Рождение группы

Рождение группы

Год сорок третий, июль, аэродром Васильевский, а вернее, полевая площадка на восточном берегу неглубокой живописной реки Оскол в районе Курского выступа.

Мы сидим под разлапистым деревом невдалеке от самолетной стоянки: я, мои летчики и приехавший к нам Подгорный — командир авиакорпуса. Он высок, худощав, строен и молод: ему тридцать — тридцать один, не больше. Для генерала, командира корпуса, это немного. Вероятно, он где-то отличился, но мне об этом пока неизвестно.

— Знаете, как назовем вашу группу? — говорит командир авиакорпуса. — «Меч»!

Раньше у нас с генералом был разговор. Он решил создать специальную авиагруппу, резерв для решения важных и внезапно возникших задач, небольшую группу-кулак, которую можно бросить на выручку связанных боем подразделений, на их усиление, бросить туда, где надо сорвать удар вражеской авиации по нашим наземным войскам, в корне изменить обстановку в какой— то момент борьбы за господство в воздухе.

Честь организовать такую авиагруппу выпала мне, командиру полка. Приятно, но какая ответственность! Справимся ли? Вдруг опозоримся? Окажемся самыми что ни на есть рядовыми, обычными или, хуже того, будем биты в первой же схватке. Это будет провал не только тактический, но и психологический. Это будет моральное поражение.

Надо все глубоко продумать, все взвесить, оценить свои силы, возможности. Поразмыслив, я принял решение: в состав авиагруппы включить шестнадцать наиболее сильных летчиков. Две восьмерки, две наиболее маневренные группы. Неплохо бы и больше, но остальные еще недостаточно опытны.

Генерал разрешил подобрать из других полков, но я отказался. Не хотелось обижать своих летчиков, отсылать их в другие части в обмен на более сильных, более подготовленных. Не хотелось обижать командиров братских полков, отнимать у них лучших пилотов, ослаблять боеспособность их коллективов. Подумав, решил, что лучше всего иметь небольшую, но действительно крепкую группу своих, как говорят, доморощенных летчиков, которых уже изучил, лично проверил в бою и знаю, кто и на что способен.

Группа должна иметь отличительный знак, видный и броский. В нашем полку не принято малевать на бортах истребителей «ягуаров», «драконов» и «змей», означающих якобы символ победы. Лучше всего, подумалось мне, ярко-красный нос самолета от винта до кабины. Он будет как революционное знамя, символ борьбы за свободу трудового народа. Об этом сказал пилотам и техникам. Все со мной согласились.

Группе нужно не только имя. В понятии немцев мастерство воздушных бойцов, громкое имя и броский опознавательный знак группы неотделимы одно от другого. В авиагруппы германских военно-воздушных сил под названием «Мельдера», «Рихтгофен», «Удэт» входили отборные летчики-асы. Наши пилоты справлялись с ними успешно, но факт остается фактом: навредили они немало. Поэтому необычная раскраска наших машин и громкое имя, подкрепленное для начала парой эффективных ударов, воздействуют на фашистов психологически.

И последнее: став командиром особой группы, я остаюсь и командиром «полка. Как я смогу совместить эти две обязанности? Возможно, что особую группу в полном или неполном составе будут бросать с точки на точку, с одного участка фронта на другой. Какая польза полку, если я во главе восьмерки буду летать по фронту, и не слишком ли роскошной станет моя боевая жизнь: малочисленной группой, состоящей из лучших воздушных бойцов, командовать легче, проще, чем целым полком. Отсюда и вывод: в группе, кроме меня, командира, должен быть постоянный ведущий. Оценив боевые возможности наиболее опытных летчиков части, решил, что лучше всего на эту роль подойдет штурман полка капитан Матвей Зотов, зрелый воздушный боец, а его заместителем будет командир первой эскадрильи — лучшей в полку — Павел Чувилев.

Свое мнение я доложил командиру авиакорпуса. Он со мной согласился, решение утвердил, и мы обговорили детали, связанные с применением группы, ее управлением.

Неплохо, если группа получит другие, более совершенные истребители. Я имел в виду самолеты Як-3, они только что появились на фронте, легкие, скоростные, маневренные. Мы же летаем на Як-1, к тому же еще и потрепанных, не раз побывавших в воздушных боях и ремонтах. Пользуясь случаем, я изложил свою мысль генералу, но он ответил решительным «нет». Я понял, что он не имеет возможности, что надо выбирать из имевшихся Як-1 самые лучшие, с самым большим ресурсом.

— Назовем вашу группу «Меч», — повторил генерал. — Согласны?

Удачно, соответствует замыслу, подумалось мне. Гляжу на своих пилотов, вижу, им тоже понравилось. Отвечаю сразу за всех: «Согласны!»

— Хорошо. Быть тому, — утверждает Подгорный, — на подготовку даю три дня. Летать будете здесь. Думаю, немцы не помешают.

Здесь — значит здесь. Правда, от линии фронта до нашей площадки километров двадцать, не больше, что составляет пятнадцать минут полета, но в боевой обстановке, когда над тобой и гремит, и стреляет только периодически, не с утра и до вечера, такое место считается чуть ли не тылом.

Мысль о создании специальной авиагруппы пришла не случайно.

* * *

Получив жесточайший удар у стен Сталинграда, немцы стали готовить реванш уже здесь, под Курском. К весне сорок третьего года линия фронта, зацепившись за Белгород, Рыльск, Малоархан-гельск, образовала так называемый Курский выступ, и немцы, оценив обстановку, разработали план наступления: отрезать, окружить, уничтожить наши войска, занимавшие выступ.

Период затишья, когда немцы готовились к наступлению, а мы к обороне, длился три месяца, до 5 июля. Но затишье было лишь относительным.

Узнав, что в районе Орла, Белгорода, Харькова враг сосредоточил более двух тысяч боевых самолетов, наши военно-воздушные силы фронтов провели две боевых операции.

Первый внезапный удар по аэродромам противника нанесли 6 мая. Повторили седьмого и восьмого.

Потеряв более пятисот самолетов, немцы в долгу не остались, нанесли ответный удар. Особенно напряженными были бои 2 июня, во время налета на Курск. Бомбовозы шли волнами с Белгородского и Орловского направлений под сильным прикрытием истребителей. Шли грозно, неотвратимо. Казалось, что с запада надвигаются черные тучи — так их было много. И все-таки их повернули. Схватка произошла на рассвете. В сражении приняли участие истребители нескольких полков нашего фронта. Пятьдесят восемь немецких машин осталось на поле боя.

За первой волной бомбовозов появилась вторая, третья, четвертая… Они потеряли 145 самолетов, но к Курску все же прорвались.

8 июня началась наша вторая воздушная операция. Как и первая, она продолжалась три дня. Бомбардировке подвергались аэродромы, с которых совершались ночные полеты на важнейшие промышленные центры нашей страны: Горький, Саратов, Ярославль. Удар был сокрушительным: сожжено и разбито около шестисот самолетов. Немцы утихли — полеты в наш тыл прекратились.

5 июля немцы пошли в наступление, как и предполагалось, с двух направлений. Мы ждали. На Орлов-ско-Курском направлении упредили врага мощной артиллерийской контрподготовкой, на Белгород-ско-Курском — ударами авиации по аэродромам. Враг захлебнулся кровью и сдал. Это случилось через пять дней, но эти пять дней не забудешь всю жизнь.

Наш 427-й истребительный авиаполк сражался на южном участке фронта — под Белгородом. Я видел бои, в которых участвовало до двухсот самолетов одновременно. Страшное зрелище. Горели и падали те и другие, и немцы и наши. В небе было настолько тесно, что возможность столкнуться с врагом или другом была самой реальной. За эти пять дней жесточайших боев враг потерял 330 своих машин. Из них 60 приходилось на нашу долю, на долю пилотов 427-го полка. И это всего за три напряженнейших дня: пятого, шестого, седьмого, правда, трое наших товарищей осталось на поле битвы, но это не умаляет наши заслуги, нашу победу. Об этой победе писала наша фронтовая газета.

Я сказал, что враг остановился 10-го. Остановился потому, что не мог наступать, потому что наши войска встали живой стеной и остановили дальнейшее продвижение войск фашистов. Но бои продолжались. На северной части Курского выступа, можно сказать недолго — два дня. На южном, там, где стоял над полк, — целых тринадцать. И за это страшное время, начиная с 5 июля, было сбито в воздушных боях и сожжено на земле более двух с половиной тысяч машин. Из них 1500 — немецких.

Таковы итоги борьбы за господство в воздухе. И надо сказать, что господства мы пока не добились. Мы дрались с переменным успехом, и господство, как жезл, было то в наших руках, то во вражеских.

На фронте наступило относительное затишье. Немцы готовятся к новому наступлению, мы — к контрнаступлению. Перегруппировка войск идет с той и другой стороны. Назревают события, напряженные воздушные схватки, в которых, как я понял! Подгорного, нашей группе предназначена особая роль. Наш генерал будет держать ее под рукой, как группу-кулак, как группу-резерв на случай экстренно важный, на случай решительных действий.

Предстоят тяжелые и долгие бои, бои не только за господство в воздухе, которое способствовало бы освобождению городов Белгорода, Харькова, Орла и других, а бои, направленные на полный разгром группировки немцев и освобождение Родины.

Вполне уместный вопрос: почему же эта высокая честь — создать особую группу — выпала мне, командиру 427-го? Разве мало полков в нашем авиакорпусе? Немало, и все проверены в деле, в боях, все оказались, как говорится, на высоте положения. Но мы отличились: едва ли найдется полк, который бы за три дня уничтожил в воздушных боях шестьдесят самолетов противника. После трехдневных боев, в которых мы отличились, Подгорный написал обращение к летчикам авиакорпуса, в котором отметил наш боевой успех и призвал воздушных бойцов драться с фашистами так, как дерутся с ними летчики 427-го полка. Это обращение пришло и в нашу авиачасть, и я читал его перед строем.

Создавая особую группу, Подгорный, вполне вероятно, оценил и мой опыт — опыт бойца и командира. На моем личном счету пятнадцать сбитых машин: семь японских, уничтоженных в небе Монголии, и восемь немецких, сбитых на разных фронтах: под Тихвином, Купинском, Калачом и здесь, под Курском. В арсенал мастерства коллектива нашей авиачасти генерал, вероятно, включил и наш ночной перелет. Это был не обычный перелет с одного аэродрома на другой, это было событие, в котором проверялись и моя командирская зрелость, и психологическая стойкость всего коллектива. Я расскажу обо всем по порядку.

Это случилось недавно. Полк сидел у хутора Тоненький, невдалеке от линии фронта. Неожиданно ночью приехал комдив Сухорябов и объявил нам тревогу. Полковник был недоволен и чем— то, как мне показалось, взволнован.

— Немцы рядом, — сказал он, — а вы, товарищ Якименко, спите.

Я был не очень доволен тем, что он нарушил наш сон: летний день длится как год, вдобавок он был напряженным, а с утра опять предстояли бои. Я молча пожал плечами. Очевидно, это не удовлетворило комдива, он ждал объяснений.

— Немцы всегда рядом, — сказал я полковнику, — но отдых необходим. С рассвета начнется работа.

Конечно, комдиву было известно, что отдых — дело законное, что с рассвета надо будет летать и драться с врагом, что сказал я сущую правду, а все другое было бы выдумкой, не нужным ни мне, ни ему оправданием, но такой уж, видно, у человека характер…

— Какая там работа? — он недовольно хмыкнул. — Вы только прислушайтесь…

В самом деле, восточнее нашей точки и не далее трех километров шел бой. Слышался пулеметный треск. Взрывы гранат и даже, как мне показалось, крики команд. Вспоминаю: я слышал это сквозь сон, но не проснулся — грохот на фронте дело обычное, а то, что доносится он с востока, не дошло до сознания. Теперь вот дошло. Все стало ясно, понятно.

Прорываясь в направлении Курска, немцы слегка потеснили наши войска и подошли к Прохоровке. Это было вчера или позавчера, теперь же, получая отпор, отходят. Однако не прежним путем, не на юго-запад, а строго на юг, и наша полевая площадка — это может случиться скоро — раньше, чем наступит рассвет — окажется у немцев.

Безвыходность нашего положения кольнула будто ножом: к ночным полетам был подготовлен лишь я. Не потому, что в полку слабые летчики, а потому, что не стояло такой задачи: немцы совершают полеты на наши войска только днем. И даже я сам, хоть и был подготовлен, но не летал в условиях ночи настолько давно, что утратил все навыки.

— Успеть еще можно, — сказал командир, — сажайте людей на автомашины.

Я не понял его, спросил: — А самолеты?

— Самолеты сожгите, — последовал бесстрастный ответ.

Я не поверил своим ушам, а он не спеша прошел к капониру, остановился, и я будто воочию увидел картину: мы сливаем из баков бензин, сливаем прямо на землю, под самолеты, поджигаем его, бежим к автомашинам. Самолеты горят, грохочут первые взрывы. Уезжая, мы смотрим назад и видим багровое зарево…

— Это трусость и паника, — вырвалось у меня, — жечь самолеты не стану и не дам. С рассветом мы должны летать, драться…

Полковник молча прошел к автомашине, молча захлопнул дверцу, еще раз посмотрел в мою сторону и сказал, чтобы я не терял времени.

«Думай, — говорю я себе, — решай. Ты командир, ты и ответствен. Что делать, где выход?»

Допустим, что мы сожгли самолеты, а немцы, будто назло обстоятельствам, остановились или, хуже того, потеснили наших на север. «И как ты решился?» — спросит начальство.

«Приказ командира полка дивизии Сухорябова? — спросит меня прокурор. — Приказ должен быть письменным». Это не шутка, сжечь по первому слову боевые самолеты. Допустим, что мы подождем до рассвета — осталось уже недолго, а потом улетим. А если не успеем? К тому же в полку, кроме летчиков, есть еще техники, механики, младшие авиационные специалисты. Их ведь с собой не возьмешь: истребитель — самолет одноместный. Страшно представить, что люди окажутся в лапах у немцев. А это вполне вероятно. Чтобы прорваться к своим, нужны пушки, а у них винтовки да пистолеты.

Кто будет виноват в уничтожении самолетов? Командир полка — его и расстреляют. А если я не сожгу самолеты, а немцы придут, захватят полк, кто будет виноват? Командир полка, и его расстреляют.

Техническим составом займутся инженеры и нач. штаба.

Казалось, от дум голова разлетится на части. Что же все-таки делать? Что предпринять? Какой выход? Я должен его найти. Должен. Ошибка недопустима. Ошибка — это гибель людей. Я их должен спасти. И должен спасти самолеты.

После недолгих, но мучительных раздумий я принял решение: лететь. И сразу успокоился и направился к летчикам.

Все же надо спросить пилотов, узнать, как воспримут они это решение, поговорить с ними: полет ночью для них сложнее, чем бой. Спросил:

— Что будем делать, друзья? Приказано комдивом сжечь самолеты. Можно было ночью перелететь в Новый Оскол, но вы ночью не летаете.

Вижу: они не теряли времени даром, думали, пока я говорил с командиром дивизии, пока размышлял, больше того, они подготовились к перелету морально. Сказали все как один:

— Надо лететь.

И мы улетели. На подготовку к полету ушло полчаса, не больше. Я рассказал им порядок взлета, полет по маршруту до реки Новый Оскол. Рассказал, как заходить на посадку, как приземляться. Отрегулировал яркость подсветки приборов в кабине, что важно при полете в темную ночь. Излишне яркий накал будет ослеплять летчика; чтобы не столкнуться с другим самолетом, нужно строго выдерживать заданную высоту и скорость.

Первым поднялся Зотов, мой заместитель. Я смотрел ему вслед. На фоне пожарищ на линии фронта он просматривался. Плавно, спокойно начал выполнять разворот. В этот момент я дал команду на взлет второму летчику, затем третьему… И так не спеша выпустил всех. Сам улетел последним.

Я должен знать результаты взлета, все ли ушли с аэродрома, и если кто остался, то принять меры к уничтожению самолета и эвакуации летчика, а также видеть, как справились летчики с ответственной задачей взлета. Поэтому было решено вылететь последним.

Я понимал, чем бы все кончилось, если бы кто— то упал на взлете, погиб при посадке. Мне бы сказали: приказ командира не выполнил, людей погубил. Все верно, рисковал по большому счету, но уничтожить машины — наше оружие — в суровый для Родины час не решился, не мог.

Главное, что придавало мне силы принять такое решение, — это уверенность в том, что все долетят, все приземлятся. Уверенность не без оснований. Днем мы летали столько, что так называемое чувство машины достигло предела даже у молодежи. Это такое состояние, когда летчик и самолет как бы сливаются воедино, в один живой организм, мыслящий, целеустремленный, когда управление самолетом, мотором, огнем бортового орудия совершается автоматически, без затраты ума и эмоций. Получив боевую задачу, летчик мысленно строит маршрут, профиль полета даже тогда, когда запускает мотор, когда рулит на старт. Его ничто не отвлекает от главного — от боевого задания. В таком состоянии он уже не ведет машину на взлет, а взлетает, устремляясь навстречу врагу, он не бросает свой самолет на врага, а бросается сам, думая, как нанести внезапный и точный удар, он не заводит машину в створ взлетно-посадочной полосы, не приземляет самолет, а идет на посадку и садится.

Я боялся лишь одного: как бы немцы не сбили кого на взлете — мы пролетали точно над ними. Можно только представить, как бы себя почувствовал тот, кто должен взлететь вслед за упавшим. Потом я задал этот вопрос молодому пилоту Николаю Завражину и был удивлен, услышав ответ.

— Взлетел бы, — сказал Николай, кстати, он привез летчика Торубалко в своем самолете. — Даже в воздушном бою и то сбивают не каждого. А бьют из чего? Из пушек. А здесь автоматы, винтовки. Расчет на случайность…

Все обошлось. Все прилетели и сели. Больше того, оказавшись в сложных условиях, проявили такую находчивость, смелость и хладнокровие, что сами потом удивились.

А полет был непростым и страшно усложнился тем, что в районе Нового Оскола нас «любезно» встретили зенитчики Степного фронта Красной Армии, стреляли по нам дружно (зенитчикам не было известно, кто летит, т.к. у нас не было возможности сообщить им о нашем полете), не жалея боеприпасов, к счастью, никого не зацепили. Все обошлось как нельзя лучше. На рассвете мы снова в воздухе. Не успели отдохнуть, а комдив поднял нас в воздух в бой на Курскую дугу.

12 июля, аэродром Васильевский. После создания группы «Меч» приступили к тренировочным полетам, летчики уже полетали в составе пар, звеньев и даже слетали восьмеркой. И еще будут летать и летать в новом составе, чтобы привыкнуть друг к другу, понимать с полуслова. Без этого драться с врагом слишком сложно и успеха не добьешься.

А сейчас мы говорим о боях, о тактике. Как лучше, стремительнее атаковать, как взаимодействовать в паре и группе во время воздушного боя, как использовать солнце, облака при поиске цели и при нанесении удара. Вновь и вновь возвращаемся к боевому действию истребителей наших и врага. Тактика не стоит на месте, и в ней есть главное.

— А самое главное, — говорю я летчикам, — побыстрее набрать высоту после взлета. (Покрутитесь над аэродромом, не демаскируйте его, уходите подальше.) Надо всегда обеспечить себе преимущество в высоте. Если противник идет на три тысячи метров, вы набирайте четыре. Есть высота, будет и скорость. А скорость, маневр и огонь — это победа. Бейте противника сверху. Можно и снизу, но при условии, если, пикируя, вы разогнали скорость и можете после атаки снова уйти вверх. Атака снизу без скорости — ошибка грубейшая, не всегда поправимая. Бить «Хейнкеля» снизу — попасть под мощный огонь, а это значит погубить себя. Это говорит о том, что при встрече с противником, прежде чем атаковать, надо определить, что за машины и где расположены у них огневые точки.

…Группа «Меч» с рассвета приступила к боевому дежурству. Сидим рядом с линией фронта, на прежнем нашем аэродроме со странным названием Тоненький. Вообще-то название соответствует форме: это совсем ограниченных размеров полевая площадка, ширина не превышает и сотни метров, длина восемьсот, кругом овраги, балки. Сюда прилетели вчера. На соседней площадке — Кащеево — сидит эскадрилья «серых», так называем мы теперь остальных, летающих на Яках серого цвета, в отличие от красноносых.

Летчики всех полков дежурят в воздухе: патрулируют группами, охраняют наши войска от удара авиации противника, вылетая по графику штаба авиакорпуса. Группа «Меч» находится все время в повышенной готовности, т.е. сидит наготове для внезапного наращивания сил…

Три дня как наши войска перешли в контрнаступление, но пока в районе Орла, на северном выступе Курской дуги. У нас на южном — затишье. Вообще-то бои идут, но в небольшом масштабе и как бы в силу инерции: немцы никак не могут смириться с тем, что их наступление провалилось. Несмотря на местный характер боев, все равно проливается кровь, гибнут люди.

На нашем, южном, участке Курской дуги, на Белгородском направлении, контрнаступление только готовится, и немцы, стараясь его сорвать или отсрочить, пытаются бомбить боевые порядки наземных войск. Они действуют огромными группами — по пятьдесят самолетов и больше, мы всемерно препятствуем. И довольно успешно — пехота на нас не в обиде.

Все эти дни я не раз думал о первом дне боевой работы авиагруппы. Кому вести ее в бой, мне или Зотову? Вопрос не простой. Рассуждая, я ставил себя на место пилотов и их командиров. Предположим, перед группой поставлена боевая задача. Где должен быть командир полка? Во главе боевого порядка. А что подумает Зотов? Не доверяю… И Чувилев тоже подумает. И летчики. А что подумают летчики о своих командирах, которым не доверяют?.. Нет, так не годится.

Решаю: группы поведут Зотов и Чувилев по очереди, вылетая восьмеркой. Это смелые воины, и я вполне на них полагаюсь. Пусть привыкают к решению сложных задач. Пусть мобилизуют свои знания, ум, боевые возможности. Ведь важно организовать первые вылеты и проследить за действиями всех летчиков.

Нахожусь на командном пункте около радиостанции, слышу: бой завязала патрульная группа одного из полков нашего корпуса. Очевидно, сейчас получу команду… И точно:

— Поднять восьмерку группы «Меч».

Даю две зеленые ракеты, и два звена одно за другим поднимаются в воздух.

— Набираю высоту, — передает Чувилев, — следую в сектор… Сигналы с корпусного командного пункта сюда не доходят, но я вполне представляю себе обстановку.

Наша патрульная группа встретила армаду самолетов противника: 60—70 бомбардировщиков «Юнкерс-87» в сопровождении Ме-109. Патрули связали боем вражеских истребителей, а «юнкерсы», уже без прикрытия, устремились вперед, к линии фронта, чтобы сбросить бомбы на наши войска. Их надо перехватить, расстроить боевые порядки, не позволить отбомбиться прицельно. Такова боевая задача восьмерки из группы «Меч», с которой фашисты еще не знакомы.

Утро ясное, на небе ни облачка. Солнце светит чувилевским летчикам в спину, немцам бьет прямо в глаза, ослепляет. Думаю, что и в дальнейшем надо выводить наши группы на вражеские с учетом движения солнца. Это будет выглядеть так: в девять-десять утра — с юго-востока; в полдень — с юга, во второй половине дня — с юго-запада и, наконец, с запада. Это не важно, что заход во вторую половину дня придется выполнять с глубины обороны противника.

Растянувшись километра на три, немцы идут в колонне девяток, каждая в составе трех звеньев: головного и двух по бокам. Представляю себе эту силу и на фоне ее восьмерку моих пилотов. Нелегко им, конечно, но я уверен, они не дрогнут. Это смелые воины, и особенно их командир, Павел Максимович Чувилев.

Он прибыл к нам осенью сорок первого года под Тихвин. Младший лейтенант, заместитель командира эскадрильи. Но комэск вскоре погиб, и Чувилев его заменил. Исключительно сильный ведущий. Хорошо подготовлен тактически. В бою хладнокровен, видит своих и чужих, ошибки противника и ошибки ведомых. Умеет спросить. Однажды (я услышал случайно), разбирая воздушный бой, жестко сказал одному пилоту: «Будешь все время рядом со мной. Понятно? Еще раз оторвешься, расстреляю как труса. Там, в воздухе. Сам!» Сказал не вызывающим сомнения тоном.

Прекрасно владея оружием, Чувилев в короткое время уничтожил немало фашистов, и я по достоинству оценил военную доблесть пилота: минуя сразу два воинских звания, представил его к «капитану» и к ордену Красного Знамени.

— Атакуем!.. — кричит капитан Чувилев.

…И вот они на земле. Красные, потные, возбужденные боем: Василевский, Черкашин, Иванов, Табаков, Маковский, Чирьев, Кальченко. Шумят, кричат, хвалятся друг перед другом. Мы с Чувилевым стоим в стороне, наблюдаем: пусть покричат, это делу не помеха. Чувилев бы тоже не прочь погалдеть: в возрасте 22 года нелегко выдерживать командирскую строгость, а характер у него такой: спокоен и выдержан только в полете, а после посадки, «разрядившись», становится нетерпеливым и даже грубым. Не со мной, конечно, а с другими. Но летчики его терпят и даже любят. За умение, мужество, смелость, за спиной своего командира они как за каменной стеной.

Коротко, ясно Чувилев докладывает мне о схватке с фашистами. Разделившись на две подгруппы, восьмерка устремилась в атаку. Первая нанесла удар по головному звену ведущей девятки, в лоб под углом градусов в тридцать. Загорелись сразу два самолета. Это явилось как бы сигналом: остальные фашисты немедленно сбросили бомбы, не дойдя до линии фронта, резко пошли на разворот, подставив животы идущей следом второй четверке Яков. И еще две машины камнем полетели к земле.

Потеряв сразу четыре машины, и флагмана в том числе, немцы поняли, что дело имеют не со слабыми летчиками. И Чувилев подтвердил их опасения. После первой атаки вместе с ведомым пронизал их строй слева направо и, довернувшись параллельно оси общей колонны, показал необычную раскраску машин. А когда пошел в разворот, целясь в середину боевого порядка, немцы дрогнули, и их бомбы посыпались вниз. На свои же немецкие войска.

Не досчитавшись пяти экипажей, сбросив бомбы до линии фронта, «юнкерсы» развернулись на запад. Чувилев начал было преследовать их, но командный пункт передал:

— Молодцы! Выходите из боя.

Вместе с Павлом подходим к пилотам. Спрашиваю:

— Как вели себя немцы?

— Вежливо, — острит Иванов, — по нашей «просьбе» бомбили своих.

— Хорошо! — говорю я пилотам. — Сработали чисто. Бомбардировщики нас уже знают, надо, чтобы узнали истребители.

Ставлю боевую задачу группе Матвея Зотова:

— Зайдите с тыла противника и в первую очередь атакуйте Ме-109. Постарайтесь, чтобы первый удар был особенно эффективным. Он должен решить исход воздушного боя. Высоту наберите побольше. Атакуйте на повышенной скорости.

— Мы заберемся метров на тысячу выше фашистов, — уточняет Матвей и сдержанно улыбается: — Мы помним рассказ о Райкове…

О Райкове я вспомнил вчера, на аэродроме Васильевский. Шел разговор о тактике истребительной авиации. В подтверждение мыслей я привел пример из личного опыта.

Это было в тридцать девятом году, в боях над рекой Ханхин-Гол. День стоял серый, пасмурный, облачность висела над самой землей, что в этих краях в летнее время крайне редко бывает. Казалось, о полетах не может быть речи, и вдруг — тревога. Противник нарушил границу, несмотря на то что в эту минуту начался ливень: нарушение воздушной границы считалось своего рода вызовом, а на вызов мы всегда отвечали ударом. Взлетали по полю, залитому водой.

Летим в составе шести истребителей И-16. Ведущий — командир эскадрильи, я — в паре с ведущим. Через три-четыре минуты полета вышли из ливня, но облачность висит очень низко, прижимает группу к земле. Идем, временами меняем курсы, ищем противника. Облачность неожиданно обрывается, однако над головой не «окно», сквозь которое видно синее небо, а что-то вроде «цилиндра». Диаметр его километров двенадцать, высота — порядка четырех тысяч метров. И там, в верхней части «цилиндра», патрулирует четверка И-97.

С японскими истребителями И-97 мы встречались не раз. Легкие, очень маневренные самолеты, но скорость у них поменьше, чем у наших машин. Впрочем, это сейчас не важно: у них есть высота, у них есть и скорость. Короче, преимущество в данный момент на их стороне.

Осторожно, цепляясь за стенку «цилиндра» крылом, спиралью идем в высоту. Самолеты у нас зеленые, у них — белые. Во мраке, да еще на фоне земли, они нас пока не видят, а мы их — как на ладони. У нас уже тысяча метров, полторы, две тысячи… Все идет хорошо, и вдруг из общего строя шестерки вырывается Райков — подвижный, горячий, страшно нетерпеливый горец — хакас.

Оторвавшись от нас, не обеспечив себя достаточной скоростью, без ума и без дела летчик метнулся в сторону вражеской группы. Он был значительно ниже, и японцы его не сразу заметили. Это нас и спасло. Обнаружив наконец И-16 и приняв его за одиночку, случайно оказавшегося в этом районе, истребители кинулись вниз, в атаку, и… Райков пошел к земле.

Обстановка изменилась мгновенно. Мы оказались вверху, японцы — внизу. Но самое главное, что они, увлекшись атакой, так и не заметили нас. А потом было поздно. Бой был очень коротким: не больше минуты. Мы посбивали всех.

— А Райков так и погиб? — спросил Иванов. Нет, не погиб, случай спас. Удивительный случай. Мы атаковали японцев настолько стремительно, что они не успели ударить его вторично. Но первая пулеметная очередь была пущена метким стрелком. Несколько пуль попало в мотор, а одна, пронзившая борт кабины, прошла между бортом и левой рукой пилота, ударилась в бронеспинку, скользнула по ее овальной окружности и, уже на излете, воткнулась летчику в спину.

После посадки Райков сказал, что самое страшное, это когда ты повис без скорости, а тебя атакуют сверху. Такое положение, будто ты лежишь спиной на земле, а враг на тебя уселся верхом. Ты можешь только крутить головой и плевать, и то… в сторону.

Группа в составе восьми истребителей уходит на Белгород. Слышу отдельные фразы условного кода: разговор Матвея с землей. Остальные молчат, соблюдая радиомаскировку. Уже набрали четыре тысячи метров, вышли на Белгород. Теперь должны развернуться, немного пройти на юг…

— Слышу! — доносится голос Зотова.

Это доклад о противнике. И опять тишина, только шуршит в наушнике приемник. Проходит минута, другая, и вдруг:

— Атака!

Это приказ Матвея. Хлесткий, мобилизующий. От того, как отдан приказ, тоже зависит победа. А главное — от мастерства, отваги ведущего, от умения повести за собой подчиненных, сжать в кулак их мысли, нервы и нанести удар. Точный, стремительный. Противник превосходит их численно в десять— двенадцать раз, это я понял сразу и знаю точно, их не стали бы наводить на меньшую группу…

— Атака!

Четырежды слышу эту команду. И каждый раз — твердость, уверенность в голосе Зотова. Значит, все идет хорошо, по порядку, по плану.

Будто наяву вижу Матвея. Молчаливый, спокойный, исключительно сдержанный, даже немного замкнутый. Ему чужды эмоции, но все равно, если бы что-то не так, я бы услышал, сердцем почувствовал. Там ведь не просто мои подчиненные, там боевые друзья.

— Вас понял, иду домой.

Я не зря говорю, что Матвею чужды эмоции. Тому подтверждение — случай. Это было зимой сорок второго года, на Калининском фронте. Наш авиаполк входил тогда в дивизию, которой командовал полковник Николай Петрович Каманин. Один из первых Героев нашей страны, получивший это высокое звание за спасение челюскинцев. Полк базировался в районе Андреаполя и занимал две площадки: на одной сидели две эскадрильи и штаб, на другой — эскадрилья Матвея Зотова.

— Товарищ командир, — звонит мне однажды Матвей, — самолет лейтенанта Звягина подготовлен, разрешите перегнать на вашу площадку.

Несколько дней назад Звягин, будучи подбитым в бою, не дотянул до Луги и приземлился на площадке Матвея. Оставив самолет для ремонта, он приехал домой на попутной машине. Теперь самолет подготовлен и надо его перегнать. Я разрешил.

— Вылетаю через пятнадцать минут, — сообщает Матвей.

А через двенадцать — новый звонок:

— С точки взлетел Як-1, — говорит полковник Каманин, — прошел над моим «капэ» с курсом на Лугу. Чья это машина?

— Лейтенанта Звягина, — отвечаю, — а летит старший лейтенант Зотов.

— Зотов? — переспросил комдив. — Не ожидал. Выходи и встречай, подарок везет на хвосте.

Так и укнуло у меня внутри: «подарок» — это не что иное, как механик машины. «Не дай бог, — думаю, — сделает Матвей „бочку“ или боевой разворот, убьет человека». Вообще-то я раз и навсегда запретил эти вольности, особенно после воздушного боя: поврежденный самолет может отказать вообще, если на нем создать перегрузку, а то и развалится в воздухе. На фронте такие случаи были, и мой приказ выполняется, и мы по этому поводу вели разговор. Но всякое может случиться: Матвей пришел не после воздушного боя.

В чем же здесь дело? Почему механик оказался на хвосте самолета?

Дело в том, что при рулении по вязкому грунту самолет Як-1 сильно тянет на нос. Чтобы летчик не чиркнул винтом о землю, не загнул концы лопастей, механик садится верхом на фюзеляж, ближе к хвосту, и летчик вместе с ним рулит на старт для взлета. Рулить иногда приходится долго, и если летчик забыл о механике, ему напоминают по радио. Матвею напомнили, но приемник на самолете Звягина оказался разбитым.

Выбегаю на улицу, жду. Проходит минута, другая, вижу: летит. На хвосте, как и сказал комдив, — человек. Но это меня волнует уже не так, как волновало после звонка комдива. Если на машине не убраны шасси, не работает радиостанция, значит она не боеготова, ей предстоит ремонт, и летчик, не проявляя своих эмоций, сразу пойдет на посадку.

Я не ошибся. Летчик зашел в створ взлетно-посадочной, выпустил тормозные щитки, планирует. Механик сидит на хвосте, обняв фюзеляж ногами. И вдруг, будто нарочно, на полосу вышел трактор. Тогда летчик, добавив обороты мотору, пошел на повторный заход, все ахнули — летчики, техники, механики. Хватит ли у механика сил выдержать эту пытку: ледяной, пронизывающий до мозга костей зимний воздушный поток. Не сорвется ли он, когда летчик накренит машину.

Не сорвался. После посадки к машине первым прибежал инженер полка Василий Иванович Виноградов. Остановился у плоскости и молчит. Даже ругаться не может — так перенервничал. Подхожу, смотрю на Матвея. Мокрый сидит, уставший. Стащил с головы шлемофон, над лысиной — пар. Глядит на инженера полка и удивляется:

— Не понимаю, как Звягин летает на этой машине. Лезет все время вверх… На взлете едва хватило силы ручку отдать. Взлетел, триммер выкрутил полностью, и хоть бы что, никакого впечатления. Даже шасси не стал убирать.

Зло говорит, но спокойно. Не торопясь вылез из кабины на плоскость, постоял, посмотрел, увидел механика Зоткина, стоявшего около хвоста самолета, подумал и, что-то припоминая, спросил:

— А ты как здесь очутился?

— А я с… с… с вами на хвосте, — заикаясь, ответил сержант.

Матвей понял, угрюмо оглядел стоящих вокруг самолета людей, посмотрел на меня, инженера, остановил взгляд на механике Зоткине, неторопливо пожал плечами, будто хотел сказать: «Ну и чудак ты, братец…»

Такой у меня заместитель, капитан Матвей Зотов, железный человек.

* * *

Вижу: оба звена Матвея приближаются к точке. Садятся, как всегда, по— рабочему: с бреющего, шасси, щитки выпускают у самой земли. Зарулили. Собираются у машины Матвея. Зотов докладывает:

— Товарищ подполковник, задача выполнена. Налет бомбардировщиков отражен. В бою со смешанной группой сбито… семь самолетов противника.

Запнувшись на слово «семь», добавляет в конце доклада: «Может, больше…» Но я успокоил его:

— Ничего, пусть уточняют немцы.

Все было так, как задумано. Бомбардировщиков оказалось не меньше, чем в первый раз. Впереди, на высоте две тысячи метров — восемь девяток «юнкерсов». Сзади, в полутора— двух километрах и несколько выше — двенадцать Ме— 109, за ними — еще шестерка.

Известно, что немцы любят воевать по каким-то незыблемым правилам, нерушимым законам, а в результате шаблон. Изучив их повадки, мы заранее знаем, в какое время их ожидать, на какой высоте, в каком боевом порядке. Мы не раз их на этом ловили. Поймали и в этом полете.

«Вполне очевидно, они рассуждали так, — подумал Матвей, — если мы их сегодня ударили в лоб, и довольно удачно, значит, бить принципиально иначе нет никакого резона. Отсюда вывод: немцы нас будут искать впереди, и расчет их вполне логичен: когда мы пойдем на „юнкерсов“ спереди сбоку, то первая группа Ме-109, слегка довернувшись, атакует нас в лоб, отсечет или свяжет боем, а бомбовозы под прикрытием шестерки Ме-109 пойдут вперед».

Матвей не ошибся. И вот наши разгоняют огромную скорость и сзади, как снег на голову, падают на заднюю группу вражеских истребителей. Загораются сразу два самолета. Получив сигнал об опасности, ведущая группа Ме-109, не дожидаясь удара в спину, переворотом уходит в пике, однако недостаточно быстро — одного или двух зазевавшихся настигает огонь.

Расправившись с группой прикрытия, истребители Зотова, сделав последний рывок, с ходу атакуют бомбардировщиков. Будто раскаленной стрелой пронзив боевой порядок, идут в разворот, показав всему строю фашистов эмблему «Меча»…

Этого оказалось достаточно… Эффективная сцена, и «юнкерсы», поспешно бросая бомбы, переворотом уходят от линии фронта.

— Отлично, — говорю я пилотам, — хвалю. Улыбаются. По себе знаю, как это приятно, когда говорят спасибо за службу, за мастерство. А им тем более, молодые все, чуткие на доброе слово. Даже Зотов хмуриться перестал. Но я понял его: кого-то хотел поругать и, как видно, за дело. Слегка отступаю:

— Подробно разберите ошибки в этом бою. Дайте анализ действиям каждого летчика…

* * *

Итак, бомбардировщикам мы себя показали. Со смешанной группой подрались довольно успешно. О чем сейчас думают немцы? Вполне вероятно, намерены нас раскусить. Кто мы? Что из себя представляем? Так ли сильны, как себя показали? Может быть, наши победы — удачное стечение обстоятельств?

Я думал об этом с момента, когда Зотов ответил командному пункту: «Вас понял, иду домой». Я думал о третьей схватке. Мне ясно: на группу красноносых машин немцы бросят своих истребителей. Иначе как же ее раскусишь? Но я уже знаю, что делать, и говорю об этом своим пилотам. Смеются.

— Хитрость, — говорит Чувилев, — второе оружие.

Суть нашего замысла в следующем. «Мессершмитты» должны появиться примерно в двенадцать. В это время поднимутся шесть экипажей «серых», но не с Кащеево, где осталась еще эскадрилья, а отсюда, с Тоненького. Эта шестерка будет как бы приманкой для немцев. Ее поведет Василий Хвостов, летчик из группы «серых». Следом за нею выйдет десятка, во главе группы пойду сам. С главной задачей.

— Именно эта главная задача, — говорю я летчикам, — показать свою силу фашистам, доказать свое право называться группой особого назначения.

Обговорив детали предстоящего воздушного боя, летчики идут к самолетам, запускаем моторы, взлетаем и уходим к линии фронта.

Все получилось будто по плану. В двенадцать часов появились фашистские истребители, передовая ударная группа: две группы в составе восьми и двенадцати Ме-109, и сразу клюнули на нашу приманку. Имея за спиной немалую силу, первая группа набросилась на нашу шестерку. Бой завязался сразу, напряженный и динамичный.

В ту же минуту послышался голос по радио:

— Внимание, сзади еще двенадцать истребителей.

Командный пункт предупреждал об опасности. И тут же, еще более встревоженный голос:

— Еще десять Ме-109… Держитесь, товарищи!

Но последняя фраза не встревожила экипажи Хвостова. Они уже поняли ошибку командного пункта: десятка — это не немцы, это наши из группы «Меч». Они несутся в атаку на вторую группу вражеских истребителей.

Молниеносный, неотвратимо страшной силы удар. Из двенадцати — семь самолетов горящих и негорящих грохнулись наземь, а группа «Меч» уже спешит на помощь Хвостову, мимоходом сбивает еще один «Мессершмитт», стремительно идет в боевой разворот для повторной атаки. Но бить больше некого: на фоне чистого синего неба Василий Хвостов собирает «серых».

* * *

…И вот они на земле, мои фронтовые друзья, беспредельно отважные воины, мастера смертоносных атак. Мне хочется выступить, сказать им много хороших слов, но времени нет, вижу, от штаба бежит посыльный, и я стараюсь найти такие слова, чтобы сразу сказать обо всем. Я говорю:

— Хлопцы! Живет наша группа «Меч»!

За всех отвечает Зотов:

— И будет жить! До Победы!

* * *

До рассвета еще далеко, а мы уже на ногах. Чу-вилевская группа ушла на стоянку и приступила к боевому дежурству. Зотов со своими летчиками пришел на командный пункт. Пока суд да дело, я разрешил им немного поспать: ночь коротка, отдохнуть от воздушных боев времени явно мало. Позвонил командиру дивизии, доложил, что у нас все в порядке, день начался нормально, ждем указаний, команд. А как там погода? Надо пойти посмотреть. «Телефонист, крикните, если позвонят…»

На востоке уже заалело. Начинается утро, пока еще тихое, но я уже знаю, что это лишь до рассвета. С рассветом все загудит, загрохочет и начнется военный день. Обычный, такой же, как неделю назад, и позавчера, и вчера, в день рождения нашей авиагруппы. Такой боевой день, когда тесно, жарко и душно на земле и в воздухе, когда сил не хватает дух перевести.

Поднимается солнце. Красно-багровый диск, появившись над горизонтом, освещает серую, пропахшую гарью дымку. Она опустилась к земле, заполнив овраги, лощины, вползла на летное поле. Она кажется плотной, тяжелой. Но это лишь кажется, и только в момент, когда поднимается солнце, когда ее освещают косые, лежащие низко лучи. Потом эта дымка будет прозрачной, воздушной, поднимется вверх и не станет мешать ни взлетам, ни посадкам.

Смотрю на часы. Все, безмолвие кончилось, на соседней точке — в Кащеево сейчас запускают моторы. Через три-четыре минуты над нами появятся «серые» и пойдут курсом на Белгород. Им предстоит патрулировать, прикрывать наши войска согласно плану штаба дивизии, или, как мы всегда говорим, по графику.

Вот и они. Проходят над стартом. Впереди Бондаренко с Блиновым. За ними на значительном удалении и несколько справа — Коровушкин с Богуном. Такой боевой порядок называется «острым пеленгом». Сегодня мы применяем его впервые. Этот порядок — плод наших долгих раздумий, опыт первых победных боев нашей особой группы.

Думы уносят меня к исходу вчерашнего дня, первого рабочего дня группы «Меч».

…Группа вылетала пять раз. В четвертом и пятом полетах тоже встречалась с противником. Но оба завершающих боя были не характерными, будничными: темп полетов бомбардировщиков, взятый с начала дня, фашисты не выдержали. Получив жесточайший отпор, утихомирились, и накал воздушных боев постепенно спадал.

Вечером мы собрались подвести итоги работы за день, разобрать наши ошибки, наши успехи.

Я говорю:

— Тридцать минут, не больше. Надо еще успеть отдохнуть.

Все понимают меня как надо: говорить только о нужном, о дельном. Прежде чем говорить, надо подумать.

Первым выступает Чувилев:

— В плотном компактном строю, — говорит капитан, — трудно выполнять развороты и вообще маневрировать. Поневоле теряем дорогие секунды. Особенно трудно второму и третьему звеньям.

— А если вытянуть строй в глубину?

Это реплика Зотова. Конечно, он прав. Маневрировать будет проще и легче, если дистанцию между звеньями увеличить метров на триста-четыреста.

Но если стеснены ведущие звеньев, то ведомым вдвойне тяжело. Спрашиваю:

— Табаков, тебе тоже было не сладко?

Иван Табаков — ведомый командира звена Иванова — поднялся, подумал, неторопливо ответил:

— Не сладко, товарищ командир. Я все время налезал на ведущего. Перед атакой бомбардировщиков даже хотел выпустить шасси, чтобы уменьшить скорость.

«Все ясно, — думаю, — — боевой порядок пары тоже, выходит, надо растягивать».

Правда, Табаков об этом ничего не сказал, но это и так понятно, доказательств просто не требуется.

Выступая, летчики дополняют друг друга. Разговор идет деловой, объективный. Каждый излагает только свою точку зрения, только свои впечатления, в зависимости от роли, исполняемой ими в бою.

— В плотном строю воевать тяжело, — подводит итог Матвей. — Обычно в предвидении боя мы делим группу на две подгруппы: ударную и прикрывающую. Первая должна бить бомбардировщиков, вторая — прикрывать ее, отсекать вражеских истребителей. Но так как маневр ее ограничен, то ударная, чтобы самой не попасть под удар, бьет в первую очередь истребителей и только потом бомбардировщиков. То есть нерационально расходует время, не по назначению тратит боекомплект…

Гляжу на часы. Надо бы еще поговорить, поспорить, накоротке не решишь все вопросы. Но время нас подпирает, торопит. Я говорю:

— Мы убеждались не раз, что тактика дело творческое. Надо анализировать каждый полет, каждую атаку, успех и ошибку. Надо постоянно искать новое. Прием, дважды примененный в бою, — уже не прием, а шаблон, и противник на этом может подловить.

Мы говорим, вспоминаем, как, совершенствуясь, менялись боевые порядки. Сначала звено состояло из трех самолетов, потом из четырех, то есть из двух относительно маневренных пар. Сначала пара ходила сомкнутым строем, крыло в крыло, потом ее растянули по фронту, а дистанцию при этом оставили прежней, поначалу и это себя оправдало. Потом растянули строй в глубину, и пара обрела свободу маневра. Ведомый, находясь позади своего командира, стал именоваться его «щитом». А теперь вот и этот строй, названный «острым пеленгом», уже устарел, нужен еще более острый, потому что свобода маневра в бою — одно из условий победы.

— Но это еще не все, — говорю я пилотам, — назрела необходимость подумать о роли каждой пары в звене, и больше всего о роли ведомой. Что у нас получается, когда мы атакуем звеном? Получается, что и ведущий второй пары по сути дела остается таким же ведомым, как и другие. По команде идет в атаку, по команде открывает огонь, подчас не успев и прицелиться. Это, конечно, не дело.