Глава 38 СУМЕРКИ ВЕКА (1571–1595)

Глава 38

СУМЕРКИ ВЕКА

(1571–1595)

Объединение с союзниками нанесло величайший ущерб республике, из этого опыта мы можем извлечь определенные полезные выводы. Во время войны расторопность и готовность поймать случай крайне важны, а для морской войны крайне необходимо выходить в море в начале апреля… Ошибка — заключать союз с правителями настолько могущественными, что мы обязаны считаться с их желаниями… мы должны рассчитывать больше на свои собственные силы, чем на силы союзников, поскольку союзники пекутся о своих собственных интересах, а не об интересах всей лиги. Также главнокомандующий не должен быть государем, он должен быть человеком, которого можно наградить или наказать… Наконец, тому, кто не имеет хорошей перспективы полностью или в достаточной степени уничтожить врага, лучше посоветовать искать с ним мира; но если война неизбежна, лучше перенести войну во вражеский стан, чем отсиживаться в обороне.

Джакомо Фоскарини, генерал-капитан, — сенату. Осень 1572

«Расторопность и готовность поймать случай»: для Венеции после Лепанто это могло означать только одно. Их славная победа должна быть немедленно доведена до конца. Нельзя давать туркам ни отдыха, ни времени перевести дух; их нужно преследовать и снова навязать им битву, прежде чем у них будет возможность восстановить свои подорванные силы, и пока союзники все еще имеют стимул двигаться вперед. Это было обращение, которое Венеция предложила на обсуждение своим испанским и папским союзникам; но ее доводы те пропустили мимо ушей. Предположительно дон Хуан Австрийский тайно согласился и был бы только рад поспешить, чтобы успеть до зимы; но у него были приказы Филиппа, которым он не мог не повиноваться. По условиям лиги, союзные силы должны были снова собраться весной; до тех пор дон Хуан должен был распрощаться с союзниками. Он вернулся со своим флотом в Мессину, куда они прибыли 1 ноября.

К весне 1572 года венецианцам стало ясно, что интуиция их не подвела. Испания, как обычно, увиливала и мешкала, выдвигая одно возражение за другим. Папа делал все возможное, чтобы побудить испанцев к действиям, но он уже был болен и 1 мая скончался. С его смертью лигу покинул боевой дух. Наконец, потеряв надежду на помощь испанцев, Венеция решила самостоятельно предпринять экспедицию, к которой добровольно присоединился Маркантонио Колонна с эскадрой папских галер. Только тогда испанцы были вынуждены действовать. Они не желали остаться в стороне, если будет одержана еще одна победа. Филипп больше не возражал, и в июне дон Хуан Австрийский наконец получил позволение присоединиться к своим союзникам.

Флот соединился у Корфу и направился на юг в поисках врага. С некоторым беспокойством союзники узнали, что за восемь месяцев, прошедших после Лепанто, Селим сумел построить новый флот из 150 галер и восьми галеасов — эти последние были новшеством для турок, на которых, очевидно, произвело сильное впечатление, насколько блестящее применение этим кораблям нашел дон Хуан Австрийский при Лепанто. Однако прошел слух, что корабельные плотники, осознававшие участь, которая их ожидала, если им не удалось бы завершить работу в установленный султаном срок, были вынуждены использовать сырую древесину; что пушки были отлиты поспешно и многие из них непригодны для использования; и что насильно завербованные на службу после ужасных потерь при Лепанто команды почти не обучены. Было маловероятно, что они доставили бы союзникам большие трудности. Главной задачей было навязать туркам сражение.

Так в действительности и оказалось. Флоты встретились у Модоны — в течение 250 лет это была одна из основных венецианских факторий в Пелопоннесе, пока ее не отнял султан в 1500 году, — и сразу же турки укрылись в гавани. Союзники погнались за ними, заняли позицию прямо у входа в гавань, у Наварино (современный Пилос) и стали ждать. Модона, как им было известно, не могла долго обеспечивать флот таких размеров. Гористая местность была бесплодна, дороги отсутствовали; все снабжение могло осуществляться лишь с моря. Казалось, нужно просто подождать и враг будет вынужден выйти из укрытия, а затем последовало бы повторение битвы при Лепанто.

Но снова надежды Венеции были разрушены; и снова причиной тому стали испанцы. 6 октября дон Хуан внезапно объявил, что он не может дольше оставаться в греческих водах и возвращается на запад. Фоскарини, ошеломленный, спросил о причине и, когда принц дал неубедительный ответ, что его запасы провианта подходят к концу, сразу же предложил снабдить его провизией из собственных припасов и, если это необходимо, приказать, чтобы из Венеции доставили еще. Но дон Хуан, несомненно действуя согласно новым приказам из Испании, был непоколебим. Колонна его поддержал. Фоскарини должен был признать, что его флот не был достаточно большим, чтобы противостоять туркам в одиночку. Он кипел от ярости при мысли об упущенной возможности, но, не имея выбора, отдал приказ возвращаться.

Всю зиму венецианский посол убеждал короля Филиппа. Турки, доказывал он, стремились к мировому господству; они постоянно расширяли свои владения в течение почти пятисот лет и продолжали захватывать новые территории; чем дольше им позволить наступать, тем более сильными и неодолимыми они станут; это долг короля перед христианством — и перед самим собой, если он желает сохранить свой трон, — взяться за оружие и не складывать его, пока труд, столь блистательно начатый при Лепанто, не будет полностью завершен. Но Филипп не хотел слушать. Он ненавидел Венецию и не доверял ей; он исполнил свой долг в том, что касалось турок, в прошлом году, и с немалым успехом; после такого разгрома должно пройти какое-то время, пока враги вновь поднимут голову. Между тем он целиком занят восстанием Вильгельма Молчаливого в Нидерландах. Он же не жалуется и не упрашивает Венецию помочь ему с его проблемами; он не видит причины, почему он и дальше должен помогать ей справиться с собственными трудностями.

Но в эти же зимние месяцы король Франции, Карл IX, был также занят, строя козни против Филиппа в трех различных областях. В Нидерландах он оказывал всю возможную поддержку восстанию. В Средиземноморье он маневрировал с целью добиться контроля над Алжиром, и, возможно, именно его происки послужили причиной того, что Филипп отозвал дона Хуана из Наварино. В Венеции и в Константинополе его послы упорно трудились, чтобы добиться мира между султаном и республикой. К весне их усилия увенчались успехом. Венеция не желала мира. Особенно после Лепанто она делала все возможное, чтобы сплотить лигу и убедить своих союзников присоединиться к ней в всеобщем наступлении, которое с божьей помощью должно было бы закончиться только в самом Константинополе. Но республика потерпела неудачу. Филипп был откровенно не заинтересован, как и новый папа Григорий XIII. Брошенная союзниками, республика слишком хорошо зная, что продолжать войну в одиночку означало навлечь новые нашествия турок в Адриатику и, по всей вероятности, захват Крита и ее последней крепости в Леванте. Венеции ничего не оставалось, кроме как принять условия, которые ей были предложены. 3 марта 1573 года соглашение было подписано. Венеция брала на себя обязательство, помимо прочего, платить султану по 300 000 дукатов в течение трех лет и отказаться от всех притязаний на Кипр.

Во владениях его католического величества раздавались вопли ужаса и отвращения. В Мессине взбешенный дон Хуан Австрийский сорвал знамя лиги с верхушки мачты и поднял испанский флаг. Насколько прав был Филипп, говорили его подданные, что не доверял этим венецианцам; они обязательно предали бы его, раньше или позже. Все было так, как если бы победа при Лепанто никогда не была одержана.

На самом деле так и было. Несмотря на все ликование, веселье и шум, а также создание великой легенды о Лепанто, которая сохранилась по сей день, истина заключается в том, что одно из самых прославленных морских сражений, как оказалось, не имело какой-либо долговременной стратегической важности. Но те, кто сокрушался громче всех, могли винить только себя.

Правление дожа Альвизе Мочениго началось с двойного несчастья: провала экспедиции 1570 года и потери Кипра. Затем был триумф Лепанто, который мгновенно поднял дух венецианцев от полного упадка до уровня экзальтации, возможно не имеющей себе равных на протяжении всей истории республики. Старому дожу довелось править и во время еще одного взрыва народного ликования, и во время катастрофы, которая была еще страшнее, чем предыдущая, прежде чем его короткое, но богатое событиями правление подошло к концу.

Первым из этих событий был визит двадцатитрехлетнего короля Франции Генриха III, который посетил Венецию в июле 1574 года. Обстоятельства были, мягко говоря, необычными. Только в феврале этого года — благодаря интригам своей матери, Екатерины Медичи, — Генрих был коронован королем Польши. В мае, однако, неожиданно умер его старший брат, Карл IX, и Генриха срочно вызвали в Париж, где его ждала корона Франции. Опасаясь недовольства своих польских подданных — службе которым он посвятил свою жизнь всего три месяца назад, — он бежал из своего нежеланного королевства переодетым и под покровом темноты (на случай необходимости прихватив с собой бриллианты из польской короны, которые оценивались в 300 000 экю) и не останавливался до тех пор, пока не добрался до империи. Оттуда, после недолгого пребывания в Вене с императором Максимилианом, он отправился в Венецию.

Со времени заключения сепаратного мира с султаном и последующего отдаления от Испании и империи отношения Венеции с Францией приобрели первостепенную важность; и венецианцы, никогда не упускающие возможности устроить зрелище, решили устроить Генриху такой прием, который он запомнил бы надолго. В Маргере, на материке, короля встретили шестьдесят сенаторов в малиновых бархатных одеяниях; оттуда на флотилии позолоченных гондол Генриха доставили в Мурано, где его ожидал почетный караул из шестидесяти алебардщиков, одетых в сделанную специально для этого случая форму, содержащую национальные цвета Франции, а также сорок юных потомков самых знатных семейств Венеции, которые были личной свитой Генриха во время его визита. Его торжественный въезд в город был запланирован на следующий день; тем же вечером, однако, он сумел незаметно ускользнуть, завернувшись в черный плащ, чтобы тайно попутешествовать по каналам.

На следующее утро дож Мочениго торжественно прибыл в Мурано, и два правителя вместе по воде отправились в Лидо, где прошли под триумфальной аркой (для этого случая сконструированной Палладио и расписанной Веронезе и Тинторетто) и вошли в церковь Сан Николо для торжественной мессы.[263] После окончания службы они снова вступили на парадную барку и проплыли через Бачино и вверх по Большому каналу к палаццо Фоскарини, которое, вместе с соседним палаццо Джустиниани, было задрапировано малиновым бархатом с золотым шитьем и лазурным шелком, вышитым лилиями в честь молодого короля Франции. В течение следующей недели дни и ночи напролет Генриха очаровывали. Все законы, ограничивающие потребление предметов роскоши, были временно отменены; венецианскую аристократию поощряли надевать самую роскошную одежду, самые дорогие драгоценности. Проводились пиры и парады, представления актеров, танцоров и акробатов. Французского короля сделали почетным членом сената, и он присутствовал на одном из заседаний. Прибыли стеклодувы из Мурано и выставили свои изделия под его окнами. Он призвал Тициана, которому тогда было девяносто семь лет, и позировал для Тинторетто. Он даже улучил время, в один из немногочисленных свободных моментов, чтобы воспользоваться благосклонностью самой популярной венецианской куртизанки, Вероники Франко — выбранной, как говорили, после старательного просмотра альбома миниатюр, который специально для этого королю показала синьория. Но венецианцы также были твердо намерены показать ему, что они живут не только ради красоты и удовольствий. Однажды рано утром они проводили его в Арсенал, чтобы показать киль заложенного корабля. Тем же вечером, на закате, они привели его обратно: там был тот же самый корабль, спущенный на воду со стапеля, готовый к действиям — полностью оснащенный, полностью вооруженный и полностью обеспеченный провиантом.

Только ближе к концу визита дож Мочениго, который призвал короля якобы для того, чтобы подарить ему некую редкую книгу, начал говорить о политике. Лепанто, сказал он, действительно был славной победой; но результатом стал дальнейший рост и так уже подавляющего могущества Испании; и для всех разумных государств Европы это должно стать поводом для сожаления. Он искренне верит, что Франция, в настоящее время заслуженно восстановившая былое величие, могла бы сделать все возможное, чтобы обуздать амбиции короля Филиппа. Что до религиозного вопроса во Франции — только два года назад произошла Варфоломеевская ночь: это, естественно, Венеции не касается, но дож надеется, однако, что его величество позволит ему выразить пожелание, чтобы под властью нового монарха Франция вернулась на путь милосердия и разумной терпимости. Такая политика хорошо служила на благо его собственной республики; только таким образом, как он осмеливается предполагать, можно обеспечить мир и стабильность.

Генрих был уклончив; как бывший глава католической партии во Франции, он вряд ли мог вести себя по-другому. Вскоре после этого, после прощального роскошного пира, король покинул город, дож лично сопровождал его до Фузины. Но Генрих никогда не забывал Венецию, радушный прием, который ему оказали, исключительно венецианское сочетание красоты и деловитости, утонченности и мудрости. Когда он попрощался со своими новыми друзьями, одарив их богатыми подарками в благодарность за гостеприимство — огромный бриллиант для дожа, тяжелую золотую цепь для хозяина палаццо, в котором он жил, Луиджи Фоскарини, — и дож, и Фоскарини, и их сограждане знали, без всякого сомнения, что их деньги были потрачены с толком.

Однако, если бы король Генрих мог снова посетить Венецию ближе к концу следующего года, или в 1576-м или 1577 году, он увидел бы совершенно другой город — город, в котором затихли радостные крики и праздничный шум, уступив место холодному и зловещему молчанию. С Пьяццы исчезли толпы людей; вокруг Риальто и Мерчерии лавки были заперты и закрыты ставнями. В Венецию пришла чума.

Это была эпидемия, столь же внезапная и ужасающая, как и разразившаяся свыше двухсот лет назад, она проникла во все уголки города и во все слои общества. Два знаменитых врача из Падуи, приглашенные официальными provveditori di Sanita,[264] оказались бесполезны. Вскоре старый Лаццаретто был переполнен больными, а новый — теми, чей диагноз еще не был установлен; несколько старых галеонов были отбуксированы на середину лагуны и поспешно превращены в дополнительные изолированные госпитали, обеспеченные пищей, лекарствами, свежей водой, врачами и священниками. Так как население вымерло или бежало, Венеция стала походить на покинутый жителями город. Постоялые дворы и гостиницы закрылись; суды перестали работать, поскольку судьи, адвокаты и те, кто мог бы судиться, искали убежища на материке. В тюрьмах осталось мало живых. Только дож, его синьория и сенат продолжали исполнять свои обязанности, хотя число действующих сенаторов уменьшалось с угрожающей скоростью. Осенью 1576 года, в отчаянной попытке предотвратить дальнейшее распространение чумы, все выжившие жители города были заперты в своих домах на целую неделю; но эта мера не достигла результата. Наконец, с приходом зимы, распространение болезни постепенно пошло на убыль; но только следующим летом, в воскресенье, 21 июля 1577 года, правительство осмелилось официально объявить о том, что эпидемия закончилась.

Чума унесла жизни около 51 000 венецианцев, и в том числе Тициана. Население города, которое в 1563 году составляло около 168 000 человек и к 1575 году выросло приблизительно до 175 000 человек, в 1581 году составляло только 124 000 человек. Вряд ли оставался хоть один венецианец, который не потерял бы близкого родственника; более того, многие семьи вымерли полностью. Даже теперь опасались, что официальное объявление искушает судьбу и что в любой момент могут прийти известия о еще одной вспышке болезни. Но Венеция не замедлила вознести благодарность за спасение: на острове Джудекка уже начала строиться новая большая церковь, порученная государством величайшему из живущих архитекторов Венеции Андреа Палладио — церковь Христа Спасителя, Иль Реденторе. Там, ежегодно и до конца республики, в то самое третье воскресенье июля, присутствовали на торжественной мессе дож и синьория; даже в наши дни это событие все еще ежегодно празднуется.[265]

Альвизе Мочениго не дожил до завершения строительства церкви. Он умер — естественной смертью — 4 июня 1577 года и был похоронен в церкви Санти Джованни э Паоло, где его надгробие можно увидеть в середине западной стены между надгробиями двух дожей Мочениго, Пьетро и Джованни, правивших незадолго до него. Неделю спустя после его смерти был избран преемник — герой Лепанто и самый прославленный из живущих венецианцев, Себастьяно Веньер, которому был восемьдесят один год. Вспыльчивый, непреклонный и остро осознающий свои выдающиеся достижения — вступив в должность, он сразу издал распоряжение, обязавшее всех аристократов, которые сражались при Лепанто, в течение недели носить красные мантии, — Веньер правил только один год; но этот год принес еще одну катастрофу с еще более ужасными последствиями, чем даже чума. Уже в 1574 году, вскоре после отъезда Генриха III, во Дворце дожей случился серьезный пожар, уничтоживший залы коллегии и сената и часть личных апартаментов. Теперь, 20 декабря, последовал второй большой пожар, гораздо хуже первого. Зал Большого совета и зал голосования были полностью уничтожены. Работы Гварьенто, Беллини и более поздних мастеров — Тициана, Тинторетто и Веронезе — погибли в огне; и хотя двое последних могли написать новые картины для восстановленных комнат, утрата была невосполнима. Более того, повреждения были так велики, что некоторые из наиболее выдающихся архитекторов того времени, и среди них сам Палладио, решительно настаивали, что все здание нужно разрушить и построить вместо него новый дворец в более классическом стиле; мы можем быть только благодарны, что восторжествовал разум, и всего за восемь месяцев величайшая в мире постройка светской готической архитектуры была тщательно восстановлена.[266]

Когда дож Веньер, который во время пожара отказывался покинуть Дворец дожей, умер спустя менее трех месяцев,[267] Большой совет — собравшийся, согласно венецианской традиции, чтобы выбрать избирателей, — был вынужден провести заседание в Арсенале. Только когда был определен сорок один избиратель, они смогли собраться в одной из неповрежденных комнат Дворца дожей для тайного совещания. 18 марта 1578 года их выбор пал на некоего Николо да Понте восьмидесяти семи лет от роду, он был значительно старше, чем даже его предшественник. У него за плечами была безупречная служба республике, которую он представлял не только на Тридентском соборе, но и в Риме, где у него была незавидная задача оправдываться перед папой за сепаратный мирный договор Венеции с султаном. К счастью, за семь лет его правления не возникло дипломатических сложностей такого масштаба. И только одна проблема, представляющая скорее личный интерес, чем какую-либо историческую важность, достойна упоминания. Она касается одной из немногих венецианских романтических героинь, чье имя все еще помнят: Бьянки Каппелло.

Бьянка была ослепительно красива и происходила из старого венецианского семейства. В 1563 году, в возрасте пятнадцати лет, она сбежала с бедным флорентийским банковским служащим, Пьетро Бонавентури, который был ее соседом в приходе Сан-Апонал. Ее разгневанный отец выдвинул обвинение, Совет десяти назначил официальное расследование, и прокуроры коммун объявили юную пару преступниками и назначили цену за их головы. Оказавшись в безопасности во Флоренции, однако, Бьянка скоро начала жалеть о своем импульсивном решении. Родители Пьетро, с которыми они вынуждены были жить, не могли себе позволить держать слуг, а Бьянка не имела привычки вести домашнее хозяйство, а также ухаживать за свекровью, прикованной к кровати. Поэтому, в общем, было неудивительно, что, случайно попавшись на глаза Франческо, распутному сыну великого герцога Козимо де Медичи, она уступила его домогательствам и вступила с ним в любовную связь, которая обещала быть несравнимо более приятной — и полезной, — чем жизнь с семейством Бонавентури.

Так как ее любовник был уже женат — на угрюмой набожной эрцгерцогине Иоанне Австрийской, — Бьянка вскоре оказалась в центре скандала, даже большего, чем тот, что она вызвала в Венеции. Тем временем, не обращая внимания на гнев своего отца, Франческо сделал ее мужа своим придворным и даже безуспешно пытался через посредничество флорентийского дипломатического представителя в Венеции и папского нунция добиться для нее амнистии и примирения с родителями. Затем, в 1574 году, умер герцог Козимо; и почти тогда же, но при менее торжественных обстоятельствах — его убили в уличной драке, возможно, с ведома Франческо, но вряд ли по его прямому приказу — скончался Пьетро Бонавентури. Теперь Франческо был великим герцогом Тосканским. Он немедленно поселил Бьянку во дворце по соседству со своим собственным и в течение следующих четырех лет демонстрировал ее всей Флоренции как свою признанную любовницу, что глубоко унижало меланхоличную Иоанну, которая находила утешение в еще более долгих и частых молитвах.

Тем не менее великая герцогиня не была окончательно покинута мужем; весной 1578 года она умерла при родах. Меньше чем через два месяца, 5 июня, Франческо и Бьянка поженились — хотя из-за необходимости соблюдения траура прошел еще год, прежде чем о браке было объявлено публично. Соответственно только в июне 1579 года великий герцог отправил особого посла к дожу да Понте, сообщив ему о своем браке и добавив особую просьбу: Венеция могла бы выразить свое удовольствие и радость по поводу бракосочетания Франческо, объявив его жену дочерью республики. Эта просьба была повторена во втором письме, от самой Бьянки, в котором она радовалась укреплению связей между Венецией и Тосканой, которое, без сомнения, принесет ее брак, и выражала решимость полностью соответствовать тем ролям, которыми она одинаково гордится: любящая супруга великого герцога и верная дочь светлейшей (Serenissima) республики.

Столь быстрое возвышение объявленной вне закона до самого высшего титула, который республика могла пожаловать женщине, могло бы вызвать множество вопросов. Однако сенат почти без колебаний дал свое одобрение, одновременно возведя отца и брата Бьянки в звание cavaliere и сделав их членами высокопоставленной делегации, возглавляемой патриархом Аквилеи, которая должна была представлять республику на столь долго откладываемом торжестве бракосочетания во Флоренции в следующем октябре. В свою очередь, юная великая герцогиня была верна своему слову, в течение следующих восьми лет никогда не забывая о своем венецианском происхождении и не упуская возможности посодействовать интересам родного города.

Но у нее и у ее мужа были враги во Флоренции, и самым опасным из них был ее деверь Фердинандо де Медичи, кардинал с четырнадцати лет, который, за неимением у Франческо детей мужского пола, считал себя наследником престола. Бьянка все еще не могла подарить своему мужу сына, и это было для нее источником постоянного беспокойства. Один раз, в 1576 году, она пошла на притворную беременность и роды и утверждала, что ребенок, которого тайно принесли к ней в покои, ее собственный. Но ее муж обнаружил обман; теперь, десять лет спустя, она попыталась повторить ту же хитрость, но план снова не удался. Это была ее последняя попытка: еще до конца следующего года она и ее муж скончались.

То обстоятельство, что Франческо и Бьянка умерли внезапно, в расцвете сил, в течение двух дней друг за другом, и, несмотря на взаимное недоверие между братьями, кардинал Фердинандо тогда действительно наносил им визит, неизбежно привели к обычным сплетням и подозрениям. Ходили слухи об отравленном фруктовом пироге, который, как думали некоторые, приготовил Фердинандо, но другие придерживались мнения, что, наоборот, пирог состряпала сама Бьянка для своего деверя. Согласно этой последней версии, недоверчивый кардинал осознанно испытал его на Франческо, при этом охваченная ужасом Бьянка, увидев агонию мужа, схватила свой собственный кусок пирога и проглотила его, это был жест гибельного отчаяния. Кто-то с радостью предпочтет поверить в такую шекспировскую denouement (развязку); однако нужно признать, что при вскрытии трупов, которое Фердинандо немедленно приказал провести в присутствии членов семьи Бьянки, а также всех придворных врачей, не было обнаружено ни следа яда. Причиной обеих смертей, как полагают в настоящее время, почти наверняка была малярия.

Хотя новый великий герцог немедленно сообщил венецианцам о «самой прискорбной двойной потере», которую он перенес, он не позволил похоронить свою невестку вместе с ее мужем. Вместо этого ее тело было завернуто в саван и брошено в общую могилу. Он также приказал, чтобы герб ее семьи стирали, где бы он ни находился, и заменяли гербом первой жены Франческо, Иоанны. Траур был запрещен — так же, из уважения к чувствам Фердинандо, поступили и в Венеции.

Во Флоренции такое мелочное проявление мести, как ни печально, но, по крайне мере, понятно. В родном городе Бьянки это было непростительно. Бьянка заслуживала лучшего. Но сограждане венецианцы никогда ее не забывали; и приятно писать, что дом, где она родилась и провела детство, по соседству с Понте Сторто в приходе Сан-Апонал — один из красивейших уголков Венеции — все еще имеет именную табличку в ее память.

Когда Бьянка Каппелло умерла в октябре 1587 года, дож Николо да Понте уже два года был в могиле. Однако мы немного потревожим его покой и упомянем о еще одном событии, происшедшем во время его правления, которое, будучи незначительным само по себе, было важной и зловещей чертой политической жизни Венеции в тот период: растущее могущество и уменьшающаяся популярность Совета десяти.

Как помнят читатели, Совет десяти первоначально был создан как временный комитет общественной безопасности для борьбы с последствиями неудачного заговора Баймонте Тьеполо в июле 1310 года. Предполагалось, что совет просуществует два с половиной месяца; в тот момент, о котором мы говорим, он существовал уже несколько столетий, за это время став важной частью венецианского правительственного механизма. Важной, но вместе с тем не вполне органичной: с самого начала Совет десяти отказался полностью приспосабливаться к венецианской конституционной системе. Эта система имела форму пирамиды: дож — синьория — коллегия и сенат — Большой совет. Совет десяти, однако, всегда оставался в стороне — нелогичное, аномальное образование с исключительными полномочиями, которые в крайнем случае оно могло использовать, чтобы прекратить волокиту, чтобы обойти долгие дискуссии сената, принимать свои собственные решения и немедленно приводить их в действие. Обычные дела, политические или военные, финансовые или дипломатические, проходили по обычным каналам, с обычными оговорками и проволочками. Срочные вопросы или дела, требующие особой секретности или деликатного подхода, могли, минуя коллегию, попадать прямо в Совет десяти, который был уполномочен действовать по собственному усмотрению, производить платежи из тайных фондов, и даже давать секретные инструкции венецианским дипломатам, отправляющимся за границу. Сфера компетенции совета десяти охватывала все, что касалось государственной безопасности и охраны порядка, — и границ его полномочий практически не существовало.

Имея такие полномочия, удивительно, что, по крайней мере в основном. Совет десяти использовал свое огромное могущество так мудро, — особенно если учесть, что ему нечасто требовалось отчитываться за свои действия перед высшей властью. На деле, однако, удавалось избежать злоупотреблений главным образом благодаря его внутренним ограничениям и противовесам. В совет избирали на один год, вновь избираться бывшие члены имели право только по прошествии года. Два члена одной семьи никогда не могли избираться в совет одновременно. Руководящая роль никогда не принадлежала одному человеку, но триумвирату глав совета — capi, который менялся каждый месяц и членам которого на время пребывания у власти были запрещены все социальные контакты с внешним миром, чтобы они были недоступны для слухов или подкупа. Продажность наказывалась смертью. В заключение — очень важный момент, о котором слишком часто забывают, — в совет, помимо десяти избранных членов, также входили дож и синьория, увеличивая его фактическую численность до семнадцати человек.

Но постепенно становилось ясно, что даже семнадцати членов не всегда достаточно. Мы уже видели, что при необходимости принятия важного решения Совет десяти просил Большой совет избрать zonta — дополнительный орган, состоявший из сенаторов, которые присоединялись бы к десяти для обсуждения особых вопросов. Эти zonte значительно укрепляли власть Совета десяти, уменьшая влияние оппозиции в других советах; но поскольку Совет десяти усиливался, его члены контролировали все больше государственных дел, другие, более традиционные органы управления постепенно теряли свое значение, и это им, естественно, не нравилось. Первые признаки этого недовольства появились еще в 1457 году, когда Совет десяти справедливо обвинили в превышении полномочий, поскольку они приказали сместить с поста дожа Франческо Фоскари. Одиннадцать лет спустя их полномочия были детально ограничены до решения «наиболее деликатных вопросов» — «cose segretissime». Однако эта формулировка оставляла множество лазеек, и деятельность Совета десяти не была заметно ограничена.

Даже, скорее, напротив. Беспокойная история Венеции конца XV века и первой четверти XVI давала все больше и больше поводов для избрания zonte, пока в 1529 году мера, к которой изначально прибегали редко и в исключительных случаях, не стала общепринятой системой, и был провозглашен постоянный состав zonta, состоявший из пятнадцати главных должностных лиц государства. Восемь лет спустя было предпринято новое и еще более противоречащее конституции действие: расширенный Совет десяти начал назначать подкомиссии, прямо подотчетные только ему. Первым из них был орган, известный как борцы с богохульством (Esecutori contra la Bestemmia), который специально занимался борьбой с безнравственностью — в чем преуспел не более, чем все другие организации такого рода; но за ним в 1539 году последовало введение института трех государственных инквизиторов (Inquisitori di Stato), что пробудило в душах многих здравомыслящих венецианцев серьезные опасения. Объявленная цель этого органа — укреплять государственную безопасность — была вполне понятна. Король Франции и король Испании содержали настоящую армию шпионов по всей республике, продажа секретов которым стала обычным и прибыльным делом. Чтобы выжить, Венеция полагалась на дипломатию, а поэтому очевидно, что такую опасную торговлю надо было прекратить. Но когда стало ясно, что трое государственных инквизиторов, хотя формально и подотчетных Совету десяти, были специально облечены теми же полномочиями, которыми обладал и сам совет, и, в частности, имели право проводить расследование и выносить приговор без предварительного согласования с дожем, люди начали задаваться вопросом, не станет ли подобное лечение хуже болезни.

Это был вполне уместный вопрос, но он остался без ответа, и Совет десяти продолжал фактически править Венецией, явно не обращая внимания на свою практически всеобщую непопулярность. Затем, в 1582 году, произошли два случая, которые если и не подорвали могущество совета, то несомненно поколебали его уверенность. Первый из них касался некоего Андреа да Лацца, прокуратора Сан Марко, которого совет особенно желал видеть в числе пятнадцати членов zonta, но Большой совет упорно отказывался его избирать. Взбешенный этой неудачей, в ответ Совет десяти увеличил на одного человека количество прокураторов, входящих в него по праву, и выбрал на эту должность да Лацца, но на это решение Большой совет также наложил вето.

Второй случай касался драки в Лидо, когда компания молодых аристократов оскорбила местную девушку и была немедленно атакована шайкой местных молодчиков bravi. Бравые драчуны, вышедшие победителями из стычки, сразу же подали жалобу в Совет десяти, который выслушал их благожелательно; причем настолько, что когда на следующий день юные аристократы, придя в себя, тоже подали жалобу, им не уделили внимания. Тогда они обратились в кварантию (Совет сорока), которая встала на их сторону, отменив решение Совета десяти.

На следующих выборах zonta Большой совет выразил свое неодобрение позиции Совета десяти, согласившись утвердить только двенадцать кандидатов вместо утверждаемых обычно пятнадцати, и в декабре предпринял решительную попытку определить раз и навсегда, точно, что именно относится к секретным вопросам, упомянутым в законе 1468 года. Это было бесполезно: чем больше обсуждался вопрос, тем более невозможно становилось его решить. 1 января 1583 года трое неутвержденных членов снова были выставлены на выборы, но снова безуспешно, и от принципа zonta отказались с молчаливого согласия. В результате могущество Совета десяти до некоторой степени уменьшилось, но основная проблема так и не была решена: Совет десяти был странным образованием, так было всегда, и в этом заключалась его сила. Никакие ограничения никогда не смогли бы втиснуть его в рамки конституции, где для него не было места. Сокращенный до своей обычной численности, Совет десяти присмирел и на некоторое время ограничил свою деятельность теми вопросами, в которых его полномочия не вызывали сомнений. Совет десяти продолжал вызывать страх; но он утратил большую часть уважения, которым некогда пользовался, и уже никогда не восстановил его полностью.

Сомнительно, смог бы старый Николо да Понте, которому было уже далеко за девяносто, оказать большое влияние во время этой пробы сил между Большим советом и Советом десяти. Он быстро слабел. Из-за его склонности дремать во время дискуссий в коллегии уже возникла необходимость построить что-то вроде барьера перед его троном, чтобы он не соскользнул на пол. 15 апреля 1585 года он перенес удар, который лишил его речи. Он продолжал исполнять свои обязанности, как мог, но вскоре после этого вновь уснул во время государственного приема в зале сената: на этот раз его корно свалился и покатился по полу, остановившись у ног одного из прокураторов, Паскуале Чиконья; и, возможно, из уважения к такому очевидному проявлению божьей воли Чиконья был избран его преемником,[268] когда 30 июля да Понте испустил последний вздох. Это был не первый случай, когда будущий дож был отмечен столь чудесным образом: несколько лет назад, на Корфу, когда Чиконья присутствовал на мессе, внезапный порыв ветра вырвал гостию из рук совершавшего богослужение священника и отнес прямо ему в руки. Так что Паскуале Чиконья уже имел вокруг себя если не ореол святости, то, по крайней мере, ауру одного из божьих избранников.

Избрание на высший пост, однако, не далось ему без борьбы. Только на девятнадцатый день обсуждения и после пятьдесят третьего голосования он получил необходимое большинство, и даже тогда успехом был обязан только внезапному решению своего соперника, Винченцо Морозини, выйти из борьбы. Когда результат был объявлен, простой народ, который уже устроил шумную демонстрацию в поддержку Морозини за стенами Дворца дожей, был в ярости. Их любимец был несметно богат и известен своей щедростью; они знали, что оба эти качества Морозини в полной мере продемонстрировал бы во время инаугурационной процессии вокруг Пьяццы, когда дож по традиции кидал монеты в толпу своих подданных. Чиконья, с другой стороны, был известен своей скупостью, что и доказал, швыряя толпе не золотые дукаты, как обычно, а маленькие серебряные монеты по пять сольдо — и тех, как говорили, было не слишком много. (Впоследствии эти монеты презрительно называли «чиконьини».)

Однако, несмотря на такое довольно сомнительное начало, правление Паскуале Чиконьи было спокойным и мирным, и он постепенно достиг немалой популярности. Правда, ускоки, как всегда, продолжали причинять неприятности, но другие серьезные проблемы, с которыми он столкнулся, все были дипломатического рода, и их разрешили с достаточно заметным успехом. Наиболее важной из них было убийство французского короля Генриха III, которое 1 августа 1589 года совершил фанатичный доминиканский монах. Генрих, который давно покинул постель своей жены ради общества более пикантных миньонов, не преуспел в рождении наследника; и с ним линия Валуа пресеклась. Законным наследником престола являлся протестант Генрих Бурбон, король Наварры, но, хотя Генрих объявил, что готов принять католическую веру, тем не менее против него яростно выступали Французская католическая лига, чрезвычайно могущественный дом Гизов, Филипп Испанский и папа Сикст V.

Венеция, с другой стороны, одобряла кандидатуру Генриха. Всегда терпимая в вопросах религии, республика также ясно сознавала, что среди ведущих держав Европы Франция была ее единственной поддержкой против амбиций Испании. Все, чего она хотела, — чтобы Франция была сильной, единой и внутренне стабильной. Сразу же, когда сообщение об убийстве Генриха III достигло города, венецианскому послу во Франции, Джованни Мочениго, были посланы инструкции добиваться немедленной аудиенции у нового короля, принести ему поздравления республики и заверить его в ее неизменной дружбе и расположении. Наградой был любезный ответ, который привез в Венецию особый посол, Франсуа де Люксембург, с благодарностью за столь дружеские чувства, которые, как Генрих охотно признавал, он ценил больше всего, так как Венеция была единственным государством в Италии, которое признало его права.

Такая инициатива не могла не вызвать гнева папы, чья реакция не замедлила последовать. Если, бушевал он, Венеция хочет сохранить репутацию верной дочери церкви, ей лучше отказаться от контактов с еретиками. Неужели она считает себя величайшей страной в мире, что жаждет подать пример всем остальным? Ответ республики был почтительным, но твердым: Генрих Наваррский является законным наследником престола Франции. Это разумный и добродетельный принц крови — более того, кстати, чрезвычайно сильный, — показывающий явную готовность принять истинную веру; он уже объявил, что католическая церковь во Франции и все ее приверженцы останутся свободными, почитаемыми и неприкосновенными. Более того, никто лучше не сможет сплотить страну после тех бурь, что она пережила. На этом моменте обсуждение приняло новый оборот: должна ли Франция и дальше подвергаться упадку и разорению в руках иностранных интриганов? Неужели папа искренне полагает, что иностранными армиями, которые она была вынуждена допустить на свою землю, движет бескорыстная преданность вере, а не личные амбиции и жажда власти?

Это был сильный аргумент, который упорно и убедительно отстаивал венецианский посол в Риме, Альберто Бадоэр; и он достиг своей цели. Папа выразил согласие, что де Люксембург останется в Венеции — но при условии, что он не будет появляться на государственных церемониях, — и, что более важно, согласился принять представителей Генриха в Ватикане, чтобы начать обсуждения по обращению короля в католическую веру.

Теперь была очередь Филиппа гневаться, протестовать и даже угрожать; но испанские войска и силы французских католиков медленно отступали перед армиями Генриха. 25 июля 1593 года торжествующий король принял католическую веру, после чего заметил, что Париж стоит мессы: в марте 1594 года он вступил в свою столицу, и восемнадцать месяцев спустя папа Климент VIII даровал ему отпущение грехов и официально принял его в свою христианскую паству.

Понятно, что Венеция не могла содействовать военным успехам Генриха в завоевании его законной короны. Однако на дипломатическом поле своим искренним и смелым примером, а также заступничеством перед пятью сменяющими друг друга папами[269] Венеция сделала многое, чтобы дать Генриху возможность укрепить дипломатическое влияние, она сломила оппозицию католиков и постепенно добилась для него политического и религиозного признания, что было ему крайне необходимо. Это усиление влияния в дипломатической сфере и признание Генриха со стороны папы окончательно сломило дух Филиппа II. Он продолжал бороться еще какое-то время, но все менее успешно и в мае 1598 года был вынужден смириться. В сентябре он умер.

Умер и Паскуале Чиконья. Он стал жертвой недолгой, но смертельной лихорадки в апреле 1595 года. Его похоронили в церкви Санта Мария Ассунта;[270] но наилучшим памятником ему нужно признать одну из самых знаменитых достопримечательностей Венеции — мост Риальто.

Это до сих пор единственный мост через Большой канал. Там с двенадцатого века была понтонная переправа; но только в 1264 году был построен первый настоящий мост, на деревянных сваях, Он был дважды разрушен: в первый раз это сознательно сделал Баймонте Тьеполо после своего неудачного восстания в 1310 году; во второй раз мост случайно обрушился под весом народа, столпившегося на нем, чтобы увидеть проезд маркиза Феррары в 1444 году. После того несчастья мост был снова перестроен, он остался деревянным, но стал гораздо больших размеров, с лавками и центральной разводной частью — как нарисовал Карпаччо на одной из картин «Чудо с реликвией Святого Креста», которая теперь находится в Академии. К середине XVI века сооружение явно доживало свои последние дни, и было принято решение построить мост из камня. Был объявлен конкурс — возможно, по квалификации тех, кто в нем участвовал, это было самое выдающееся архитектурное состязание, которое когда-либо проводилось, проекты представили Микеланджело. Сансовино, Виньола, Скамоцци и Палладио (чьи планы моста из пяти арок с фронтонной колоннадой сохранились до сих пор). Поставленные перед таким embarras de richesse[271] власти в течение долгого времени не могли принять решение; и они все еще колебались, когда два подряд пожара во Дворце дожей и возникший спрос на всех самых умелых работников, какие только были, стали причиной еще одной задержки. Когда, наконец, власти снова смогли обратить внимание на Риальто, контракт был отдан не одному из соревнующихся титанов, а более скромному архитектору, который отвечал за восстановление дворца, с подходящим именем Антонио да Понте. Он и его племянник, Антонио Контин — создатель другого наиболее любимого моста Венеции, Моста вздохов, — вместе спроектировали и построили, между 1588 и 1591 годами, мост Риальто, каким мы его знаем сегодня, с соответствующей памятной надписью в честь дожа Паскуале Чиконьи.

Как произведение искусства, нужно честно признать, мост лишен отличительных особенностей. Большинство людей испытывают по отношению к нему неясные нежные чувства, как и к любой другой широко известной достопримечательности, и — справедливо — поднялся бы всеобщий шум, если бы поступило предложение как-то его переделать. Поэтому, так или иначе, мост принят людьми. Его широкая известность не дает заметить недостатки — непропорциональность, странное ощущение неустойчивости конструкции, грубость деталей. Тем лучше. Только изредка мы внезапно, неожиданно, на долю секунды, видим его заурядность; но в такие моменты трудно не чувствовать мгновенного укола сожаления о том шедевре, который Венеция могла бы иметь, если бы было позволено творить гению.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.