Глава II.                               Канун опричнины.

                                        Глава II.

                              Канун опричнины.

     Вскоре после свадьбы с Марией Черкасской царь Иван составил новое духовное завещание, желая закрепить престол за детьми от первого брака, определить имущественное положение новой царицы и возможных ее детей[609]. Ввиду того, что наследнику престола царевичу Ивану едва исполнилось семь лет, Грозный приказал в случае собственной кончины образовать при царевиче регентский совет. Бояре-регенты принесли присягу на верность царевичам и царице Марье, а также скрепили подписями специальную запись, служившую приложением к царской духовной. Они поклялись не искать себе государя «мимо» наследника и управлять страной в полном соответствии с царской духовной[610]. В совет вошли главнейшие руководители правительства: удельный князь И. Ф. Мстиславский, бояре Данила Романович (Юрьев-Захарьин), Василий Михайлович (Юрьев-Захарьин), Иван Петрович (Яковлев-Захарьин), Федор Умного (Колычев), думные дворяне князья А. П. Телятевский, П. Горенский и думный дьяк А. Васильев[611].

     Состав регентского совета дает наиболее точное представление относительно перемен, происшедших в ближней думе  после опалы на Сильвестра и Адашева.

     Старомосковское боярство составило наиболее влиятельную часть регентского совета, но круг его представителей заметно сузился. Из ближней думы были устранены такие влиятельнейшие ее члены, как боярин М. Я. Морозов и И. В. Большой Шереметев. Наибольшие выгоды из переворота извлекла боярская фамилия Захарьиных. Из пятерых бояр, членов регентского совета, трое принадлежали к роду Захарьиных, а четвертый (Ф. И. Колычев) был их однородцем. Семейство Колычевых не играло сколько-нибудь заметной роли в боярской среде в период правления Сильвестра. Член регентского совета Ф. И. Колычев получил окольничество ко времени падения Рады в 1560 г., боярином же он стал через год-два. Таким образом, в Боярской думе он был совсем новым человеком[612].

     В состав ближней думы начала 60-х гг. вошли молодые друзья царя князья А. П. Телятевский и П. И. Горенский, но они не оказывали решающего влияния на правительственные дела. Оба начали карьеру в 50-х гг. и служили еще в январе 1559 г. оруженосцами (рындами) в царской свите[613].

    Основу новой правительственной коалиции составлял, как и в период после московского восстания, союз между удельно-княжескими элементами и старомосковской нетитулованной знатью. Поэтому пост официального руководителя регентского совета занял знатный удельный князь И. Ф. Мстиславский. Но с начала 60-х гг. союз старомосковского боярства с удельной знатью утратил прежнее значение. Группировка Захарьиных не допустила к участию в новой правительственной коалиции своих давних противников Старицких, обладавших наибольшим политическим весом среди всех удельных князей. Старицким принадлежало самое крупное удельное княжество, в думе их поддерживала многочисленная родня (князья Щенятевы, Куракины, Голицыны и т. д.) и приверженцы (князья Оболенские, Пронские). Показательно, что в состав регентского совета не вошел ни официальный глава Боярской думы удельный князь И. Д. Бельский, ни близкие к правительству удельные князья Воротынские. И только князь И. Ф. Мстиславский, фигура совершенно бесцветная в политическом отношении, был допущен в регентский совет. Устранение из ближней думы наиболее влиятельных удельных князей вызвало резкое недовольство удельной аристократии[614]. Образование удельной фронды явилось важнейшим фактором политической истории начала 60-х годов.

    Прямым следствием победы старомосковской знати было устранение из правительства наиболее авторитетных вождей титулованной знати:прославленного воеводы князя А. Б. Горбатого и руководителя Рады князя Д. И. Курлятева-Оболенского.

    В состав регентского совета был допущен только один представитель титулованных князей кравчий П. И. Горенский-Оболенский, но он был человеком совсем молодым и в смысле влияния далеко уступал своим старшим сородичам боярам Д. И. Немому, В. С. Серебряному, М. П. Репнину, Ю. И. Кашину и П. С. Серебряному, не вошедшим в ближнюю думу.

        Высшая титулованная знать не могла смириться с тем, что «молодые люди» Захарьины «истеснили» великие и знатные княжеские фамилии. Неудивительно, что с начала 60-х гг. титулованная аристократия оказывается в оппозиции к новому правительству.

        Крушение широкой коалиции разнородных боярских группировок, объединившихся в 50-х гг. вокруг Сильвестра, и захват власти Захарьиными положили начало глубокому конфликту между монархией и титулованной знатью, засевшей в Боярской думе. Субъективно весь конфликт был осознан Грозным как великая боярская «измена», как боярское «самовольство», которому царь противопоставил теорию самодовлеющей, неограниченной власти монарха[615].

* * *

        Одним из первых практических мероприятий правительства, пришедшего на смену Избранной раде, было образование Углицкого удельного княжества. Великий князь Василий III перед смертью распорядился выделить младшему сыну Юрию удельное княжение со столицей в Угличе. Во все время боярского правления и Избранной рады это его распоряжение не было осуществлено. Одной из причин тому была полная недееспособность князя Юрия, глухонемого от рождения. Для управления территорией удела был образован Углицкий дворец, который возглавлял в начале 50-х гг. И. Г. Выродков[616]. С. Б. Веселовский пишет, что князь Юрий так и не был отпущен на удел, а все управление его уделом осуществляли царские дьяки[617]. Но это неверно. Углицкий удел был образован по личному распоряжению Грозного тотчас после падения правительства Адашева в 1560 г. Как сообщает летопись, в августе 1560 г. царь «учинил» у князя Юрия «особно бояр и дворецкого и дияков и дворян и столников и стряпчих и всякых приказных людей, как довлеет быти всякому государьскому чину...»[618].  Углицкое удельное правительство возглавили знатный боярин князь И. А. Куракин, окольничий князь Д. С. Шестунов и дворецкий князь А. И. Прозоровский[619]. Границы удельного княжества были определены в соответствии с духовным завещанием Василия III. В состав удела вошли города Углич, Малый Ярославец, Калуга, Бежецкий Верх, Медынь, Кременск, Мещерск, несколько крупных сел под Москвой и множество волостей. «От себя» Грозный пожаловал брату город Брянск и приказал выстроить удельному князю двор в Кремле на месте дворов князей Ю. И. Дмитровского и М. Ю. Захарьина, подлежавших сносу[620]. Таким образом князь Юрий получил свою долю в Москве.

    Углицкий удел был крупнейшим удельным княжеством второй половины XVI века. По размерам он никак не уступал Старицкому уделу и далеко превосходил все прочие княжества.

    Какие причины побудили правительство реставрировать удельные порядки в центральных уездах государства? Несомненно, что подобной мерой царь желал прежде всего упрочить положение правящей династии. В правление Сильвестра удельная знать постепенно стала утрачивать роль противовеса по отношению к суздальской знати. С падением Избранной рады возникла удельная фронда. Правительство стремилось восстановить поколебленное равновесие и с этой целью образовало Углицкое удельное княжение. Ввиду полной недееспособности глухонемого князя Юрия всеми делами в уделе заправляло боярское правительство во главе с князем И. А. Куракиным, близким родственником княгини Е. Старицкой. Это правительство очень скоро было втянуто в политическую борьбу и поддержало удельную фронду в ее борьбе с монархией.

    Недаром в самые первые дни опричнины царь распорядился заточить в монастырь бывшего главу углицкого правительства князя И. А. Куракина. По утверждению Курбского, казни подвергся также углицкий дворецкий князь А. И. Прозоровский[621].

    Углицкое удельное княжество просуществовало не более трех лет и после смерти князя Юрия 24 ноября 1563 г. прекратило свое существование[622].

    Наибольшим и почти исключительным влиянием в ближней думе начала 60-х гг. пользовались бояре Захарьины. Одним из первых мероприятий, проведенных по их инициативе, было учреждение «особного» двора у наследника престола царевича Ивана и его брата царевича Федора. Царь распорядился строить для сыновей «особный двор» за день до смерти царицы Анастасии. Вскоре на дворе у царевиче был поставлен собор и учреждено «протопопствие» с соборным причтом. Грозный велел «делати церкви и хоромы спешно, чтобы детем своим в том дворе устроитися ранее»[623]. Для обслуживания дворца царевичей был образован особый штат чинов: ключники Сытного, Кормового и Хлебного дворце и т. д. (Интересно, что все дворовые люди, что «были у царевичев», оставались в годы опричнины в земщине и «государево жалованье имали в Большом приходе»)[624]. При царевичах была образована особая дума, в которую вошли дядья царевичей — бояре В. П. Яковлев и князь В. А. Сицкий[625]. Первый из них стал дворецким (гофмейстером) у наследника царевича Ивана[626].

    Образование особой думы при царевичах позволило 3ахарьиным взять в свои руки управление Москвой. (В предыдущие годы Москвой правила «семибоярщина», в которой несколько лет подряд первенствовали князья Шуйские. Когда в мае 1562 г. царь выступил в литовский поход, «ведать Москву» он оставил сыновей и с ними бояр Д. Р. и Н. Р. Юрьевых, В. М. Юрьева, В. П. Яковлева, князя В. А. Сицкого, окольничих И. И. Чулкова и В. И. Умного. Грозный поручил наследнику «по вестем во все городы о бережение к воеводам писати от себя, и всякие свои земские дела приказал делати сыну своему царевичу Ивану»[627]. Практически за восьмилетнего царевича столицей управлял бояре Юрьевы. В те же месяцы родня Юрьевых боярин И. П. Яковлев-Захарьин, будучи первым дворовым воеводой командовал царским полком в литовском походе[628].

    Важнейшие официальные документы начала 60-х гг. показывают, что Захарьины стали играть первостепенную роль как в управлении внутренними делами, так и в определении внешнеполитической программы. В. М. Юрьев после падения Адашева немедленно вернулся к дипломатической деятельности. Он принимал различных гонцов в 1561—1562 гг., вел ответственные переговоры с литовскими послами в ноябре 1563 — январе 1564 г.[629]. Как ближний боярин, В. М. Юрьев выдал на поруки арестованного князя И. Д. Бельского (март 1562 г.). Аналогичную миссию при освобождении удельного князя А. И. Воротынского (апрель 1563 г.) и члена Избранной рады Шереметева (март 1564 г.) исполнял боярин И. П. Яковлев-Захарьин[630]. Боярин Д. Р. Юрьев играл важную роль в дворцовом управлении. Он возглавлял Большой дворец, а в 1562 г. стал заведовать также Тверским дворцом[631].

    Одним из следствий победы Захарьиных явилась широкая раздача думных чинов представителям старомосковских нетитулованных родов. Боярством были пожалованы Л. А. Салтыков-Морозов, М. И. Вороново-Волынский, Ф. И. Умного, Н. Р. Юрьев-Захарьин, В. В. Морозов (1560—1562), Ф. И. Сукин (к 1561 г.), В. П. Яковлев (к 1562 г.) и т. д. Окольничими стали М. М. Лыков, П. П. Головин, М. М. Тучков-Морозов, А. А. Бутурлин, М. П. Головин, В. И. Умного, И. И. Чулков (1560—1562 г.)[632]. Все эти пожалования имели четко выраженную направленность. Боярами стали последние из Захарьиных, еще не имевшие высшего думного чина, а также их приверженцы и родня[633].

    В тот же период доступ в Боярскую думу получили лишь единичные представители титулованной княжеской знати. Чин боярина получили однородец царского свояка Сидского князь И. Ф. Хворостинин, дядя думного дворянина Горенского князь Ф. М. Черный-Оболенский, отец думного дворянина Телятевского князь П. И. Телятевский и т. д.[634]

    Захарьины постарались упрочить свое влияние в Боярской думе, а также и в приказном аппарате управления. Прежде всего они добились возвращения из многолетней ссылки Н. А. Фуникова-Курцева, подвергшегося преследованию со стороны Сильвестра. Получив думный чин казначея, Курцев возглавил центральное государственное ведомство Казенный приказ (ранее 9 февраля 1561 года)[635].

    Правительство щедро вознаградило еще одного противника Сильвестра дьяка И. М. Висковатого. Дьяк получил думный чин печатника и стал главным помощником Н. А. Курцева в Казенном приказе[636]. Свою деятельность в Казне Висковатый начал с «реформы» печати. 3 февраля 1561 г. старая «меньшая» великокняжеская печать была заменена большой печатью, украшенной символом самодержавия: «орел двое-главной, а середи его человек на коне, а на другой орел же двоеглавной, а середи его инърог»[637].

    Новое правительство, по-видимому, произвело основательную чистку приказного аппарата. В главном военном ведомстве, Разрядном приказе, место старого опытного дьяка И. Е. Цыплятева занял И. Т. Клобуков, родня знаменитого осифлянина В. Топоркова-Клобукова[638]. Около 1562 г. дьячество получил А. Я. Щелкалов, обязанный первыми успехами своей карьеры, скорее всего, покровительству со стороны Сукиных[639].

     Казначей Ф. И. Сукин был одной из самых колоритных фигур в среде дворянской служилой бюрократии. Под его начальством начинал службу А. Ф. Адашев. Ловкий, пронырливый делец, Сукин управлял Казенным приказом на протяжении 15 лет, держась на поверхности при всех правителях. Во время суда над Сильвестром дядя казначея старец Мисаил Сукин энергично поддерживал домогательства Захарьиных. Придя к власти, Захарьины отблагодарили семью Сукиных. В начале 1560 г. Ф. И. Сукин получил чин окольничего, а в конце года был произведен в бояре. Пожалование высшего думного чина выходцу из худородных провинциальных дворян было столь же беспрецедентным случаем в политической жизни начала 60-х гг., как и аналогичное пожалование Ф. Г. Адашеву в предыдущем десятилетии. Согласно позднейшим преданиям, Сукины не раз писали доносы («доводили») на неугодных царю бояр, да и «в приказе, что хотели, то делали». Путем темных махинаций они составили крупное состояние. Сукины были типичными деятелями новой формации. Их стремительное возвышение было симптомом усиления влияния приказной бюрократии.

     Новая роль приказной бюрократии, служившей послушным орудием монархии, вызывала крайнее раздражение титулованной знати, «вельмож», отстаивавших старинное право Боярской думы на управление страной. Курбский язвительно осмеивал царя за его доверие к приказным бюрократам из поповичей. Писарям русским, утверждал он, «князь великий зело верит, а избирает их не от шляхетского роду, ни от городна, но паче от поповичей или от простого всенародства а то ненавидячи творит вельмож своих»[640].

    К числу приказных людей «из поповичей» принадлежали думные люди Ф. И. Сукин, Н. А. Фуников-Курцев и т. д.[641]

    Защитник старины, выходец из старой дьяческой фамилии Т. Тетерин высказывал не менее резкие суждения о значении приказной бюрократии. Царь больше не верит боярам, писал Тетерин М. Я. Морозову, «новые доверенные люди верники-дьяки, которые его половиною кормят, а другую половину собе емлют, у которых дьяков отцы вашим (боярам Р. С.) отцам в холопстве не пригожалися, а ныне не только землею владеют, но и головами вашими торгуют»[642].

* * *

    Кружок Адашева с его программой дворянских реформ исчез с политической арены, но объективные тенденции, определявшие его деятельность, по-прежнему влияли на политическую жизнь страны. Поэтому новое правительство продолжало политику предыдущего десятилетия в некоторых сферах и, в частности, в сфере земельной политики.

    В начале 60-х гг. правительство подготовило новое Уложение о княжеских вотчинах, которое служило прямым продолжением указа 15 мая 1551 года. Боярская дума утвердила новое Уложение 15 января 1562 г., видимо, после дебатов. Высшее духовенство было вовсе отстранено от обсуждения Уложения, поскольку новый закон противоречил земельным интересам церкви.

    По сравнению с адашевским приговором начала 50-х годов новый указ ограничивал крупнейшее княжеско-вотчинное землевладение более последовательно и полно. Существенным образом менялись самый объем и действенность ограничений. Отныне княжатам вовсе запрещалось продавать и менять свои «старинные» родовые вотчины. Все сделки подобного рода объявлялись незаконными. Княжеская вотчина, проданная сыну боярскому «опричь» братии и племянника вотчича, подлежала конфискации в пользу казны. Подвергались конфискации также все без исключения вымороченные вотчины княжат. При наличии наследников только в женской линии княжеские вотчины также переходили в казну. «Великие» вотчины, завещанные князем-вотчинником жене или отданные за дочерями и сестрами в приданое, отчуждались с известным вознаграждением, земельным и денежным. Даже ближайшие родственники по мужской линии (братья и племянники, исключая сыновей) могли наследовать старинные княжеские вотчины лишь по царскому указу: «и государь того посмотря, по вотчине и по духовной и по службе, кому которую вотчину напишет, велит указ учинити»[643].

       Ограничения, установленные приговором 1551 г., впервые получили силу обратного действия в 1562 г. По новому указу, все княжеские вотчины, приобретенные «иногородцами» (!) путем покупки или с приданым «после» великого князя Василия III и за 15—20 лет до приговора, т. е. в период боярского правления 1533—1547 гг., отчуждались в казну без всякой компенсации[644]. Все княжеские вотчины, приобретенные аналогичным образом за 5—10 лет до приговора, т. е. в период действия закона 1551 года с 1552 по 1556 гг., отчуждались безденежно или за известную компенсацию по усмотрению правительства[645]. Пересмотру не подлежали лишь сделки на княжеские и прочие вотчины, заключенные в 1557—1562 гг. Причиной подобного любопытного исключения были, возможно, земельные мероприятия, проведенные правительством в 1556 г. в связи с упорядочением военно-служилой системы землевладения и проверкой владельческих прав на земли. Результаты «землемерия» 1556 г. не подвергались пересмотру: закон о конфискации различных категорий вотчин (княжеских и др.) не распространялся на период после «землемерия» (1557—1562 гг.), и вся практика этого периода признавалась законной.

   Как мы видим, только в начале 60-х гг. Боярская дума вынуждена была согласиться на проверку владельческих прав и отчуждение в казну крупных земельных владений, незаконно приобретенных в годы боярского правления и частично в годы Избранной рады. Однако совершенно неясно, в какой мере правительству удалось добиться осуществления на практике принципа «обратного действия» Уложения 1562 г. Любая попытка правительства разрубить одним взмахом спутанные нити земельных отношений, как они сложились после смерти Василия III, нарушала громадную массу материальных интересов феодального сословия, что неизбежно должно было оказать воздействие на все последующие политические коллизии, включая опричнину.

    Пересмотр прав на княжеские вотчинные земли, незаконно приобретенные в 1533—1556 гг., затронул интересы как титулованной знати, так и «новых землевладельцев», располагавших денежными богатствами для покупки земель. К числу таких «новых землевладельцев» принадлежали боярство, богатейшее дворянство, приказная бюрократия, купечество и, наконец, церковь.

    Формально Уложение 1562 г. не содержало специального пункта о церковном землевладении. Но по существу оно ограничивало возможности дальнейшего роста земельных богатств монастырей[646]. Выморочные княжеские владения, а также вотчины, оставшиеся без ближайших наследников, доставались прежде, по общему правилу, монастырям. Теперь все они были объявлены исключительной собственностью казны. Поскольку Уложение не содержало формального запрета земельных пожертвований монастырям, церковь сохранила множество лазеек для обхода поземельных законов.

    При разработке нового земельного законодательства правительство исходило из такого кардинального факта, как дробление и упадок крупнейшего привилегированного землевладения. Дробились уделы и «великие вотчины», принадлежавшие многочисленным потомкам местных княжеских династий. Имея в виду громадную задолженность и прогрессирующее разорение княжеско-вотчинного земледелия, правительство стремилось предотвратить переход княжеских вотчин в руки церкви и «новых землевладельцев» из средь: богатого дворянства и купечества. Оно прямо и недвусмысленно заявило, что казна является единственной наследницей недвижимых имуществ потомков удельных династий.

    Нет сомнения, что приговор о княжеских вотчинах 1562 г противоречил интересам, в первую очередь, титулованной боярской знати. Приговор ограничивал родовое землевладение всех без исключения «служилых князей», в том числе князей Ростовских, Мосальских и т. д. Фамилии этих последних не упоминались в поземельном Уложении начала 50-х годов[647]. Еще более важное значение имел тот факт, что в начале 60-х гг. ограничению впервые подверглось не только вотчинное землевладение суздальской знати, но и землевладение высшей удельной аристократии. В тексте приговора указаны фамилии князей Воротынских, Одоевских, Трубецких[648].

    В земельном законодательстве начала 60-х гг. получили точное отражение взаимные отношения различных группировок правящего боярства. Единственной категорией крупнейшего привилегированного вотчинного землевладения, не затронутой никакими ограничениями, оказалось землевладение старомосковской нетитулованной знати. Причиной тому было преобладание в новом правительстве группировки Захарьиных, представляющей старомосковскую знать. Распространение ограничений на некоторые крупнейшие удельные княжения страны показывало, что значение удельной знати в новой правительственной коалиции резко упало.

    Новое земельное законодательство вызвало решительный протест со стороны такого идеолога княжеской аристократии, каким был князь А. М. Курбский. Опальный боярин подчеркивал полную преемственность земельной политики царя Ивана и прежних великих князей Ивана III и Василия III. Курбский обвинял Грозного в истреблении суздальской знати и разграблении ее богатств и недвижимых имуществ. «Уже не токмо единоплемянных княжат, влекомых от роду великого Владимера, различными смертьми поморил еси, и движимые стяжания и недвижимые, чего еще был дед твои и отец не разграбил, но и последних срачиц» (лишил. — Р. С.), — писал Курбский[649]. Гневные жалобы Курбского с очевидностью показывали, насколько глубоко меры против княжеско-вотчинного земледелия задели интересы феодальной знати.

    Земельные мероприятия начала 60-х гг. получили идейное обоснование в знаменитых письмах Грозного к Курбскому. Царь доказывал необходимость реформ ссылками на старину и изображал дело так, будто он лишь возрождает земельные законы Ивана III и Василия III. В пылу полемики он утверждал, что старые земельные уложения были «разрушены не кем иным, как Сильвестром. Этот последний будто бы стал раздавать боярам «великие вотчины» и села, «еже дед нашего великого государя уложением, которые вотчины у вас (бояр. — Р. С.) взимати и которым вотчинам еже несть потреба от нас (царя. — Р. С.) даятися, и те вотчины ветру подобно роздал неподобно, и то деда нашего уложение разрушил, и тех многих людей к себе примирил»[650].

    Критика земельной политики Сильвестра и, в особенности, критика, злоупотреблений боярского правления звучал исключительно актуально в тот момент, когда предприняты были попытки отчуждения княжеско-вотчинных земель, незаконно приобретенных различными лицами в период боярского правления и Избранной рады.

    По существу, правительственные мероприятия в области землевладения были продиктованы теми же интересами, которые вызвали к жизни реформы Адашева. Не прекращавшаяся на протяжении десятилетия кровопролитная и изнурительная война истощила среднее и мелкое дворянство. Дворяне пытались поправить дела за счет крестьянства. Но государевы подати росли быстрее, нежели помещичьи оброки, и при разделе прибавочного продукта крестьян все большая доля доставалась казне. Проблема дворянского оскудения приобрела в 60-х гг. исключительную остроту. Дворянство громко требовало от казны новых земель, и самодержавие не осталось глухим к этим требованиям. Не имея свободных земель, казна вынуждена была пускать в поместную раздачу государственные земли, а в некоторых случаях даже дворцовые вотчины. Но в центральных уездах этих земель было мало. Чтобы пополнить поместные фонды, правительство вынуждено было издать указы против княжеско-вотчинного землевладения.

    По содержанию земельные указы начала 60-х гг. служили прямым продолжением продворянских реформ Адашева 50-х годов. Однако Грозному претил откровенно дворянский характер адашевских реформ. В своих писаниях Грозный выступает как адепт самодержавной монархии. В соответствии с этим в земельных законах начала 60-х гг. эгоистические стремления монархии, на первый взгляд, полностью превалируют над заботами о скудеющем дворянстве.

    В полемике с Курбским царь самым недвусмысленным образом обвинял Адашева и его друзей в том, что они привели в «самовольство» и «супротисловие» бояр, «честию мало вас (бояр. — Р. С.) не с нами (царем. — Р. С.) ровняюще, молодых же детей боярских с вами (боярами. — Р. С.) честию подобяще...»[651]. Приведенные строки во многих отношениях представляются поразительными. Грозный упрекает Избранную раду за заботу о дворянстве и за возвышение дворян. Подобный упрек объясняется отчасти аристократическими предрассудками царя и его новых сподвижников, отчасти тем, что после отставки Адашева монархия столкнулась с возникшей в среде дворянства фрондой. Ядро ее образовали члены продворянского кружка Адашева и их приверженцы в дворянском ополчении и приказном аппарате.

* * *

    Попытки ограничения княжеского землевладения в пользу казны и постепенное оттеснение удельной знати от кормила власти вызвали серьезное недовольство в среде высшей титулованной аристократии. Выступление княжеской фронды против правительства Захарьиных возглавили удельные князья.

      В самом начале 60-х гг. власти заподозрили в измене удельного князя В. М. Глинского, двоюродного дядю царя. В свое время Захарьины участвовали в свержении правительства Глинских в 40-х гг., чего последние никогда им не простили[652].

      По настоянию Захарьиных князь В. М. Глинский был арестован в июле 1561 г.[653] В конце того же месяца он подписал крестно-целовальную грамоту и был освобожден из-под стражи[654]. В «проклятой» грамоте боярин признавал, что «преступил» перед царем и обязался без ведома последнего не «ссылатися ни человеком, ни грамотами» с королем Сигизмундом и панами польскими и литовскими, не приказывать к ним никаких вестей. Всех людей, которые «учнут» с ним «думати о литовской посылке и отъезде»,, удельный князь обязался немедленно «поимати, да поставити... перед своим государем». То же самое он должен был сделать с любым литовским лазутчиком, который прибудет к нему «с грамотами или с речами» из-за рубежа[655]. Глинский обещал не отъезжать в уделы к братии царя Ивана, не приставать к лиходеям «в здешней ли земле или в уделех», выдать правительству любого человека, который будет говорить ему «лихо» на царя и его семью. Опальный князь обязался «не проносити никому» царской «думы» и тех речей, которые он услышит во дворце[656]. Правительство опасалось, что князь В. М. Глинский «пристанет» к Старицким удельным князьям, главным соперникам Захарьиных со времени династического кризиса 50-х годов. Можно догадываться, что Глинский через свою родню боярина князя Немого не раз «износил» Старицким царскую думу[657].

    Первое столкновение правительства с удельной фрондой имело мирный исход[658]. Но вскоре в среде удельных князей возник более серьезный заговор. Возглавил его близкий родственник царя князь Д. И. Вишневецкий, владетель Белевского удельного княжества[659]. Вишневецкий был одним из самых деятельных защитников внешнеполитического курса Адашева, главной целью которого была война с татарами и турками. Он участвовал во всех походах на Крым в 1558— 1559 гг., позже был послан «на государство» в Черкасы, где предполагалось образовать под эгидой России вассальное государство. Оно должно было объединить западные черкесские племена и стать оплотом в борьбе против турок и татар[660]. Вишневецкий выехал в Пятигорск в феврале 1560 г., но пробыл там недолго. Царские послы утверждали позже, будто Грозный свел своего вассала с государства «из Черкас» за то, что тот «учал жити в Черкасех не по наказу»[661]. Покинув Пятигорск, Вишневецкий уехал на Днепр, откуда послал гонцов в Литву. В письме к Сигизмунду Вишневецкий объяснял отъезд на Русь тем, что хотел «годне» служить господарю и Речи Посполитой, «справы того неприятеля (московита. — Р. С.) выведавши»[662].

    Король счел благоразумным принять объяснения строптивого вассала и 5 сентября направил ему охранную грамоту на въезд в Литву. Но Вишневецкий не спешил вернуться на родину. Положив королевский лист в карман, он уехал на Русь. В ноябре 1561 г. белевский удельный князь явился в Москву, где назревали важные события[663].

    Попытки правительства ограничить удельное и княжеское вотчинное землевладение вызвали противодействие со стороны удельной знати. Утверждению нового поземельного Уложения решительно воспротивилось официальное руководство Боярской думы в лице Бельского и Воротынских. Как раз в период обсуждения Уложения в думе (январь 1562 г.) правительство Захарьиных отдало приказ об аресте главы думы князя И. Д. Бельского. В течение трех последующих месяцев первый боярин думы содержался под стражей на Угрешском дворе в Москве. Все его имущество и двор были опечатаны, удельное княжество отобрано в казну[664]. В ходе следствия Бельский был изобличен в заговоре и подготовке побега в Литву. При аресте у него были найдены охранные грамоты на въезд в Литву, подписанные королем Сигизмундом.

    Во время розыска Бельский во всем повинился и признал, что изменил государю, «с Жигимонтом Августом королем есми ссылался и грамоту есми от неба себе опасную взял, что мне к нему ехати, и хотел есми бежати...»[665]. Несмотря на признание Бельского следствие по его делу вскоре зашло в тупик. Слишком много высокопоставленных лиц оказалось замешано в заговоре. Среди подозреваемых оказались такие лица, как Вишневецкий. Причастность этого авантюриста к заговору не вызывает сомнения. Бельский получил тайные грамоты из Литвы к январю 1562 г. Обмен письмами с королем должен был отнять не менее одного-двух месяцев. Следовательно, тайные переговоры начались никак не позднее ноября — декабря 1561 г. Но как раз в это время в Москву приехал Вишневецкий, уже имевший охранные грамоты от короля.

     Нити измены тянулись в Белевское удельное княжество и, возможно, в другие, более крупные уделы. В такой ситуации правительство сочло благоразумным вовсе прекратить расследование. Согласно официальной версии, у Бельского не было сообщников, помимо трех незнатных дворян: Н. В. Елсуфьева, И. Я. Измайлова и Б. Ф. Губина-Маклакова[666]. Стрелецкий голова Елсуфьев имел поместье в Белой неподалеку от литовской границы. По просьбе Бельского он составил для него подорожную роспись до границы («тот ему и дорогу на Белую выписывал»)[667]. При обыске подорожную изъяли, так что вина Елсуфьева была неопровержимо доказана. Воспользовавшись этим, власти постарались представить дело так, будто именно стрелецкий голова «подговорил» первого боярина бежать в Литву[668]. Таким образом» ответственность была возложена на третьестепенных участников заговора. Они стали «козлами отпущения» и подверглись суровому наказанию. Измайлова и Губина били кнутом на торгу, а затем сослали в заточение в Галич. Стрелецкому голове Елсуфьеву урезали язык.

    Сам Бельский избежал наказания благодаря заступничеству Боярской думы и высшего духовенства. 20 марта 1562 г. он был освобожден из-под ареста на поруки. За Бельского поручилась «в первую руку» группа влиятельных членов Боярской думы и во «вторую руку» более сотни княжат, дворян и приказных. В их числе были князья Оболенские (бояре Ю. И. Кашин, М. П. Репнин и Ф. М. Оболенский; дворяне В. Б. Тюфяка и Д. Ф. Шевырев); князья Ярославские (боярин И. М. Троекуров, а также Л: И. Засекин); боярин князь П. И. Микулинский-Тверской; Стародубские князья (Ф. И. Татев, Ф. И. Пожарский); князь В. В. Волк-Ростовский; старомосковская знать боярин В. В. Морозов, В. П. Ховрин-Головин и И. Ю. Грязной-Ховрин, И. Ф. Воронцов, У. И. Данилов и т. д.[669]. Поручители отвечали за опального своими головами. В случае его отъезда они должны были заплатить казне также 10 тысяч рублей денег. В апреле 1562 г. за Бельского торжественно поручился митрополит Макарий и все высшее духовенство[670].

    В специальной грамоте Бельский клятвенно обязался не возобновлять попыток отъезда в Литву, обещал не сноситься с королем Сигизмундом и своею литовской братией князьями Слуцкими «ни человеком, ни грамотой», не принимать иноземцев и не «приказывати» с ними никакого «слова» за рубеж.

    Важное значение имели обязательства Бельского, касавшиеся его взаимоотношении с другими удельными князьями. В них угадываются опасения правительства насчет удельно-княжеской фронды в целом. Первый боярин думы обязался не «приставать» ни к одному из удельных князей. Он обещал немедленно выдать правительству любое лицо, замыслившее «государьское лихо». Самым примечательным был, пожалуй, тот пункт грамоты, который запрещал Бельскому непосредственно сноситься с удельными князьями, «дружить» с их боярами и думными людьми[671]. Запрет имел в виду фрондирующих удельных князей Старицких, Воротынских, Вишневецких и т. д. После прихода к власти Захарьиных Старицкое удельное княжество стало естественным центром притяжения всех оппозиционных сил. Воротынские князья были крайне недовольны земельным законодательством, ограничившим их родовое землевладение. Владетель Белевского княжества Вишневецкий закончил все приготовления к отъезду в Литву. Правительство подозревало, что нити заговора ведут в Старицу, Воротынск, Белев и старалось расколоть удельную фронду.

    Бельский и некоторые другие фрондирующие удельные князья поддерживали связи со своей влиятельной литовской родней. Пролитовская ориентация удельной фронды вызывала у московского правительства особую тревогу, и тревога эта усилилась с началом русско-литовской войны.

    В первых выступлениях удельной фронды участвовали ближайшие родственники царя, двоюродный дядя В. М. Глинский и племянник И. Д. Бельский. Не удивительно, что правительство пыталось разрешить возникший кризис, не прибегая к крутым мерам. И все же правительству не удалось избежать открытого столкновения с удельной фрондой[672]. Толчком к столкновению послужило бегство в Литву удельного князя Д. И. Вишневецкого. В апреле 1562 г. белевский князь был послан на Днепр для того, чтобы «делать недружбу» татарам и литовцам[673]. Оказавшись на Днепре, Вишневецкий бежал в Литву с 300 людьми и отрядом казаков. Изменник пытался силой увести с собой четыре сотни запорожских казаков, но те отбились и ушли на Русь[674].

    Царь Иван узнал об отъезде Вишневецкого, будучи в Можайске, в тот момент, когда русская армия закончила все приготовления для похода в Литву. Отъезд удельного князя, прекрасно осведомленного о военных планах Москвы, грозил нарушить все расчеты московского командования. 31 июля царь получил первые вести о Вишневецком, а 5 сентября выехал в Москву[675]. Опасаясь новых измен со стороны удельных князей, правительство решило сокрушить удельную фронду. Через два дня после приезда в столицу царь вызвал с южной границы и арестовал удельных князей боярина и слугу М. И. Воротынского и его брата А. И. Воротынского[676].

    Воротынские играли видную роль в правительстве Избранной рады. Один из членов этой семьи входил в состав ближней думы[677]. Во время династического кризиса 1553 г. Воротынские выступили на стороне Захарьиных[678]. В начале 50-х гг. царь пожаловал князю М. И. Воротынскому высший титул боярина и слуги. Подобного титула не имел ни один из удельных владык. В думе слуга князь М. И. Воротынский уступал честью разве что Бельскому и Мстиславскому. С первых лет Ливонской войны Воротынский, как старший и самый знатный из северских князей, не раз возглавлял оборону всей южной границы от татар.

    Раздоры между царем и Воротынскими возникли после падения Избранной рады. Передают, что на князя А. И. Воротынского царь держал «гнев великой» со времени своей свадьбы в 1561 году[679]. Причиной раздора был, вероятно, вопрос о выморочной трети Новосильско-Одоевского удельного княжества, перешедшего после смерти князя В. И. Воротынского (1553 г.) в руки его вдовы княгини Марьи. Земельное Уложение 1562 г. начисто лишало двух младших братьев Воротынских права на выморочный «жеребей», включавший лучшие земли удела. Естественно, что Воротынские не желали с этим мириться и, вероятно, попытались провалить новый закон при обсуждении его в Боярской думе. По-видимому, в тот момент «князь Михайло (Воротынский. — Р. С.) государю погрубил», что стало одной из причин царской на него опалы[680]. В силу знатности и влиятельного положения в Боярской думе Воротынские стали подлинными руководителями удельной фронды наряду с Вишневецким и Бельским.

    Правительство подозревало, что Воротынские участвовали в заговоре Вишневецкого и опасалось их отъезда в Литву. Опасения эти были тем более основательны, что Новосильско-Одоевское удельное княжение расположено было на самой литовской границе. В Литве были прекрасно осведомлены о причинах опалы на М. И. Воротынского. Прошло пять лет, и гетман Ходкевич в тайной грамоте напомнил удельному князю, что тот едва не погиб из-за своей «удельной отчизны», подошедшей у границы от Москвы под «панство» короля[681].

    Для осуждения князей Воротынских правительство использовало донос княжеской челяди. В царском архиве хранился «сыскной список и роспросные речи боярина князя Михаила Ивановича Воротынского людей 71-го году»[682].

    Вследствие доноса князь М. И. Воротынский и вся его семья были сосланы на Белоозеро и заключены там в тюрьму[683]. Опальному боярину разрешено было взять с собой 12 слуг и 12 черных мужиков и «женок». На содержание семьи опального князя отпускалось ежегодно около 100 рублей[684]. Брата «слуги» князя А. И. Воротынского власти сослали в Галич на посад «в тын»[685].

    Тотчас после Полоцкого похода Боярская дума ходатайствовала за Воротынских, но смогла добиться помилования лишь для князя А. И. Воротынского, младшего из братьев. За удельного князя поручились видные руководители думы князь И. Д. Бельский и князь И. Ф. Мстиславский, бояре князья А. И. Нохтев-Суздальский, Д. И. Немого, Ю. И. Кашин и М. П. Репнин Оболенские, а также А. Д. Басманов и И. Я. Чеботов, большая группа княжат и дворян. Сумма поручительства определялась в 15 тысяч рублей[686].

    Главным результатом суда над братьями Воротынскими была ликвидация Новосильско-Одоевского удела. С арестом удельных владык царь «вотчину их Новосиль и Одоев и Перемышль и в Воротынску их доли велел взяти на себя»[687]. Есть все основания полагать, что, освободив князя А. И. Воротынского, правительство не вернуло ему его доли в удельном княжестве. 20 апреля 1563 г. А. И. Воротынский вышел из тюрьмы, а в мае царь Иван ездил в Воротынск, Одоев Старый и Перемышль и осматривал перешедшие в казну удельные города[688]. Примерно через год-два после освобождения князь А. И. Воротынский ушел в Троицко-Сергиев монастырь и вскоре умер[689].

     Ликвидация крупнейшего родового княжения Воротынских должна была послужить предостережением для всей удельной фронды и оппозиционной части Боярской думы.

     Выступление удельных князей в начале 60-х гг. явилось симптомом глубокого раздора между правительством Захарьиных и высшей титулованной знатью, сохранявшей значительные позиции в Боярской думе. Через полтора месяца после ареста Воротынских царь подверг опале князя Д. И. Курлятева-Оболенского, некогда члена Избранной рады, вождя оппозиции в думе. После изгнания Сильвестра Курлятев был сослан в Смоленск, а еще через полгода получил полную отставку[690]. Официальная летопись глухо упоминает о том, что он был пострижен за «великие изменные дела», но в чем состояли эти дела, не разъясняет. Некоторые сведения на этот счет сообщает один любопытный, документ, присланный в царский архив по личному распоряжению Грозного. В описи архива об этом документе сказано следующее: «Коробочка 187... да тут же грамота княж Дмитреева Курлятева, что ее прислал государь, а писал князь Дмитрей, что поехал не тою дорогою; да и списочек воевод смоленских, в котором году сколько с ними было людей»[691]. На первый взгляд, оправдательная грамота смоленского воеводы Курлятева, заехавшего не той дорогой, имела маловажное, даже пустяковое значение. Но помимо видимого содержания, эта грамота имела в глазах царя еще какой-то особый смысл, иначе он не стал бы посылать ненужную бумагу в архив с наказом хранить ее наряду с прочими важными документами.

    Упоминание в описи двух загадочных документов по делу Курлятева вызывает несколько недоуменных вопросов. Зачем сосланному в Смоленск Курлятеву понадобилось оправдываться перед царем за то, что он поехал не тою дорогой?[692]

Куда мог заехать опальный боярин, если иметь в виду, что Смоленск стоит на самом литовском рубеже? Для какой цели царю нужны были сведения о воеводах, служивших в Смоленске до Курлятева, о численности их вооруженных свит и т. д.? Все эти вопросы получают объяснения в том случае, если предположить, что во время пребывания в Смоленске Курлятев предпринял попытку уйти за рубеж в Литву, но был задержан и оправдался тем, что заблудился. То обстоятельство, что он «заблудился» со своим двором и вооруженной свитой, вызвало особое подозрение у правительства и служило уликой против опального. Недаром царь приложил к «делу» Курлятева список смоленских воевод, «в котором году сколько с ними было людей» и велел хранить его вместе с отпиской боярина.

    Предположение об отъезде вполне объясняет тот факт, что Курлятев, посланный в Смоленск на год, в действительности пробыл там очень недолго и до истечения срока был смещен с воеводства.                                      

    В начале 60-х гг. спасения в Литве искали глава думы Бельский, князья Вишневецкий и Курбский, Заболоцкий и т. д. Курлятев скомпрометировал себя больше, чем все эти лица, вместе взятые, и следовательно, в его попытке спастись за рубежом нет ничего удивительного.

    Измена боярина Курлятева и его неудавшаяся попытка отъезда в Литву имела исключительно важное значение, имея в виду его выдающееся положение в Боярской думе. Правительство не решилось сразу же расправиться с ним. Только раскрытие заговора Бельского и отъезд Вишневецкого побудили царя рассчитаться с ненавистным вождем боярской партии, главным сподвижником Сильвестра. По летописи, царь велел заточить Курлятева в монастырь еще в октябре 1562 года[693]. Однако летописное известие расходится с показаниями других источников. Еще в начале XVII века в государственном архиве хранилось подлинное дело о ссылке Курлятева б монастырь: «Столпик, а в нем государева грамота от Троицы из Сергиева монастыря к Москве, к дияку к Ондрею Васильеву, да другая ко князю Дмитрею Хворостинину, да к дияку к Ивану Дубенскому, писана о князе Дмитрее Курлятева, как велено ево вести в монастырь к Спасу на Волок... иных столбцов нет лета 7071-го году»[694]. Из текста государевой грамоты следует, что царь отдал приказ о заточении Курлятева во время поездки на богомолье в Троицу. Но, начиная с осени 1562 г. и до весны 1563 г., царь только однажды был в Троице; а именно, после полоцкого похода 26 мая 1563 г.[695]. Видимо, судьба Курлятева была окончательно решена после совещания царя с Макарием в Троице весною — летом 1563 года.

    Будущий опричный воевода князь Д. И. Хворостинин отвез Курлятева и его старшего сына Ивана в один из отдаленных монастырей на Ладожском озере. Жена Курлятева и две его дочери княжны были пострижены в Оболенске, родовом гнезде князей Оболенских, и оттуда увезены в Челмогорский монастырь в Каргополе[696]. Заточение Курлятева и его семьи вызвало крайнее негодование среди знати в Боярской думе. Сообщая о повелении царя постричь Курлятевых, князь Курбский восклицает в сердцах: «неслыханное беззаконие! Силою повеле, всеродне, сиречь со женою и с сущими малыми детками, плачющих вопиющих, а по коликих летех подавлено их всех»[697].

    Репрессии против руководства Боярской думы — князей И. Д. Бельского и «слуги» М. И. Воротынского и расправа с одним из подлинных вождей Избранной рады князем Д. И. Курлятевым углубили раскол между монархией и аристократической Боярской думой.

* * *

    Мирные отношения между Россией и Крымом установились далеко не сразу, несмотря на многочисленные миролюбивые заверения обеих сторон[698]. Литовские дипломаты в Крыму прилагали отчаянные усилия к тому, чтобы побудить хана к новым набегам на Русь. Эта цель была достигнута с помощью богатейших «поминок» и подкупа ханских советников. В начале июля 1562 г. хан напал на московскую Украину[699]. Правда, вторжение носило характер простой демонстрации. В походе участвовало не более 15 тысяч всадников. Никогда прежде хан не «прихаживал» на Русь «в такове мале собрание», — отметил русский летописец[700]. Татары простояли у стен Мценска три дня, а затем спешно отступили в степи.