда его с сестрой отправляли к бабушке в деревню. В школе оформлял стенную газету, писал лозунги, как все советские дети рисовал войну, красноармейцев… Летом ездил не только к бабушке, но и в пионерский лагерь. Перед тем как туда отправиться, Зураба впервые повели к портному.

— Я закончил класс с хорошими отметками. И отец пошил мне пиджак. Он был коричневого цвета. Я поехал в Сурами. Спали мы все в зале, там стояли наши кровати. Я повесил перед сном пиджак на спинку кровати. Утром просыпаюсь, нет пиджака. Украли. Даже не успел поносить.

* * *

Увлечение сына рисованием отец воспринимал как детскую забаву. Он очень хотел, чтобы Зураб пошел по его стопам, поступил на инженерный факультет, учился в Москве или в Ленинграде. Это ему самому не удалось, о чем всю жизнь сожалел. У Константина Ивановича дела шли хорошо. "Кадры решают все", "Техника в период реконструкции решает все", — лозунги Сталина пришлись по душе инженеру Церетели. Он день и ночь занимался «техникой» в первых рядах "кадров, решавших все". Когда по примеру донбасского шахтера Стаханова повсюду устанавливали производственные рекорды, в Тбилиси открыли "школу стахановского движения". Ее директором назначили Церетели. Если отбросить партийную риторику, то главное внимание уделялось в той школе НТО — научной организации труда, новым методам и технологиям. До войны организовали Всесоюзный трест по технике безопасности, контролировавший предприятия Закавказья. Главным инженером назначили Константина Ивановича. Он читал лекции в Политехническом институте.

Подобный курс вел в Москве Алексей Косыгин, будущий глава правительства РСФСР и СССР. Общность интересов свела коллег и переросла в доброе знакомство. Деловитость и доброжелательность Константина Ивановича притягивала к нему многих, сердца открывались жизнерадостному грузину. Пораженный гостеприимством Церетели, московский профессор оставил ему ключи от квартиры и уехал на Кавказ. В той квартире провел в столице весь отпуск Константин Иванович, вызвавший Тамару срочной телеграммой. Они погуляли в Москве, ездили в метро, обошли вокруг Кремля (ворота для посетителей были закрыты), увидели Манеж, из которого выезжали легковые правительственные машины. И не догадывались, что их сыну предстоит преобразить громадную Манежную площадь. Вернулись домой в то воскресенье, когда началась война.

* * *

После войны Константин Иванович с Косыгиным побывал в Гори, показал ему дом, где родился Сталин. И обратил внимание на тяжелое положение селения. Его обошло стороной внимание всесильного земляка. Каждый знал, здесь в семье сапожника Иосифа родился сын, поменявший грузинскую фамилию на русский псевдоним — Сталин. К тому времени всю страну этот человек застроил заводами и фабриками, новыми городами, победил Гитлера. А про малую родину забыл. Константину Ивановичу приходилось бывать здесь по делам шелкоткацкой фабрики. В Гори даже гостиницы не существовало. Воду брали из Куры. Местным жителям работать было негде. Все это происходило на родине вождя.

— Надо построить здесь крупный текстильный комбинат, — предложил Церетели. Показал для него место. Косыгину идея понравилась. Вскоре вышло постановление правительства о строительстве комбината. Вместе с цехами со временем появились водопровод, жилые дома, Дворец культуры, гостиница. И музей Сталина. Дом сапожника покрыли саркофагом, чтобы сохранить на века.

— Когда Сталин узнал обо всем, — он вызвал меня и говорит: Константин Иванович! Как хорошо вы сделали в Гори. Обеспечили людей работой. Комбинат построили. Даже гостиницы не было, теперь она есть.

Я ему все доложил и сказал, что Косыгин все сделал.

— Косыгин до вас ничего не сделал, это вы подействовали. Если бы таких Церетели было много, мы бы все жили хорошо. — И пригласил в комнату рядом с кабинетом, там угощал, там мы выпили грузинского вина.

По словам Константина Ивановича, в кабинете Сталина он бывал несколько раз. Преуспели в жизни и другие бывшие выпускники Политехнического института. Потому отец так хотел, чтобы сын поступал в институт. Тогда бы он ему смог помочь, ведь в Москве во всех министерствах служили инженеры, бывшие студенты Церетели.

* * *

Отнес Зураб аттестат в приемную комиссию Академии художеств. Быть может, Константин Иванович воспрепятствовал бы такому ходу событий, если бы не друг семьи Уча Джапаридзе. Профессор живописи не сомневался в одаренности сына инженера. А был он не только другом, но и ректором Академии художеств. Знали там абитуриента другие профессора, друзья, знакомые отца и дяди Георгия, Гиглы. На живописный факультет принимали семь студентов. Заявления подали 120 человек.

— Когда узнал об этом, — рассказал Константин Иванович, — мне стало дурно. Хотел ехать в Москву поездом на важное совещание, но сдал билет. Стал ждать результатов экзаменов. Волновался больше Зураба. Шестой в списке значилась наша фамилия. В Москву полетел, оттуда поехал в Ленинград. Там купил дефицитные книги по искусству в магазине на Невском проспекте, где директором был друг.

Много новых друзей появилось у Зураба 1 сентября 1952 года, когда начались занятия. В тот день познакомился с Тенгизом Мирзашвили, Гиви Кешелава, Котэ Челидзе, Нели Канделаки… Почти все зачисленные пришли с дипломом художественного техникума и выглядели в глазах первокурсника Зураба законченными мастерами. Ему казалось, что никогда не удастся рисовать так, как они…

— На третьем курсе так больше не казалось…

Студентам не выдавали в библиотеке книги и альбомы о творчестве живописцев, чуждых социалистическому реализму. К ним относили всех художников, оказавшихся в эмиграции, за исключением Репина. Чуть ли не врагами считались отечественные и западные авангардисты. Имена Малевича, Кандинского, Сезанна, Матисса, Ренуара, Ван-Гога замалчивались. Если называли, то лишь для того, чтобы внушить неприязнь. К чуждым направлениям относились все новые течения мирового искусства, начиная с импрессионистов. В противовес им славились советские художники, попавшие в «обойму», официальный список, одобренный ЦК партии. Эта «обойма» многократно поминалась в директивных статьях, на собраниях. Попавшие в узкий круг мастера удостаивались наград и премий, о них писали, им посвящали монографии. В «обойму» входили руководители Академии художеств СССР, Союзов художников СССР и РСФСР. Каждый из них заслужил, как правило, известность картинами на "историко-революционные темы", портретами Ленина, Сталина.

Церетели сел за парту академии, когда культ Сталина превосходил культ любого бога на земле. Все изучали новый труд вождя "Марксизм и вопросы языкознания", в котором диктатор пытался вывести "основной закон социализма". На лекциях изучалась "Краткая биография И. В. Сталина". Но и тогда в академии главное внимание уделялось специальности. На факультете Зураба, — рисованию и живописи. Можно было получить двойку на экзаменах по любому предмету, даже по истории КПСС. Но с двойкой по специальности грозило исключение.

За количеством не гнались, студенты были все на виду, наперечет, требования к ним предъявляли большие. Из стен академии выходили профессионалы. Учили мастера с именем. Одна часть преподавателей родилась на Кавказе, как ректор Уча Джапаридзе. В молодости ему пришлось поработать в институте истории, археологии и этнографии Академии наук Грузии, в отделе, изучавшем этнос — народ, нравы, обычаи, жилища, предметы быта… Темы, подсказанные этнографией, Уча поэтизировал, прослыв знатоком народной жизни.

Любовь к малейшим проявлениям грузинского национального характера, умение видеть красоту в самых обычных и будничных сценах, как считают исследователи, привил профессор Джапаридзе студенту Церетели. Он же спустя два года после окончания академии рекомендовал его на службу в тот самый институт, где сам в молодости занимался этнографией….

Профессор Аполлон Кутателадзе, которого Зураб также знал с детства, пробудил в нем интерес к родной природе, жанровой живописи. Аполлону, как многим живописцам, пришлось заняться "историко-революционной темой". Но эта сторона его творчества не заинтересовала студента, не желавшего множить композиции с участием вождей и "человека с ружьем".

Другая часть преподавателей состояла из русских профессоров. Они оказались в Тбилиси в силу разных обстоятельств, на Кавказе им пришлось жить и многим — умереть. Иосиф Шарлемань обучал студентов с 1922 года, когда образовалась Академия. Таким жестом коммунисты подавали добрый знак грузинской интеллигенции, давно мечтавшей о таком высшем учебном заведении. Шарлемань заведовал кафедрой графики и слыл прекрасным иллюстратором книг, знатоком старой Грузии. Он зарисовывал с натуры древние памятники, любил и изучал их как художник и ученый.

С момента основания Академии преподавал Евгений Лансере, прошедший парижскую школу в конце ХIХ века. Он входил в объединение "Мир искусства", прославился как иллюстратор "Хаджи Мурата" и «Казаков» Льва Толстого. Живя в Тбилиси, работал в институте этнографии на должности, которую спустя много лет после него занял Церетели.

"Кавказ был для меня полезен и в смысле освоения живописи, возможности работать много с натуры в условиях солнечного юга, я понял значение рефлексов, того рефлектирующего света, который окутывает предмет". Это понимание передал Лансере ученикам, от них оно перешло к Церетели. Он часто поминает "рефлексную живопись", «рефлекс», тончайший оттенок цвета, возникающий при падении на предмет света, отраженного от других объектов.

После революции Лансере чувствовал себя на Кавказе в большей безопасности, в некой близкой эмиграции. Вернулся в Москву только в 1934 году, когда был провозглашен принцип социалистического реализма. За право жить и получать заказы в столице заплатил "полотнами на темы Великой Октябрьской революции, в которых окончательно освободился от эстетики прошлого, чтобы войти в окружающую действительность". Так сказано о нем в посмертной монографии в 1948 году.

К числу русских профессоров, оказавшихся в Тбилиси не по доброй воле, принадлежал Василий Шухаев. Сюда он попал после сталинских лагерей и Магадана. Профессор прожил около 70 лет, когда произошла его встреча со студентом Церетели. В Петербургской академии художеств учился он у Кардовского. Искусствоведы считают, что именно Шухаев привнес в художественную школу Грузии высокую культуру рисунка, умение постигать характер натуры, ее индивидуальность, точно воспроизводить реальность. Он виртуозно владел техникой, слыл экспериментатором, знатоком тайн старых мастеров. Шухаев работал в разных жанрах, разными средствами — карандашом, сангиной, темперой, масляными красками… Он не писал картин на "историко-революционные темы", не воспевал рабочий класс и колхозное крестьянство. В его мастерской Зураб увидел пейзажи, натюрморты, портреты, о которых не писали в газетах. Картины и рисунки Шухаева выставлены в Москве в музее частных коллекций, в зале Святослава Рихтера. Великий музыкант ценил живопись художника, не попавшего в «обойму».

Шухаев из новичков сразу выделил Зураба, хотя тому казалось, что он рисует хуже других. В классе профессор не позволял себе оказывать ему больше внимания, чем другим. Но дома себе это позволял. Шухаев научил рисовать быстро, моментально схватывать характер, развил художественную память, обострил видение. Он заставлял рисовать, стоя спиной к натуре, по памяти. После третьего курса, благодаря профессору, Зураб больше не испытывал комплекса неполноценности, глядя на рисунки товарищей, закончивших техникум.

— Моим учителем в Академии был Шухаев, великий русский художник, великий рисовальщик, — не устает повторять благодарный ученик…

(Картины профессора на почетном месте выставлены в Московском музее современного искусства, основателем и директором которого стал его бывший студент.)

Шухаев не участвовал в массовых заплывах по руслу социалистического реализма. В Москве и Ленинграде о нем забыли. Но истинные знатоки, такие как Рихтер, знали ему цену. "Портрет молодого человека", "Портрет Цецилии Нейгауз", натюрморты, выставленные в музее частных коллекций, свидетельствуют, какие таланты оказались за бортом официального советского искусства.

* * *

Согласно формуле, выведенной Сталиным, советскому искусству надлежало быть "национальным по форме и социалистическим по содержанию". Нет ничего сложнее, чем пытаться охарактеризовать национальный характер, не легче описать национальную форму. Никто из профессоров не рассуждал на эти темы, ни грузины, ни русские. Становление национального художника происходило без слов, в общении с родиной, природой, народом.

Другое дело, когда речь заходила о "социалистическом содержании". Оно внушалось в образах заводов, фабрик, колхозных полей, рабочих и колхозников, детей в пионерских галстуках, юношей и девушек с комсомольским значком. В головы студентов с первого курса вдалбливались догмы "Краткого курса истории ВКП(б)". И вдруг, спустя год после поступления в академию, умирает автор "Краткого курса", чье имя вскоре без шума исчезло из всех программ и учебников. Но социалистический реализм как главный и единственный творческий метод советской живописи остался неколебим.

Каждое лето студенты попадали в райские уголки Грузии. Они рисовали портреты передовиков труда, сцены сельской и заводской жизни, пейзажи, учились изображать море, реки и леса… Ходили пешком, ездили на автобусах или лошадях, о машинах никто не мечтал. Так исколесили и обошли всю Грузию — Кахетию, Имеретию, Тушетию, Сванетию, Гурию, Аджарию, Абхазию…