Глава шестая

Глава шестая

За его спиной раздался внезапный шум приближающейся машины, треск и хлопки. Он обернулся, увидел голубей, стремительно взлетающих вверх, и несущийся сквозь них прямо на него автомобиль. Гедройц резко отскочил, но не удержался на ногах, упал, и автомобиль промчался в полуметре от него прямо по тротуару, погрузив Андрея в облако пыли. Из-за этого Гедройц не смог разглядеть, что это был за автомобиль, какой номер.

Но перед этим он успел увидеть то, что повергло его в ничуть не меньший шок, чем само происшествие, сама близость трагедии. Меж бьющихся о ветровое стекло птиц Гедройц разглядел того, кто был за рулём: блестящая лысина, остатки рыжеватых волос, лукавый взгляд.

Ошибки быть не могло — без сомнения, за рулем сидел директор музея, Владимир Ильич, радушный хозяин. Конечно, можно было тешить себя предположением, что всё это — случайность, что вовсе не злонамеренно директор оказался на том же тротуаре, что и Гедройц. Но в это верилось с трудом. Тело Андрея дрожало, и путающимся сознанием он пытался выстроить, соединить все факты, чтобы понять, что в действительности происходит.

Первое, что сделал Гедройц, приехав в город, — пошел в музей и сразу всё выложил директору, после чего его номер в гостинице был кем-то обыскан, а потом как будто случайно из окна гостиницы вываливается зеркало. Он всё рассказал, почти доказал существование сокровищ, и Владимиру Ильичу он больше не нужен, только мешает. И ведь ему, директору музея, легко договориться с местной властью, чтобы начать археологическое исследование содержимого кургана.

И обыскивал комнату тоже он или кто-то из его людей, потому что не был уверен, что Гедройц рассказал ему всю правду. Может быть, какие-то материалы он скрыл от директора. Может быть, у Гедройца есть какая-нибудь тайная карта с точным указанием на расположение сокровищ, за которыми ещё Гитлер охотился. Поэтому и не пропало тогда ничего у Гедройца. А когда не нашли ничего, что их могло бы заинтересовать, директор решил избавиться от него. С зеркалом не получилось, машиной задумал задавить.

Гедройц вдруг вспомнил, что Владимир Ильич говорил ему про старого историка из Германии. Теперь всё становилось очевидно: немец, подобно Гедройцу, что-то выяснил про курган, и директор убрал его с пути каким-то образом. И всем говорит, что пропал тот историк. Ясное дело, пропал! Только он от немца освободился, как появляется сам Гедройц со своими материалами совсем некстати. Хотя, думал Гедройц, надо отдать Владимиру Ильичу должное: он дважды честно предупреждал, что уезжать нужно. Видно, не хотел он лишней крови.

Гедройц теперь понял свое положение, и что-то нужно было делать. Его жизнь находилась в опасности, и он знал, кто этой опасностью ему грозит. В гостиницу идти нельзя, в музей — тем более. В милицию хорошо бы обратиться, но его обвинения против директора покажутся там нелепыми, да и нельзя же рассказывать им про сокровища. Что же теперь делать? Кто ему может помочь? Или действительно ему лучше уехать, пока цел? Но директор мог догадаться, что Гедройц разглядел его в машине, и будет теперь повсюду преследовать, пока совсем не избавится от свидетеля и конкурента.

Гедройца осенило. Браконьеры — вот кто может дать ему прибежище! Да, эти люди жестоки с теми, кто посягает на их собственность, их работу, их веру. Но они, пожалуй, защитят любого, кто придет к ним как друг. А он, Гедройц, им друг, они сразу его приняли. Хотя также ведь он сразу записал себя и в друзья директора. Может быть, и сейчас он слишком наивен и неразборчив в людях? Нет, всё-таки не тот народ эти браконьеры, чтобы и от них теперь ждать беды. Гедройц направился к знакомому берегу Волги, к огороженной полосе отчуждения.

Истошно залаяла собака, и Иван, старый знакомый Гедройца, вышел из вагона с карабином — собака на своих-то лаять не будет. Увидев Гедройца, он опустил ствол, широко улыбнулся, подошёл и обнял растерявшегося писателя. Они немного выпили, и Гедройц рассказал Ивану о том, что с ним случилось. О том, зачем он на самом деле сюда приехал, как познакомился с директором музея, что после этого стало происходить. Рассказал Ивану и о том историке, профессоре из Германии, от которого, по догадке Гедройца, Владимир Ильич тоже избавился. Как теперь хочет избавиться и от него самого.

Иван внимательно слушал Гедройца, а когда тот упомянул немца, взгляд браконьера застыл в одной точке, как будто он пытался что-то вспомнить, сосредоточиться на чём-то. Потом говорит:

— Знаешь, Андрюха, это не директор твоего немца убрал. Это я его убрал, — он серьезно посмотрел на Гедройца.

Не такой человек Иван, чтобы разыгрывать его, шутки шутить. Тем более когда к нему пришли за помощью. Потом замелькали подозрительные мысли: а не заодно ли браконьер Ваня с директором музея? Нет, это невозможно, как они могут быть связаны? А почему, собственно, не могут? Но если они вместе работают, то всё пропало. Теперь его живым отсюда не выпустят.

Гедройц тихо спросил:

— Ты шутишь, надеюсь. Как это ты немца убил, о чем ты говоришь вообще?

— Ты про курган не первый спрашивал, за неделю до тебя мы этого немца встретили, историка, прямо из Германии приехал. Так он стал нас уговаривать ходить на курган по ночам, нору какую-то копать, чтобы можно было пройти в глубь кургана. Там, говорит, какой-то важный для истории камень. И название — не гранит, не гравий, но похожее слово. Большие деньги предлагал. Я ему тогда сказал: там кости одни внутри да разорванные снаряды. Ну, мы его к себе и потащили, самогона налили ему. Хорошие он поначалу песни пел, свои, немецкие. А потом, как напился, начал про Россию глупости говорить. Дескать, немцы лучше русских воевали…

— И за это вы убили его? — недоумевал Гедройц.

— Он стал говорить: жаль, что больше войск под Сталинград не пригнали, была бы большая польза от этого. Дескать, навели бы порядок в вашей стране, где нет порядка. А у меня ведь почти вся семья тогда погибла. Я тогда и сказал: у нас, мол, есть свои «порядки». И за его обидные слова повезли мы его на реку. Теперь-то я думаю: ну чего на старого дурака обозлились, загубили зазря? А тогда в пять минут всё сделали, на «порядки» кинули его. К праотцам немецким, сохрани Господь его душу… А ведь немцы-то и взаправду грамотней воевали, по-научному. Мне ещё дед рассказывал.

— И что это за «порядки», про которые ты говоришь? — спросил Гедройц.

Иван объяснил. Оказалось, что это главная снасть браконьеров, острейшие крючья, расставляемые в Волге на осетра. Множество крючков заточены настолько, что при малейшем прикосновении миниатюрный гарпун сразу же глубоко впивается в плоть, и рыба не может уйти. Она начинает дергаться, барахтаться, тем самым задевает всё новые крючья, не оставляя себе никакой возможности спасения.

И Гедройц представил себе несчастную судьбу этого историка из Германии; как его везут на лодке к месту, где расставлены жуткие «порядки», как, перекрестившись, браконьеры бросают его в Волгу, как мощный поток неумолимо несет его к этим крюкам. Вот он уже заметил их, пытается плыть против течения, в сторону, но всё бесполезно, его сил на это не хватит. И через несколько секунд река кидает его на «порядки», и десятки заточенных крючьев размером с ладонь впиваются в него, пронзают все части тела. Он истошно кричит от боли, захлебывается, пытается вытащить их из себя, но, вырвав с мясом один крюк, неизбежно цепляет несколько других. И вскоре он весь пронзен, опутан стальной паутиной и гибнет. Воистину страшная казнь!

Гедройц облегченно вздохнул. Судьба немца, конечно, ужасна, но главное — самому Гедройцу здесь, у Ивана, видимо, ничего не угрожает. По крайней мере, ясно, что браконьеры на его, Гедройца, стороне, а значит, в обиду его не дадут. Гедройц спросил Ивана:

— Что же мне теперь делать? Думаешь, надо уезжать? Я боюсь, он меня преследовать везде будет. Я же узнал его, он это заметил. Он наверняка понял, что я догадался обо всём.

— Зачем же уезжать? — ответил Иван. — Ты здесь надёжно запрятан. Оставайся тут пару деньков, пока я с твоим директором разбираться буду.

— Как это — разбираться? — не понял Гедройц.

— Плохой человек он, твой директор. Я про него много всего слышал. Его люди и Михайле моему мешают копать, гоняют с кургана. Против нас он, директор этот. Наказать его надо, чтобы вёл себя правильно, — ответил Иван.

— Что же ты намерен делать?

— Тебе лучше этого не знать, чтобы совесть лишний раз не мучила потом, — Иван опорожнил стакан и стал собираться в город. Он строго приказал Гедройцу из вагончика носу не высовывать, обязательно дождаться возвращения. Подошедшему как раз Мише, напарнику своему, он тоже велел не спускать с писателя глаз.

Гедройц с Мишей остались допивать самогон, а потом решили прилечь отдохнуть. Они разложили матрацы на берегу реки, Гедройц же рассказывал Мише о том, что с ним в последние дни случилось, и о Николае из Питера, и о проститутке-самоубийце, и о несчастной семье школьного учителя, потерявшего в Москве сына, и, конечно же, о лицемерном директоре музея. Гедройц рассказывал всё это, а перед глазами была взлетающая голубиная стая, спасшая ему жизнь, машина директора, ослепляющее облако пыли. Силы Гедройца иссякали, алкоголь возымел своё действие, и Андрей говорил всё тише и медленнее, а потом и вовсе погрузился в глубокий целительный сон.

Ему снилось, что он пробирается сквозь густые лесные заросли, ищет дорогу к дому. Уже темнеет, становится сыро и прохладно, и он совсем заблудился — продирается сквозь колючие заграждения елей, раня лицо и руки. Заметив случайный свет, что сквозит неподалёку в лесной заросли, он резко шагает вперед, раздвигает ветви и наблюдает удивительную картину. На небольшой поляне изумительным светом сияют дивные существа. Восхитительный блеск их тонких одежд ослепляет его. Кажется, они танцуют в хороводе. Руки их простерты вверх, прекрасные их лики полны гармонии и блаженства, вокруг голов — прозрачные шары.

Вдруг они оборачиваются к нему, он не слышит их голосов, но понимает их обращение к нему: «Иди к нам, воспой неописуемую славу Творца». Он подходит к ним, встает в их хоровод, чувствует их небесное прикосновение. Все существа поднимают головы к небу. То же делает и он. И ему кажется, что он видит Его глаза, Его лицо. Оно такое родное и такое прекрасное! Но этого не может быть! Никто не может видеть образа Его! Никто из людей. Гедройц смотрит на себя, на что-то полупрозрачное, туманное вместо своего тела и ощущает необыкновенную лёгкость. Такую легкость, что позволяет свободно взлететь над землей, над темнеющим небом и выше… Его невесомые крылья нежнее пуха, его руки как дым. Они все отрываются от земли, сливаются в одно нежнейшее облако и летят в объятия к тому, кто над ними. Там яркий белый свет, там ничего не видно. Гедройц просыпается.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.