Пролог 26 июля 1953 года. Москва. Кремль

Пролог

26 июля 1953 года. Москва. Кремль

То, что всему конец, Берия понял сразу, едва его, заломив руки, швырнули лицом на полированный стол. Краем глаза он успел увидеть людей в форме. Мундиры дорогого хорошего сукна, щегольские сапоги, в полировке промелькнуло отражение золотого погона – значит, генералы. А раз генералы, стало быть, это переворот. Опоздал!

На то, чтобы собраться, ему потребовалось каких-то две секунды. Сработали инстинкты старых чекистских времен, когда растерянность ходила об руку со смертью. Мозг работал как хороший станок, четко и с бешеной скоростью прокручивая мысли. Вопрос первый: что делать?

Те, за спиной, неуклюже, неумело возились с наручниками, даже не представляя себе, насколько опасен этот толстый человек в мешковатом костюме. Еще и сейчас у него есть возможность вывернуться из неловких рук, выхватить у ближайших генералов пистолеты и, пока не убьют, успеть захватить с собой как можно больше врагов.

Возможность есть, а вот права – нет. Это выход для Масленникова, для Мешика, для Богдана – но не для него. Он должен понять, что случилось. Он предполагал опасность в главном кабинете страны – но не сейчас. Те, кого Берия опасался сейчас, могли самое большее встретить пулей в кремлевском коридоре – дальше приемной главы правительства им ходу не было. Почему это произошло так скоро? По всем раскладам, два-три года спокойной жизни ему были обеспечены – до тех пор, пока экономика не заработает в нормальном режиме. Брать на себя реформу – дураков нет. А потом все равно придется уйти – и те, кому надо, это прекрасно знают.

Пока ему надевали наручники, он успел все продумать. Что произошло, сейчас не понять. А вот кто– надо увидеть и запомнить. Генералы не в счет. Не они тут главные. Это кто-то из тех, кто в данный момент сидит вокруг длинного полированного стола бывшего сталинского кабинета.

Когда, защелкнув наконец наручники, его рывком подняли на ноги, Берия быстрым взглядом скользнул по лицам сидящих, запоминая их. Хрущев явно и откровенно торжествует, весь сияя от сознания одержанной победы. Никита! Черт, неужели?! Не может быть! Некогда думать, смотри дальше! Рядом насмешливо прищурился Булганин, одобрительно глядит на происходящее, рука все еще лежит на кнопке вызова. И этот тоже. Непроницаемое, словно высеченное из гранита лицо Молотова, – нет, Вячеслав Михайлович ни на какие крайние действия не пойдет, но и Берии не простит того, что занял его законное, освященное десятилетиями советской истории место возле Сталина. Нейтралитет. Каганович подался вперед, глаза так и сверкают – ох, Лазарь Моисеевич, все бы вам упоение в бою, соскучились по экстремальным действиям. Непричастен Каганович, но ему происходящее нравится, он уже на их стороне. Ворошилов смотрит, как всегда, чуть отрешенно – после смерти Сталина из него словно становой хребет вынули, старик, совсем старик… Он не в счет, это фигура декоративная. Микоян прищурился хитро, глядит с улыбочкой – вот у кого по лицу ничего не прочтешь. То ли он здесь главный, то ли доволен просто потому, что терпеть Берию не может. Сабуров, Первухин – эти явно растеряны, ничего не понимают. Они не политики, они капитаны промышленности. Чушь, какой производственник пойдет против него?

Не больше пяти секунд понадобилось Берии, чтобы всех увидеть, запомнить и понять то, что понял, – по полсекунды на человека. И лишь потом он взглянул на Маленкова, и холодок пробежал вдоль спины. Председатель Совмина недвижно застыл в кресле, в глазах – растерянность и ужас. К счастью, реакция у него не очень… Не вздумай, Георгий! Мне не поможешь и сам сгоришь…

Берия прокричал эти слова про себя, бросив мгновенный и острый взгляд на Маленкова – и тот, кажется, понял. По крайней мере опустился на стул и на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл их, они уже ничего не выражали. И с лица всякое выражение схлынуло.

Когда Берию поволокли прочь от стола, дело уже было сделано. Все, что хотел, он увидел. Теперь можно было задать себе и второй вопрос: что происходит? И всю оставшуюся жизнь искать на него ответ. Смысла в этом немного, едва ли ему удастся поделиться с кем-либо этим ответом, но случай может представиться любой, а значит, пробовать стоит…

…Булганин сделал небрежный жест рукой, и Берию вывели из кабинета. Хрущев что-то говорил, но Маленков не слушал, отрешенно смотрел на стоявших вокруг стола генералов с пистолетами в руках. Ему сунули лист бумаги, диктовали какие-то слова, он писал, не задумываясь о смысле написанного, вообще ни о чем не задумываясь. Сейчас нельзя думать, иначе он сделает что-нибудь такое, чего делать нельзя, и тогда его тоже… Не то чтобы он боялся, нет… Помыслить страшно, что эта бешеная банда сделает со страной, если тот факт, что пять минут назад произошел государственный переворот, выйдет наружу. Нет уж, пусть лучше им будет что скрывать…

Он писал какой-то нелепый протокол несостоявшегося заседания, на котором будто бы обсуждали кандидатуру Берии, предъявляли ему какие-то странные претензии… Использует МВД, чтобы контролировать партию… следит за ними… зазнался… назначить наркомом нефтяной промышленности… Молотов презрительно дернул уголком рта – да уж точно, Вячеслав Михайлович, это даже и не фальшивка, это черт знает что такое. Вот и запишем эту ахинею, а те, кому надо, между строк прочтут все, что здесь произошло.

В кабинет просунулся один из генералов, окликнул Хрущева. Тот вышел, следом за ним – Булганин, Микоян, несколько генералов. Вместо них вошли другие военные, расселись на стульях вокруг стола, один устроился рядом с председателем Совета Министров, между ним и телефонами. Маленков, впрочем, и не пытался взять трубку. Все это глупо: что-что, а телефон в случае любых силовых действий захватывают в первую очередь.

Час шел за часом. Около пяти вечера принесли чай с бутербродами. Военные расслабились, посмеиваясь, болтали о чем-то своем, лишь зорко следили, чтобы никто не выходил из кабинета. Стрелки часов приблизились к десяти, когда вошел человек с генеральскими звездами.

– Товарищи офицеры, – сказал он, – прошу всех за мной. Остальные свободны.

Стало быть, дело сделано. Оставшиеся в кабинете люди в штатском вольны были идти куда угодно, но продолжали молча сидеть за столом. Лишь минут через десять, когда приемная опустела, они стали тихо расходиться, не прощаясь и не глядя друг на друга. Маленков машинально снял трубку – телефон, разумеется, молчал. Он поднял голову и посмотрел на единственного оставшегося члена Президиума ЦК, который все так же неподвижно сидел у стола.

– Я говорил Иосифу в тридцать восьмом, что Хрущева нельзя оставлять в живых, – медленно проговорил Молотов.

– Почему же… – начал и не закончил Маленков.

– На него не было материалов. Я был уверен, что он в заговоре, но никаких показаний чекистам получить не удалось. Все эти бандиты утверждали, что он действовал не из злого умысла, а по глупости и усердию. Ежова бы это не остановило, а заставить Берию слепить липовое дело… Ты же Лаврентия знаешь, если он чего-либо не захочет делать, его тягачом не сдвинешь. В конце концов товарищ Сталин решил, что раз Хрущев не враг, а просто дурак, то один, без остальных, он будет безвреден. Иосиф не любил нарушать законы, в этом смысле с ним было трудно…

– Теперь все равно… – махнул рукой Маленков. – Вы лучше скажите, что делать будем?

– Молчать. Нам с вами важно сохранить места в Политбюро, чтобы эти идиоты не натворили здесь черт знает каких дел. Можно не любить Берию, Георгий Максимилианович, но нельзя не признавать очевидное – только Берия мог удержать страну. А если этим дать волю, через десять лет мы начнем покупать хлеб…

Молотов кивнул и тоже ушел, а Маленков долго еще сидел, подперев голову рукой, и пытался о чем-то думать. Но мыслей не было, лишь страшная тяжесть – в голове, в сердце, везде… Как же просто, оказывается, было, пока рядом шел Лаврентий. А что теперь? Он уже, наверное, мертв – если везучий, то мертв несомненно, – и ответственность за огромную страну, та ответственность, которую раньше нес на себе Берия, ложилась на его, Маленкова, плечи. Как сказал тогда Сталин, когда объяснил наконец открытым текстом, что им с Лаврентием предстоит?

– Бог не по силам креста не дает…

Маленков сидел и молчал. Он еще и еще раз прокручивал в голове одни и те же аргументы. Да, Молотов прав: к власти пришел человек, которому он, Маленков, не доверил бы даже колхоз. А значит, выхода нет. Ни выхода, ни выбора… Самое смешное – если вообще во всем этом было хоть что-то смешное, – если Маленков поступит так как должно его назовут предателем и друзья, и враги.

26 июня 2003 года. Подмосковье. Дачный поселок Баклужино

– А вот и врешь! – Славка влетел на веранду и торжествующе взгромоздил на стол толстенный том.

– Слава, как ты разговариваешь? – не удержалась Светлана.

– Мам, ну ведь он все придумал про переворот! Я посмотрел в энциклопедии, такого человека вообще не было. Вот смотри. Бериташвили, грузинский физиолог. За ним сразу Берк, исследователь Австралии. Никакого Берии здесь нет. Ты меня снова разыграл.

– Не веришь мне, спроси у мамы, – Токмаков перевел глаза на дочь.

– Папа, ну зачем? – недовольно поморщилась Света. – Был, не был… Это все плюсквамперфектум, давно прошедшее. У нас сейчас другая страна, новая жизнь, весь этот социализм давно в прошлом…

– Это был не социализм!

– Ну все равно, что бы там ни было… Я понимаю: твоя молодость, твоя жизнь, тебе это важно – ну а ему зачем это знать? Чтобы и у него появились мертвые, которые хватают живых? Папа, это проклятое прошлое не дает нам дышать. Его надо похоронить, забыть и избавиться наконец от всех исторических правд, сколько бы их ни было.

Да, Света умеет говорить, не зря она преподает литературу в университете. В свое время Токмаков не захотел, чтобы дочь пошла по его пути. Может быть, и зря не захотел…

Он потер щеку привычным жестом. Рубцы от ожогов давно сошли, лишь кожа была сухой и морщинистой, какой-то неживой, а вот привычка трогать щеку осталась. Когда-то обожженное лицо его спасло, сделав неузнаваемым. Согласно последней легенде, он числился танкистом, обгоревшим в войну, и лишь жене было известно, что до того его считали пострадавшим на службе пожарным. Но даже она не знала, кем он был раньше. Этого не знал никто, кроме четырех человек, последний из которых умер три года назад.

К вечеру дочь с внуком уехали в город. В этот день на даче собирались люди, видеть которых им было не положено. На сей раз тех, кто сумел выбраться, оказалось восемь человек. Пили водку не чокаясь, как на поминках, сидели, молчали. Никто не знал, когда умер Лаврентий Павлович, поэтому датой его смерти уговорились считать 26 июня. Когда молчание вот-вот должно было разрядиться разговором, Токмаков начал первый:

– Я что думаю… Мне месяц назад стукнуло восемьдесят. Может быть, пора расконспирироваться?

Невысокий человек лет пятидесяти с небольшим, по-особому, профессионально неброский, поднял голову:

– Вы полагаете, если вам восемьдесят лет, за вас не возьмутся?

– Ну и что они узнают, Валера? Столько времени прошло. Моей последней легенде уже сорок лет, а из тех, кто ее готовил, давно никого не осталось. Это все, как говорит моя дочь, плюсквамперфектум, давно прошедшее, годится только для мемуаров…

– Что на вас нашло, Олег Арсеньевич? С чего вдруг? – удивленно спросила невысокая женщина. – Зачем?

– Дело в том, что я… Давайте-ка еще выпьем, ребята! – он налил, одним духом махнул свою стопку, чуть помолчал, хлопнул ладонью по столу. – Так вот: дело в том, что я был последним следователем Лаврентия Павловича.

Неброский человек от неожиданности уронил бутылку, чертыхнулся.

– Вы?!!

– Да, именно я. Руденко не в счет – он был не следователь, а беллетрист. Ни о чем серьезном они не говорили. Я могу с точностью до двух-трех дней установить дату смерти товарища Берия… – он помрачнел, – надеюсь, что могу. Потому что если случилось как-то иначе… мне будет очень жаль.

– Тогда другое дело. Но почему так внезапно?

– Словарь.

– Что?

– Энциклопедический словарь. Где за словом «Бериташвили» идет «Берк». И еще Большая Советская Энциклопедия, где огромнейшая статья про Берингово море. Знаете, товарищи, конспирация конспирацией, но я с такой постановкой вопроса категорически не согласен. Поэтому давайте выпьем еще, поскольку сидим мы здесь в последний раз…

Это было вечером 26 июня, а в конце следующего дня Токмаков позвал вернувшегося из города Славку.

– Слушай, герой. Ты, кажется, хотел подработать?

– Угу… – кивнул внук.

– Будешь работать у меня, секретарем. Компьютером владеешь?

Славка снова кивнул.

– Я буду диктовать, а ты печатать. А то у меня и руки, и глаза уже не те. Стрелять и драться еще сумею, а вот тонкую работу…

– Стрелять? Ты?!! И драться?!!! Опять разыгрываешь?

– Значит, договорились. Будешь мне помогать, – не обратив внимания на скепсис внука, подытожил он. – Ты работаешь, я плачу. Скучно не будет, это я обещаю…

…Год за годом, десятилетие за десятилетием они по капле собирали хронику того, что произошло в Советском Союзе 26 июня 1953 года. Все это, записанное на бумаге, лежало в надежном месте. Но Токмакову бумажки были не нужны. Память у него была абсолютная, за то и взяли его в разведшколу неполных восемнадцати лет…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.