ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

У литературы 90-х годов XX века на редкость своеобразное лицо. Ее произведения трудно с чем-либо спутать. Катастрофизм ее интонаций по силе и безысходности своей уникален. Но, не зная, в какой общественной ситуации создавались произведения этой литературы, многое в них просто объективно невозможно правильно понять. Откуда такой катастрофизм, такое обилие не только драматических, но и поистине страшных сюжетных ситуаций и героев со сломанными судьбами? Ведь в русской литературе XIX–XX веков преобладало светлое жизнеутверждающее начало! «Обличительные таланты» (М. Е. Салтыков-Щедрин, в поэзии Н. А. Некрасов и др.) бывали в ней, но все-таки не превалировали среди крупных писателей. Читатель будущего, по-видимому, с трудом сможет постепенно осознать и поверить, что страшные «катастрофические» сюжеты рождались в 90-е годы отнюдь не в силу неожиданного массового увлечения писателей приемами гиперболизации, шаржирования и литературного гротеска, а что таковой часто была реальная жизнь.

Потому в анализе произведений русских писателей 90-х годов сегодня приходится (как придется и в будущем) использовать намеченный еще в XIX веке в трудах академика А. Н. Пыпина подход к написанию истории литературы, так называемый «пыпинский» подход. Этот подход как раз предполагает рассмотрение развития литературы на фоне современных ей общественных процессов. «Пыпинский» подход к истории литературы был распространен в советском литературоведении, но он применялся однобоко, будучи подавленным и деформированным расхожими схемами истмата. В этом пособии в необходимой мере присутствует такой подход, но в его первоначальном, дореволюционном варианте.

В дореволюционном русском академическом литературоведении предлагались и другие перспективные подходы к написанию истории литературы. Например, академик Ф. И. Буслаев предлагал строить историю литературы на фоне других искусств, несловесных (музыка, живопись и др.). Этот его принцип великолепно подходит для литературы серебряного века, когда идея синтеза искусств владела многими художниками, начиная с глубоко разработавших ее теоретически символистов[36]. Далее, А. А. Потебня также еще в XIX веке предлагал выстраивать историю литературы (в ее словесно-текстовом аспекте) на фоне истории языка. Данный принцип, помимо того, что он необходим при решении глобальных проблем диалектики словесного искусства, также отлично приложим к серебряному веку, к 20-м годам и еще к некоторым конкретным литературным периодам, когда, с одной стороны, шли систематические эксперименты со словом (футуристы, имажинисты, лефовцы, конструктивисты и др.), а с другой – после революции происходило быстрое обновление лексико-синтаксических средств языка и наблюдались решительные подвижки языковой нормы. В пособии, особенно в разделах, посвященных поэзии 90-х годов, использовался и потебнианский подход.

Возможны и иные подходы к написанию истории литературы, продиктованные теми или иными конкретными ее чертами, например, бывают моменты, когда литература более или менее «погружается в себя», сосредоточиваясь на так называемых «вечных темах» – любви, дружбе, философии природы и др. Увы, 90-е годы – совсем другой период!

Искусственно разрушенный СССР был в 50-80-е годы мощной, но миролюбивой, доброй и хорошей страной; это была страна, в управлении которой активно участвовал народ, это была и чадолюбивая страна: такой государственной заботы о детях после гибели СССР и представить себе нельзя. Эту страну невозможно было победить – ее можно было лишь обмануть. Так и поступили в годы «перестройки». Недостатки существовавшего жизненного уклада, неизбежные в человеческом обществе (всегда объективно несовершенном), были пропагандистски выпячены и абсолютизированы, народу устроили небывалое массовое «промывание мозгов» и парализовали его волю к сопротивлению. Подавленным людям реклама жвачки, пива и американская детективно-сексуальная пошлятина, само собой, ближе и понятнее гражданских идей Достоевского, Толстого, Шолохова и Маяковского! К власти в ходе «перестройки» в качестве якобы «реформаторов» пришли обладающие не созидательным, а разрушительным потенциалом циничные деятели.

К чести русских писателей нельзя не отметить, что заметное большинство их прозорливо понимало суть происходящего в годы «перестройки». Литература 90-х почти всегда оплакивает погибшее Отечество и выражает свое неприятие происходящих в стране безобразий. К середине десятилетия она уверенно утвердилась на выражающей подобные мотивы тематике. А «обретя тему», овладев ею, осуществила новые художественные открытия.

После распада СССР прекратилось развитие советской литературы. В связи с этим с начала 90-х годов по объективным причинам начался новый самостоятельный период литературного развития. Сейчас уже видно, что он продолжался все десятилетие – явления, которые к нему относятся, функционально-типологически однородны, Иной вопрос, завершился он или еще продолжится в первые годы XXI века. Во многом это зависит от того, произойдут ли в стране на грани веков принципиальные качественные общественные перемены и рациональная смена курса. 90-е годы были удручающе монотонны и исполнены инерционного движения по явной «дороге никуда». Литература же всегда в той или иной степени отражает состояние общества. Новейшая русская литература отличается данным качеством в весьма высокой мере.

Разумеется, в литературе рассмотренного периода, как и во всякое время, можно встретить и подлинно художественное, настоящее, и, так сказать, сочиненное, надуманное. В целях обобщенной характеристики последнего позволим себе дополнительно прибегнуть к словам современного православного богослова, написавшего специальный труд о православном воззрении на человеческое творчество. Автор труда говорит:

«Всякое надуманное человеком произведение всегда остается на уровне плоских, эгоистических интересов самого автора; оно, собственно, и создается-то (точнее: сочиняется!) автором ради тех или иных его корыстных интересов приземленного порядка. Такие авторы „считают жизнь нашу забавою и житие прибыльною торговлею; ибо говорят, что должно же откуда-либо извлекать прибыль, хотя бы и из зла“ (Прем. 15, 12). Потому псалмопевец и говорит: „Вымыслы человеческие ненавижу“ (Пс. 118, 113) ‹…›

Человек, будучи сам создан по образу и подобию творца, обязан быть соработником в непрекращающемся акте творения Божия и, следовательно, своим творчеством обязан воздействовать на мироздание только в положительном отношении, то есть в соответствии с Промыслом Божиим»[37].

Помимо необходимых иллюстративных примеров, которым в пособии давалась прямая и ясная оценка, автор намеренно избегал обсуждать литературные «вымыслы», подобные вышеохарактеризованным. Но все же если сравнить картину 90-х годов с каким-то предшествующим десятилетием (например, с литературой 70-х), обилие в 90-е «сочиненного», т. е. малохудожественного, бросится в глаза. Про конкретные причины этого не раз говорилось выше. Беспрецедентно унижение властями предержащими с начала 90-х годов профессионального статуса писателя, самой литературы. Фигурально выражаясь, прежние чиновники «шибко много понимали» в этой самой литературе (к чему писатели уже давно как-то притерпелись, порой даже и посмеиваясь над идеологической «опекой»!), но нынешние ее, похоже, попросту попытались «отменить» за отсутствием приспособленности к бизнесу… Душа писательская ранима, а шок был небывалый. Многие были выбиты из колеи, а главное – временно сбиты с темы, с творческого интонационного настроя. Однако внутренне сильный человек от ударов судьбы только крепнет, и многие талантливые люди уже снова выпрямляются в полный рост.

Неоднократно высказанные на страницах этого пособия оптимистические надежды, конечно, не означают, что теперь, с начала 2000-х годов, как из рога изобилия на читателя посыплются шедевры – так никогда нигде не бывает. Гении не министры – их не назначают. Хотя, положим, современные великие писатели и литературные шедевры у России по-прежнему есть. О них рассказано выше.

Высшие художественные достижения литературы конца XX века находятся в рамках жанров сюжетных повестей, рассказов, романов, традиционных для русской художественной словесности со времен Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого и А. П. Чехова. Таковы рассмотренные произведения крупнейших писателей старшего поколения – от Л. Леонова и А. Солженицына до В. Распутина, В. Белова и Ю. Бондарева. То же относится к произведениям авторов, творчески проявившихся в 90-е годы (А. Варламова, Л. Костомарова и др.). Этот факт литературоведчески весьма интересен. В начале XX века на фоне многочисленных тогда художественных экспериментов возникло мнение, что жанры податливы на искусственное и целенаправленное «новаторское обновление». Отражая такие представления, автор известного руководства по теории литературы, вполне как человек своего времени, писал: «Жанры живут и развиваются. Жанр испытывает эволюцию, а иногда и резкую революцию»[38]. Он ссылался в подтверждение этого на опыты Б. Пильняка, А. Белого и др. (особенно характерно отражающее типичный ход мысли человека той своеобразной эпохи упоминание жанровой революции!). Однако сегодня уже ясно, что экстравагантные новинки вроде литературных «симфоний» и ритмопрозы не стали родоначальниками новых полноценных жанров. «Объясняя» это, ссылались, бывало, на некие советские идеологические препоны. Тем интереснее, что за десять постсоветских лет никто из мало-мальски серьезных писателей не проявил интереса к каким-либо «симфониям» или чему-то подобному. Литература явно не испытывает внутренней потребности в дальнейшем развитии и распространении подобных «новаций». Они так и остались на протяжении XX века фактами личного творчества, пусть и весьма яркого, вышеназванных авторов (да, может быть, двух-трех их малозаметных подражателей). Ни волюнтаристская эволюция, ни тем более успешная «революция» в жанровой сфере неосуществимы. Жанр претерпевает историческое развитие по сложным объективным причинам, не зависящим от прихоти и произвола отдельных творческих личностей и школ. Художник может принять активное участие в жанровом обновлении, когда он со своим творчеством как бы попадает в унисон с идущим в литературе объективно-историческим процессом развития, ускорив и усилив существующие тенденции (пример – деятельность Пушкина), но не когда пытается гордо идти наперекор традиции. Правда, в последнем случае он все-таки может создать яркий экстравагантный личный (индивидуальный) стиль, который запечатлеется в истории литературы (А. Белый, В. Хлебников и др.).

Нельзя не отметить как безусловно положительную и обнадеживающую черту то, что «национальный дух», национальная специфика в литературе интересующего нас периода являли себя нередко более раскрепощенно, чем это могло бы наблюдаться в советское время. Правда, у такой неожиданной раскрепощенности была не особенно здоровая основа: литературу, повторим, бросили на произвол судьбы. Но, лишившись цензурного контроля и идеологической «опеки», она отнюдь не занялась в 90-е годы муссированием «тоталитарного» прошлого, а повернулась лицом к настоящему. Именно ему неоднократно произнесли свой прямодушный приговор герои В. Распутина, В. Белова, Ю. Бондарева и др. При этом теплое русское отношение ко всем «языцам», приходящим на нашу землю с добром, а не злом, было сбережено литературой и в это трудное для народа России время.

На протяжении 90-х годов было опубликовано еще немало заслуживающих внимания художественных произведений. Назовем последний роман рано ушедшего из жизни замечательного русского прозаика Юрия Коваля «Суер-Выер» (М., 1998), роман Михаила Алексеева «Мой Сталинград» (Роман-газета. – 1993. – № 1), роман Сергея Алексеева «Возвращение Каина» (М., 1994), повесть Юрия Козлова «Геополитический романс» (Роман-газета. – 1994. – № 23), его же роман «Проситель» (Москва. – 1999. – № 11 – 12; 2000. – № 1), роман Андрея Волоса «Чужой» (Знамя. – 1997. – № 7), повесть Максима Гуреева «Калугавда» (Октябрь. – 1997. – № 10), роман Чингиза Айтматова «Тавро Кассандры» (Знамя. – 1994. – № 12), поэму в прозе Тимура Зульфикарова «Алый цыган!» (Юность. – 1997. – № 11), исторический роман Бориса Васильева «Утоли моя печали…» (М., 1998), исторический роман Александра Сегеня «Тамерлан» (Роман-газета. – 1997. – № 16), его же роман «Общество сознания Ч.» (Наш современник. – 1999. – № 3–4), роман Михаила Попова «Пора ехать в Сараево» (Роман-газета XXI век. – 1999. – № 3), роман Леонида Зорина «Авансцена» (М., 1998) и др. Еще хотелось бы отметить «роман-странствие» Андрея Битова «Оглашенные» и его «стихопрозу» «Жизнь без нас», роман Эдуарда Лимонова «Палач. История одного садиста» и его книгу «Смерть современных героев. Роман. Рассказы», исторический роман Владимира Личутина «Раскол», роман «Бегство в Россию» Даниила Гранина и др.

О переходе поэтов на прозу мы говорили выше не без тени иронии, но в ряду этого рода творческих попыток отдельно назовем небезынтересные прозаические опыты поэта Станислава Куняева в жанре повестей и рассказов «Средь шумного бала…» (М., 1996) и написанную им совместно с Сергеем Куняевым книгу «Сергей Есенин» (М., 1995).

В «женской» прозе следует отметить кроме разбиравшихся уже произведений Л. Петрушевской и Л. Улицкой роман Лилии Беляевой «Очарование вчерашнего дня» (М., 1995), книгу повестей и рассказов Виктории Токаревой «Летающие качели» (М., 1996), роман Валерии Нарбиковой «Инициалы» (Стрелец. – 1996. – № 2), повесть Нины Садур «Девочка ночью» (Стрелец. – 1996. – № 2) и роман Ларисы Васильевой «Сказки о любви» (М., 1995).

Не могу не отметить и одну – в момент, когда пишутся эти строки, – совсем новую книгу стихов, появившуюся в 2000 году. Это изданный в Великом Новгороде сборник Евгения Курдакова «Стихотворения». Профессиональный живописец и скульптор, он также автор нескольких поэтических сборников, вышедших в разных городах. В 90-е годы Евгений Курдаков стал (как поэт, а не живописец) лауреатом Пушкинской премии, и только характерная для настоящего времени предельная разобщенность литературных сил, заметный упадок интереса к литературе, ее неслыханная общественная униженность – о чем уже много говорилось выше – вынуждают как бы «знакомить» читателя с одним из, безусловно, наиболее ярких современных русских поэтов. Книга «Стихотворения» для автора итоговая. Она довольно объемна и позволяет увидеть основные грани творчества поэта. При этом она опубликована ничтожным тиражом (да еще на периферии) и потому о ней необходимо сказать нечто конкретное.

Медитативная лирика, как всегда, преобладает у Е. Курдакова. Занятия живописью расширили круг его ассоциаций, придав ему вдобавок своеобразный поворот («Я слышал – под утро грачи прилетели, / Их крик, пробиваясь сквозь взломанный сон, / Метался в глухой предрассветной метели / И снова стихал, словно сном унесен». Курсив мой. – Ю. М.). Разнообразны интонации поэта – от философской проникновенности пейзажной лирики до острого драматизма стихов о личном и наболевшем («Сойду ли, сведут ли, с пути ли, с ума ли, / Но мне б за минуту от смерти узнать, / Что вы хоть немного меня понимали, / Пускай забывая любить и прощать»). Пожалуй, как никто остро и непримиримо высказался Е. Курдаков на особую, тоже реальную для литературы (вернее, литературного быта) 90-х годов тему – тему эгоцентрического равнодушия и личного процветания, если не паразитирования в годину бед народных. Приведем стихотворение (оно имеет эпиграфом строку из «Поэтессы» Ив. Бунина):

Все то же полвека спустя, и все та же

В писательском баре, глупа и дурна,

Сидит поэтесса в густом макияже,

В привычном кругу за стаканом вина.

О Бродском бормочет, о метафоризме,

О том, что не знает, не видит, не ждет…

– Бессмертна, – шепчу я, – бессмертнее жизни, —

Планета погибнет, она не умрет.

И будет все также с привычным юродством

Гнусавить, глумясь, у беды на краю

О метаболизме, фонизме, о Бродском, —

В блузоне с плебейским клеймом – I love you.

Евгений Курдаков закончил в середине 90-х годов Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. В широком смысле можно и его причислить к писателям Литературного института. Кстати, тоже совсем недавно сорок писателей, ныне в нем преподающих, рассказали о себе сами в книге «Литинститут в творческих семинарах мастеров. Портрет несуществующей теории» (М., 2000). Кроме авторов, о творчестве которых говорилось выше в нашем пособии, здесь делятся с читателем личным творческим (и педагогическим) опытом прозаики Самид Агаев, Борис Анашенков, Николай Евдокимов, Михаил Лобанов, Анатолий Приставкии, Александр Рекемчук, Александр Сегень, Семен Шуртаков; поэты Эдуард Балашов, Татьяна Бек, Игорь Волгин, Владимир Костров, Юрий Кузнецов, Игорь Ляпин, Олеся Николаева, Евгений Рейн, Валентин Сидоров, Алексей Тиматков, Владимир Цыбин; детские писатели Роман Сеф и Сергей Иванов; критики и публицисты Юрий Апенченко, Галина Вишневская, Светлана Молчанова, Галина Седых, Сергей Чупринин; переводчики Владимир Бабков, Роберт Винонен, Виктор Голышев, Мария Зоркая, Владимир Модестов, Александр Прокопьев, Александр Ревич, Евгений Солонович, Татьяна Сотникова, Владимир Харитонов. Большинство из них в 90-е годы продолжало активно действовать в литературе. Впрочем, важно ведь вообще не количество, а качество.

Как известно, русские долго запрягают, да быстро ездят. Если отнести это к сегодняшнему состоянию литературы, то можно оптимистически заключить: все впереди.

* * *

…История культуры повернута в прошлое и создается на основе анализа и систематизации различных реально свершившихся фактов деятельности реальных людей и ее результатов. Тот же принцип положен в основу теории культуры – культурологии. Методологически это совершенно естественно. Хорошая теория – литературы, культуры и пр. – «растворена» в самой литературе или культуре. Ее надо лишь профессионально умело «извлечь» и рационально переформулировать в понятийных категориях. Г. Лейбниц когда-то совершенно справедливо писал, что «непросвещенная публика находится в вечном замешательстве вследствие плохо понятой разницы между практикой и теорией»; «ведь практика по сути это та же теория, только более сложная и более специальная, нежели обычная теория»[39].

Вспомним высказанный в начале пособия исходный тезис, что художественная литература помимо всего прочего есть своего рода вероятностный прогноз некоторых черт реального будущего, их «теория» (в лейбницевском смысле), их культурология. Такой прогноз присутствует в неявной форме, требует профессионального обнаружения и анализа, но тем не менее имеет место как диалектическая противоположность истории культуры – противоположность, повернутая не к прошлому, а к будущему. Их внешняя асимметрия, заведомое различие приемов и методик не могут обманывать и неспособны скрыть это диалектическое нерасторжимое двуединство. Вместе с тем литература участвует в формировании черт будущей реальной жизни.

Как применит реальная жизнь образы и сюжеты, подобные рассмотренным в пособии, применит ли вообще? Да ведь уже применяет…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.