Глава 4. КАРЬЕРА

Глава 4. КАРЬЕРА

Человек свободен, когда ему не нужно выбирать. Свобода воли, вечно стоящая перед устрашающей необходимостью делать избрание навязанного со стороны и сверху, порабощала и угнетала человека.

Н. А. Бердяев

Сомнительно, чтобы Малиновскому когда-нибудь попадались на глаза строки поэтов «серебряного века», посвященные Петербургу: «Нет! Ты потонешь в тине черной, проклятый город, Божий враг!» (3.Гиппиус) — или: «Бессмысленный город, впутанный в дымы трубного леса» (В.Маяковский). «Рабочая интеллигенция» питалась другой духовной пищей. Но если бы Малиновский и прочитал эти стихи, они не нашли бы отклика в душе «слуги двух господ». Петербург по-прежнему притягивал Малиновского-революционера и Малиновского-провокатора. И не только хорошо знакомый ему «Питер», Петербург заводских окраин, но и глубоко чуждый поэтам официальный, казенный Санкт-Петербург, тот, говоря словами Александра Бенуа, «солдафон с палкой», каким он оставался «для прежней, большой, доброй, неряшливой России».

На пороге зимы 1912 г. Роман Малиновский, совсем недавно шляхтич, а теперь волею судеб крестьянин, вернулся на законном основании в столицу Российской империи, и перед ним — не посетителем, как когда-то, а полноправным депутатом — распахнулись, наконец, заветные двери Таврического дворца.

Построенный в царствование Екатерины II для Потемкина и превращенный Павлом I в пику матери в конюшню, дворец пережил в 1906 г. второе рождение: зимний его сад перестроили в зал заседаний Государственной думы. Как бы не оценивалось место того учреждения в политической системе царской России, ответственность депутатского звания сознавал каждый, кого избрали в Думу. «Страшно говорить в Государственной думе», — признавался В.В.Шульгин, человек неробкого десятка, сравнивая украшенную двуглавым орлом кафедру с Голгофой. Что же должны были в таком случае испытывать, поднимаясь на эту «Голгофу», малообразованные депутаты из народных низов, не вхожие до того ни в какие дворцы?

В 1913 г. получила распространение фотооткрытка: 14 членов социал-демократической фракции IV Государственной думы стоят в парке позади Таврического дворца; в центре группы двое — Н.С.Чхеидзе (он возглавлял фракцию и в III Думе) и Р.В.Малиновский. Всего лишь 14 из 442 — меньше любой думской фракции, кроме трудовиков. В новом — «парламенте», социальный и партийный состав которого предопределила измененная 3 июня 1907 г. избирательная система, а также широкомасштабные злоупотребления администрации во время выборов, 185 мест принадлежало правым, 107 — либералам и 98 — октябристам[275]. В таком плотном окружении ни о какой самостоятельной «законодательной» деятельности рабочие депутаты не могли помышлять, а тем, кто имел такое намерение, Ленин скоро объяснил, что это не нужно. В чем они не сомневались, так это в том, что их слово будет все-таки услышано за пределами Таврического дворца, где продолжало неуклонно расти стачечное движение. В 1912 г. число забастовщиков достигло 1,5 млн., свыше миллиона из них участвовало в политических стачках.

Группе депутатов-большевиков отводилась роль легального центра, способного вести в более или менее прикрытом виде революционную агитацию и воздействовать тем самым на рабочее движение. Вторым таким центром была издававшаяся в Петербурге с апреля 1912 г. «Правда», направляемая из-за границы Лениным; здесь предполагалось печатать без изъятий речи рабочих депутатов. Осенью еще одну легальную рабочую газету — «Луч» — стали издавать меньшевики.

5 декабря 1912 г. Малиновский разослал по нескольким московским адресам письмо с отчетом о начале своей депутатской деятельности. «По приезде в Питер я, конечно, присоединился к прежде приехавшим товарищам, — писал он. — К открытию Думы сорганизовались в социал-демократическую фракцию. Во фракцию вошло 13 товарищей; из них 6 рабочих товарищей, которые прошли только от рабочей курии, и 7 товарищей от общей курии». Номер «Правды» с их биографиями Малиновский обещал прислать «в более или менее достаточном количестве». Далее в письме сообщалось, что фракция отказалась участвовать в голосовании по составу президиума Думы, так как президиум, избранный враждебным рабочему классу большинством, будет неизбежно вести борьбу с социал-демократами: «Выбирайте кого хотите, мы все же используем Думу в интересах народа».

Вторым и наиболее важным выступлением фракции — оно еще было впереди — Малиновский назвал ответ на правительственную декларацию, с которой должен был выступить председатель Совета министров В. И. Коковцов. «В этом ответе мы должны высказать все те требования, которые высказывает сознательный пролетариат. Мы должны открыто и ясно осветить политику правительства и правящих классов; должны выяснить настоящее положение рабочего движения и зачем мы пошли в Думу. Мы должны сделать это в наиболее полной форме».

Ответ (декларация) фракции, сообщал Малиновский, «уже составляется нами на ежедневных собраниях»[276]. Известно, что подготовка декларации заняла много времени. Большевик Н.Н.Крестинский писал еще 14 ноября, что участвует в обсуждении ее проекта[277]. Этот проект написал меньшевик Ф.И.Дан, но в результате обсуждения почти все умеренные (с точки зрения большевиков) формулировки были отвергнуты, а более решительно звучащие ленинские положения (из присланного петербургским большевикам письма «К вопросу о некоторых выступлениях рабочих депутатов») включены в окончательный текст[278].

Малиновский, естественно, умолчал в своем письме о том, что за обсуждением во фракции последовало еще одно «обсуждение»: 27 ноября он представил текст декларации Белецкому, сообщив, что именно ему как рабочему фракция поручила ее огласить. По словам Белецкого, Малиновский отстаивал «каждый пункт», опасаясь в случае существенных изменений возбудить у других членов фракции и «сведущих лиц» подозрения. В конце концов договорились, что своим поведением на кафедре Малиновский выведет из себя председателя Думы М.В.Родзянко, и тот лишит его слова. «Исправленный» текст Белецкий показал министру внутренних дел Макарову, и 30 ноября Малиновский получил его обратно[279]. Свои письма в Москву он направил, таким образом, уже после осуществления необычной цензурной операции, и в свете этого факта становится очевидным, насколько лицемерными были его рассуждения в тех же письмах насчет того, что буржуазные газеты будут сокращать и искажать речи членов социал-демократической фракции, а потому нужно, чтобы рабочие выписывали и требовали у газетчиков «Правду».

Дебют Малиновского состоялся 7 декабря. Ожидания департамента полиции оправдались при этом лишь отчасти. Предполагалось, что Родзянко позволит прочитать не более трети текста, на деле же Малиновский прочитал декларацию почти целиком, несмотря на шум справа и неоднократные замечания председателя. Пропустил он только, якобы из-за волнения, важное место, где разоблачался противонародный характер третьеиюньского избирательного закона, которому противопоставлялось требование «полновластного народного представительства» на основе всеобщего и равного, прямого и тайного избирательного права, без различия пола, национальности и религии. Выпал также пункт о культурно-национальной автономии, включенный по настоянию меньшевиков. Но другие революционные положения декларации прозвучали с полной определенностью. В конце своего выступления Малиновский провозгласил намерение рабочих депутатов «работать для приближения того часа, когда всенародное учредительное собрание положит начало полной демократизации государственного строя России и тем самым расчистит пролетариату путь для борьбы за освобождение от цепей наемного рабства, для борьбы за социализм»[280].

Автор текста Ф.И.Дан намеренно поставил эти «страшные слова» в конец декларации, понимая, что в противном случае оратора могут сразу лишить слова[281]. Расчет оказался правильным. К тому же Родзянко, сделавший Малиновскому по ходу речи несколько предупреждений, не понял прямого сигнала Малиновского, брошенного как раз перед этими последними словами, — «Лишайте!», и позволил ему таким образом дочитать декларацию до конца.

Своими способностями и опытом участия в легальном движении Малиновский превосходил остальных рабочих депутатов. Но сразу после выборов современники обращали внимание прежде всего на то, что вся большевистская шестерка (Р.В.Малиновский, А.Е.Бадаев, М.К.Муранов, Ф.Н.Самойлов, Г. И. Петровский, Н.Р.Шагов) оказалась сильнее рабочей части третьедумской социал-демократической фракции. Так, В. Н.Лобова, хотя и выделяла московского депутата, который «обещает стать русским Бебелем», вместе с тем считала «очень удачной» всю новую фракцию и особенно ее большевистскую часть[282]. «… Выбрали действительно лучшую публику — по влиянию, партийности, преданности делу», — писала после первой встречи с депутатами Н. К. Крупская[283]. В другом письме она характеризовала их как «архипартийную публику», «стоящую много выше среднего уровня»[284]. «В куриальной шестерке не один Малиновский, — радовалась она, — крупные величины Петровский и Самойлов; Шагов тоже хороший оратор и партиец, Бадаев учится и быстро растет»[285]. И снова (в письме Л.М.Горькому): «Я четырех видела пока, один мне меньше понравился, хоть и партиец он очень и делу предан, но шаблонный очень, зато трое других — такая уж публика великолепная, вся душа у них в деле, и искренности, убежденности уйма. Остальных двух тоже хвалят, особенно иваново-вознесенца… Малиновский к Вам все стремился…»[286].

Костромского депутата Шагова Крупская перехвалила — оратором он оказался неважным, и можно было бы все эти оценки посчитать завышенными, излишне восторженными, если бы они не совпали с мнением достаточно искушенных депутатов-меньшевиков Н.С.Чхеидзе и М.И.Скобелева: самый последний депутат из шестерки, заявили они, не уступает лучшему рабочему депутату III Думы[287] (таким считался рабочий-меньшевик из Екатеринослава Г.С.Кузнецов). Более сдержанно, но все же положительно характеризовал фракцию Ф.И.Дан: «Что касается членов фракции, то большинство их — очень дельные и толковые люди. Таковые имеются и в меньшинстве (то есть среди большевиков — Я.Р.). Но они сбиты с толку, презрительно отзываются о думских «речушках» и, по-видимому, главной задачей считают борьбу с крамолой (то есть с «ликвидаторством» — И.Р.). Таких, однако, в сущности всего лишь трое»[288]. Вероятно, Дан имел в виду Малиновского, Муранова и кого-то еще из депутатов-большевиков. Бывший петербургский депутат, когда-то ленинец левее самого Ленина Г.А.Алексинский в письме Бадаеву с похвалой отозвался о первых выступлениях Малиновского, Петровского и Муранова: «вообще теперь, — писал он, — стало интересно читать речи социал-демократических депутатов, тогда как третьедумские речи были скучны и мало социал-демократичны»[289].

При таком составе фракции предложения Малиновского не всегда находили поддержку, в чем-то ему приходилось «подделываться» к другим депутатам[290]. Петровскому, который завидовал Малиновскому, превосходство его не казалось абсолютным: «Малиновский в понимании практического и профессионального рабочего движения был выше всех нас, но в области теории был полный болван…»[291]. Действительно, московский депутат не прошел школу нелегальных марксистских кружков; Петровский и другие рабочие, вступившие в социал-демократическое движение до первой революции, «теорию» знали, может быть, лучше. Но в Думе необходимо было и многое другое и прежде всего ораторские данные. Большевистское руководство намеревалось использовать «ильные стороны Малиновского. Приобретенная им известность оратора на рабочих собраниях и общественных съездах давала основания верить в его успех на думской трибуне.

С другой стороны, быстро обнаружились особенности его характера, осложнявшие коллективную работу: высокомерие и крайняя неуравновешенность. «Как цекиста, — свидетельствует Ленин, — мы ценили Малиновского именно за его агитаторскую и думскую деятельность особенно: как организатор он казался нам слишком нервным и неровным с людьми»[292]. Почувствовали это прежде всего депутаты. При обсуждении на заседаниях фракции даже незначительных вопросов Малиновский нередко выходил из себя, впадал в истерику, третировал товарищей[293]. Как говорила потом Е.Ф.Розмирович, «это был ад. Учинял этот ад сам Малиновский, скандаля колоссально из-за всякого пустячка»; он «чуть не стулья ломал»[294]. Это вызвало отпор и жалобы депутатов, жаловались и местные работники, в связи с чем Ленин вспоминал аналогичный печальный опыт с некоторыми депутатами I и II Государственных дум, заключая отсюда, что «высокое звание» члена Думы кружит голову и иногда «портит» людей. Малиновскому выговаривали, требовали от него более товарищеского отношения к коллегам по фракции, но помогало это лишь на время[295].

«… Малиновский по характеру своему был горяч и вспыльчив, самолюбив и властолюбив. Он имел о себе очень высокое мнение и заметно проявлял тенденцию играть роль руководителя, обладая при этом изрядной долей нахальства», — вспоминал Федор Самойлов. Он же описал инцидент, иллюстрирующий эту характеристику. Предполагалось организовать в Поронине партийную школу для рабочих, наподобие школы в Лонжюмю: для начала Заграничное бюро ЦК пригласило приехать на летние думские каникулы 1913 г. депутатов-большевиков. Сразу выразили согласие только Малиновский и Муранов, остальные доказывали, что следует использовать каникулы прежде всего для встреч с избирателями и до кладов местным партийным организациям, а уж потом отправляться за границу. В этом духе фракция и приняла решение, но недовольный им Малиновский «сорвал с себя часы и бросил их о стол так, что они разбились, и еще долго кричал и волновался»[296]. Еще об одном конфликте упоминала накануне Поронинского совещания Крупская: «Боимся, что благодаря трениям с Костей Шагов не приедет, а между тем его присутствие чрезвычайно важно»[297].

В сравнении с деловыми достоинствами Малиновского все это казалось, однако не столь важным. Главной сферой проявления этих достоинств была думская трибуна. Поэтому о думской работе, а также о легальной ««Правде» больше всего беседовал с ним Ленин во время посещений Малиновским Кракова и Поронина (первая после Пражской конференции встреча состоялась еще до открытия Думы; тогда у Ленина побывали из новых депутатов только Малиновский и Муранов, и Ленин писал после встречи: «Впечатление превосходное… Почва богатая, но нужна долгая работа…»)[298]. Это впечатление укреплялось подмеченной тогда же депутатами-меньшевиками «рабской преданностью» Малиновскому Ленину[299].

Впоследствии, после разоблачения Малиновского, иные современники утверждали, что его выступления с думской трибуны отличались от выступлений других рабочих депутатов большей умеренностью, «приглаженностью»[300]. Этой оценке противоречит отсутствие замечаний такого рода со стороны Заграничного бюро ЦК и, напротив, недовольство тех, кто действительно занимался в какой-то степени «приглаживанием» речей, — Белецкого и Виссарионова. Неудовольствие Белецкого вызвала, например, эффектная концовка выступления Малиновского по смете Министерства торговли и промышленности: «Ни гроша правительству, руки которого обагрены кровью ленских рабочих!» (выговор был сделан, однако, после произнесения речи). Необходимо учесть еще одно обстоятельство: если проект речи готовили состоявшие при фракции «сведущие лица», помогавшие депутатам и находившиеся в Петербурге (Е.Ф.Розмирович, Н.В.Крыленко и др.), Малиновский обычно записывал с их слов основные тезисы, которые потом развивал. Розмирович сравнивала его речи в Думе не с выступлениями других депутатов, а с тем, что говорил сам Малиновский на заседаниях фракции, а говорил он «необыкновенно увлекательно и красноречиво», но в Думе те же его рассказы и впечатления «выходили гораздо бледнее, он как бы смягчал острые углы… по сравнению с первоначальным планом», объясняя это трудностями выступления во враждебной аудитории[301]. Но, конечно, эти речи не сочинялись в охранке, как писал в своих воспоминаниях не очень осведомленный на сей счет П.Н.Милюков[302].

Как воспринимали его выступления депутаты Думы г~ не большевики? Авторитетно в данном случае мнение Родзянко: речи Малиновского, признавал председатель Думы, были очень резкие и в то же время «чрезвычайно интересные, очень увлекательные и обоснованные… и так осторожно составленные, что мне не приходилось прибегать к цензуре»[303]. «…Что аудитория ему внимала, несмотря на резкость его выступлений, — это несомненно», — вспоминал Чхеидзе[304]. И бесспорно, что ему почти не приходилось слышать злорадные выкрики правых депутатов: «Читает!..» (выступать, читая речи по бумажке, не полагалось!).

Малиновский не следовал рабски и тем проектам речей, которые присылались из-за границы, он обогащал их разнообразным фактическим и в том числе автобиографическим материалом, живыми наблюдениями, которых подчас не хватало в речах его менее умелых товарищей. Приводимые им факты всегда были уместны и подавались как типичные, создавая правдивую картину положения большинства рабочих.

Ряд таких примеров он привел в первой же своей речи, перед тем, как прочитать декларацию социал-демократической фракции. Говоря о положении рабочих, он вспомнил о железнодорожных предприятиях, где ему самому «чтобы не лишиться куска хлеба, пришлось работать в месяц по 78 сверхурочных часов; на 14-е воскресенье только я имел отдых» (по-видимому, он имел в виду Сокольнический трамвайный парк). Утверждая, что у рабочих «вера в законность разрушена», он нарисовал картинку с натуры: «Без десяти минут двенадцать на одной из фабрик подходит мастер и говорит рабочему: «Ты чем сегодня занимался? — Я вот рамы собирал. — Это, брат, мало, ты ничего сегодня не делал, и поэтому сегодня за полдня я ничего не заплачу… И в ту же самую минуту подходит другой рабочий, который должен получить расчет через 2–3 дня, и спрашивает меня: товарищ Малиновский, ведь он же и мне полдня не запишет, хотя я с вами вместе работал и весь в поту»[305]. Доказательность и логичность речи ослабили бдительность Родзянко перед чтением декларации, что и привело к нежелательному для полицейских цензоров Малиновского результату.

Первую думскую сессию социал-демократические депутаты начали целой серией запросов правительству, требуя признать их спешными. В защиту спешности выступал и Малиновский — по трем запросам из четырех. Последний запрос касался взрыва на Охтенском пороховом заводе, унесшего 60 человеческих жизней. От этого частного факта Малиновский поднялся до обобщений, используя сравнительную статистику несчастных случаев на производстве в России и в других странах для доказательства того, что взрыв не был простой случайностью, и смерть людей на совести военного министерства, сознательно пренебрегавшего безопасностью рабочих. Проект речи подготовил Зиновьев[306], но и на этот раз Малиновский сослался на собственные впечатления:

«Я сам был на месте взрыва, я собственными глазами видел изуродованные тела, я слышал стоны раненых, я видел слезы сирот и вдов, я видел траурную десятитысячную толпу, которая молчаливо шла за погибшими товарищами, я слышал проклятия, срывавшиеся с уст самых мирных, самых тихих и спокойных людей, я наблюдал ропот, справедливый ропот возмущения во всех рабочих кварталах Петербурга… Я спрашиваю вас, господа, неужели перед лицом этого моря человеческих страданий вы опять остановитесь, опять хватит у вас смелости сказать: запрос этот неспешен»[307]. Большинство Думы (134-против 127) признало запрос спешным. Впрочем, сыграло роль и то, что речь шла о военном производстве.

Обращался Малиновский и к далекому уже польскому периоду своей жизни, но, вероятно, используя и сведения, полученные от родственников и знакомых. По поводу национального гнета и национальной розни в Польше он говорил: «Я знаю те отношения, которые имеются в Польше… Я сам на собственной спине испытывал ваше отношение к нам… Моя спина не выпрямится от этого, господа, вы ее гнули в продолжение 15 лет». Он рассказывал, как капиталисты-евреи рассчитывали поляков, а капиталисты-поляки — евреев, «а страдает и голодает за это рабочий класс, неимущий элемент Польши…», и заключал: «Мы одни, социалисты, последовательны, мы не знаем; ни поляков, ни русских, ни евреев…»[308]

Подходящий пример он сумел найти даже при обсуждении ответа министра торговли и промышленности на запрос о нефтяном синдикате, вздувавшем цены на свою продукцию: «Я хотя давно уехал из Польши, но житель ее и уроженец, и будучи еще мальчиком, помню такой случай: для того, чтобы переехать из Плоцка в Варшаву, мы в старое доброе время платили 15 коп. на пароходе, ну двугривенный другой раз. Откуда-то, ни с того, ни с сего, цена поднялась до 75 коп., а через два дня до 1 р. 20. Конечно, тогда мне было непонятно, в чем дело, а теперь я думаю: немыслимо, чтобы в продолжение двух недель на нефть или на что-либо другое так цены поднялись, чтобы с 20 коп. нужно было перескочить до 1 р. 20 коп. за проезд». И отмечая беспомощность правительства, Малиновский подчеркнул, что законы против синдикатов не соблюдаются подобно тому, как это происходит, когда отказывают рабочим в регистрации профсоюзов, — и в том и в другом случае это делается в интересах капиталистов[309].

Читая теперь выступления Малиновского в Думе, невозможно поверить в их неискренность: он говорил о том, что испытал сам и что испытывали его главные слушатели — рабочие, о том, что формировало их радикальное умонастроение.

Часто можно было видеть Малиновского в редакции «Правды», так как ему вменялось в обязанность заботиться о распространении и упрочении легального органа ЦК, подобно тому, как этим занимался в период становления газеты депутат III Думы Н.Г. Полетаев[310]. В соответствии с решением ЦК РСДРП о реорганизации работы редакции «Правды», принятым в начале января 1913 г., Малиновский вместе с Петровским вошел в состав узкой редакционной коллегии «Правды» (первое время отсутствовало разделение труда между депутатами, и Малиновский держался в «Правде» как единоличный контролер, вникая во все стороны жизни газеты). В «Правде» и в примыкавших к ней легальных журналах печатались время от времени его статьи.

В редакции «Правды» увидел впервые Малиновского студент Вячеслав Скрябин (Молотов), ее секретарь, состоявший по должности в переписке с Лениным и осваивавший таким способом азы ленинизма: Ленин в своих письмах изливал возмущение тем, что редакция вычеркивает из его статей упоминания о «ликвидаторах» и требовал «коренных перемен». Московский депутат появился в редакции в качестве предвестника таких перемен и произвел на будущего верного сталинского соратника наилучшее впечатление, о чем Молотов много десятков лет спустя рассказал поэту Ф.Чуеву: «Живой такой человек, оборотистый, умел держаться: когда нужно — с гонором, когда надо — молчаливый… Красивый, довольно симпатичный…»[311]

Естественно, что Малиновскому поручили поддерживать связь между фракцией и профсоюзом. Он принял участие в отвоевании на сторону большевиков родного ему петербургского союза металлистов; в апреле 1913 г. члены союза впервые избрали правление, в котором сторонники «Правды» имели большинство (13 из 25), а в августе рабочие-меньшевики были вытеснены из правления полностью. За одну из статей Малиновского в «Правде» о союзе металлистов газета подверглась очередной репрессии: на редактора (как всегда, подставного) был наложен штраф с заменой трехмесячным арестом. Но в большинстве случаев Малиновский старался держаться в определенных рамках, чтобы не доводить дела до более серьезных наказаний и сохранить для нелегальной партии легальную газету.

Преимущество Малиновского перед другими депутатами заключалось, помимо прочего, в петербургских связях. Он знал здесь многих, и его знали такие известные рабочие-партийцы из числа металлистов, как С.П.Медведев, М.И.Калинин, А.В.Шотман, И.Г.Правдин. Калинин в это время, по его же словам, «свой нос не высовывал в нелегальной работе»[312]; ЦК поручил ему и Правдину помогать думской фракции, в которой петербургский депутат Бадаев на первых порах был на положении ученика: самый молодой из всей шестерки он стал депутатом случайно (большевики, чтобы не допустить избрания в столице меньшевика, раскололи рабочих-выборщиков, выдвинув параллельного кандидата)[313]. Естественно, что равным своим наставникам мог быть только Малиновский.

Через Шотмана, который в 1910 г. перебрался в Гельсингфорс, депутаты установили связи с финскими социал-демократами. В феврале 1913 г. состоялись две встречи с ними — в Выборге и Гельсингфорсе, вторая встреча — с социал-демократической фракцией гейма почти в полном составе, причем Малиновский обнаружил знание обсуждавшейся финнами проблемы — выбирать ли представителей Финляндии в Государственную думу и высказался в том духе, что, пока действует третьеиюньский избирательный закон, нельзя рассчитывать на сочувствие Финляндии со стороны думского большинства; участвовать в выборах — значит признавать допустимым существование наряду с демократическим законодательством в Финляндии, где были всеобщие выборы, реакционного общероссийского законодательства. Он, вероятно, готовился к этой ответственной встрече, но все, что он говорил, высказываясь в разное время по национальному вопросу, казалось всегда органичным, вытекающим из интеранационалистских убеждений и чувств.

По мере того, как росло правдистское влияние, росла популярность Романа Малиновского — рабочего трибуна, авторитетного руководителя. Это было результатом и его собственных усилий, и усилий его окружения, а также членов Заграничного бюро ЦК.

…А вечерами, облачившись в сюртук, он отправлялся на тайные свидания с шефом — совсем другой человек, личный секретный сотрудник директора департамента полиции Белецкого «Икс». Встречались обычно в заранее заказанных на подставное лицо отдельных кабинетах первоклассных петербургских ресторанов — Палкина, «Малоярославец», «Старый Донон», «Новый Донон». Сначала приходили Белецкий с Виссарионовым, через некоторое время появлялся, опасливо озираясь, «Икс».

В располагающей, непринужденной обстановке Белецкий задавал вопросы, Виссарионов вел записи (потом, когда он покинул департамент полиции, записывать стал сам директор). Кроме тетради в черном коленкоровом переплете — дневника агентурных наблюдений «Икса», Белецкий брал с собой доклады начальников охранных отделений и заграничной агентуры: «Икс» выступал здесь в качестве эксперта: проверял, уточнял, давал разъяснения, иногда обещал навести справки у того или иного депутата.

С собою «Икс» приносил письма Ленина, Зиновьева, Крупской, приносил также проекты или тексты своих речей, получая указания, какие места следует смягчить; однажды принес весь архив фракции (архив переходил от одного депутата к другому), и за ночь по поручению Белецкого было перепечатано все, что его интересовало. Сообщал «Икс» и о намерениях депутатов во время их поездок на места, чтобы Белецкий мог через провинциальные розыскные органы расстроить намечавшиеся собрания; когда же депутаты возвращались, он докладывал об их впечатлениях. Помогала ему поистине феноменальная память. В своем общении с Малиновским Белецкий исходил из того, что ценность агентуры определяется «силой выношенности ее, своею работою над нею и постепенным возвышением или, лучше сказать, поднятием ее значения в организации и проведением ее в верхи партийного руководительства»[314], то есть превращением осведомителя в провокатора.

Свидания преследовали со стороны Белецкого и иную, «воспитательную» цель: дать почувствовать «Иксу», что его сведения также есть чем проверить. Малиновский многое скрывал, сильно дорожа, по словам Белецкого, своим положением в партии и во фракции, но в распоряжении департамента полиции имелось достаточно других источников информации. Рядом с комнатой социал-демократической фракции было оборудовано «помещение для интеллигентных развитых агентов», которые с помощью «слуховых аппаратов» записывали все, что говорили депутаты. Когда во время свидания Малиновский что-то не договаривал, Белецкий его поправлял и довел в конце концов до убеждения, что в составе фракции есть еще один секретный сотрудник (разубеждать его Белецкий, разумеется, не стал)[315].

Белецкий дважды удостоил «Икса» приема у себя дома, один раз они встретились в департаменте полиции. Вмешательство Белецкого в думскую деятельность Малиновского в иных случаях носило характер отеческой заботы: он категорически запретил агенту-депутату выступать по запросу об избиении рабочих на московской фабрике Гивартовского, так как пришлось бы задеть при этом помощника градоначальника Модля, который знал, что Малиновский секретный сотрудник, и мог отомстить ему разоблачением.

Два раза в месяц Виссарионов, выполнявший еще и функции кассира, выплачивал «Иксу» жалованье под собственноручные его расписки измененным почерком. Оправдательными документами для Виссарионова они не были, так как деньги выдавал ему Белецкий, находившийся тут же; скорее это было ритуалом, «носило характер психологического напоминания Малиновскому… о его отношениях к департаменту». Почти все (но все же не все) такие расписки Белецкий уничтожил, покидая в 1914 г. свой пост[316]. Зато в большом количестве сохранились обращения Виссарионова к Белецкому с просьбой выдать деньги для оплаты трудов «Икса» и других агентурных расходов, его же расписки в получении шансов и отчеты об их израсходовании.

До 1 февраля 1913 г. Малиновскому платили 400 руб. в месяц, затем 500. Поездки оплачивались особо. Так, 19 декабря 1912 г. Виссарионов докладывал, что выдал «Иксу» по его просьбе для поездки за границу — на Краковское совещание — 150 руб.; 14 января 1913 г. — о том, что необходимо оплатить его иногородние поездки[317]. Само собой, оплачивались и ресторанные счета. Записан был и такой расход — «по вечеру в пользу «Правды». Этот студенческий вечер с участием артиста Александрийского театра И.Н.Ходотова проводился в декабре 1912 г. Чтобы уменьшить количество «партийной публики», Белецкий купил у Малиновского часть билетов и приказал раздать их женам и сестрам чиновников департамента полиции, изображавшим на вечере курсисток[318].

В памяти Елизаветы Драбкиной, дружившей со своими сверстниками — детьми рабочих депутатов, ярко запечатлелся случай, относящийся, по-видимому, к 1913 г.: заигравшись в квартире Малиновских, дети нечаянно стащили с постели лоскутное одеяло, и под ним вдруг обнаружилось другое — розовое, атласное. И тут обычно ласковая, приветливая Стефа — Стефанида Андреевна Малиновская «буквально закатилась от бешенства, вцепилась нам в волосы и вышвырнула из квартиры на лестницу»[319]. Не только дети замечали, что Малиновские живут лучше семей других депутатов-рабочих, не экономят. Малиновский же упрекал их и скупости, неподобающей избранникам рабочего класса.

Влияние Стефы на мужа ни для кого не было секретом. Познакомившись в 1904 г. со статным гвардейцем, она свела его со своими родичами — питерскими рабочими, устроившими жениха на завод, когда закончился срок службы. С этого момента она распоряжалась всем его заработком. Знала она и о сотрудничестве мужа в московской охранке, однажды даже передала по его поручению какие-то сведения полковнику Мартынову. Карьера мужа в ее глазах выглядела так: сначала он поступил «на жалованье» в партию социал-демократов, а затем в охранное отделение. Эта «скромная», по словам Белецкого, женщина, «склонная к буржуазному образу жизни», считала естественным, что за службу правительству мужу платят все больше и больше.

Прижимистость ее не осталась незамеченной Белецким; после «откровенного разговора… на эту тему» он прибавил «Иксу» еще 200 рублей на личные расходы, но предупредил, чтобы тот не выделялся широким образом жизни, не увлекался слишком своим внешним видом. Должно было это укрепить и его семейное положение, так как семьей, как свидетельствует Белецкий, «он гордился и любил ее по-своему». И здесь Белецкий исходил из того, что интересы дела требуют заботиться об агенте. Малиновский отвечал на заботу «уважением» и свои обязанности «все-таки» выполнял[320].

Ничье предательство, если брать агентов по РСДРП, не оплачивалось еще так щедро. Бывшему члену социал-демократической фракции III Государственной думы, секретному сотруднику Петербургского охранного отделения В.Е.Шурканову платили, например, сначала 100 руб., потом 125[321]. Задним числом Белецкий признавался, что розыскные органы «скопидомничали», но в необходимости дифференцировать оплату услуг агентуры не сомневался. Чем же был столь ценен Малиновский — помимо или, вернее, с учетом его незаурядных способностей?

При переходе Малиновского в ведение департамента полиции Белецкий не потребовал от него привычных доносов на конкретных лиц. С этим справлялись сотрудники столичной охранки. Поэтому в петербургский период Малиновский «выдал» в прямом смысле этого слова меньшее число лиц, чем в Москве. Департамент полиции нуждался прежде всего в квалифицированной оценке политики РСДРП (примерно таков был в свое время и характер требований Герасимова к Азефу).

В одном из первых дневников агентурных сведений, полученных от «Икса» (от 18 декабря 1912 г.), содержалась информация сразу по нескольким направлениям: о составе бюро социал-демократической фракции (кроме председателя Чхеидзе, в бюро избрали Малиновского, Петровского и Скобелева); о готовившихся побегах с каторги; о предполагавшихся на время рождественских каникул поездках депутатов за границу: Бурьянова — к Плеханову в Сан-Ремо, Скобелева — к Троцкому в Вену, Малиновского, Петровского и Бадаева — в Краков к Ленину, после чего Малиновский хотел еще поехать на Капри к Горькому (об этом намерении Горький знал от Ленина и Крупской, но поездка почему-то не состоялась; чего ради хотел провокатор навестить писателя так и осталось неизвестным — возможно, чтобы познакомиться с его посетителями или заявить о себе как о представителе когорты рабочих лидеров, о появлении которых мечтал Горький).

Самое же важное для Белецкого заключалось в характеристике отношений внутри фракции: Малиновский сообщил, ссылаясь на письмо Ленина, что «можно бы 6 большевиков инспирировать, чтобы они своим поведением всю фракцию раскололи на больше-ников и меньшевиков», осторожно заметив, что это предложение Ленина могут в заседании за границей (то есть на Краковском совещании) провалить[322]. Прогноз, однако, не оправдался, Ленина Малиновский знал еще недостаточно.

Ценность именно этой информации вытекала из генерального замысла Белецкого, основанного, в свою очередь, на его представлениях о меньшевиках, большевиках и о Ленине, в частности, суть этого замысла Белецкий с большой обстоятельностью изложил в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии, заявив не без некоторого самодовольства, что «изучил всесторонне» лагерь своих политических противников, в результате чего пришел к выводу: большевики одни не имеют достаточных сил и средств для нанесения серьезного удара правительству, тогда как со стороны меньшевиков намечается «стремление путем уступок идти на реальное полное слияние с большевиками». Понимая, насколько опасна «такая соединенная и сплоченная сила», Белецкий решил не допустить слияния и для этого проникнуть «в сторону наименьшего сопротивления» — в руководство большевиков.

На Малиновского возлагалась, таким образом, более серьезная задача, чем «простой осведомительный розыск», — он должен был сделать Ленина горячим сторонником идеи раскола с меньшевиками по принципу «разделяй и властвуй». Об уровне понимания директором департамента полиции вождя большевиков свидетельствует такая непривычная по стандартам советской апологетики его оценка; Ленин «при своем большом уме, партийной убежденности, фанатической ненависти к самодержавному режиму, все-таки был догматик, больше знал австрийскую, чем русскую действительную жизнь и не имел в самом себе качества борца-руководителя»[323]. Похоже, что это мнение сложилось не без влияния Малиновского, который не только «проникся намерениями» Белецкого, но и подлаживался к его взглядам. Между тем даже сопровождавший Белецкого как тень «протоколист» Виссарионов отдавал себе отчет в том, что раскол фракции произошел не только потому, что этого захотели в департаменте полиции, — он «как бы сам собой возник», хотя, подтверждал далее Виссарионов, «рознь» между депутатами, принадлежавшими к разным фракциям РСДРП, «признавалась [охранкой] допустимой и полезной»[324].

В отличие от вице-директора департамента полиции, который называл, таким образом, оба фактора, определявших раскол, Ленин и в 1917 г. продолжал твердить лишь об одном из них — о директивах большевистского руководства, выполнявшихся Малиновским, как и другими большевиками. Даже после разоблачения Малиновского он не желал признавать, что тот в данном случае выполнял и совпадавшие с этими директивами требования департамента полиции, которому именно поэтому понадобилось переквалифицировать нефракционного социал-демократа в большевика, «рабски преданного» Ленину. Больше того, Ленин всячески подчеркивал, что раскол был предопределен; тем самым выпрямлялась не такая уж прямолинейная история РСДРП. «Что касается линии нашей партии, — объяснял Ленин членам Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, — то линия эта, ведущая прямо и неизбежно к расколу с оппортунистами- меньшевиками, вытекала сама собой из истории партии с 1903 года, особенно из борьбы с «ликвидаторством» 1908–1910 годов, из крайнего обострения этой борьбы, после срыва вождями ликвидаторства в России решений январского «пленума» 1910 года»; поэтому «Малиновский всецело вел политику, намечавшуюся нами (мною, Зиновьевым и др.) на заграничных совещаниях и предопределявшуюся, как я уже сказал, историей большевизма»[325].

Ленин имел в виду прежде всего два совещания с участием Малиновского, других депутатов-большевиков и партийных работников: Краковское, проходившее с 26 декабря 1912 г. по 1 января 1913 г. (8 — 14 января 1913 г.) и Поронинское — 23 сентября—1 октября (6—14 октября) 1913 г. Всего с 1912 по 1914 г. Малиновский приезжал в Краков и Поронин 6–7 раз, исправно информируя после каждой поездки департамент полиции о планах и деятельности партийного руководства. Вернувшись, например, с Краковского совещания, он не замедлил доложить, что Русскому бюро ЦК поручено организовать нелегальную типографию на Урале, получив на это деньги у золотопромышленника Конюхова, а также создать там областное бюро[326].

Благодаря Малиновскому департамент полиции знал о финансовом положении «Правды» и на основании этих данных мог разрабатывать тактику ее преследований. Сверх того, он сообщал о намечавшихся к публикации руководящих статьях, об изменениях в составе редакции, о рассылке конфискованных номеров и т. д.[327].

10 февраля 1913 г. полиция арестовала на квартире Г.И.Петровского члена Русского бюро ЦК «Андрея» (Я.М.Свердлова), нелегально проживавшего в Петербурге и выполнявшего с 22 января обязанности главного редактора «Правды». Выслеживали его давно. Накануне ареста Белецкий потребовал, чтобы Малиновский «выгнал Андрея» из своей квартиры. Малиновский, не ограничившись этим, назвал новое местонахождение Свердлова, куда сам же его и проводил, на прощанье напялив ему свою шапку — якобы для маскировки[328].

Нарушение полицией депутатской неприкосновенности Петровского в момент ареста Свердлова послужило темой гневного запроса социал-демократов в Думе. Депутат — черносотенец Пуришкевич, напротив, призвал Думу «низко поклониться правительственной власти» и сожалел только о том, что обыск произвели у одного Петровского, «а нужно было сделать то же самое в одну и ту же ночь у всей социал-демократической фракции Государственной думы»[329]. Малиновский на сей раз промолчал.

Другой нелегал, член ЦК РСДРП «Коба» (Сталин), вернувшийся в Петербург из-за границы уже после ареста Свердлова, был арестован 23 февраля в зале Калашниковской биржи во время концерта, сбор от которого шел в фонд «Правды». Обнаружили его агенты петербургской охранки, но Белецкий заботливо предупредил Малиновского о предстоящем аресте, чтобы тот держался от «Кобы» «как можно дальше»[330].

Очень горевал по поводу ареста Сталина сотрудничавший в «Правде» поэт Демьян Бедный. 25 февраля он писал Ленину: «… Позавчера «ввержен бысть» наш милый «дюша-грузинчик». Черти его принесли или какой дурак привел на свой» вечер». Это было прямо нахальством — идти туда. Я не знал о его пребывании в Питepe и был ошарашен, узревши его в месте людне. «Не уйдешь», — говорю. И не ушел… Изъятие грузина прямо сразило меня. У меня такое чувство, что я скачу по тропинке бедствий, как и всякий другой, кто будет способствовать обновлению редакции. «Кто-то» мешает и «кто-то» «сидит крепко». Как видно из письма, в Малиновском Демьян Бедный нисколько не сомневался, полагая, что и тот крайне озабочен невозможностью осуществить планы реорганизации «Правды», чтобы придать ей, как требовал Ленин, более непримиримое к «ликвидаторам» звучание: «…Все «нынешние» члены редакции сплотились в одну кучку. Так сплотились, что автономно в нее не войти не только мне, но и Роман — я вижу — пасует»[331]. Впрочем, трудно сказать, насколько изменилось бы направление «Правды» в случае, если бы «дюша-грузинчик» остался на свободе: раньше он не проявлял большой решительности в борьбе с «ликвидаторами», не отличаясь от других членов редакции-примиренцев.

…На волне горбачевской гласности, в период, когда объектом разоблачительной критики был преимущественно сталинизм, появилось большое количество публикаций на тему «Сталин-провокатор». В некоторых из них говорится и о Малиновском. Получается, что с момента возвращения Малиновского в Петербург в главном опорном пункте большевиков одновременно и даже совместно действовали два провокатора-члена ленинского ЦК. Но в отношении одного из них факт провокаторства давно установлен, тогда как о другом в этом качестве имеются скудные и небесспорные данные. На Западе материал, используемый для доказательства провокаторства Сталина, получил известность после XX съезда КПСС, но, несмотря на свою сенсационность, не был признан большинством специалистов убедительным. Все, что написано с тех пор в России и на Украине в пользу этой версии, крайне непрофессиональео: источники, привлекаемые для ее обоснования, рассматриваются как равноценные, одинаково достоверные; «выгодные» утверждения принимаются без какой-либо проверки или хотя бы внимательного прочтения, аргументы же критиков игнорируются[332].

По-видимому, на первом месте здесь априорные соображения: провокаторство в царской России было уделом единиц, предрасположенных своими личными качествами к предательству; только предательством и могла открыться политическая биография будущего тирана; родство душ двух провокаторов должно было привести их к объединению усилий на этом поприще. Между тем ни одно из этих соображений не является самоочевидным. Еще в 1990 г. С.В.Тютюкин и В.В.Шелохаев заметили, что весь комплекс вопросов, связанных с историей взаимоотношений Малиновского и Сталина, нуждается в тщательной проработке и проверке.

Сторонники версии о провокаторстве Сталина продолжают ссылаться на так называемое письмо полковника А.М.Еремина ротмистру А.Ф.Железнякову, хотя многократно было доказано, что это фальшивка. Считалось, что документ был сфабрикован после второй мировой войны, так как первый его публикатор (в 1956 г. в журнале «Лайф») И.Дон Левин заявил, что получил его в 1947 г. от русских эмигрантов. Но у известного историка и собирателя документов Б. И.Николаевского письмо побывало в руках «едва ли не с 1945 г.», а знал он о его существовании «еще со времен парижских», то есть предвоенных. Опубликовать и прокомментировать это письмо, якобы уличавшее Сталина как агента охранки с 1906 г., ему предложили, таким образом, раньше, чем Дон Левину. Николаевский предложение отклонил, заявив, что Сталин был провокатором, по документ поддельный и только скомпрометирует разоблачение». «Это же думаю и теперь», — добавил оп, сообщая все это в апреле 1956 г. Н. Валентинову, который полностью с ним согласился. От «письма Еремина», отвечал Валентинов, «за десять километров несет такой фальшью, что нужно быть просто слепым или дураком, чтобы ее не заметить»[333].

Вслед за публикацией, в том же 1956 г. экспертизу документа провели американские историки, они установили с несомненностью факт фальсификации[334]. Позже российские архивисты скрупулезно проанализировали письмо и привели еще ряд убедительных данных против его подлинности[335]. Независимо друг от друга псе три группы исследователей пришли к одному и тому же выводу, повторив при этом основные аргументы. Других документальных свидетельств о Сталине-провокаторе нет.

Используются также косвенные мемуарные свидетельства, в частности, об исчезнувших (уничтоженных?) документах из «папки С. Е. Виссарионова» — донесениях и письмах Сталина на его имя, о чем в апреле 1956 г. рассказал на страницах «Лайфа» «невозвращенец» А.Орлов, в прошлом видный чекист[336]. Об этих документах сообщил Орлову его двоюродный брат, которому, в свою очередь, их показал будто бы обнаруживший эти документы сотрудник НКВД — участник подготовки процесса 1936 г. над «троцкистами». Разыскивая по заданию Ягоды «компромат» на подсудимых, он неожиданно наткнулся на документы, порочащие Сталина.