Глава 6. РАСПЛАТА

Глава 6. РАСПЛАТА

В случае войны и сопряженных с нею потрясений не кадеты будут на гребне волны, а крайние левые, которые первыми утопят кадетов, а затем и меньшевиков.

А. С. Изгоев

Вечером 17(30) июля 1914 г. телеграф передал во все российские военные округа указ царя об общей мобилизации. Малиновский покинул территорию Австро-Венгрии непосредственно перед ее началом. С трудом он добрался до Варшавы и там был призван в царскую армию[579]. Следы его на какое-то время затерялись. Потом одни газеты сообщили, что он расстрелян, другие, что убит в бою.

Реакция в большевистских кругах на эти сообщения, насколько возможно ее проследить, была разной. 1 ноября 1914 г. заграничная большевистская газета «Социал-демократ» поместила анонимный некролог. Написали его Ленин и Зиновьев — как вспоминал последний, писали, взвешивая каждое слово. Они напомнили, что Малиновский совершил «непростительный грех перед рабочим движением», но снова объясняли это тяжелыми условиями, в которых ему приходилось работать. Напоминалось и о том, что партия «беспощадно осудила его самой тяжкой карой…»; вместе с тем утверждалось со ссылкой на выводы комиссии ЦК, что он «был политически честным человеком», хотел загладить свой грех, и потому «партия одинаково обязана как защитить честь умершего бывшего своего члена, так и разоблачить приемы, глубоко позорящие тех, кто прибегает к ним в политической борьбе»[580].

Сожалели о Малиновском не все. Неизвестный московский большевик, перечислив в письме в ссылку Н.Н.Яковлеву сенсационные новости первых дней войны — арест Ленина, расстрел Малиновского, вступление лидера бельгийских социалистов Вандервельде в правительство, а левого французского социалиста Эрве в армию, — замечал в заключение: «…Все такие потери не стоят компенсации Вильгельма, хотя бы и всех с ним прочих (потерю Малиновского сюда не включаю)»[581]. Несколько позже сам Яковлев иронизировал, имея в виду Малиновского: «Да, душечка № 2 куда-то бесследно исчезла, возбудив этим недоумение и смущение у всех»[582] (вторым Малиновский был по алфавиту среди депутатов-большевиков). Сергей Малышев, когда-то защищавший Малиновского, теперь пришел к выводу, что нельзя игнорировать сведения, появившиеся и в реакционной прессе, — об этом он писал из сибирской ссылки А.М.Горькому, прозрачно намекая на Малиновского[583].

Но 5 декабря 1914 г. «Социал-демократ» вслед за газетами в России опроверг прежние сообщения о его гибели. Как оказалось, в чине взводного унтер-офицера он находился «на одном из театров военных действий». По его словам (из показаний на суде), он искал смерти, «часто… лез на рожон». Трудно сказать, насколько это верно, — желание погибнуть не очень сообразуется с бодрым настроением, в каком он уехал из Поронина, но, с другой стороны, перепады настроения бывали у него и раньше, наблюдал это и Ленин. Бои, развернувшиеся в районе Лодзи начиная с 30 октября, когда немцы перешли в наступление, носили действительно ожесточенный характер, с обеих сторон сражалось свыше 600 тысяч человек. Малиновский участвовал в 11 боях, и был случай, рассказывал он позже, что в роте, в которой он служил, осталось меньше половины солдат. 19 ноября его контузило в шею, он вывихнул еще и ногу в колене и из-за этого попал в плен[584].

Затем выяснилось, где именно он находится, — это был лагерь для военнопленных Альтен-Грабов в Саксонии, возле Магдебурга. Оттуда Ленин и Зиновьев получили письмо от группы солдат — социал-демократов, они сообщали, что Малиновский ведет в лагере «партийные занятия», «прекрасную интернационалистскую агитацию». Слушатели отзывались о его лекциях восторженно. В ответ на посланные ему в конце октября 1915 г. Лениным и Зиновьевым открытки вскоре пришло письмо и от самого Малиновского.

Заграничное бюро ЦК РСДРП завязало с ним регулярную переписку, ее вел, главным образом, Зиновьев. Иногда присылали весточку Ленин и Крупская. Малиновский получал посылки с продуктами и вещами. Из Берна, где находилась социал-демократическая комиссия интеллектуальной помощи русским военнопленным, стала поступать в лагерь в большом количестве общественно-политическая, в том числе марксистская литература. Немцы пропускали ее беспрепятственно. Лагерная библиотека, которой заведывал Малиновский, росла и к середине 1916 г. насчитывала свыше 1000 книг, в день выдавалось свыше 80; он был избран также председателем общества взаимопомощи. Лекции он читал на самые разнообразные темы — о налоговой системе, о крестьянском банке, о кооперации, о роли театра в освободительном движении, по национальному вопросу, прочитал большой курс из 52 лекций по политической экономии «с включением программы РСДРП» — читал с декабря 1915 г. по март 1916 г., по 4 лекции в неделю[585].

Ленин поручил ему организовать анкетный опрос пленных, чтобы выяснить их политические взгляды, отношение к войне в связи с их социальным положением и т. д.[586] Большевики затеяли издание в Берне журнала «В плену», и Зиновьев просил Малиновского сфотографировать для журнала лагерную библиотеку, столовую, один из спектаклей и вообще «проявить свою изобретательность». Задания такого рода перемежались комплиментами: «Ведь Вы не из того теста сделаны, чтобы склонить голову даже при таких обстоятельствах, как теперешние»[587].

Большевики действовали в 14 лагерях на территории Германии и в 7 — Австро-Венгрии, но самым крупным из них был лагерь в Альтен-Грабове[588]. Малиновский писал Ленину, что это целый город. Здесь находилось несколько тысяч русских солдат и унтер-офицеров, в подавляющем большинстве крестьян. Положение их было намного хуже, чем пленных французов и бельгийцев: они голодали, не получая никаких посылок, обращение с ними было жестоким, в вину им ставилось даже непонимание распоряжений лагерного начальства из-за незнания немецкого языка. Для революционной агитации имелась, таким образом, благоприятная почва.

Деятельность Малиновского не ускользнула от внимания и пленных из союзных России армий. Осенью 1916 г. побег из Альтен-Грабова совершил бельгийский офицер, сын генерального секретаря министерства иностранных дел Бельгии барон Ван дер Эльст. Делясь на родине своими впечатлениями, он похвально отзывался о характере русского солдата, наиболее симпатичного, по его словам, из всех союзников, с сочувствием говорил о тяжелом положении и нравственном одиночестве русских в плену. Рассказал он также, что большое влияние на русских пленных приобрел «весьма красноречивый» Малиновский, вследствие чего среди них «часто слышались и громкая критика правительства, и выпады против существующего порядка и верховной власти, и кощунственные отзывы о религии, церкви и Боге, причем голоса и мнения умеренных всегда заглушались большинством». В лагере Ван дер Эльст провел больше двух лет и изучил русский язык, посещал он и лекции Малиновского[589]. Изложение Малиновского было простым и доходчивым, после лекций их содержание слушатели обсуждали в бараках.

Обращаясь к руководителям партии, Малиновский, очевидно, хотел убедить их в том, что остался, несмотря на недоверие и все выпавшие на его долю невзгоды, убежденным большевиком. В этом он определенно преуспел. Когда он обиделся, что Ленин редко удостаивает его личными посланиями («Последнее письмо от Ильича получил 22 декабря 1915 г., скоро буду справлять годовщину»[590]), Ленин тут же извинился: «Напрасно заподозрили меня в злокозненности»; просто он ошибочно решил, что Малиновский находится в деревне, и ждал нового адреса[591].

Со своей стороны Малиновский сообщал Ленину, что пленные социал-демократы — таких было в лагере человек 20 — «не могут понять, как можно, присваивая себе определенное мировоззрение, думать иначе, как думаете «Вы», и добавлял: «За статью «О поражении своего правительства» все благодарят; стоял и передо мной этот вопрос и, к моей радости, будучи совершенно оторван, я отвечал так, как говорите Вы». Поведение лидеров Интернационала тоже его не удивило — «и раньше был о них такого мнения»[592]. В кругу единомышленников он прямо называл себя «учеником Ильича» (об этом написал Ленину секретарь лагерной социал-демократической группы Андрей Синицын, искренне восхищавшийся учеником и учителем; с Синицыным Ленин также переписывался и просил пересылать его письма Малиновскому, когда тот отсутствовал в лагере[593].

Больше того, бывший член ЦК намекал, что не прочь снова занять руководящее положение в партии: «Личное мое душевное состояние дрянь, — не потому, что пал духом, это еще пока рано, наоборот, имел время много проверить и обдумать, да и уроки жизни хорошие, но вместе с этим нет того размаха, который бы хотелось иметь, да и его, наверное, не будет. Разве я думал о тех душевных переживаниях и внешних результатах, которые создал мой отказ от депутатских полномочий? Вы думаете, что поведение 5-ки, теперешняя роль Гвоздева и много других вопросов и моя участь для меня безразличны?»

Вероятно, Ленин и Зиновьев без труда расшифровали намек. Раскаиваясь в «ошибке», Малиновский напоминал, что по их же аттестации он был среди депутатов-большевиков самым «последовательным»: дескать, если бы его арестовали вместе с «пятеркой», он сумел бы на нее повлиять, чтобы на суде депутаты держались более стойко. Он вспоминал даже, как «проклинал тех, которые, благодаря своей дряблости, сами поехали в Сибирь, а меня довели до сумасшедствия»[594].

Поводом для этого заявления, выходящего за рамки его показаний 1914 г., явился прочитанный, наконец, Малиновским некролог в «Социал-демократе», в котором Ленин и Зиновьев писали, между прочим, что незадолго до «смерти» он будто бы простил клеветников, то есть «ликвидаторов». Нет, поправлял теперь «воскресший» Малиновский, он не только прощал клеветников, но и проклинал своих товарищей по фракции, виновных, оказывается, в его уходе из Думы. Ясно, что ополчиться на них он решился лишь после того, как узнал о критической оценке Лениным их поведения на суде, надеясь, что его рассуждение — с минимальной дозой самокритики — будет воспринято как обоснованная заявка на возвращение к партийному руководству. Даже то, как обращался к нему Ленин в письмах («Дорогой друг», «дорогой Роман Вацлавович»), позволяло думать, что такое возможно.

Многих, однако, по-прежнему возмущало допущение даже в отдаленной перспективе возможности восстановления «ренегата» в партии. А.Г.Шляпников как член Русского бюро ЦК сделал с присущей ему прямотой выговор Зиновьеву (в письме из Христиании 12(25) марта 1916 г.): «Здесь мне передавали, что Вы очень ладите с Малиновским, отношение к которому среди наших товарищей крайне отрицательное. Так делать не годится»[595]. Зиновьеву пришлось оправдываться: он руководствуется вовсе не личными симпатиями, исключительно важно то, что делает Малиновский в лагере, — там 18 тыс. солдат, и Малиновский распространил среди них «много пудов нашей литературы»[596]. Уезжая в апреле 1917 г. в Россию, и Ленин и Зиновьев не сомневались, что Малиновский будет продолжать вести в плену революционную работу[597].

Последнее его письмо как будто бы подкрепляло эту уверенность: Оно написано 31 марта, но не содержит ни малейших следов тревоги за себя в связи с свержением в России монархии. Вполне по-ленински Малиновский оценивал программу Временного правительства, в которой «только одни политические вопросы, а разве ими удовлетворишь, ведь наш мужичок пока не получит земли, спокоен не будет, ему все равно, от кого, от абсолютной монархии или республики, а дай землицы». Его интересовало, «почему не слышно базельского лозунга (об использовании войны для ускорения краха капитализма. — И.Р.), что будет с пораженчеством?» И в ленинском же духе он прогнозировал последующее развитие событий: «Думаю, что то, что совершилось, нас удовлетворить не может. Хочется верить, что с тем кризисом, который назревает, не справится даже «сам» Гучков с Керенским, и тогда только грянет настоящая Революция…»[598]

Образ убежденного ленинца Малиновский эксплуатировал до конца. На суде в 1918 г. он твердил, что считает самым лучшим периодом своей жизни время, проведенное в плену: только в лагере «социализм стал для меня религией»; вся его деятельность в лагере, заявил он, «была проникнута глубоким и искренним убеждением»[599].

Соответствовало ли это действительности? Зиновьев отвечал утвердительно: пропаганду в лагере, полагал он, никак не объяснишь корыстными мотивами[600]. Но в основе поведения Малиновского лежала не только корысть. Примириться с мыслью о своей ненужности он не мог, а «культурно-просветительная» работа открывала возможность снова оказаться на виду. В плену она была менее опасна, чем в России: германское командование видело в распространении антивоенных настроений среди русских солдат средство ослабления противника, никаких препятствий со стороны лагерной администрации Малиновский не встречал (если ие считать отправку из лагеря на работу в крестьянские хозяйства, — но это не было наказанием, пленные сами туда стремились, чтобы «подкормиться»).

Во-вторых, вряд ли Малиновский сознавал, попав в начале войны в плен, насколько короткий срок отпущен российской монархии, а в таком случае война могла представляться ему всего лишь паузой между двумя этапами карьеры. Кроме того, в переписке с Малиновским Зиновьев откровенно высказывался о плачевном положении партии, совсем не похожем на то, что было перед войной: момент, писал он 10 мая 1916 г., «очень, очень трудный для нас», большевикам придется временно остаться в меньшинстве, «социал-патриоты обнаглели», «теперь того и гляди «рабочий» съезд им разрешат». В такой обстановке имело смысл подумать о более надежных хозяевах. Был ли Малиновский ими забыт? По крайней мере Белецкий о нем помнил, больше того, можно поручиться, что вспомнил он «Икса» в момент своего торжества. Случилось это в 1915 г.

Поражения русской армии обострили борьбу в правящей верхушке, она затронула и верхи полицейского ведомства. За годы войны сменилось 5 министров внутренних дел, 3 товарища министра, 3 директора департамента полиции и 4 заведующих особым отделом департамента. Раньше других закатилась звезда генерала Джунковского.

1 июня 1915 г. он воспользовался правом личного доклада царю, чтобы сообщить ему о скандальных похождениях Распутина в Москве. Этот рискованный демарш был предпринят с одобрения министра Н.А.Маклакова; не желая, однако, подвести своего непосредственного начальника в случае неблагоприятной реакции царя, Джунковский заявил, что докладывает лично от себя как генерал царской свиты, и докладная записка, им представленная, не имеет копий в министерском делопроизводстве. Выдвинутое Джунковским обоснование «вмешательства в семейные дела» монарха не отличалось оригинальностью: общение членов царской семьи с проходимцем, говорил он царю, расшатывает трон, создает угрозу династии, «а этим и России». Однако Джунковский оказался первым, кого царь выслушал до конца, не прерывая. Распутин был отлучен на два месяца от двора. Он рассказывал, что никогда не видел царя в таком гневе; не подействовал и смиренный ответ: он-де, как все люди, грешник, а не святой…[601]

Впоследствии А.Ф.Кони писал Джунковскому: «Будущий историк оценит Ваше отважное выступление против Распутина и воздаст Вашей памяти должное». Но Джунковский ошибся, решив, что добился успеха. Поступок генерала его корреспондент, отлично знавший правителей империи, справедливо уподобил действиям поводыря, который напрасно заботится о «слепцах, ведущих слепых к тяжким испытаниям»[602].

Рыцарское поведение Джунковского не помогло Маклакову удержаться, вскоре он был уволен в отставку. Беседуя с его кратковременным преемником Щербатовым, Николай II сказал, что к Джунковскому он испытывает полное доверие. А 19 августа Щербатов получил записку царя об отстранении Джунковского от должности без объяснения причин[603]. Новое назначение было невысоким: командиром бригады 8-й Сибирской стрелковой дивизии (в дальнейшем он дослужился до командира корпуса). Распутина же вскоре простили.

Последнее, что удалось Джунковскому в Петрограде, — это убедить Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, что арестованных на нелегальном совещании под Петроградом большевиков-депутатов Государственной думы следует судить гражданским судом, а не военным, на чем настаивал министр юстиции Щегловитов. Бывшие соратники Малиновского не подозревали, что ссылкой в Сибирь они обязаны Джунковскому, — в противном случае наказание было бы более суровым.

Как только Джунковский отбыл в действующую армию, в Министерство внутренних дел вернули Белецкого, на этот раз товарищем министра. Повышением он был обязан, как и новый министр А.Н.Хвостов, прежде всего Распутину. Вместе с Хвостовым и правым депутатом Замысловским он тут же приступил к осуществлению плана мести своему предшественнику. Чтобы отрезать генералу путь к возвращению «на арену государственно-административного служения», решено было политически скомпрометировать его в глазах царя. Редактору саратовского черносотенного листка «Волга» Тихменеву заказали специальную брошюру о Джунковском. Белецкий выделил для этого 6,5 тыс. рублей из секретного фонда департамента полиции, из них 2,5 тыс. досталось Тихменеву, услуги которого и раньше оплачивались из того же источника.

Сочинение Тихменева начиналось сведениями о «неустойчивости политических воззрений и верований в семействе Джунковских» (имелся в виду дядя Джунковского С.С. Джунковский, который, будучи за границей, перешел в католичество, вступил в орден — иезуитов и принял священство, правда, отвергая целибат (обет безбрачия), был затем миссионером у эскимосов, но в конечном итоге вернулся в православие). Далее сообщалось, как в октябре 1905 г. московский губернатор стремился снискать популярность у «революционного отребья», освобождая политзаключенных из тюрем, о дружбе его с «людьми определенно кадетской складки», о его «германофильстве», проявившемся будто бы в пристрастном расследовании причин и обстоятельств антинемецких погромов в Москве в мае 1915 г. и в ликвидации армейской агентуры, способной якобы противостоять германскому шпионажу, — название этого последнего раздела звучало зловеще: «Джунковский и мясоедовщина»[604].

Для истории с Малиновским немаловажно и то, что не попало в брошюру. Белецкий прекрасно понимал, что упраздненная Джунковским агентура в воинских частях к борьбе с германским шпионажем не имела никакого отношения. При обсуждении плана брошюры он сформулировал главное обвинение иначе: Джунковский нанес «своей политикой и ослаблением агентурного освещения среди противоправительственных партий, быть может, непоправимый ущерб»[605]. Ясно, что имелась в виду потеря «Икса».

Но от предложенной Белецким формулировки пришлось отказаться — и не только потому, что этот пункт обвинения было затруднительно раскрыть. Основная трудность состояла в том, что нововведения Джунковского почти целый год, до января 1914 г., скреплялись подписью Белецкого, о возражениях его никто не знал. Да и став товарищем министра, Белецкий сохранил почти все в прежнем виде. Остался, например, на своем месте Мартынов, несмотря на «упадок осведомительной деятельности», замеченный в Москве бдительным ревизором Виссарионовым. С другой стороны, тот же Виссарионов, ознакомившись с рукописью брошюры Тихменева, счел иные места неудобными для публикации[606].

С некоторыми изъятиями брошюру под названием «Генерал Джунковский в отставке…» оперативно отпечатали в 500 экземплярах и распространили в высших сферах; 10 экземпляров Хвостов и Белецкий вручили в Царском Селе А.А. Вырубовой, доставив, по словам Белецкого, ей и Распутину видимое удовольствие (о Джунковском Распутин до конца своей жизни не мог спокойно говорить и слышать). Получил несколько экземпляров и дворцовый комендант Воейков, считавший — совершенно напрасно, что Джунковский стремился занять его должность[607].

Подробности интриги против Джунковского не скоро стали достоянием общественности, но газеты не могли не зафиксировать факт служебного реванша Белецкого. Русские газеты читали и в лагерях для военнопленных, поэтому нет ничего невозможного в том, что до Малиновского дошло известие о возвращении Белецкого в Министерство внутренних дел. Если это так, оно могло пробудить в нем надежды на возобновление сотрудничества с охранкой. Понятно, что для этого требовалось восстановить репутацию убежденного большевика и накапливать впрок необходимую потенциальному заказчику информацию.

Разумеется, доказать это предположение невозможно, но имелось- достаточно обстоятельств, заставлявших Малиновского колебаться. Лишь в 1916 г. стало ясно, что война не укрепила, а расшатала царский режим. Не потому ли Малиновский возобновил переписку с большевистским руководством только год спустя после того, как оказался в плену? Он по-прежнему был озабочен материальным положением семьи, задумываясь над своим будущим, которое лишь отчасти вытекало из его лагерного бытия, — и не только потому, что здесь был «не тот размах» (400 читателей в библиотеке, 200 слушателей лекции). «…Знаешь ли ты, что я уже совсем поседел, а дети еще малы…» — писал он жене 3 января 1917 г. О том же писал он и Ленину: «…Рано или поздно встанет и для меня вопрос, чем питать себя и семью»[608].

Кроме писем Ленину и Зиновьеву, есть еще одно свидетельство о Малиновском в плену. Это рассказ другого бельгийского военнопленного, также понимавшего русскую речь, солдата Ламбера, с которым встречался А.А.Трояновский. Рассказ рисует поведение Малиновского в неприглядном свете. Ламбер, как и Ван дер Эльст, сообщил, что вначале Малиновский пользовался в лагере большой популярностью. Но затем у него обнаружился недочет в деньгах, и группа пленных, еще не зная о былых подозрениях, решила собрать о нем сведения. Оказалось, что он доносил на своих товарищей немецким офицерам, хорошо зная, чем это грозит (самый распространенный вид наказания — привязывание к столбу); будучи старостой барака, он бил солдат, заявляя: «Мы, социал-демократы, за порядок и дисциплину»[609].

Если все это справедливо (Ламбер почему-то испугался и от дальнейших объяснений уклонился), то, по-видимому, от Малиновского отвернулись в лагере еще до того, как из России дошла весть о его разоблачении. Возможно, этой переменой объясняется фраза в том же письме жене: «Хотелось бы побеседовать, как у нас говорят, по душам, но что делать, друже, когда на душе холодно»[610].

Некоторые места из писем Малиновского большевистским вождям также позволяют думать, что лучший, как он говорил, в его жизни период продолжался не так уж долго. От Ленина он не скрыл, что в лагере у него были «неприятности» — «ох! еще какие!» — на почве будто бы ухода из Думы. Он писал, кроме того, о своей неврастении: «Доработался до того, что лежу в лазарете уже второй месяц»; по этой причине он отказался от всех общественных должностей, которые занимал. Непонятно только, как ему удавалось, находясь в лазарете, читать лекции: письмо написано 12 марта 1916 г., между тем кончил он их читать 11 марта… Употребление слова «доработался» тоже симптоматично: так в прошлом Ленин и Крупская объясняли истерические выходки Малиновского; прибегая теперь к этому же объяснению неврастении, можно было обойти иные причины.

Характерно, наконец, в том же письме Ленину противопоставление «здорового душой и телом элемента» среди военнопленных «интеллигентской» их части, видимо, не столь податливой к пораженческой агитации[611]. Группу, о которой рассказывал Трояновскому Ламбер, возглавляли как раз пленные, относящиеся к этой последней категории: какой-то артист Александрийского театра и фотограф из Читы.

Между тем 8(21) ноября 1916 г. российский посланник в Брюсселе послал в Петербург письмо с подробным изложением рассказа Ван дер Эльста об Альтен-Грабове и предложил «обезвредить» Малиновского, обменяв его на кого-либо из вражеских пленных. Из отдела о военнопленных российского Министерства иностранных дел была направлена докладная записка начальнику Генерального штаба, который согласился с предложением. Вслед за тем из Генерального штаба обратились к начальнику штаба Петроградского военного округа и директору департамента полиции с просьбой принять меры, чтобы Малиновский по возвращении в Россию «не проскользнул бы незамеченным». В ответе Главного управления Генштаба Министерству иностранных дел говорилось, что обмен Малиновского крайне необходим для пресечения ведомой им социалистической пропаганды, и предлагалось выяснить через испанское посольство в Берлине, на кого немцы согласились бы его обменять[612].

В канун Февральской революции помощник начальника московской охранки подполковник Знаменский разослал частным приставам телеграмму, из которой можно было понять, что возвращение Малиновского — дело решенное: «Прошу иметь наблюдение за прибытием в Москву бывшего члена Государственной думы из крестьян Плоцкой губернии Романа Вацлавова Малиновского и по прибытии срочно сообщить охранному отделению»[613]. Но усилия дипломатов не привели к успеху: германское правительство отказалось от сделки под предлогом негодности Малиновского к продолжению воинской службы по состоянию здоровья. По словам Малиновского, медицинское освидетельствование состоялось в лагере 19 декабря 1916 г.[614] Но в российский Генштаб информация об отказе немцев совершить обмен поступила только в день отречения Николая II от престола — 3 марта 1917 г.

Тем временем Бурцев, арестованный по возвращении в Россию в начале войны и высланный в Туруханский край, получил возможность вернуться по амнистии в Петроград, где он продолжил свои расследования. В 1916 г. он сумел «разговорить» Родзянко и Белецкого. Первый прямо, со ссылкой на Джунковского, а второй завуалированно дали понять, кем был Малиновский. Наконец, в ноябре 1916 г. о провокаторстве Малиновского публично, с трибуны Государственной думы еще раз заявил правый депутат Марков 2-й. Сразу же после этого, 5 декабря «Биржевые ведомости» опубликовали ранее отвергнутую цензурой статью Бурцева — «Вопросы, требующие ответов» (вторую статью на ту же тему «Ответы на поставленные вопросы» Бурцев напечатал после революции в «Русском слове», располагая уже признаниями Виссарионова и Попова)[615].

«Биржевые ведомости» успели дойти до ссыльных большевиков-депутатов Думы, М.К.Муранов прислал в редакцию из Сибири возмущенный протест. Бурцев, ознакомившись с письмом Муранова, назвал его «легкомысленным»[616]. Но заграничный большевистский «Социал-демократ» продолжал упорствовать: обвинения против Малиновского «абсолютно вздорны», утверждалось в последнем номере газеты, вышедшем за месяц до Февральской революции»[617]. Авторами опровержения и на этот раз были Ленин и Зиновьев.

Свержение монархии сделало, наконец, тайное явным. Революция оказалась скоротечной, в ходе ее начались стихийные разгромы полицейских учреждений; при этом погибло множество документов, к чему приложили руку и сами кровно заинтересованные в этом охранники. Особенно велики были потери в главных центрах политического сыска — в Петрограде и в Москве, где сосредотачивались и наибольшие массивы документации.

…В громадный костер во дворе Московского охранного отделения сбрасывали со второго этажа полицейские дела, альбомы с фотографиями «государственных преступников», книги из библиотеки нелегальных изданий. Из толпы кричали: «Ура! Жгите, чтоб следа не осталось! Рвите в клочья!» Кое-кто выхватывал из огня листы дел «на память». Прибывших через полчаса пожарных долго не подпускали к зданию, а потом все, что при тушении пожара было залито водой, смерзлось на пятнадцатиградусном морозе. Корыстный умысел охранников — именно они начали еще ночью уничтожать секретные документы, а затем затесались в толпу — соединился с наивной надеждой малограмотного обывателя — одним разом покончить со злом, воплощенным будто бы в казенных бумагах. Когда через несколько дней уцелевшие документы перевезли из полусгоревших помещений охранки в читальный зал Исторического музея, среди них не оказалось личных дел секретных сотрудников, агентурных записок и тому подобных документов. Наполовину погибла библиотека, сильно пострадал фотографический отдел, но негативы остались[618].

Сгорела большая часть документов и Петроградского охранного отделения, тоже в результате усилий заинтересованных в этом лиц. Погромы сыскных учреждений происходили и в провинциальных городах. Везде жандармы старались прежде всего избавиться от документов, изобличавших секретных сотрудников и их самих.

Но уничтожить все следы своей деятельности они были не в силах. В Петрограде сохранились, в частности, архивы особого отдела департамента полиции, спасенные сотрудниками Пушкинского Дома[619] (впоследствии, на рубеже 20—30-х гг. хранение этих и других якобы скрытых от советского правительства исторических документов в Пушкинском Доме и в Археографической комиссии Академии наук было использовано как предлог для фабрикации так называемого «Академического дела», жертвами которого стали представители гуманитарной интеллигенции старой школы[620]).

4 марта Временное правительство образовало по предложению министра юстиции А.Ф.Керенского Чрезвычайную следственную комиссию «для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц, как гражданских, так и военного и морского ведомств»[621]. Предметом особого ее внимания сразу же стала секретная деятельность департамента полиции, и вскоре началась публикация списков разоблаченных провокаторов. Списки составляла действовавшая при Чрезвычайной комиссии Особая комиссия для обследования деятельности департамента полиции и подведомственных ему учреждений во главе с П.Е.Щеголевым, временно распоряжавшаяся архивами департамента. В списках, насчитывавших десятки имен, были и те, кого уже подозревали, но, главным образом, числившиеся до самого последнего момента противниками старого режима; предательство их, в том числе и Малиновского, было подтверждено теперь документально.

Обилие открывшихся фактов позволило уже тогда прийти к некоторым обобщающим выводам. М.Осоргин писал, например, что сами охранники «в личных выгодах поддерживали в России напряженное, хотя и не всегда нормальное и здоровое, революционное брожение»; он утверждал, что были нередки нелегальные организации и группы, где 50–75 % членов являлись сотрудниками охранки[622].

Ленин и его товарищи, возвращавшиеся из эмиграции, узнали о разоблачении Малиновского в Торнео — пограничном городе в Финляндии, из заметки Каменева «Иуда», напечатанной 26 марта в «Правде», — это известие, вспоминал Зиновьев, их ошеломило.

Листая в полутемном зале станции русские газеты и наткнувшись на эту заметку, Ленин «побледнел. Встревожился ужасно… Несколько раз Ильич с глазу на глаз возвращается к этой теме. Короткими фразами. Больше шепотом. Смотрит в глаза. «Экий негодяй! Надул-таки нас. Предатель! Расстрелять мало»[623].

Второе по счету официальное расследование дела Малиновского несравнимо по своим результатам ни с первым, ни с третьим. Чрезвычайная следственная комиссия, опиравшаяся на неограниченную поддержку новой власти, располагала возможностями, каких не могло быть у эмигрантов. Разместилась она в Зимнем дворце. «Подымаюсь по лестнице — комнаты направо, комнаты налево, — везде строчат, гудят, как шмели, трещат машинки. Десятки судей, прокуроров, председателей судов, палат пристегнуты сюда в качестве профессиональных работников», — так описывал свои первые впечатления С.А.Коренев — один из 25 (по другим данным — 59) «пристегнутых» к комиссии следователей[624]. Расследование 1917 г. выделяется и количеством допрошенных по делу Малиновского свидетелей (до трех десятков), и общим объемом времени, затраченного на выяснение всех обстоятельств дела, — расследование продолжалось до осени. Тот факт, что сам Малиновский оставался вне пределов досягаемости, существенно не повлиял на доказательную силу выводов, полученных путем сопоставления свидетельских показаний и документов, впервые извлеченных из полицейских архивов.

Истории провокаторства Малиновского комиссия отвела большое место в допросах бывших руководителей полицейского ведомства — С.П.Белецкого, С. Е.Виссарионова, А.А.Макарова, И.М.Золотарева, В.Г.Иванова, А.Т.Васильева, А.П.Мартынова и других. Из действующей армии вызвали В.Ф.Джунковского. Дважды был допрошен В.Л.Бурцев. Из меньшевиков допросили Н.С.Чхеидзе, А.М.Никитипа, В.Н.Малянтовича, В.Ф.Плетнева, А. Г.Козлова, Б. И.Горева, а также принадлежавших раньше к большевистской партии И.П.Гольденберга, А.А.Трояновского и И.Т.Савинова. Дали показания В.И.Ленин, Г.Е.Зиновьев, И. К. Кру некая, В.П.Ногин, А.И.Рыков, II. И. Бухарин, А.В.Шотман, Е.Ф.Розмирович, Я.М.Свердлов, А.Е.Бадаев, М.К.Муранов. Допросы проводились не только в Петербурге, но и в Москве. Г.И.Петровского должен был допросить — «для ускорения дела» — якутский прокурор, но к тому времени, когда поручение пришло в Якутск, Петровский уже уехал в Европейскую Россию и найти его не удалось[625]. Со своей стороны большевики выразили готовность принять все меры к розыску документов, оставшихся за границей, и немедленно передать их в комиссию[626] ^{4} [627]

Как бы параллельно действовал В.Л. Бурцев, которому было разрешено посещать места заключения и беседовать с охранниками и провокаторами. Поглощенный этой привычной для него работой, он, однако, выражал возмущение условиями их содержания — «грязь, часто голод, скученность и т. д.», в таких условиях «и нам редко приходилось сидеть при царском режиме». Однако ускорить решение дел, как предлагал Бурцев, не удалось, ни один судебный процесс при Временном правительстве так и не состоялся. Желание во всем разобраться казалось важнее осуждения или оправдания конкретных лиц.

И все же нельзя не согласиться с мнением, высказанным еще в 20-е гг.: в работе Чрезвычайной следственной комиссии «юриспруденция»… непосредственно подчинялась политике», а допросы, касавшиеся Малиновского, велись так, чтобы, «зацепившись за Малиновского, протянуть нити от департамента полиции ко всей партии большевиков»[628]. Состав комиссии этому способствовал: среди ее членов преобладали меньшевики или близкие им деятели (Н.К.Муравьев, В.Н.Крохмаль, Н.Д.Соколов, Н.С.Каринский, П.Е.Щеголев и др.).

Зиновьев, ознакомившись с опубликованными в советское время стенограммами допросов, возмущался «шуточкой» председателя комиссии Муравьева, когда тот, допрашивая Бурцева, впервые изменил обычной для него солидной манере: «Теперь перейдем к очень для нас интересной теме о Малиновском. Это — модерн»[629]. Дело, конечно, не столько в игривом тоне Муравьева, сколько в открытом противостоянии большевиков, с момента приезда Ленина, всем другим партиям и государственным структурам. Зиновьев переносил это противостояние и на комиссию; во время допроса он держался подчеркнуто вызывающе: «Голова у него задрана кверху, развалился в кресле, курит, на предлагаемые ему вопросы отвечает нехотя, а то и вовсе не отвечает…», — вспоминал следователь Коренев[630].

История Малиновского представлялась членам комиссии куда более актуальной, чем история провокаторов, действовавших в других партиях, таков смысл муравьевского «это — модерн». Несомненно, по этой же причине, в фокусе внимания комиссии оказалось избрание Малиновского депутатом IV Государственной думы. Дума рассматривалась как источник законной власти Временного правительства, посягательство на ее престиж — избрание депутатом агента охранки — оценивалось как доказательство преступности деятелей свергнутого режима, нарушивших «конституцию» — Манифест 17 октября. Но тем самым как бы подсказывался и другой вывод: большевики были вольными или невольными соучастниками преступлений царизма, во всяком случае не такими уж его противниками… Легко понять в таком случае, почему такой бесспорный факт, как поддержка кандидатуры Малиновского на выборах московскими меньшевиками и кадетами был оставлен в тени. Точно так же, решая вопрос о публикации полученных следствием материалов, А.А.Блок считал необходимым избегать всего, что могло бы сказаться отрицательно на авторитете новой власти. С этой точки зрения ему казалось нецелесообразным упоминать в связи с делом Малиновского имя Родзянко.

Шумные разоблачения агентуры царизма происходили на фоне резкого обострения социальных противоречий. Росло недовольство Временным правительством, все более притягательными становились крайние лозунги. Этим объясняются последующие действия комиссии. В июне 1917 г., не дожидаясь окончания следствия, она обнародовала в печати большую сводку материалов о Малиновском. Решение об этом принял министр юстиции П.II.Переверзев по договоренности с Н.К.Муравьевым[631] (еще 13 мая Переверзев хвалил комиссию за то, что она сделала чрезвычайно много в короткий промежуток времени[632]).

Официальная публикация о Малиновском еще больше взвинтила газетную кампанию, направленную против большевиков. Выбор момента был далеко не случаен: в обстановке острого кризиса Временному правительству важно было оттолкнуть хотя бы часть недовольных его политикой от ленинцев, создать у обывателя стереотип неприятия этой ультрарадикальной партии.

Достаточно произвольно интерпретируя сведения, добытые комиссией, газеты разных направлений принялись выпячивать фигуру Малиновского, ставя знак равенства между провокатором и большевистским ЦК, изображая партию Ленина слепым орудием в руках департамента полиции, а Малиновского — главной силой, определявшей ее политику. Утверждалось, будто царская полиция оберегала большевистские организации, подвергая разгрому только меньшевистские, хотя сами бывшие руководители департамента полиции отвергли этот подброшенный им следователями домысел. Ленин и большевистский ЦК обвинялись в намеренном укрывательстве провокатора в 1914 г. Всячески обыгрывалась многочисленность провокаторов у большевиков и затушевывалось то, что агенты охранки и в других партиях оставались в подавляющем большинстве неразоблаченными[633].

Чрезвычайная следственная комиссия не обошла вопрос об «укрывательстве», иначе говоря, об отношениях Ленина с охранкой. В числе других бывших охранников был допрошен генерал А.И.Спиридович, автор трудов по истории партий эсеров и социал-демократов, предназначавшихся для специальной подготовки офицеров жандармского корпуса. Практическая деятельность генерала в органах политического сыска закончилась еще в 1905 г., задолго до начала секретного сотрудничества Малиновского. Спиридович показал, что сведения для своих трудов он черпал не из первоисточников; охранные отделения предоставляли ему только революционную литературу из своих библиотек. Списки секретных сотрудников, составлявших «совершеннейшую тайну», остались ему неизвестны, имен наиболее выдающихся сотрудников, например, Малиновского, он не знал[634].

Таким образом, когда Спиридович уже в эмиграции категорически заявлял, что Ленину было известно о службе Малиновского в департаменте полиции[635], эту уверенность нельзя приписать особой осведомленности историка-жандарма. Опираться он мог и теперь не на первоисточники, а лишь на домыслы журналистов, писавших на эту тему в 1917 г. Продолжал отстаивать эту версию в эмиграции и Бурцев, также без каких-либо доказательств. На основе исключительно «логических построений» муссируют ее и некоторые западные историки: безнаказанность Малиновского в 1914 г. они объясняют игрой большевиков с полицией; владея компрометировавшими большевистских лидеров тайнами, Малиновский мог их шантажировать, — это якобы и обеспечивало ему вплоть до свержения царизма неприкосновенность в партии…[636]

Следователи Чрезвычайной следственной комиссии были в своих выводах осторожнее. При бесспорно тесном взаимодействии Временного правительства, Чрезвычайной следственной комиссии и враждебной большевикам либеральной и социалистической печати говорить о полном тождестве их позиций все же нельзя.

Судя по воспоминаниям следователя С.А.Коренева[637], показания Ленина произвели на присутствовавших при допросе, несмотря на все их предубеждение против большевистского лидера, впечатление правдивости. Кроме того, тема связей большевиков с охранкой представлялась второстепенной по сравнению с вопросом об их связях с германским генеральным штабом; соответствующая кампания уже разворачивалась в печати. Особенно заинтересовало комиссию показание Белецкого о предвоенном покровительстве Ленину австрийских властей («… Малиновский дал мпе сведения об отношении австрийского правительства к польским партиям и о покровительстве его русским революционерам; …Ленина… австрийское правительство того времени ни в чем не стесняло и к его ручательству за того или иного эмигранта относилось с полным доверием»[638]).

Комиссия, однако, вытаскивала и пустые номера. Она, например, явно попала впросак, обратившись к сотруднику правоменьшевистской газеты «День» бундовцу Д.И.Заславскому. В советское время Заславского приняли в ВКП(б) по личной рекомендации Сталина, и долгие годы он с готовностью клеймил всех, кого приказывали, — от «врагов народа» до «безродных космополитов»[639]. Рекомендация же понадобилась потому, что все еще помнили, как в 1917 г. будущий фельетонист «Правды» проявил особое рвение в травле большевиков — как раз в связи с вопросом о «германских деньгах». К этим обвинениям он пытался подверстать и дело Малиновского — на том основании, что в обоих случаях фигурировало имя Ганецкого[640]. Но когда журналиста вызвали в Чрезвычайную следственную комиссию, выяснилось, что сверх написанного им в газете ничего конкретного сообщить он не может[641]. Не дали ничего в этом плане и показания В.Л.Бурцева, который больше, чем кто-либо из известных журналистов писал о предательстве большевиков как «немецких агентов», не забывая помянуть Малиновского.

Новую попытку связать оба дела предприняли после июльских событий. Члены учрежденной тогда следственной комиссии Исполкома Петроградского Совета, в том числе члены ЦИКа Ф.Дан и М.Либер, лично посетили Петропавловскую крепость, чтобы узнать у бывших руководителей полицейского ведомства, кто из большевистских вождей находился у них на службе. Последовательно были вызваны из камер Виссарионов, Курлов, Спиридович, Белецкий и Трусевич, но, как записал сопровождавший членов комиссии А.Блок, выяснилось, что «все одинаково не знают», «все они не сказали нам ничего, что было нужно»[642]. Неизвестно, спрашивали ли об этом Заварзина, также арестованного после Февральской революции, но затем сумевшего скрыться. Будучи в эмиграции, он, в отличие от Спиридовича, отрицал версию газет 1917 г. о поддержке большевиков департаментом полиции»[643].

Большевики не остались в долгу. «У нас было много провокаторов, — писал Н.И.Бухарин. — Почему? Да потому, что только у большевиков были сколько-нибудь сильные нелегальные, тайные организации, потому что именно большевики были самыми опасными противниками старого режима. Охранники не полезут к октябристу… Царское правительство знало, что делало, когда оно посылало своих слуг в лагерь революционеров, чтобы разбить их организации, чтобы выловить всех дельных людей, чтобы задушить грядущую революцию»[644]. Это было верно, но, защищая свою партию, Бухарин не счел нужным отметить, хотя бы между прочим, что как раз провокаторы имели репутацию самых что ни на есть дельных партийных работников. Более убедительно прозвучала ссылка на анкетные обследования среди ссыльных, опровергавшие заявления антибольшевистской прессы, будто охранка щадила большевиков[645].

Ленин также включился в полемическую самозащиту: случаи нераспознания и ошибочного оправдания в прошлом провокаторов, заявил он, характерны для всех партий, и это нельзя ставить никому из них в упрек. И видя, как обычно, в нападении лучший способ обороны, он потребовал отдать под суд настоящих, как он заявил, укрывателей Малиновского — Джунковского и Родзянко, так как ни тот, ни другой не оповестили в 1914 г. депутатов Думы и в первую очередь (1) большевиков о том, что Малиновский — провокатор[646]. Родзянко, который прочитал ленинскую заметку в «Правде» или слышал о ней, содержание ее изумило: «Но войдите в мое положение. Каким образом я буду оглашать и даже в печати, что среди членов Думы есть агент сыскной полиции? Это ужасно. И во имя чего? Во имя спасения партии? Так она сама могла о себе позаботиться. А наложить такое позорное пятно на Думу, что членом Думы был сыщик, — я никак не мог этого сделать»[647]. Естественно, что лидер большевиков и председатель Государственной думы говорили на разных языках. Если Дума и занимала какое-то место на большевистской шкале ценностей, то оно было десятистепенным. Однако и Родзянко, вспоминая, как он дал Джунковскому честное слово не разглашать тайну, «забыл», что слово не сдержал…

Вначале в связи с июльским путчем наблюдалось падение большевистского влияния, способствовало этому и разоблачение Малиновского. В долгосрочном же плане кампания вокруг дела Малиновского не оправдала тех надежд, какие возлагали на нее противники большевизма. В массовом сознании провокаторство становилось все больше темой вчерашнего дня, не способной существенно потеснить более насущные проблемы. Тем, кто сулил радикальное решение этих проблем в кратчайший срок, можно было рассчитывать на достаточную поддержку, что бы не писали в газетах об их прошлом. Поэтому большевики и выдержали удар, как будто бы более тяжелый, чем в свое время у эсеров разоблачение Азефа, — установление сразу предательства многих партийных функционеров.