Полет сквозь горы

Полет сквозь горы

Сколько дел у командира полка, только успевай поворачиваться: управление истребителями с выносного командного пункта, разборы воздушных боев, анализ тактики вражеской авиации… Да и летать надо. И не просто летать. Командиру полка надо быть первым летчиком в полку, первым воздушным бойцом. Иначе какой же он командир.

А какое у него хозяйство! Техника, службы, штаб. А люди? Их ведь надо учить и воспитывать, делать из них воинов, способных сражаться и побеждать.

Много дел у командира полка, а тут к делам и заботам еще и беспокойство добавилось. Где Варя? Что с ней? Почему долго не пишет? Даже в полете возникают эти внезапные мысли. Знаю, что письма застревают в дороге, нередко теряются. Знаю, что ей подчас не до писем: по трое-четверо суток не спит, а если и спит, то здесь же, где и работает, — в операционной. Все знаю, а сделать с собой ничего не могу: думаю, беспокоюсь, переживаю. Не в тылу ведь находится, а здесь же, на фронте, где-то недалеко от меня.

Их полевой госпиталь, входящий в состав 53-й армии, движется вслед за 2-м Украинским фронтом.

Их очень часто бомбят. Немцы будто специально охотятся за госпиталями, думала Варя, а потом убедилась: действительно охотятся. Убедилась после того, что случилось в районе Полтавы на станции Кочубеевка. Пути были разбиты, и там собрались три эшелона, три госпиталя, и в каждом до восьмисот раненых. Под вечер прилетел немецкий бомбардировщик, начал бомбить. Потом прилетел второй, третий… И так до утра.

Ища спасения, люди бежали к хутору. Не все, конечно, бежали, кто шел, кто полз, многих тащили. Ночь была светлая, лунная, а люди все в белом, каждого видно как днем. Немцы носились над ними и стреляли из пулеметов.

Что такое военный адрес? Молчаливые, скрытные цифры. Например: полевая почта 2544. Что она скажет? Только одно: что адрес такой существует. А где, неизвестно. Может быть далеко, а может в соседней деревне.

Сколько дел у командира полка, сколько забот…

* * *

Еще только пятый день операции, а мы уже на новой площадке — у развилки дорог, идущих на север: в Хуши и Васлуй. Враг отступает. Плоскогорье по всей линии фронта усеяно крестами — их видно даже с воздуха. Немцы умеют хоронить своих погибших солдат. Оказывается, у них даже налажено производство крестов. «Убитые остались лежать, — говорят наши солдаты, — живые устремились бежать». Однако далеко уйти не смогли: 6-я немецкая армия, попавшая в окружение под Яссами — Кишиневом, в основном уничтожена, а частично рассеяна.

Но сегодня утром мне сообщили: автомашины с горючим и боеприпасами, которые шли в Хуши вслед за наступающей армией, кем-то были обстреляны и вернулись назад.

— Надо сходить на разведку, — говорю я Леонову, — посмотреть, кто еще там стреляет…

Идем. Коля Леонов — смелый воздушный боец, отличный товарищ и, если вдаваться в детали, — мой «крестник». Мы познакомились в мае сорок второго, в одном из запасных полков, где я получал пополнение. Иду по стоянке и вижу: сидит молодой пилот и плачет.

— В чем дело? — спрашиваю. — Что натворил?

Оказалось, на посадке один за другим поломал два самолета, и командир эскадрильи Козлов решил отчислить его как неспособного. А он с хорошей оценкой окончил военную школу, мечтал, как и другие, попасть на фронт, драться с фашистами…

— Все, отлетался, — говорит Николай, заливаясь слезами, — кончено.

Странное дело, подумалось мне. Бывает, ломают пилоты машины, но две, одну за другой, — такого еще не слышал. И главное, летчик даже не знает свою ошибку, не знает причину поломок. После контрольных полетов впервые вылетел на Як-1. Все шло хорошо: взлетел, построил маршрут, рассчитал и вдруг перед самой посадкой… чиркнул о землю крылом. Командир эскадрильи дал ему еще три контрольных полета, и Леонов снова пошел один. Взлетел, рассчитал и… получилось точь-в-точь как и в первом полете.

Задумался я. Чувствую, не летчик здесь виноват — командир: чего-то он не учел, недоделал, выпуская пилота на Яке. Спрашиваю:

— А на чем ты в школе летал?

Оказалось, на И-15. Все ясно: И-15 в сравнении с Яком имеет очень большой стояночный угол. Это видно даже со стороны. И-15 нос поднимает чуть ли не в небо, Як — немного выше горизонта. Но командир не учел эту особенность, не сказал ничего летчику, а тот, задирая при посадке нос самолета так, как и прежде, перетягивал ручку, машина теряла устойчивость, падала с креном…

— В наш полк хочешь? — спросил я Леонова. Он посмотрел недоверчиво, но ответил твердо:

— Хочу.

Я взял у Козлова спарку, проверил летчика в воздухе и выпустил на своем самолете.

Через три месяца боев с Леоновым прибыл в запасной полк, взял с собой Леонова специально для того, чтобы Козлов сделал правильный вывод. За эти три месяца бывший его подчиненный младший лейтенант Коля Леонов сбил восемь фашистских машин, был награжден двумя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды, стал капитаном.

Через год Николай ушел от меня с повышением, возглавлял эскадрилью в соседнем полку, а теперь — мой заместитель, майор, Герой Советского Союза.

Под нами — сто метров, не больше, чуть слева — дорога в Хуши. Отойдя километров пятнадцать от аэродрома, вижу войска. Может быть, наши? Снижаемся. Нет, не наши. Румыны и немцы. Сидят на земле, готовят пищу. Кругом — дым от костров. Повозки, орудия, автомашины забили дорогу. И так почти до Хуши. Как потом оказалось, это остатки Ясско-Кишиневской группировки, разбитой войсками наших фронтов. Они объединились, и в тылу наших войск оказалось скопление в 50 тысяч человек, а может, и больше.

Летим. Вижу: верхом на коне — офицер, рядом идут два солдата, большой и маленький, а за ними колонна румынских солдат. У большого в руках белый флаг, он поднимает его, размахивает. Понятно: румыны просят в них не стрелять. А немцы?

Слышу, что-то кричит Леонов, но не пойму и чувствую слабый, едва ощутимый удар в самолет. Отхожу от дороги, смотрю на приборы, температура воды растет. Все ясно — попали в систему, надо спешить домой. На подходе к аэродрому мотор запарил, начал давать перебои, при посадке встал, окончательно заклинился. Очень жаль самолет, новенький…

— Немцы стреляли, — говорит Николай, — из автоматов.

— Вот гады, — возмутился механик Мурадымов, обращаясь к пилотам, окружившим мою машину, — подыхают и все-таки норовят укусить.

Но что они будут делать, гитлеровцы, куда направят свой путь? Перед вечером снова идем на разведку и видим: фашисты отступают на юг, в тыл наших войск…

Сказать, что это обеспокоило нас — ничего не сказать: наша точка на их пути. Придут в светлое время, увидят, несдобровать нам — подавят, пожгут машины, сомнут, уничтожат полк. Обстановка невероятно сложна: мы только что сели сюда, нет связи со штабом дивизии, ни тем более с корпусом. Взлететь самовольно, увести людей и машины — равносильно отступлению без приказа.

Выход единственный — готовить полк к обороне аэродрома. Готовим. Самолеты развернули носами в направлении вероятного подхода врага, подняли хвосты. Тридцать машин. Тридцать пушек, шестьдесят пулеметов. Подготовились. Ждем. Сила у нас немалая, но — это понятно всем — самолет грозен лишь в воздухе…

Проходит час, полтора. Надвигаются сумерки. Придут или нет фашисты? Дорога, по которой они пойдут, с нашей площадки, с бугра уж едва различима. Вот она пропадает совсем. Люди затаили дыхание, замерли. Не послышится ли рокот моторов, цокот копыт…

* * *

Я смотрю на звездное небо и слушаю. Не небо, а землю. Придут фашисты? Или не придут? Нет, не пришли. Мы их ждали всю ночь, а они отдыхали, ждали рассвета. На рассвете мы связались со штабом дивизии, а утром пошли на штурмовку вражеских войск. Задача поставлена так: уничтожить. Другого выхода нет: оседлав дорогу, они отрезали наши тылы от фронта. Сбили несколько связных самолетов По-2, убили нашего генерала, начальника тыла авиации. Делаем по семь-восемь вылетов в день. Летаем попарно. Держим врага под непрерывным огнем. Уничтожали прежде всего лошадей и автомашины. И сразу все встало: пушки, повозки, походные кухни. Потом начали бить фашистов — живую силу врага, как мы называем.

Впервые вижу такое массовое уничтожение. Но сожаления нет: мы убиваем врагов, и это убийство — наша святая месть. За погибших наших людей, сожженных, повешенных, подавленных танками. Но в чем виноваты животные? Никогда не забуду, как, обезумев от страха, ошалело метались лошади. Падали, путаясь в упряжи. Сраженные насмерть, бились о землю. Казалось, сквозь рев моторов, пулеметно пушечный грохот я слышу их визг, душераздирающий, дикий…

Истребление продолжалось почти три дня. Остатки разбитого войска повернули с дороги, развернулись на запад и скрылись в горах, в направлении румыно-венгерской границы.

* * *

Опять перелет. Теперь уже в район Бухареста, в Буззу. Перелет необычный: в фюзеляже моего самолета — знамя полка, его святыня. Это гвардейское знамя мы заслужили потом и кровью. Ясско-Кишиневская операция — первая, в которой мы дрались с врагом в звании гвардейцев. Мы выносили знамя к командному пункту полка, и летчики, уходя в боевые полеты, видели это знамя.

Летим. Меня и Пьянкова, как знаменосца и его ассистента, охраняет звено: Коновалов, Виргинский, Шаменков и Орлов. За ними, на дистанции сто метров, — еще шесть самолетов. За шестеркой — девятка…

Вот и Буззу. Вначале садится звено и сразу занимает готовность номер один. Затем садятся все остальные под прикрытием пары барражирующих истребителей. Под их прикрытием знамя несем по стоянке, мимо машин, мимо стоящих по команде «смирно» воинов…

Впервые видим румынский стационарный аэродром. В сравнении с нашим он бедность. На взлетно-посадочной вместо бетона — грунт. Столовая барачного типа. Такой же штаб. Два небольших ангара. Здесь же — казарма. Невдалеке — коттеджи для офицеров.

Вслед за нами садятся бомбардировщики, истребители, штурмовики других частей и соединений. Уже негде приткнуться, а они все летят и летят.

— Похоже на то, что не хватит румынской земли, такая силища собралась, — говорит Саша Агданцев. В его глазах загорается мрачный огонь. — Подавим их, гадов.

Его обожженные руки, уши, лицо багровеют. Так бывает всегда, когда Саша волнуется, злится. А это бывает часто: нервы…

— Верно, похоже на то, — отвечаю Агданцеву, — и на то, что румыны вот-вот отвернутся от немцев.

Чувствую, это скоро случится. Утром, уже не по вызову с линии фронта — по приказанию штаба летали над Бухарестом и все время видели непривычно чистое небо. Где-то в середине дня вдруг получаем задачу… прикрыть Бухарест. От кого? Вполне очевидно, от немцев: могут разрушить в отместку за то, что румыны воюют едва-едва. Прикрываем усиленно.

* * *

Опять перелет. Немцы отступают к венгерской границе, наши войска идут по пятам, мы летим вслед за ними. Аэродром назначения — Альба-Юлия. Мы уже были там, ходили туда на разведку, я и Александр Голубенке. Мы прошли над румынской землей, городами, аэродромами, и никто не пытался нам помешать, никто не взлетел навстречу. Теперь идем в составе полка. Нам предстоит пересечь Карпатские горы, пройти над Брошевской долиной, произвести посадку у Клужских гор.

Перелет не забуду всю жизнь…

Подлетаем к горам. Утро было безоблачным, теперь клубятся барашки, дальше — сплошная серая муть. Конечно, идти через горы за облаками проще, удобнее, но я не знаю, открыт ли район посадки. Пробивать облака в незнакомом районе, да еще и в горах, крайне рискованно. Принимаю решение: пересечь Карпаты по ущелью. Даю команду: «Растянуться в кильватер, попарно».

Снижаемся, жмемся к земле, идем. Ущелье постепенно сужается, сокращается видимость. Опять перестроились. Группа идет гуськом, друг за другом, а ущелье сужается, облака все ниже и ниже, видимость хуже. Может, вернуться?..

Горы подступают вплотную, с обеих сторон, — где-то вверху в облаках громоздятся вершины. Все, теперь уже не вернешься. Ущелье — как коридор, узкий и мрачный. А облака все ниже и ниже. Вдруг закроют совсем? Или горы перекроют долину? Никогда не прощу себе такую беспечность: ходил на разведку, а в ущелье заглянуть не додумался.

Время будто остановилось, и летим мы целую вечность. В ущелье темно и страшно. Что же все-таки делать? Может, подняться вверх, пробить облака и вернуться назад? Но не все пилоты полка могут летать в сложных погодных условиях. Да и горючего, чтобы вернуться, пожалуй, уже не хватит. Значит, только вперед.

В эфире — ни звука. Молчат летчики. Боятся прослушать команду и просто живое слово. Представляю, как им тяжело в этом мешке из камня. Но я в них уверен: выдержат. Не растеряются, не бросятся в разворот. Кричу им, подбадриваю:

— Держитесь, друзья! Следите за впереди идущим. Горы скоро кончаются!

Проходит пять, десять минут… Силы уже на пределе, и вдруг будто упала стена. Впереди — залитая солнцем долина. Мой вздох облегчения, наверное слышали все. Командую:

— Подтянуться! Занять места в боевом порядке!

Собрались. Идем. Проходим над Брашовом, бреющим — над румынским аэродромом. И вдруг Ефименков, самый молодой из пилотов, будто водой окатил:

— Сажусь, мало горючего…

Все ясно. Ущелье прошел, и силы иссякли. Не верит теперь ни часам, ни прибору расхода горючего. Радио, конечно, не слышит, ничего, кроме аэродрома, не видит. Даже то, что на нем — румыны.

Так вот и бывает. Вроде бы все хорошо, все одинаково смелы, умеют оценить обстановку, драться в неравном бою, а вот оказались в условиях, по существу-то и мирных, но очень тяжелых, где воля и выдержка измеряются длительным напряжением нервов, и все — экзамен не выдержан. И, как правило, срывается тот, кто менее опытен.

Надо ли говорить, что у меня на душе? Спустя полчаса после посадки в Алба-Юлии, дозаправив машину горючим, снова иду на Брашов — надо выручать Ефименкова. Встаю над точкой в вираж, смотрю. Кажется, ничего не случилось. Ефименков в кабине, вокруг его самолета — толпа. Мирно стоят, спокойно. Подняли головы, смотрят. Захожу, пикирую прямо на них — стоят, не разбегаются. Понятно: румыны отвоевались. Выпускаю шасси, сажусь, ставлю свой самолет с Ефименковым рядом, мотор не выключаю. Он подбегает, прыгает ко мне на крыло.

— В чем дело? — спрашиваю. Он смущенно пожимает плечами.

— Побоялся, думал, не хватит горючего…

— Эх ты, — говорю, — так оскандалиться!

Коротко, в двух словах, ставлю ему задачу. Он быстро садится в кабину, запускает мотор. Рулим мимо остолбеневших румын, в паре взлетаем. Разворот. Бреющим несемся над стартом, переходим в набор высоты и — одновременно, в разные стороны — крутим восходящие бочки. В этот момент командую:

— Огонь!

Пушечный салют грохочет над румынским аэродромом.

Проходит тридцать минут, и мы в кругу боевых друзей. «Румыны больше не враги, — объявляет Миша Коротков, — войска прекратили военные действия против наших войск. Официально это случилось в момент, когда вы шли по ущелью…»

— Вот это тебя и спасло, — говорю Ефименкову, — иначе несдобровал бы. Но пусть это будет наукой для всех: нельзя принимать решений, не подумав, не оценив обстановку.

Молчат летчики — осуждают.

— Ладно, — говорю Ефименкову, — прощаю на радостях. Рассказывай, что видел.

О том, что попал к румынам, он понял только тогда, когда увидел кресты на Ме-109. Перепугался, но делать нечего, мотор уже выключен, а сам стоит у крыла. Румыны обступили его, что-то говорят на своем языке, удивленно смотрят на красный нос самолета, на пушки.

Один начинает вести разговор.

— Бельгорад, — изображает пальцами крест. — Харьков… — и опять — крест. — Днепро… Ой, ой, ой…

Понятно, думает Ефименков, группа «Меч» у Днепра немало свалила Ме-109.

Подходит другой, говорит:

— Рус… Ас. Ас. Яссы. Два туда, — и в землю показывает.

Голосом изображает гул самолета, руками — атаку «Меча».

Пришел какой то начальник, — Ефименков понял это по знакам различия, по тому, как перед ним все расступились, — постоял, посмотрел на Як 3 и сказал на чистейшем русском:

— Меч!

* * *

Мы господствуем в воздухе. Мы летаем с рассвета до темноты, помогаем нашим войскам. Они успешно идут вперед. За десять одиннадцать суток овладели жизненноважными городами Румынии Плоешти и Бухарестом, разгромили вражеские группировки на юге, освободили Молдавию…

— Ваши предсказания сбылись, — говорит мне Рубочкин. — Помните наш разговор в первый день наступления, двадцатого августа?

— Саша, ты шутишь или всерьез? Разве могло быть иначе?

— Конечно, шучу, — улыбается Рубочкин. — Уверен, двадцатого августа так же, как вы, мне ответил бы каждый летчик, каждый механик. Это было желанием каждого.

— Чаянием каждого, — поправляю я Сашу, — а иначе и быть не могло.

На Венгрию!

Румыния больше не враг. Румынские летчики в сопровождении Яков, Ла-5 бомбят позиции немцев, искупают вину перед советским народом. Очередь за Венгрией. Удар наших войск нацелен на Будапешт. Жаркие воздушные схватки кипят над городом Дебрецен.

Мы в Араде, на стационарном аэродроме. Прибыл начальник политотдела дивизии, собирает людей на митинг. Несколько дней назад не вернулся из боя летчик Козлов. Раненый, он не смог довести самолет до своей территории, упал на вражеской. Враги наглумились над ним. Зверски избили, одели на голову «парашу» и бросили в поле. Наступая, наши войска подобрали его, узнали, кто он, откуда. Мы знаем Козлова. Раньше он летал на По-2, возил раненых. Потом попросился в наш полк. Я выпустил его на боевом самолете, он оказался хорошим воздушным бойцом, верным товарищем и уже командиром звена перешел к нашим соседям.

— Сильные люди никогда не унизятся до подобного, — сказал начальник политотдела дивизии, — святая месть будет нашим ответом врагу.

— Бить гадов! Нет пощады мерзавцам! Смерть гитлеровцам, — говорят, выступая один за другим летчики, техники, механики, и нет предела их возмущению, гневу.

Первый вылет по вызову с линии фронта. Возглавляю ударную группу из шести самолетов. Вторую шестерку — группу прикрытия — ведет Коля Леонов. Он держится сзади и выше метров на семьсот-восемьсот. Договорились заранее: я атакую противника снизу, он сверху. Если я выскакиваю вверх, он отсекает атаки вражеских истребителей, когда у меня мала скорость. Видимость очень плохая. Здесь это обычно и крайне усложняет работу: трудно искать самолеты противника, трудно искать аэродром, особенно после боя, когда на пределе и нервы, и остаток горючего.

Слышу по радио:

— Противник впереди справа! На встречных.

Вижу: бомбардировщики идут немного повыше меня и пониже Леонова. Впереди — истребители. Снижаясь, разгоняю скорость. Леонов уходит вверх, оттуда пикирует, бьет истребителей. Один загорелся, другие переворотом уходят вниз, прямо ко мне. Атакуем по ходу дела и идем к бомбовозам — надо сорвать их удар. Вот и они.

Атака на встречных курсах длится секунды. И если в воздухе мгла, то трудно сказать, насколько успешна атака. Короче — сбитых пока не вижу. Идем в разворот. Атакуем. Раз, другой, третий. Вижу, как валятся бомбы. Кто-то горит, падает. Кто то раскрыл парашют.

Бой длится пять или шесть минут. Слышу команды: к месту торопят какую-то группу, чтобы нам помогли. Слышу ответ ее командира:

— Нечего им помогать. Они уже собираются, всех разогнали.

Невдалеке проходит группа Ла-5. Это их наводили на нас. Осматриваюсь. Ударная группа в сборе. Слышу доклад Леонова: «Порядок. Пристраиваюсь». Всего лишь два слова, но смысл огромный: мы отразили налет, сами все целы и даже сбили несколько самолетов. А сколько? Нажимаю на кнопку радиостанции, прошу помочь офицера-наводчика. Слышу ответ:

— Точно сказать не могу. Пять или шесть…

Неплохо, особенно если учесть, что превосходство врага было почти пятикратным. Но успехи не радуют — недавно погиб Голубенке. Капитан. Командир эскадрильи. Будто живой он у меня в глазах. Среднего роста, подтянутый, удивительно скромный, удивительно смелый. Сколько испытаний выпало на его долю! Родился он в восемнадцатом, с детства познал и холод, и голод, и нищету. Болел оспой — страшной в то время болезнью, остался рябым. Это угнетало его, а люди не замечали, находили его красивым. Он очень любил коллектив, уважал подчиненных, считался с их мнением, что дано далеко не всем. Очень берег людей.

— Что ты все сам да сам, — говорил я ему, — у тебя подчиненных нет? Или не доверяешь?

Он улыбался смущенно:

— Да нет, доверяю. И знаю, что выполнят. Но полет очень сложный. Лучше я сам…

Садимся. Заруливаем. Техники окружают машины, начинают приводить их в боевую готовность. Подходит начальник штаба полка, докладывает: «В воздухе восемь „серых“. „Серые“ — это эскадрилья младшего лейтенанта Сергея Егорова. Они летают на Як-1. Самолетов Як-3 пока еще не хватает.

Слышу хлопок ракеты. Вижу, взлетает шестерка из группы «Меч». Шишкин повел на помощь «серым», схватившимся с группой «Фокке-Вульф-190». Они ушли, а я беспокоюсь, жду, гляжу на часы. Как они там? Успеет ли Шишкин? Как покажет себя Як-1 в бою с «Фокке-Вульфом»? Мы еще с ними не встречались.

Проходит сорок минут. Летят. Возвращаются. У Егорова двух не хватает. Сердце сжимает боль. Трудно, ужасно трудно, если так вот стоишь на земле и видишь, что группа после воздушного боя приходит не в полном составе. Воюю четвертый год, а привыкнуть никак не могу. Будто сынов теряю…

Как все получилось? Группа Егорова встретила шесть «фокке-вульфов». Истребители штурмовали наши войска. Они только что сбросили бомбы и пошли в боевой разворот, четверка и несколько сзади — пара. Момент был удачный, и Егоров атаковал их с хода без особых маневров. Один загорелся, другие, уходя от удара, бросились в разные стороны. Но сзади оказались еще шесть ФВ-190. Они атаковали и сбили сразу двоих, лейтенантов Сись-ко и Кнута. А вслед за этой шестеркой невесть откуда свалилась еще одна, третья…

Шесть против семнадцати. В таких условиях побеждать нелегко. Выйти из боя и то не просто. А если учесть, что ФВ-190 мало в чем уступает нашему Як-1, тогда вообще тяжело. Но летчики дрались отчаянно и запросили помощь только тогда, когда горючее и боеприпасы были уже на исходе, а силы и нервы, как говорят, на пределе. За это время противник вывел из боя свою первую группу, но вместо нее ввел сразу две, намереваясь, вполне вероятно, уничтожить наших пилотов всех до единого.

В этот горячий момент и нагрянула группа «Меч». Шишкин ударил сверху, с солнечной стороны, внезапно — немцы не ждали его со своей территории. Летчики сделали только одну атаку, и этого было достаточно: четыре самолета упали, остальные, увидев эмблему «Меча», разлетелись в разные стороны.

ФВ-190…

Новый и сильный враг. Я видел его еще до войны, в феврале сорок первого. Он стоял в закрытом ангаре. Там же стояли и другие немецкие самолеты: Ме-109, Хе-111, Хе-113, Ю-88… Их покупали для наших конструкторов, а от летчиков почему-то держали в секрете. А надо было их показать, изучить да подраться с ними в учебном бою. Так, как делали немцы, покупая у нас самолеты. Какая бы польза была!.. А то вот сбили сразу двоих, а какая моральная травма, какой сильный удар по психике тех, кто летает на Як-1. Совсем будет плохо, если подловят кого-то из группы «Меч».

Подробно разбираем этот полет. Слушаю, что говорят пилоты, и думаю, думаю. А они говорят, комментируют детали воздушного боя, делают выводы, спорят, опровергают друг друга. И хорошо, когда так, когда столько различных мнений. Потому что обстановка воздушного боя непрерывно меняется, и каждый воспринимает ее из того положения, в котором оказался в данный момент. Но я, командир, должен проникнуть в эту разноголосицу мнений и мыслей — понять их и сделать правильный вывод. Должен. Обязан. Потому что от этого зависит успех нашей работы, нашей победы. Я говорю:

— ФВ-190 в сравнении с Як-1 имеет преимущество в скорости. Поэтому, прежде чем ударить его, надо обеспечить себя тактическим преимуществом. Во время штурмовки, когда он пикирует, гнаться за ним не надо — и не догонишь, и попадешь под огонь сзади идущих. Бить надо на выводе из пикирования и обязательно сверху. У ФВ-190 очень сильный огонь — две пушки и два пулемета, широкий звездообразный мотор, которым летчик закрывается, будто бронещитом. Поэтому лобовую атаку принимать в исключительных случаях. «Фокке-Вульф» тяжел и инертен, поэтому главным условием боя должен быть быстрый темп, резкий, энергичный маневр.

Так я думаю, так говорю, но это еще не все, я должен подраться с ФВ-190, и в данный момент это задача номер один. Надо их изучить, узнать их сильные и слабые стороны, иначе они наделают нам неприятностей.

Приближается вечер. В течение дня вылетали пять раз. Я принимал участие в первом и принимаю в последнем, шестом. Летим в составе восьми самолетов. Надо бы больше, но нам помешала погода. Плотная дымка, попав под косые лучи заходящего солнца, стоит будто стена. Сквозь нее абсолютно не видно. При полете к линии фронта она позади, и это нам на руку, но как возвращаться назад, как искать аэродром? Большая группа в подобных условиях — только помеха. В Арадо есть пеленгатор. При запросе его с самолета он может дать курс на себя, то есть на аэродром. Но мы еще с ним не работали и почти на него не надеемся. Знаем: ошибиться легко, но эта ошибка уведет за линию фронта, к врагу.

Чем выше, тем дымка слабее, тем лучше видно. Набираем три тысячи метров, и небо открывает врага: шестьдесят-семьдесят бомбардировщиков в сопровождении сорока ФВ-190 и Ме-109. Но мы не одни: справа от нас появляется группа Яков, слева — «лавочкиных». У нас на глазах армада вражеских самолетов разделяется на две части: «юнкерсы» как шли, так и идут, ФВ-190 начинают снижаться. Их задача ясна — штурмовка наземных войск.

Бой начинается сразу, с ходу. На «фокке-вульфов» налетают Ла-5; на Ме-109 — десятка Яков; наша восьмерка, как ей и положено, — на бомбардировщиков. Они левее и несколько ниже нас. Атакуем их сверху, с разворота. Нас прикрывает пара — лейтенанты Яшин и Сергеев. В первой девятке «юнкерсов» сбито два самолета — мной и Леоновым.

Немцы знают нашу задачу: бить, пока не будут сброшены бомбы. Бросают залпом, не задерживаясь.

Это нам и надо. Оставив после первой атаки головную девятку, идем на вторую. Еще сбито два самолета. Одного уничтожил Пьянков, второго — Виргинский.

Выйдя из атаки, оглядываюсь. Горит еще один «Юнкерс», сбитый парой Сергеева. Прикрывающие не выдержали, атаковали вслед за нами. Вообще то не зря: может быть, этот удар и явился «переполнившим чашу терпения»: вторая девятка переворотом уходит к земле.

Бой продолжается. Плохая видимость и способствует и мешает в зависимости от положения солнца. То оно сзади — и все у нас как на ладони; то оно спереди — и мы ничего не видим. Но нам все-таки драться сподручнее — больше всего мы атакуем с востока, — а девятки бомбардировщиков одна за другой попадают под огонь наших пушек.

Так мы «пропустили сквозь строй» пять или шесть девяток. Бой закончен. Осматриваюсь. Определяю свое место. Я удивлен и обрадован. Утром мы дрались немного восточнее этого места. Прикидываю расстояние: около ста километров. И это за один только день. Даже не верится. Если наши войска будут так продвигаться, то до столицы мадьяров осталось не так уж и много.

Беру курс на Арад. Перед носом моего самолета будто стена — такая плотная дымка. Если и бывает плотнее, то редко. Представляю положение немцев, которых мы только что били и успешно рассеяли. Они шли буквально вслепую. Видели нас только в последний момент атаки. Но это не значит, что нам в основном помогла непогода. Нам помог немецкий шаблон, удивительно странная тактика — в любую погоду делать упор на массовость. В любую погоду, в любой обстановке. Зайди они с нашего тыла, да мелкими группами, мы оказались бы точно, в таких же условиях и нам было бы трудно отразить их напет. Но они, как и всегда, шли напрямую.

С огромным трудом, но точку все же находим. Нам помогли костры на посадочной. Я приказал их зажечь сразу же после нашего взлета. Увидев костры, передаю: «Сажусь с ходу!» Выпускаю шасси, планирую и вдруг… прямо перед носом моего самолета По-2. До сих пор не пойму, как мы не столкнулись. Очевидно, сработал рефлекс, доведенный до высшей формы птичьих инстинктов.

Я отвернул вправо, о чем узнал от летчиков только после посадки. А сам так и не понял. Пока делал повторный заход, пока приходил в себя, летчики сели, и я зарулил самолет уже в темноте.

А что будет завтра? Как сложится обстановка? За день линия фронта так отодвинулась, а впереди еще целая ночь. Завтра, пожалуй, мы и не сможем помочь нашей пехоте. Передовые части уйдут так далеко, что их не отыщешь. Впрочем, зачем ломать голову? Утро вечера мудренее. Утром все будет ясно. А сейчас — на ужин.

* * *

Обидно, воюем на вражеской территории, дело идет к концу, а люди все гибнут и гибнут. А может быть, живы они, Кнут и Сисько? Из летчиков кто-то сказал, что в воздухе видели парашют. Значит, один живой, если действительно видели. Был живой. А будет ли — сказать нелегко: бой проходил над вражеской территорией. Хорошо, если приземлился в лесу, вдалеке от позиций. Тогда еще можно на что-то надеяться.

А если плен? Как его выдержит тот, кто остался в живых?

Коля Кнут… Очень хороший летчик, но физически слаб. Может согнуться, сломаться. Может не выдержать. Сисько? Этот выдержит. Крепок душой и телом. Будто воочию вижу Василия: коренастый, среднего роста, смуглое цыганского типа лицо, буйные кудри.

* * *

Мадьяры боятся нас. Старики, женщины, дети нам на глаза не показываются. Знают, что делали их войска на нашей земле. Убивали, жгли, издевались не хуже своих хозяев — немецких фашистов. Но мы понимаем: не идея ими руководила, а трусость, желание выслужиться, не попасть в немилость. За врага считаем только того, кто держит в руках оружие.

Мы живем на квартире вместе с Леоновым. Хозяин дома — мадьяр лет сорока — уступил нам лучшую комнату, жена застелила постель, ежедневно меняет белье. Он мелкий торговец, его небольшой магазин в этом же доме. Первое время и он, и его жена избегали нас. Но видя, что мы ни разу к ним не зашли, не заглянули в их магазин, уходим с рассветом, приходим чуть ли не ночью, они успокоились.

На третий или четвертый день хозяин предложил мне сыграть в шахматы, угостил сигаретами. Играю я плохо, но согласился, чтобы не обидеть его и чтобы, как говорится, поддержать марку советского летчика. Играли молча: я не знаю мадьярский язык, он — русский. «А ведь это мой враг», — подумалось мне, но я ничего к нему не почувствовал. Я смотрел на его лицо, задумчивое, сосредоточенное, и, пытаясь настроить себя против него, думал о том, что в сотне километров отсюда мадьяры стреляют в наших солдат, убивают… И опять ничего не почувствовал. Я начал думать о том, что мадьяры творили на нашей земле, как они жгли, убивали, насиловали, но в мадьяре врага не увидел.

Я выиграл первую партию, затем вторую, и мы разошлись. Потом он пришел опять. Мы молча передвигали фигуры, и опять я выиграл. Он не обиделся и предложил сыграть еще одну партию, и опять проиграл. «А ведь он поддается мне», — подумал я, но сразу отбросил эту мысль. Зачем ему поддаваться? Ради чего? Мы стали играть новую партию, и я вдруг увидел: все верно, он поддается. Ради чего? Его же никто не притесняет, не обижает. Мы стали играть новую партию, и опять я увидел: он поддается. Поддается из боязни, что я могу рассердиться, разгневаться, сделать ему неприятность. Так, вероятно, делали немцы. Мне стало жалко его и стыдно, что в этом забитом мадьяре пытался увидеть врага.

* * *

Мы в Кечкемете. До столицы второго сателлита Германии осталось километров восемьдесят. Будапештская группировка фашистских войск в окружении. Авиация противника неистовствует, бои идут с рассвета до темноты, хоть и стоит непогода.

В первый же день, как мы прибыли в Кечкемет, во время ужина из облаков вынырнул «Юнкерс» и бросил бомбу. Она попала в соседний дом и развалила его. Я понял, что немцы знают и нашу столовую, и когда мы в нее приходим. Решил на ужин привозить не сразу весь полк, а поэскадрильно. Так безопаснее.

Живем в имении сбежавшего куда-то вельможи. Вокруг — сад. Несмотря на осень, яблоки все еще не собирали. Наверное, некому. Выпал снег, а они висят, крупные, красные, обливные. Мы их не трогаем — не наше. Пришли женщины из местного госпиталя, спросили, можно ли набрать яблок для раненых мадьярских солдат. Я разрешил:

— Берите. Это не наше, а ваше.

Они посмотрели на меня удивленно и молча направились в сад.

Наши войска идут за Дунай, в обход Будапешта. Мы прикрываем.

В первый же день и в первом же вылете погиб Евгений Пьянков, мой ведомый. Звено вел Сергей Коновалов. Они встретили группу ФВ 190, заходящих бомбить переправу. Дело решали секунды, и наши, чтобы сорвать удар, пошли в лобовую атаку. Евгений сбил одного фашиста, но попал под удар другого. Пушечный залп «Фокке-Вульфа» развалил его самолет. Тяжело раненный летчик раскрыл парашют, приземлился, его подобрали, сделали операцию, но ранение было слишком тяжелым…

Я видел его уже мертвым. Фашистский снаряд отбил ему руку, вырвал плечо по грудь. Я смотрел на погибшего, и горе сжимало сердце. Боль и страдания не исказили его лица: оно оставалось красивым, как у живого. Я стоял, глядел на него, вспоминая нашу с ним необычную встречу.

…Мы летели в составе шестерки Як-7: перегоняли машины на фронт. Вдруг узнаю: среди нас находится девушка, и летит она вместе с Пьянковым. Непостижимо уму. Посторонний человек на борту военной машины. Без парашюта. В кабине, перед полетом закрываемой наглухо. Да как он отважился, летчик Пьянков? Ведь это почти преступление. Вызываю его, требую объясниться. Смущен, но смотрит открыто, смело. «Люблю ее, — говорит, — и она любит. Не хочет меня оставлять. Договорились, что будем все время вместе, она будет работать, а я воевать, после победы поженимся».

Они были все время вместе. Она работала в авиационно-техническом батальоне, а он дрался с фашистами. Дрался честно и смело. В каждой своей победе видел приближение счастья. И мы не раз вспоминали о том, как летели через всю нашу страну с невестой в кабине. Он брал в столовой еду и нес к самолету. «Запасаюсь на случай вынужденной посадки», — объяснял он товарищам. «Сестра», — сказал он однажды, когда трудно стало скрывать. А потом рассказал откровенно. Вначале это было только его секретом и только его заботой, потом — всех остальных. Всем стало весело. Секрет объединял небольшой коллектив, забота о девушке роднила его.

Я смотрел на лицо Евгения и вспоминал наши полеты, бои. Он оказался очень хорошим ведомым, надежным щитом своего командира. Атакуя врага, я не смотрел назад: всегда был уверен, что хвост моего самолета надежно прикрыт. Когда я был на земле, Женю охотно брали в полет другие ведущие групп.

Выступали летчики, техники. Говорили о Жене, вспоминали других, кто погиб еще раньше. Сквозь боль и тоску о погибших прорывались и гнев, и ненависть. Будь они прокляты, гитлеровцы и их приспешники! Отольются им наши слезы, слезы наших родных и близких, муки народа.

Прогремел троекратный салют, и Женя остался в чужой, покрытой кровью земле, в Кечкемете. Я мысленно глянул назад и увидел могилы моих пилотов, могилы моих боевых друзей: Маковского, Чирьева, Демина, Черкашина, Завражина, Голубенко, Черненко… И все другие могилы, что остались под Тихвином, Курском, около Харькова, на старом Днепре, в Бессарабии… Сотни тысяч могил других. И это наш путь к победе. Страшный, кровавый, незабываемый.

* * *

А день продолжается. Стою у командного пункта, смотрю. Пилоты сидят в кабинах, дежурят. В воздухе дымка, густая — сквозь нее с трудом пробивается солнце. Слышу звук немецких моторов. Характерный дребезжаще-урчащий звук, будто из бочки. «Фоккер»! Приближаются восемь машин. Пикируют. Воют летящие бомбы, взрываются в полутора километрах от нашей точки. Немцы не рассчитали. Допустили ошибку. Сейчас, конечно, исправят. Идут от земли боевым разворотом и… пропадают. Затихает дребезжаще-урчащий звук.

Почему? Скорее всего им помешала дымка: аэродром не нашли, ударили по полю. А может, только догадываются, что аэродром где-то здесь, но точно не знают и, как говорится, «вызывают на откровенность», ждут, что мы среагируем, как то ответим на вызов. Они могли покрутиться в этом районе, поискать нас, но почему-то не стали. Побоялись, наверное, что точка охраняется с воздуха. Пожалуй, так и придется сделать: держать где-то в сторонке пару.

В воздух выходит десятка из группы «Меч». Во главе Коля Леонов. Когда я сказал, что малыми группами больше ходить не будем, только большими, у него загорелись глаза. «Порядочек! — воскликнул Леонов, потирая крепкие сильные руки. — Сейчас мы с ними поборемся, покажем силу русского медведя». Это любимое его выражение, а потирание рук — привычка.

Группа ушла. Проходит какое-то время, слышу доклад Шаменкова ведущему:

— Вижу пару Ме-109.

— Пара, она ни к «чаму», — дурачится Коля, — нам подавай масштабы.

Не называя свой позывной, сообщает лейтенант Орлов:

— А вот эти, пожалуй, для нас… Правее и ниже. Двенадцать-пятнадцать штук. О!.. За ними еще одна группа! Еще!..

Леонов уже не шутит. Говорит спокойно, ровно, но чувствую, весь подобрался, сконцентрировал волю и нервы.

— Да, это для нас. — Уточняет: — Их и в полсотни не впишешь. — Командует своему заместителю, старшему лейтенанту Шишкину, ведущему группы прикрытия: — Иван! Бей сверху, я снизу. — А это для всех: — Атака!

Леонову будет трудно. Надо послать на помощь. В готовности номер один сидит шестерка Проскурина.

— Дайте ракету! — говорю начальнику штаба. Минута, и летчики в воздухе. «Торопитесь», — передаю им по радио, хотя и знаю, что сердца их и мысли давно уже там, в бою. По себе знаю, по опыту.

— Коля, держись! — кричит капитан Проскурин. — Держись! На помощь идем.

Леонов мой заместитель, майор, но его мало кто называет по званию: очень он прост и молод. Но уважают: каждое слово майора — закон. И любят за смелость в бою, за верную дружбу.

— Спасибо, Саша! — отвечает Леонов. — Держимся, бьем.

Боюсь, что группа Проскурина в спешке проскочит район воздушного боя — все застилает дымка.

Жаль, что нет у меня экрана локатора. Я бы им подсказал, направил полет, навел на противника.

— Парашюты! Парашюты! — кто-то кричит из группы Проскурина. И уточняет: — Немцы. «Юнкерс» горит.

— Коля! — кричит Проскурин. — Пришли. Атакуем.

— Спасибо! — отвечает Леонов. — Давайте дружненько. Покажите силу русского медведя.

Бой закипает с новой силой. Слышатся возгласы: «Еще один горит!». «Еще!», «Уходят! Бегут».

По коротким командам, докладам слышу: Леонову дали команду идти домой, Проскурину — охранять переправу. Группы сейчас собираются, все идет по порядку, и вдруг встревоженный голос Леонова:

— Сережа! Где твой ведомый?

Коновалов молчит. Знаю, сейчас он глядит вокруг, суматошно кладет самолет с крыла на крыло, ищет Виргинского. Проходит минута.

— Не вижу.

— Куда он девался? — кричит Леонов.

— Не знаю.

Приближаются девять машин. Садятся. Виргинского нет. Может, пристроился к группе Проскурина? Нет, не может этого быть. Он бы сказал, сообщил. Отказала радиостанция? Возможно. Но тогда сообщил бы Проскурин. Очевидно, что-то случилось.

Летчики вышли из самолетов, собрались, поговорили, идут ко мне. Идут и все время смотрят направо, в сторону линии фронта. Я тоже смотрю туда. И знаю, туда же смотрят и техники. Особенно техник Юры Виргинского. Леонов докладывает:

— Задание выполнено. Удар по переправе сорвали. Дрались со смешанной группой: «юнкерсы», «фоккеры», «мессеры». Примерно с полсотни, сбили три самолета.

— А где Виргинский?

Молчит Леонов. Молчат летчики. Спрашиваю:

— Ну что? Не видели, как всегда? Понимаю: «как всегда» — это, конечно, лишнее.

Вырвалось от обиды. А что обижаться? Что гневаться? Потери были и будут. Полки уходят со сцены, и какие полки! И довольно в короткие сроки. А немецкие авиагруппы? «Легион Кондор», «Вевер», «Удэт», «Мельдерс», «Рихтгофен»… Лучшие силы фашистской Германии. Асы. Но мы их разбили всех. А наша группа живет. Набирается сил. Слава ее гремит по всему фронту. О ней знают не только наши, но и немецкие летчики. Знали румынские. Сначала нас было шестнадцать, потом двадцать два, а теперь еще больше. И я твердо уверен, что «серых» скоро не будет. Будет лишь группа «Меч». Коллектив мастеров воздушного боя.

Так я думаю, а сказал совершенно другое. И как она вырвалась, эта обидная фраза? Леонов уставился в землю, помрачнел еще больше. Наверное, ждал, что я его поддержу, как старший товарищ, я его успокою, а сам…

— Там нелегко увидеть, — говорит Николай. — Дымка. Пожары. Закрутились в бою, кажется, и земля горит, и небо…

Говорил, а глаз так и не поднял. Опять молчит.

— Ладно, — говорю, — успокойся. Чувствую, Юра вернется. Не такой он, чтобы пропал ни за что. Расскажите, что нового в тактике немцев. Может, заметили что?

— Заметили, — оживляется мой заместитель, — «фокке-вульфы», как и Ю-87, бомбят с пикирования. В пике входят с полупереворота. Увидев наших, сразу становятся в круг. Характерно, что между самолетами очень большая дистанция, такое впечатление, будто оставляют место для нашего. Заманивают…

Ого! Это надо учесть. И я говорю пилотам о том, что заметил в последнее время, к чему надо готовиться. «Юнкерсы» стали летать значительно реже и меньшими группами. Почему? Потому что их стало меньше. Их теперь берегут, охраняют большими отрядами истребителей. Сократились полеты бомбардировщиков на наши аэродромы. Отсюда вывод: борьбу за господство в воздухе немцы будут вести посредством воздушных боев. Хуже это для нас или лучше? Сложнее. Одно дело драться с истребителями сопровождения, когда они привязаны к группе, и совсем другое, если они свободны в маневре, в выборе места боя, в выборе высот…

Виргинский прибыл через несколько дней. Доложил и стоит, улыбается. Длинный, худой, но невредимый. Гляжу на него снизу вверх, прошу доложить поподробнее: почему не вернулся вместе со всеми, где его самолет, откуда сюда припожаловал.

Оказалось, когда немцы пошли наутек, Юра не выдержал, начал преследовать, на чем, как говорит, и попался. Машину покинул, приземлился нормально, но немецкая пуля слегка поцарапала кожу, и врачи продержали Виргинского несколько дней.

Глядит сверху вниз, пожимает плечами: не пустили врачи, а то бы раньше пришел. И я не сдержался, в сердцах резко сказал:

— Ты случайно остался в живых! В моих глазах ты больше не летчик! Ты погиб! И группа «Меч» в тебе не нуждается…

Летчики поддержали меня, и Юре досталось больше, чем требовалось.

— Ты опозорил всю группу! — сверкая глазами, говорит Коновалов. — Сбитый летчик — это позор, это потеря авторитета. Ты поставил нас в тяжелое положение, потому что силы наши уменьшились. Ты поставил меня в нелепое положение, когда ушел не спросившись, даже не предупредил. Я не видел ни «фокке-вульфов», ни «мессеров», потому что искал тебя…

Летчики выступают один за другим. Говорят, возмущаются. Юра молчит. Его голова опускается все ниже и ниже. Кажется, хватит. Он понял, прочувствовал и впредь будет умнее. Я подвожу итог.

— Мы решаем судьбу Будапешта, и враг это знает. Он стянул сюда лучшие силы и будет сражаться не на жизнь, а на смерть. Бои будут очень тяжелыми, хоть они и сейчас нелегкие. Смелость, отвагу надо сочетать с осторожностью, с разумным риском. Не допускать ошибок. Ошибка, просчет в бою — это гибель. А гибель на руку немцам. Лозунг: «Умрем за Родину» давно не соответствует времени. Он сыграл свою роль, когда перед нами стояла задача: выстоять выдержать!

И я говорю о тех, кто выполнил эту задачу, кто встретил врага у Рады-Русской и бился с ним под Смоленском, кто дрался за Мурманск, Одессу и нашу Москву, кто сложил свою голову под Новороссийском, Сталинградом и городом Ленина, кто защищал Архангельск и Мурманск. Слава им и великая честь. Но теперь задача иная: разгромить врага. И лозунг нужен иной: «Вперед! До победы!» Нам надо победить, а самим уцелеть.

В сорок третьем году, в сентябре, мы с Варей чуть было не встретились. Полк располагался в деревне Солошино, на берегу Днепра. От деревни, можно сказать, оставалось только название, поэтому летчики жили в палатках. Немцы их обнаружили. Днем не подали виду, а ночью, когда мы пришли отдыхать, обстреляли из пушек. Мы ушли в другую деревню и там пробыли до утра.

В этой деревне находилась и Варя. Она слышала, как мы пришли, как располагались на ночлег, слышала, как уходили. Но в этот раз мы не встретились.

В последнем своем письме я напомнил Варе о той беспокойной ночи, сказал, что судьбе, очевидно, было еще неугодно свести нас, ей, наверное, надо было еще подумать, посмотреть на обоих отдельно, оценить, насколько мы подходим друг другу. Она была осмотрительной, наша судьба, думала чуть ли не год и, наконец решившись, свела нас так, что нам остается только одно: подчиниться нашей судьбе, и после войны, объединив воедино наши сердца, вместе идти по жизни. Короче, я сделал Варе предложение…

На днях получил письмо: она не верит. Согласна, однако не верит. Думает, что я пошутил. Что мне, командиру полка, Герою, нужна другая жена — серьезная, взрослая, с положением. «Что я умею, Антон? — беспокоится Варя. — Что знаю? Ничего. До войны училась, немного работала. Когда началась война, попросилась на фронт. Ты старше на десять лет. Тебе будет скучно со мной. Я не веселая».

А я и не думал о разнице в возрасте. Считал, что я еще молодой. Что жизнь только еще начинается, что все у меня впереди, а тридцать — это еще не возраст. А Варя, оказывается, смотрит иначе.

Может, она права? Может, и верно немолод?