Глава 7 В Германии, в Германии, в далекой стороне…

Глава 7

В Германии, в Германии, в далекой стороне…

– Георгий, – встревоженно спросил Молотов, поднимаясь навстречу, – что случилось? Выпей воды…

Маленков осушил полстакана и тяжело опустился на стул, обхватив ладонями лицо. Наконец отдышавшись, глухо проговорил:

– Лаврентий жив.

– Что?! – выдохнул Молотов, хватая председателя Совмина за плечо. – Ты откуда знаешь? Кто сказал?

– Никита… – Маленков осторожно высвободился, откинулся на спинку стула, достал платок и, вытерев лицо, заговорил уже спокойнее. – Полчаса назад. Пришел ко мне с Булганиным и с этим своим псом, которого он посадил на московский округ. Я его чуть не убил на месте, только Москаленко его и спас, сунул мне пистолет под ребра…

Молотов тоже выпил воды, прошелся по кабинету, зачем-то принялся перебирать бумаги. Не отрывая сосредоточенного взгляда от поверхности стола, глухо сказал:

– Я, конечно, не поверил в самоубийство Лаврентия. Но я даже предположить не мог, что у них хватит идиотизма оставить его в живых. Хотя… – он задумался, – возможно, смысл в этом есть. После пленума все равно ничего уже не поправить. А Никита не врет?

– Нет… – покачал головой Георгий Максимилианович. – Он не врет. Мы ведь можем легко все проверить, и он это знает.

Молотов опустился на свой стул.

– Рассказывай.

Рассказывать, собственно, было нечего. За полчаса до того к Маленкову пришел Хрущев вместе с Булганиным и Москаленко и снова зачем-то завел разговор об экономической реформе. Как бы ее провести, чтобы и народ был сыт, и оборонка цела, и чтобы нам догнать и перегнать Америку. Услышав от Председателя Совета Министров то же самое, что тот сказал в театре, он помолчал несколько секунд и вдруг спросил:

– Ну, а если бы Лаврентий был жив? Смог бы ты провернуть эту операцию, пользуясь его советами?

Маленков не сразу понял, недоуменно посмотрел на Хрущева – лицо у первого секретаря было очень серьезным. А когда до него дошло… Следующие несколько минут попросту выпали из памяти. Опомнился он, лежа грудью на столе. Булганин держал его за руки, Москаленко больно прижимал к боку пистолет. Хрущев, стоя на прежнем месте, потирал шею.

– Сел бы ты, Георгий, – посоветовал он. – Так разговора не будет.

Маленков подчинился, тяжело осел на стул, распустил галстук.

– Сволочь! – проговорил хрипло.

– Нехай будэ так! – спокойно и жестко сказал Хрущев. – Меня за мою жизнь по-всякому обзывали. Хоть горшком назови, все равно в печку не поставишь, руки коротки. Это ведь ты недавно плакался: не знаю, мол, как управлять государством. Вот и пользуйся, пока идет следствие, советуйся, спрашивай. Только имей в виду: после того, что ты о нем на пленуме говорил, видеть он тебя не желает.

– А ты ему мой доклад… – Маленков не договорил, задохнулся.

– Не только твой доклад. Полную стенограмму, чтобы он понял – союзников у него нет. Может, и не надо было. Руденко говорил, его после этого чтения еле откачали, думали – все, некого допрашивать будет. Видеть никого из вас он категорически не желает, однако значительность свою показать ему даже там охота, поэтому на вопросы отвечать согласился. Можешь спрашивать у него обо всем, что тебя интересует. Мы с ним договорились, я выделяю ему отдельного следователя по этим вопросам. Завтра в двенадцать он к тебе придет, подготовь парню инструкцию, о чем с Лаврентием говорить.

– Не к двенадцати, – ненавидяще сказал Маленков, – а к десяти. И не сюда, а на дачу.

– Как хочешь, – пожал плечами Хрущев. – Павлушка мой хлопец, предан мне еще с войны, и если ты думаешь, будто сумеешь Лаврентию что-то передать или о чем-то с ним сговориться, не рассчитывай. Но вопросы сможешь задать любые…

…Маленков вытер лоб, расстегнул ворот рубашки и, немного помолчав, произнес:

– Я подумал: Лаврентий ведь так и не успел отчитаться по поездке в Германию. А дела там были серьезные. Давайте о ней и поговорим.

Молотов сидел молча, по-прежнему глядя в одну точку, постарев за считанные минуты лет на десять.

– Говоришь, читал стенограмму… – он поднял голову, провел ладонью по лбу, приходя в себя. – О чем ты, Георгий? О Германии? Это не актуальный вопрос. Германию мы выиграли.

– Я знаю. Но ведь нам с вами неизвестно, почему Лаврентий занял такую позицию по германскому вопросу. Мне кажется, он был за ее воссоединение на любых условиях, даже если придется просто отдать ГДР, ничего не получив взамен. Я спрашивал его несколько раз, но он все время отвечал странной фразой: после августа расскажу все. А пока, мол, поверь, даже нейтральная Германия – это уже не так важно, самое важное – чтобы была единой.

– Мне он так же ответил, – по-прежнему отрешенно проговорил Молотов. – Что за манера устраивать какие-то тайны мадридского двора. И от кого – от членов Политбюро. Тоже мне, великий разведчик… Собаку съел, а хвостом подавился. Ладно, пусть Германия. От меня-то ты чего хочешь?

– Приезжайте завтра ко мне на дачу, проинструктируйте этого хрущевского хлопца. А по ответам мы поймем, действительно ли они держат там Лаврентия, или Никита опять врет, как всегда…

– Что ты сказал? – Молотов вздрогнул и вскинул голову.

– Это не я. Это Ворошилов, тогда, в театре… Он говорил: Никита всегда врет, даже тогда, когда в этом нет необходимости.

– Значит, Лаврентий читал стенограмму… – словно не слыша ответа, проговорил Молотов.

Маленков замолчал. Прошла минута, другая. Наконец, Молотов поднял голову:

– Извини, Георгий. Стало быть, в десять? Я приеду на полчаса раньше. Прости, мне надо подумать…

Он проводил Председателя Совмина, сам закрыл за ним дверь, велел секретарю принести отчет о пленуме и вернулся на свое место, снова уставившись неподвижным взглядом прямо перед собой.

Минутная стрелка часов совершила уже почти полный круг по циферблату, а Молотов все сидел и молчал. Наконец, взял отчет, нашел свое выступление.

«Для большинства из нас истинная политическая физиономия Берия определилась тогда, когда в мае месяце мы приступили к обсуждению германского вопроса.

Ряд фактов, ставших нам известными в последнее время, сделали совершенно очевидным, что в Германской Демократической Республике создалось неблагополучное политическое и экономическое положение, что среди широких слоев населения ГДР существует серьезное недовольство. Это, между прочим, нашло свое выражение в том, что за период с января 1951 года по апрель 1953 года из ГДР перешло в Западную Германию 450 тысяч человек. Было установлено, что особенно увеличился переход населения в Западную Германию в первые месяцы этого года. Среди сбежавших было немало рабочих, и в том числе несколько тысяч членов СЕПГ[49] и Союза свободной немецкой молодежи. Ясно, что это было показателем больших недостатков в работе наших друзей в Восточной Германии. Такое положение могло быть выгодным только правительству Аденауэра[50], западногерманской буржуазии, иностранным империалистическим кругам.

При рассмотрении дела бросилось в глаза, что в Германской Демократической Республике был взят чрезмерно быстрый курс на индустриализацию и что здесь проводилось не соответствующее возможностям крупное новое строительство. Все это проводилось в условиях, когда Восточная Германия должна была нести значительные оккупационные расходы и платить репарации, не говоря уже о необходимости проведения больших восстановительных работ после окончания войны. Между тем нельзя забывать, что Восточная Германия находится в особо сложных условиях, когда, используя положение оккупирующих держав в Берлине, власти США, Англии и Франции, а также власти Западной Германии имеют возможность предпринимать немало таких шагов, которые дезорганизующим образом влияют на политическое и экономическое положение в ГДР. Нельзя забывать и о том, что Германия продолжает оставаться расколотой на две части и что следы гитлеровского влияния еще далеко не изжиты во всей Германии.

В этих условиях мы считали своей обязанностью принять срочные меры к тому, чтобы помочь нашим немецким друзьям поскорее поправить явно левацкий курс, который был взят ГДР, особенно начиная с лета 1952 года».

…Когда Молотов готовил выступление на пленуме, пытаясь подыскать свидетельства «вражеской деятельности Берия», в голову не пришло вообще ничего, кроме какой-то ерунды с протоколами заседаний и очередностью их подписания. Тогда он позвонил Хрущеву.

– Как ничего не можешь? – удивился тот. – Ты же министр иностранных дел. Пройдись по Германии, расскажи, как он отказался от социализма. Ты его изобличил тогда, тебе и карты в руки.

Мысль показалась удачной, тем более что в этом вопросе Молотову было чем гордиться. Именно он отстоял социалистическую Германию, остальные так бы и проворонили, подчинились Лаврентию. А его надо время от времени осаживать, иначе…

Что будет «иначе», Молотов сформулировать не смог и снова принялся за чтение.

«При обсуждении германского вопроса в Президиуме Совета Министров вскрылось, что Берия стоит на совершенно чуждых нашей партии позициях. Он заговорил тогда о том, что нечего заниматься строительством социализма в Восточной Германии, что достаточно и того, чтобы Западная и Восточная Германия объединились как буржуазное миролюбивое государство.

Во внесенном Берия проекте постановления Президиума Совета Министров по этому вопросу было предложено – признать «ошибочным в нынешних условиях курс на строительство социализма, проводимый в Германской Демократической Республике». В связи с этим предлагалось «отказаться в настоящее время от курса на строительство социализма в ГДР». Этого мы, конечно, не могли принять. На мое возражение по этому поводу Берия пытался ответить, что ведь он предлагает отказаться от курса на строительство социализма в ГДР только «в настоящее время», а не вообще. Однако эта уловка ему также не помогла.

В проекте постановления мною было предложено в обоих указанных выше случаях внести поправки: вместо слов об ошибочности «курса на строительство социализма» сказать об ошибочности «курса на ускоренное строительство социализма». С этим все согласились. Так это и было записано в постановлении Президиума Совета Министров 27 мая, вопреки первоначальному предложению Берия.

Капитулянтский смысл предложений Берия по германскому вопросу очевиден. Фактически он требовал капитуляции перед так называемыми «западными» буржуазными государствами. Он настаивал на том, чтобы мы отказались от курса на укрепление народно-демократического строя в ГДР, ведущего к социализму. Он настаивал на том, чтобы развязать руки германскому империализму не только в Западной Германии, но и в Восточной Германии. Это значило – отказаться от того, что было завоевано кровью наших солдат, кровью нашего народа в тяжелой борьбе с гитлеризмом, ибо для нас должно быть ясным, что существование Германской Демократической Республики, укрепляющей народно-демократический строй и постепенно осуществляющей курс на строительство социализма – это серьезный удар не только по германскому империализму, но и по всей империалистической системе в Европе.

Вы видите, как в политическом облике Берия стало раскрываться то, что до этого он всячески прятал. Стало вместе с тем обнаруживаться, что раньше мы плохо приглядывались к этому человеку. Нам стало ясно, что это чужой человек, что это человек из антисоветского лагеря…»

…Единственное, что смущало тогда Молотова – ведь Лаврентий, потерпев поражение, подчинился решению большинства, принял поправку и больше не спорил. Но у Хрущева и на это был ответ.

– А сама резолюция? – вскинулся тот. – Она же вражеская! Слово «социализм» мы отстояли, а суть-то осталась!

Да уж, резолюция… Отказ от коллективизации, отказ от наступления на частника, так называемые «демократические» свободы… Действительно, не сказать, чтобы эта резолюция была большевистской. А с другой стороны, что было делать? Левак этот Ульбрихт,[51] самый настоящий левак! Перегнул по всем направлениям, а как только начались неприятности, сразу бросился за помощью к «советским друзьям». И если бы только это… А что он творил потом, как выполнял это постановление – глаза бы не глядели. Неудивительно, что рабочие возмутились. И, как и следовало ожидать, сразу включились провокаторы и агитаторы из Западного Берлина, и Советский Союз едва не потерял ГДР. Хотя, если говорить честно, самым горячим желанием советского правительства, начиная с 1945 года, было как раз то, чтобы этой страны никогда не существовало на карте…

Но и Лаврентий хорош. Думая о его роли в германском вопросе, Молотов неизменно в большом количестве употреблял неподобающие дипломату слова. Конечно, никакой Берия не враг, его политика была продолжением прежнего сталинского курса, но ведь и головой думать надо! В новых условиях его позиция оказалась двойственной, причем провокаторской с обеих сторон. С одной – он готов был подарить ГДР империалистам, – а когда Молотов пытался добиться от него обоснования этой позиции, Лаврентий сразу же начинал почему-то говорить про август. С другой – в самый разгар июньских волнений он недвусмысленно дал понять, что прямо сейчас готов начать войну за ту самую ГДР, которая была ему не нужна. Эти свои шаги он должен был объяснить как раз на том заседании Президиума ЦК, где его арестовали, и сделать этого не успел. А ведь были же у него какие-то аргументы, и наверняка неожиданные, как это всегда у Лаврентия бывало – такое скажет, не знаешь, что и думать. Георгий прав, пусть объяснит свою позицию – пригодится…

…Как ни было Молотову противно, но на пленуме он разыграл германскую карту. Тем более что сама мысль – отказаться от строительства социализма в ГДР, просто так принести в жертву империалистам восемнадцать миллионов немцев – возмущала его до глубины души. Это возмущение он и выплеснул тогда. Хотя себе-то зачем врать? Не только это возмущение, но и другое…

Молотов открыл ящик стола, почти не глядя, достал несколько листов бумаги, положил перед собой и снова тяжело задумался.

Разговор с Хрущевым состоялся 30 июня, а 2 июля, в день открытия пленума, к нему пришел полковник из МВД и принес документ из дела Полины.[52] Когда жену арестовали, Молотов не удержался и, переступив через все: через сталинский принцип «закон есть закон», через совесть коммуниста, все же пошел с просьбой. Естественно, не к Сталину, который и за свою-то жену не стал бы заступаться, а к Лаврентию. Берия был, как всегда в таких случаях, невероятно тактичен – всячески успокаивал, обещал помочь, постараться обойтись без тюрьмы. И действительно, судили Полину Особым Совещанием и ограничились ссылкой.

А вот теперь ему принесли докладную Абакумова Сталину. Министр докладывал о ходе дела и спрашивал, какую статью применить. На первой странице, в левом верхнем углу, стояла написанная хорошо знакомым почерком резолюция: «Считаю необходимым судить Военной коллегией с применением ст. 58-7 и 58-1, в назидание прочим. Берия». Самые страшные статьи Уголовного Кодекса: шпионаж и измена Родине. Верные двадцать пять лет до указа от 12 января 1950 года[53] и подрасстрельная статья после него, – а ведь Полину судили в декабре 1949-го, совсем чуть-чуть не дотянув до этой даты. Немного выше бериевской синим сталинским карандашом была написана окончательная резолюция: «Особое Совещание. Применить ст. 58–10».

Молотов не считал, что Полина невиновна. Жена министра иностранных дел должна быть очень разборчивой в знакомствах, и особенно в отношениях с родственниками за границей, – а она никогда этого не соблюдала, и ведь не в первый раз у нее были неприятности по этой причине. Когда Вячеслав Михайлович узнал, с кем и какие она поддерживала отношения, то вполне согласился с наказанием, и возмутило его не это. Его возмутило двуличие Лаврентия. Резолюция Берии никак не вязалась с карими участливыми глазами, с рюмкой коньяка, которую тот буквально заставил его выпить, успокаивая, с горячими уверениями: ничего серьезного за Полиной нет и быть не может, все будет хорошо. Выходит, прав Никита, когда говорит – Берия одной рукой гладит по голове, а другой вонзает нож в спину.

Оставшиеся до пленума два часа Молотов потратил на воспоминания. Ему было что вспомнить. Везде, где они с Берией соприкасались, Вячеславу Михайловичу приходилось отступать – его мягко, но непреклонно отодвигали. Сначала он смирился с тем, что именно Лаврентий стал вторым человеком в ГКО. Потом почему-то те задания, с которыми он, Молотов, не справлялся, неизменно оказывались у Берии. Так было с танкостроением в сорок втором году, так было с атомным комитетом в сорок пятом. До сих пор он соглашался, считая это государственной необходимостью, но так ли было на самом деле? А может, прав Никита, когда говорит, что главным методом Лаврентия были интриги, а главным желанием – пробраться на место возле Сталина, оттеснив всех прочих? Вдруг у Берии все так, как с этой резолюцией: слова одни, дела другие, а мысли… А какие мысли, кроме грязных, могут быть у такого человека?

Эту горечь и это отвращение он присоединил к справедливому возмущению германской политикой Лаврентия и все вместе выплеснул в своей речи на пленуме, в которой было немного фактов, но очень много эмоций. Уже на следующий день, остыв и сопоставив кое-какие смутившие его моменты, Молотов о многом задумался, но было поздно – слова сказаны, а слово, как известно, не воробей. С тех пор он по несколько раз в день доставал этот документ, молча смотрел на резолюцию, пытался понять, что заставило Лаврентия ее написать, – он-то ведь отлично знал меру вины Полины, не было там ни шпионажа, ни измены. Пытался понять – и не мог. А вот теперь, кажется, понял… или начал понимать?

Молотов вызвал секретаря.

– К семнадцати ноль-ноль пусть подадут машину, – приказал он. – Поеду работать на дачу. Приготовьте документы для криптографа и вызовите ко мне туда этого чекиста, как его… с такой смешной фамилией…

– Вызвать чекиста на дачу? – позволил себе удивиться секретарь.

– Документы нужны мне сегодня. А криптограф пусть подышит свежим воздухом, а то у него больной вид.

Отдав распоряжения, Молотов отпустил секретаря, а сам принялся рыться в ящиках. Искал долго, наконец нашел небольшой исписанный от руки листок бумаги – записку, которую Берия как-то раз передал ему на заседании Президиума и которая так и завалялась у него. Положил записку и докладную Абакумова в папку, снова открыл стенограмму, взглянул и стукнул кулаком по столу.

– Читал стенограмму?! Значит, ты и это читал. И как ты, хотелось бы знать, все это теперь объяснишь? Объясни, без всяких ссылок на август, и тогда я буду просить прощения за все, что наговорил о тебе на пленуме. Но только так, и никак иначе!

К шести на дачу прибыл криптограф из МВД – усталый и сегодня какой-то особенно бледный майор.

– Плохо выглядите, – сказал Молотов.

– Работы много, – ответил тот.

– Я так и подумал, и решил устроить вам загородную прогулку. Подышите свежим воздухом, поработайте в саду, пока светло, сегодня у меня документов немного.

Примерно через час Молотов подошел к майору, устроившемуся за садовым столом.

– Заканчиваете?

– Да, уже почти все, – ответил тот.

– Тогда проверьте мне еще один документ. На идентичность почерка, – и положил на стол докладную Абакумова и записку Берии.

Майор поднял голову и очень внимательно посмотрел на министра.

– В чем дело? – спросил Молотов.

– Вам нужно официальное заключение или неофициальное? – осторожно поинтересовался чекист.

– А есть разница?

– Некоторая есть. В официальном заключении я напишу, что эти надписи сделаны рукой одного и того же человека.

– А в неофициальном? – внезапно охрипшим голосом поинтересовался министр.

– Неофициально, устно, я могу сказать: почерк похож, хотя и не полностью идентичен. Дело в том, что я сам изготовил эту бумагу, в меру своего скромного умения, а по части подделки документов я все же не Левша.

Молотов не дрогнул, непроницаемое лицо не шевельнулось, он лишь непроизвольно взялся рукой за ворот, там, где должен был быть галстук, да голос стал безжизненным, как сухое дерево.

– Вы изготовили только резолюцию или весь документ?

– Разумеется, весь. Пришлось перепечатать и докладную тоже.

– Чем они отличаются?

– В оригинале было предложение министра госбезопасности провести дело через Особое Совещание и резолюция товарища Сталина: «Согласен».

– А резолюция Берия?

– Резолюции товарища Берия не было. Зачем она здесь нужна?

– «Товарища»? Что же, Берия для вас по-прежнему товарищ? – криво усмехнулся Молотов, не отрывая взгляда от докладной.

Майор выпрямился и поднял глаза – серые, холодные, полные сосредоточенной злости.

– Я специально изменил принятые у Лаврентия Павловича формулировки, – медленно, с расстановкой проговорил он, – чтобы человеку, знающему его стиль, стало понятно, что он этого не писал. Да и какой юрист напишет «судить Военной коллегией», а не «передать дело в Военную коллегию»? Я специально поместил резолюцию не там, где положено. Я вырисовывал буквы без динамики, как по прописям. И неужели вы не знали, что по таким делам Абакумов докладывал лично Сталину, без посредников? Я надеялся на ваш опыт… А вы, министр, позволили поймать себя на такое фуфло! Они же обвели вас вокруг пальца, как пацана! Я одному радуюсь – что Лаврентий Павлович мертв и никогда не узнает, сколько и чего вы там про него наговорили…

– Вы забываетесь, товарищ майор! – с угрозой произнес Молотов.

– Можете сообщить обо мне Серову и потребовать другого криптографа. Простите, скоро стемнеет, мне надо закончить работу.

– Заканчивайте, – сухо сказал Молотов и пошел к дому.

Еще через двадцать минут майор принес работу министру, сидевшему на веранде. Тот взглянул на документы, кивнул, положил их на стол и вышел на улицу, сделав приглашающий жест.

– Можете курить, – бросил он.

Чекист достал папиросу, закурил, несколько раз быстро и нервно затянулся – тонкие пальцы слегка подрагивали.

– Что связывало вас с Берией? – спросил Молотов.

– Он мне жизнь спас, – глядя поверх кустов в вечереющее небо, ответил майор.

– Вы из репрессированных?

– Да… – он еще раз затянулся и внезапно сказал: – Не вздумайте выступить против Хрущева. Вы сделали то, что должны были сделать, и больше им не нужны.

– Как вас прикажете понимать? – нахмурился Молотов. – И кому это «им».

– У вас на столе бумаги по Германии. И вы попросили проверить документ, который вам дали перед пленумом, для создания правильного настроения. Значит, вы больше не доверяете Хрущеву…

Лицо министра оставалось непроницаемым, однако мысли за этим выпуклым лбом кружились не хуже смерча. Надо же, какие интересные майоры водятся у нас в МВД! Кем он может быть? Иностранный разведчик, ошалевший от случайно подвернувшегося шанса? Засланный Никитой провокатор? Или же один из тех легендарных сталинских «личных агентов», имен которых не знал даже он, Молотов, ближайший соратник вождя? А может быть, и у Берии были свои агенты? Так и не приняв никакого решения, Молотов все тем же сухим холодным тоном проговорил:

– Вам я доверяю еще меньше. Поэтому не надо подходов, говорите, что вам известно…

– Когда 5 марта[54] вас сделали министром иностранных дел, у этого решения могли быть две причины: укрепить оставшееся без товарища Сталина правительство или убрать Вышинского. Во втором случае надо было предполагать, что дело в германском вопросе: вы единственный человек, которого здесь могли противопоставить Берии. Вы повели себя так, как и должны были повести – отстояли курс на строительство социализма в ГДР, а это означало окончательный раскол Германии. Сразу же последовала провокация, закрепившая его, а вслед за тем переворот. Теперь Берии нет, в Германии дело сделано, а значит, вы им больше не нужны, а как самый близкий к товарищу Сталину человек, даже опасны. Поэтому будьте осторожны – они скинут вас при первом же удобном случае.

– Раскол Германии стал совершившимся фактом в 1949 году, – в сдержанном голосе Молотова прорезалось раздражение. – Изменить положение можно было только одним способом – подарив восемнадцать миллионов немцев капиталистам. По-вашему, это надо было сделать?

– Не знаю, – все так же бесстрастно ответил майор. – Я не специалист по внешней политике. Но расклад оказался такой, как я уже говорил, и именно этот сценарий был реализован. Зачем – мне неизвестно.

– Вы не ответили на второй вопрос: «они» – это кто?

– Кто конкретно – я не знаю. Это какая-то группа в ЦК. Теперь, после 26 июня, понятно, что во главе ее, по крайней мере формально, стоит Хрущев – хотя вы и сами это знаете. Но Хрущев, скорее всего, ширма, зицпредседатель. А вот те, кто за ним… Если они связаны с Западом, то могли поспособствовать, чтобы события в Германии разворачивались нужным образом. И если Лаврентий Павлович, находясь там, вышел на след этих людей, то его вполне могли по этой причине убить…

Лучшая конспирация – это ее отсутствие. Конечно, когда можешь себе это позволить. За то они так и ценили квартиру в Лялином переулке, что Ситников совершенно официальным образом водил дружбу с огромным количеством самых разнообразных людей. А учитывая специфику творчества, особенно охотно он общался с представителями органов.

Прошло всего несколько дней с тех пор, как Николай так внезапно оставил семейный очаг, и число визитеров еще не успело сильно убавиться. Тем более что многие были не прочь утешить соломенную вдову. Маша никого не поощряла, однако никого и не отталкивала, и в доме пока продолжался привычный круговорот.

Схема связи тоже была чрезвычайно простой – сложности, они от лукавого. Если срочно нужен был Кудрявцев, Маша звонила ему на работу и жалобным голосом спрашивала: «Сережа, о Коленьке ничего не известно? Ты не зайдешь сегодня? Мне так грустно…»

Все это могло бы выглядеть подозрительно, если бы не было освящено двойным сотрудничеством хозяев квартиры с органами госбезопасности – секретными сотрудниками были как муж, так и жена. Ситников снабжал начальство отчетами о настроениях в писательской и чекистской среде. Правда, об этой стороне его деятельности знала вся Москва, и посетители квартиры в Лялином переулке не бывали особенно откровенны. Виноват в этом был сам хозяин, ибо в пьяном виде то и дело выбалтывал свою страшную тайну.

Того, что Маша тоже работает на органы, наоборот, не знал никто, – но она сотрудничала не с контрразведкой, на которой висело наблюдение за настроениями «инженеров человеческих душ», а с розыскным управлением и должна была давать информацию, только если кто-то из гостей покажется ей подозрительным по серьезным делам. И действительно, ей случилось помочь в разоблачении крупного агента английской разведки, и на дне шкатулки с украшениями у нее хранился орден, о котором также никто не знал.

Так что квартира была довольно надежной, и встречаться здесь пока можно было свободно.

В полдевятого к Маше заявился вдрызг пьяный майор и улегся спать в кабинете Ситникова на диване. В девять она позвонила Кудрявцеву и плачущим голосом пропела: «Сережа, мне так одиноко…»

– Ты опять? – рявкнул в трубку генерал. – Если ты будешь пить, я тебя в психбольницу засажу, так и знай! Скоро буду!

«Скоро» затянулось до половины двенадцатого, но, как бы то ни было, в двенадцать майор Котеничев и генерал Кудрявцев наконец встретились. Узнав, что учудил майор, генерал схватился за голову:

– Совсем рехнулся – вербовать Молотова. Вот от кого не ждал! Если уж ты такие штуки проделываешь, то мне остается только застрелиться, с подобными-то кадрами.

– Ну не зуди, – недовольно отмахнулся Котеничев. – Знаю, понимаю, виноват. Но у меня ведь тоже нервы не железные. Сорвался, наговорил лишнего, а потом было уже нечего терять. Если он нажалуется Серову, результат один.

– Кстати, а почему ты не доложил сразу об этой бумажке? Мы тут голову ломаем, как объяснить поведение Молотова…

– Забыл… – покаянно вздохнул Котеничев. – Столько всего сразу навалилось. Если бы ты мне рассказал, что вы над этим ломаете головы, я бы непременно вспомнил. Как все-таки одинаково устроены люди – сторожа и министра цепляют на один и тот же крючок. Подумать только, сколько проблем создают нам бабы…

Кудрявцев жестом оборвал его эскападу и задумался. Майор при каждом удобном случае принимался ругать женщин. С ним не спорили – его история была слишком хорошо известна. Женился Котеничев в тридцать шестом году по горячей любви. Когда его арестовали, жена на следующий же день на партсобрании прилюдно отказалась от мужа, и по этой причине даже партбилета не лишилась, отделавшись всего лишь выговором. Потом, когда его освободили, каялась, просила прощения, но капитан пришел домой ровно на пятнадцать минут – собрать в чемоданчик вещи, уцелевшие от обыска. Место в общежитии ему, имеющему московскую прописку, не дали. Два месяца он снимал угол в Чертаново, у черта на куличках, пока, окончательно измученный тяготами быта, не пришел на прием к Берии и не попросил помощи. Нарком тщательно расспросил его о жизни, а потом вдруг сказал:

– Надо уметь прощать, товарищ старший лейтенант. Вы же помните, какое это было безумие.

– Наверное, надо, – пожал плечами Котеничев, – но я не могу. Не получается.

– Раз не получается, поможем, – подытожил Берия. – Хотя лучше бы вы ее простили. Поверьте, я знаю, что говорю…

Нарком и вправду помог. Через две недели Котеничеву дали даже не место в общежитии, а самую настоящую комнату. Плевать, что девять метров в необозримой коммуналке, главное, это было его собственное жилье, да еще и недалеко от работы. В сорок пятом году, приняв предложение Берии, майор получил уже двенадцатиметровую комнату в доме, лучше приспособленном к конспиративной работе, и с тех пор так там и жил. В быту Котеничев был предельно тих и скромен. Последние два года с ним жила женщина, такая же тихая, как и он сам – жила без прописки, но никто из соседей не протестовал. Во-первых, не хотели связываться с чекистом, а во-вторых, ни майор, ни его сожительница абсолютно никому не мешали.

– И что ты теперь намерен делать? – так и не додумавшись ни до каких выводов, спросил Кудрявцев.

– Бросив камень, смотреть на круги, им образуемые. По этому поводу я тебя и позвал. Хочу, чтобы ты меня подробно проинструктировал – вдруг у товарища Молотова возникнут еще какие-нибудь вопросы.

– А если вместо вопросов он сдаст тебя Серову?

Майор достал из нагрудного кармана маленькую коричневую ампулу, повертел перед лицом и положил обратно.

– Живым они меня не возьмут. А там – как судьба…

Мотылек вился вокруг лампы, бился о стекло. Молотову на мгновение подумалось, он похож на этого мотылька – так же пытается пробиться к истине и все время натыкается на преграду. Ибо он все равно не мог согласиться с Берией, что надо сделать такую уступку империалистам. Он ведь прекрасно видел, к чему все идет. Лаврентий, наперекор всему, цепляется за немецкое единство, а значит, нет никакой гарантии, что завтра он попросту не сдаст империалистам ГДР без всяких условий. Лаврентий – технократ, и ему действительно наплевать, какой строй возобладает в Германии, он вполне способен отказаться от строительства там социализма просто ради того, чтобы не возиться с инициативами товарища Ульбрихта.

Нет, Молотов и раньше не думал, что Берия работает на империалистов, а теперь совершенно исключал такую возможность. Но его позиция, его холодный безыдейный имперский эгоизм возмущали Вячеслава Михайловича до глубины души. В этом смысле Лаврентий – истинный наследник Сталина, но Иосиф все же не был так цинично откровенен и так оскорбительно прямолинеен.

В 1939 году Сталин открыто сказал: «Русские интересы важнее всех других», но уже с 1935 года, если не раньше, он рассматривал любые страны и партии, и даже мировое коммунистическое движение лишь относительно интересов Советского Союза. В 1939 году договор с Гитлером нанес страшный удар товарищам в других странах, но тогда не было выбора. Как не было выбора и в 1948 году, когда Тито вознамерился ввести войска в Албанию. Каким крохотным ни казался этот конфликт, он мог повлечь за собой международные осложнения в условиях, когда американцы только и ждали, где бы сцепиться с СССР – и Сталин не просто отмежевался от Тито, но отбросил его прочь и с тех пор не жалел для бывшего союзника бранных слов. Не помогла ни международная коммунистическая солидарность, ни репутация отчаянного партизанского командира, в боях с немцами завоевавшего свой пост главы государства.

Вот и в Германии вождя не заботила возможность исполнить старую мечту немецких товарищей о строительстве социализма. Его интересовало лишь одно – безопасность СССР. Впрочем, до какого-то момента Молотов понимал Сталина и был с ним солидарен – пока не осознал, что действия вождя идут вразрез уже не с интересами коммунистического движения, а с самими идеями, ради которых они брали власть. Сбывались мрачные пророчества троцкистов: Сталин все больше становился русским царем. Они заметили это еще в тридцатые годы, и Молотов тогда искренне возмутился, но после войны и сам убедился в их правоте. И вождь, похоже, это понял. По крайней мере, он чем дальше, тем больше опирался не на Молотова, а на Вышинского, которого и без того к концу войны считали за границей сверхдоверенным лицом Сталина.

После войны основная схватка между бывшими союзниками шла за Германию. Летом 1945 года в Потсдаме, еще не остывшие от войны, они приняли резолюцию о том, что «сейчас и в будущем примут меры, необходимые для того, чтобы Германия никогда больше не угрожала своим соседям или сохранению мира во всем мире». Но почти сразу же союзники поняли, что нейтральная Германия будет серьезнейшим препятствием развязыванию третьей мировой войны. Никто не обольщался по поводу немцев – пройдет каких-нибудь двадцать лет, и они снова обретут и промышленность, и военную мощь, и в случае любого конфликта не было и одного шанса из десяти, что эта военная мощь будет направлена против Советского Союза. Войной с Россией немцы были сыты по горло.

Тогда Запад стал работать на раскол, «отжимая» советскую оккупационную зону в лагерь социализма. В этом случае остальная часть Германии – а это три четверти страны! – автоматически присоединялась к западноевропейским военным блокам. Сталин необычно легко шел на уступки, но все равно 20 сентября 1949 года была образована ФРГ, ответом на что спустя три недели стало создание государства в советской оккупационной зоне. Схватка за единую нейтральную Германию была наполовину проиграна, зато социалистический лагерь обогатился еще одним, очень важным приобретением.

Но дальше Сталин повел себя так, что Молотов с ним никак не мог согласиться. Ведь игра уже проиграна, почему же не исполнить старую мечту о советской Германии, к которой немецкие товарищи так искренне стремились? Однако вождь всячески тормозил строительство социализма в ГДР и по-прежнему, как мог, продавливал объединение Германии, делал уступку за уступкой, отказываясь от поддержки компартии, признавая даже объединение страны на основе ФРГ, ставя лишь единственное условие – независимость новой единой Германии от США. К тому времени кратковременное отстранение Молотова от иностранных дел закончилось, он теперь курировал их от Политбюро, хотя министром по-прежнему оставался Вышинский,[55] и неудивительно – Сталину нужен был в этом вопросе союзник, а не противник, хоть и взнузданный железной рукой. Все возражения Молотова вождь встречал раздраженной усмешкой.

– Не беспокойся, – говорил он. – Это все пропаганда. Будет тебе твой социализм.

И пришлось-таки признать, что он был прав. Единственное сталинское условие оказалось и единственным абсолютно неприемлемым условием для тех, кто стоял за ФРГ. Им не нужна была единая нейтральная Германия, более того, у Молотова создавалось впечатление, будто они вообще были против единой Германии, на каких бы то ни было условиях.

После вступления ФРГ в Европейское оборонительное сообщество, за которым маячил близкий альянс с НАТО, немецким коммунистам наконец дали волю, и они принялись за строительство социализма. Застоявшиеся «тевтоны», как называл их Сталин, хотели добиться всего сразу, совершить экономическое чудо. Трудно сказать, от какого большого ума, но они воспользовались советским опытом 30-х годов, некритически перенеся его на немецкую почву. Результатом стал тяжелый кризис, охвативший страну с осени 1952 года. К объективной причине – неурожаю – немецкие власти добавили и много неверных шагов: неправильное планирование, слишком жесткую социальную политику, репрессивный уклон… А ведь немецкий рабочий, даже в войну не отказавшийся от мармелада на завтрак – это не терпеливый русский пролетарий. Вот чего Ульбрихт не учел, заимствуя советский опыт.

В мае, когда ГДР вплотную подошла к социальному взрыву, Ульбрихт, естественно, тут же примчался в Москву. Нет, Лаврентий не орал на него, как утверждал Никита, но если бы он, Молотов, услышал такие слова, сказанные таким тоном… В устах человека, в несравненно более тяжелых условиях поднявшего нищее Закавказье, каждое обвинение было плевком в лицо. Как он тогда сказал? «Вы не любите свой народ!»

Немецкие товарищи, вернувшись домой, сразу же, как и было велено, дали задний ход. Причем дали его не по уму. Они ослабили пресс в отношении кулаков и частников, а антирабочие меры оставили, как они есть.[56] В результате антикоммунистически настроенная часть рабочих тут же выдвинула экономические требования, а прокоммунистическая, в принципе готовая терпеть, закричала о свертывании курса на строительство социализма. Начались демонстрации, инициативу мгновенно перехватил Западный Берлин, очень быстро сведя мирную борьбу рабочих к кровавым погромам. Цель провокации просчитывалась предельно легко. Ее организаторам надо было, чтобы слабая и плохо вооруженная восточногерманская полиция призвала на помощь советские войска, а потом спровоцировать «русских» на стрельбу. Если бы Советский Союз силой оружия подавил восстание в Германии, янки бы убили сразу целую кучу зайцев. Во-первых, об объединении страны можно было бы забыть сразу и навсегда. Во-вторых, Советский Союз в глазах всего мира доказал бы, что является тоталитарным государством. В-третьих, тут же призадумались бы другие наши союзники: как поступит «старший брат», если у них начнется нечто подобное?

Едва начались волнения, Лаврентий тут же умчался в Германию, сидел там восемь дней, буквально хватая за руку советских представителей, как только те были готовы отдать приказ открыть огонь. И то, что в результате германских событий погибло всего сорок человек, несомненно, его заслуга. Как и в прекращении провокации, хотя его действия стоили советскому руководству целой аптеки проглоченных лекарств. Вместо того чтобы стрелять в демонстрантов, он приказал двинуть танки к границе Западного Берлина. Это был риск на грани безумия – если бы американцы не отступили, следствием захвата города могла стать новая война. Но они струсили. Та же самая западноберлинская радиостанция РИАС, которая еще утром «раскачивала» события, к вечеру 17 июня стала призывать своих сторонников подчиниться советским властям. И танки остановились, не дойдя до Западного Берлина нескольких кварталов.

Потом, когда все кончилось, Берия остался в Германии и еще неделю расследовал события. О результатах этого расследования он тоже должен был докладывать на том самом Президиуме ЦК, когда его так странно и поспешно арестовали. Так поспешно, словно бы рот хотели заткнуть…

Почему Георгий выбрал именно германский вопрос? Не предполагает ли он связи между арестом Берии и тем, что Лаврентий накопал в Берлине? Если это не так, тогда почему столь поспешно, уже 27 июня, арестовали и двоих чекистов, которые вместе с Берией отправились в Германию: начальника контрразведки Гоглидзе и старого, еще довоенного «германиста» Амаяка Кобулова? Их даже не стали, как принято в таких случаях, вызывать в Москву, взяли прямо в Берлине. Так, словно очень боялись, как бы те не передали кому-либо некую информацию. Да, похоже, этот странный майор прав, и опасения заговорщиков связаны не с Берлином, а с Карлхорстом…[57]

Молотов взял лист бумаги и принялся восстанавливать телефонный разговор, который состоялся у них с Берией тогда, в мае, по поводу той самой резолюции «о строительстве социализма». Сначала они спорили о поправке, потом Берия сказал, мол, в августе все объяснит, а пока пусть будет, как хочет он, Молотов. Затем обсуждали другие пункты резолюции. А потом Лаврентий с какой-то странной, задумчиво-вопросительной интонацией проговорил: немцы многое делали неверно, но не слишком ли много неверных шагов сразу? Подозрительно, когда все ошибки работают на одну цель. Интересно, с кем наши немецкие друзья советуются? Молотов тогда не понял, переспросил, что Лаврентий имеет в виду – можно подумать, он не знает: Германию курирует Микоян. Однако тот сразу же пробормотал, сам себя обрывая: «Ладно, потом… До свидания», – и бросил трубку. И больше к этому разговору не возвращался…

Молотов поднялся и в волнении заходил по веранде. Все знали, Берия искал в немецких событиях «западный след», хотя чего его было искать – все это открыто направлялось из Западного Берлина. А может быть, он искал не только «западный» след, но и «восточный»? Западники могли дирижировать самими волнениями, но они не могли руководить вызвавшей их экономической политикой Ульбрихта, и на самом деле подозрительно похожей на провокацию. А из Москвы сделать это – легче легкого. Лаврентий – экономист каких поискать, он способен разобраться в тайных пружинах кризиса, и если окажется, что нити ведут к конкретным людям…

Сталин не раз упоминал: в самой верхушке страны кто-то работает против Советского Союза, причем не как заурядный шпион, а как политический агент.[58] Об этом почти в открытую говорила разведка. Неясные обрывки информации не позволяли идентифицировать этого человека, лишь очертить круг – Совет Министров и аппарат ЦК. По-видимому, враг был чрезвычайно опытен и осторожен. Но любой, даже самый осторожный враг рано или поздно выдает себя – и чем он опытнее, тем глупее бывают проколы. До нынешнего дня Молотов не исключал и Берию, но сегодняшний разговор с майором-чекистом озадачил Вячеслава Михайловича, поскольку к его собственному назначению Лаврентий был непричастен.

Надо непременно узнать, что он накопал в Германии. Никита говорил, этот следователь – его человек. Но неужели министр, полжизни проведший рядом со Сталиным, не переиграет какого-то прокурора?

…Павел ехал в Москву, все еще находясь в ошалении средней степени тяжести. Он побывал на даче у Маленкова, но инструктировал его сам Молотов. Подумать только, все утро он разговаривал с легендарным человеком, ближайшим соратником Сталина! Рассказать кому – ни за что не поверят…

В первую очередь министр поинтересовался его образованием. А узнав, что майор не из прокуратуры, а из разведки и к тому же окончил два курса Военно-дипломатической академии, облегченно вздохнул.

– Раз вы человек образованный, да еще разведчик, я думаю, было бы неправильно использовать вас как почтовый ящик. Я постараюсь объяснить вам круг вопросов, связанных с тем, что мы хотим узнать.

И принялся рассказывать – сухо, но очень просто и очень доходчиво, без каких бы то ни было идеологических комментариев. Павел слушал сначала настороженно, потом увлекся, принялся задавать вопросы. Все было совершенно не так, как им объясняли, но логично и очень интересно.

– …У германской проблемы есть и еще один аспект – военный. Не сегодня, так завтра ФРГ вступит в НАТО. ГДР – наш важнейший плацдарм в Европе. Если она будет социалистической, там можно держать мощный воинский контингент, непосредственно на границе стран – участниц НАТО, в то время как они будут отделены от советской границы союзными и подконтрольными буферными государствами – ГДР и Чехословакией. А если «сдать» ГДР, то граница с НАТО пойдет по границе Польши, а Польша никогда не была нашей союзницей. Теперешняя ее лояльность – вынужденная, поляки уже и сейчас шепчутся о «советской оккупации», при том, что не прошло еще и десяти лет с тех пор, как наши войска освободили их от Гитлера. И если Североатлантический блок сговорится с Польшей даже не о союзе, а просто о пропуске войск, – а сговориться есть шанс, полякам совершенно не нужна война на их территории, – то они легко дойдут до советских границ. Лаврентий, конечно, мало понимает в военных вопросах, но для того, чтобы понимать это, не надо быть стратегом. Я хочу выяснить, почему он, зная это, все же был против строительства социализма в Германии.

– Это лишь доказывает то, что он враг! – сказал Павел.

Молотов поморщился.

– Товарищ майор, о чем мы говорили с вами целый час? Ваше заявление – уровень шпионского романа для домохозяек. Представьте себе: вы – враг нашего государства и у вас огромные полномочия. Как вы в данной ситуации будете действовать? Войдите в роль, представьте себе, будто это ваше задание…

– Я… – Павел задумался и вдруг, неожиданно для себя, сказал: – Я бы сохранил прежний немецкий курс.

– Не зря разговаривали! – засмеялся Маленков.

– Вам бы не дали его сохранить, – усмехнулся и Молотов.

– Тогда… я бы, пожалуй… я бы посоветовал сделать уступки классовому врагу и нажать на рабочих. Классовый враг все равно никогда не будет лоялен, любую уступку он расценивает как проявление слабости. А рабочих такой курс оттолкнет, и экономически, и идеологически… Товарищ Молотов, а как могло случиться, что в рекомендации ЦК не вошла отмена повышения норм выработки?!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.