Разрыв снарядов — приказ!

Разрыв снарядов — приказ!

Наша эскадрилья базировалась недалеко от Москвы. В майское воскресенье мы были подняты по тревоге и срочно уехали на вокзал. Поезд уже ждал. Думали, он повезет нас на запад: фашистская Германия начала захватническое шествие по Западной Европе.

Однако мчались на восток. Все считали — в Китай. Там наши летчики-добровольцы помогали китайскому народу воевать с японскими оккупантами. Но проехали ту станцию, с которой сворачивали поезда, следующие к китайской границе.

На седьмые сутки остановились в Забайкалье. Станция Разъезд. Сопки. Между сопками аэродром с восемнадцатью новенькими истребителями, еще пахнущими заводской краской.

— На облет машин вам дается три дня, — сказал начальник гарнизона. — А потом… потом видно будет. Может, полетите воевать.

Воевать?!

Мы все были воспитаны на героях гражданской войны. Смелость в нас била ключом. И конечно, мы рвались туда, где требовалось с оружием в руках защищать интересы Родины.

Любимые наши герои — Чапаев и Павка Корчагин. И смелость в наших глазах скакала на лихом коне с блестящей шашкой и криком «ура». Мы считали, что все дела на войне — только героические. Никто из нас не представлял, как тяжелы и изнурительны фронтовые будни. Ни один человек даже и не подумал, а готов ли он умело воевать?

Аэродром. С юга веяло горячим дыханием степей и пустынь, потеснивших сибирские леса на север. До нас здесь базировался 22-й истребительный полк. Он недавно по тревоге улетел в Монголию. О его судьбе пока никаких известий.

Лето стояло жаркое и сухое. Ясная погода держалась устойчиво. Летчики, истосковавшиеся за время пути по полетам, с горделивой радостью уходили в небо. В наших руках были новые самолеты «И-16» с мощным мотором и вооружением. Два пулемета и две двадцатимиллиметровые пушки — сила, какой еще не знал мир. А толстая броневая плита сзади летчика свидетельствовала, что истребитель предназначен не для мирных учебных полетов. Никто из летчиков до этого таких плит не видел. Она защитит от пуль сзади, спереди — широкий лоб самолета.

С утра и до вечера мы летали. Кажется, никогда еще так глубоко не сознавалась цена минуты, проведенной в воздухе. Никогда прежде так не обострялась тревога за страну, за спокойную жизнь своего народа, как здесь, на стыке трех границ. Это повышало нашу организованность. Чем разумнее мы используем каждый тренировочный полет, тем крепче будут профессиональные мускулы и зорче глаз.

В такой напряженной работе проходит день, проходит другой, третий… Наконец получили приказ — перелететь в Монгольскую Народную Республику.

14 июня 1939 года.

Граница.

Расставание с Родиной.

Человек не может равнодушно покидать свою страну, хотя бы и на время.

Новые чувства, ранее не испытанные, охватили нас. Как знать, может быть, кому-то уже больше никогда не придется увидеть родную землю, любимых, друзей, оставшихся в России.

Глаза, которым надо следить за приборами, не могут оторваться от земли. Голые, пустынные сопки советского Забайкалья по-новому близки и дороги. Вот ушла под крыло станция. Оловянная, промелькнул извилистой лентой Онон, блеснула речка Борзя. Наконец, окруженный со всех сторон желтеющими солончаками, под самолетом проплыл пограничный пункт Соловьевск — последняя точка советской земли.

Граница!

Ее следа нет ни на земле, ни в воздухе. Она нанесена только на карту. Но чувствуешь ее всем своим существом. Невольно оборачиваешься, бросая последний взгляд на родную землю и как бы безмолвно клянешься быть ей верным до конца своей жизни.

Монголия.

Полуденное, очень яркое солнце слепит глаза. Загораживаясь от него рукой, поглядываем на равнинные дали. Нигде ни домика, ни юрты, ни деревца — все голо, пустынно. Только на горизонте колеблется золотистое марево да изредка попадаются верблюжьи тропы. Кажется, солончаки, сговорившись с палящим солнцем, погубили все живое.

Впереди на желто-сером фоне — темная нить. Что такое? Карта дает ответ: вал Чингисхана, поросший травой. Это история, словно наглядное свидетельство того, что ни одно государство, как бы оно сильно и могущественно ни было, не может долго существовать, если оно основано на порабощении других народов.

За валом Чингисхана начинается зеленая степь. Изредка попадаются отары овец, дикие козы и стаи дроф.

Вскоре показываются строения и юрты городка Баин-Тумен. Здесь мы заправились горючим и полетели дальше.

Вот и пункт назначения — полевой аэродром. Необозримая равнина, покрытая цветущим разнотравьем. Десятка три истребителей «И-16», замаскированных сетями и травой. Несколько автомашин. Белеет юрта и две палатки. Посадочное "Т" завершает картину степного аэродрома. От него в тридцати километрах на запад — озеро Буир-Нур, в сорока на восток — река Халхин-Гол. За ней граница с Маньчжурией.

* * *

После посадки летчиков собрал командир 22-го истребительного полка майор Николай Георгиевич Глазыкин. Он только что проводил группу самолетов в сторону Халхин-Гола и, махнув туда рукой, пояснил:

— Улетели на фронт. Там появились японские истребители. До этой минуты нам никто официально о боях в Монголии не говорил. Об этом мы знали только по слухам. Все насторожились. Некоторые с опаской взглянули в ту сторону, откуда мог нагрянуть враг. А наши самолеты еще не заправлены бензином.

Майор, видимо, понял наше состояние и, улыбнувшись, каким-то домашне-спокойным голосом предложил:

— Садитесь, побеседуем,

Трава высокая, в разгаре цветения. Остро чувствуется запах полыни и дикого чеснока. Предзакатное солнце позолотило край неба. Все кругом, устав от дневного зноя, затихло.

— Не волнуйтесь, — продолжал Глазыкин, как бы ощупывая каждого из нас светлыми спокойными глазами. — Сегодня самураи в «гости» к нам не явятся, поздно. А за ночь все ваши машины будут подготовлены к бою. С рассветом перелетите на другую точку. Полк с завтрашнего дня будет базироваться поэскадрильно.

После короткого знакомства с нами командир рассказал о сложившейся обстановке на монгольско-маньчжурской границе.

Империалистическая Япония давно и последовательно осуществляет планы большой войны против Советского Союза. Она оккупировала Маньчжурию и продолжает захват китайских земель. На очереди стала Монголия как самый удобный плацдарм для нападения на советское Забайкалье с последующим завоеванием Сибири и Дальнего Востока.

В 1935 — 1936 годах японские империалисты организовали ряд вооруженных провокаций против Монгольской Народной Республики. Советский Союз пришел ей на помощь и заключил договор о взаимопомощи. Понимая, что теперь за Монголию заступится Красная Армия, японское командование тщательно готовилось к новому нападению. Район боевых действий для быстрого сосредоточения своих войск избрало очень удобный. Вплотную сюда подходили две японские железные дороги. У нас же ближайшая железнодорожная станция Борзя в 750 километрах.

С начала 1939 года японские войска неоднократно нарушали границу Монгольской Народной Республики. В мае их активность усилилась.

Советское командование, выполняя союзнические обязательства, отдало распоряжение: послать подкрепление к району конфликта. Первым на помощь прилетел 22-й полк. Ребята все молодые, необстрелянные, с нетерпением рвались проучить японских провокаторов.

И вот 27 мая первый воздушный бой. Шестерка наших истребителей в засаде вблизи границы. День летчики ждут, когда появятся японцы, два, три… А противника нет. Все беспокоятся, нервничают: не проглядеть бы. И наконец наблюдатели тревожно кричат: «Летят!»

Девять японских истребителей подходили к аэродрому засады. Наши летчики сразу запустили моторы и пошли в воздух. Однако взлететь успели только трое, а три самолета были сожжены на взлете. Из взлетевших тоже никто не смог сесть на свой аэродром. Двое заблудились и сели в степи. Третий летчик погиб в бою.

На другой день японцы отрядом около трех тысяч человек перешли в наступление. Начали бомбить советские войска и монгольских пограничников. Двадцать истребителей 22-го полка немедленно поднялись на перехват вражеских бомбардировщиков.

Первая десятка так рвалась в бой, чтобы отомстить за погибших товарищей, что не стала дожидаться второй группы, а сразу помчалась к фронту. Но не так-то легко было перехватить японских бомбардировщиков. Путь нашей десятке перерезали 18 японских истребителей.

Все наши смело вступили в бой. Ни один летчик не дрогнул, все дрались храбро, никто не вышел из боя. Каждый предпочел смерть, но хвост самураям не показал. Никто на аэродром не вернулся: восемь летчиков погибли, двое подбитыми приземлились в степи. Нашими было сбито только три японских самолета.

Хотя эти неудачные бои в монгольском небе произошли и далеко от Москвы, но Москва в тот же день узнала о них и прислала телеграмму. В ней особое, какое-то отеческое обращение к летчикам. Дорогие друзья, поймите, что в век техники, моторов и авиации, одной смелостью и ненавистью к врагу нельзя воевать успешно. Нужно умение и боевой опыт. Боевого опыта у вас нет, да и умения еще не хватает. Учитесь воевать. На помощь к вам вылетают боевые летчики-инструкторы.

Вскоре в Монголию прибыла большая группа летчиков — участников боев в Испании и Китае. Среди них Герои Советского Союза: Сергей Грицевец, Григорий Кравченко, Николай Герасимов, Иван Лакеев, Борис Смирнов… Они стали нашими боевыми наставниками.

Майские бои на земле с нашей стороны были успешными. Японский отряд, потеряв на поле боя более 400 убитых, отошел за государственную границу.

С той поры противник особой активности не проявлял. Наша сторона никаких поводов для обострения обстановки, разумеется, не создавала. Войска близко к границе не подтягивались. Однако противник готовился к новым боям, что было заметно по сосредоточению вблизи границы японской авиации и полетам разведчиков над Монголией.

В этот же вечер в эскадрилье состоялось открытое партийное собрание. Вопрос на повестке дня один: задачи личного состава в новых условиях. Как военному комиссару эскадрильи доклад было поручено сделать мне.

* * *

На фронте стояло затишье. Мы с утра и до вечера летали на учебные бои и на групповую слетанность. Наши учителя — боевые инструкторы. В перерывах между полетами затаив дыхание слушали их рассказы о воздушных схватках против японских захватчиков в Китае и с фашистами в Испании,

…В этот день к нам на аэродром прилетел Герой Советского Союза майор Сергей Иванович Грицевец. Высокий, худощавый, с энергичным лицом. На этот раз он о тактике с нами говорил мало, куда-то торопился. Перед отлетом предупредил:

— Будьте начеку. Есть данные, что японцы вот-вот начнут новую провокацию. Для лучшего управления истребителями с земли, — продолжал Грицевец, — в районе горы Хамар-Даба из белого полотна будет выложена стрела, показывающая направление полета. Кроме того, в сторону японских самолетов будет бить наша артиллерия. Разрывы снарядов — цветные. Они тоже будут показывать, где находится противник. Эти сигналы — приказ на уничтожение вражеских самолетов. В случае воздушного боя границу не перелетать. Сбивать самураев надо до границы.

Когда я подошел к своему истребителю, техник Васильев, только что устранивший неисправность на нем, попросил меня облетать машину. Смотрю на небо. Солнце садится, но до наступления темноты еще можно успеть. Я пошел за разрешением.

Командный пункт эскадрильи находился в полевой палатке, натянутой над котлованом, служившим укрытием на случай налёта авиации. Справа и слева от входа были оставлены земляные уступы выстланные постелями — командиру и мне для дневного отдыха. Выступ оставленный посередине, служил столом. На нем телефон. Телефонист сидел на двух патронных ящиках. В жару борта палатки поднимались, и она походила на большой зонт. Теперь вечерело, полотно было опущено.

Капитан Василий Васильевич Гугашин лежал на кровати и сочинял письмо домой. Он быстро договорился со штабом полка о моем вылете и напомнил:

— Только долго не крутись, темнота застанет.

В воздухе мотор работал чисто, никаких признаков неисправности. Солнце уже касалось горизонта и на землю ложилась ночь. Я хотел было идти на посадку, заметил впереди и выше себя белые, оранжевые и черные бутоны с разорванными краями. «Что за чудо?» — удивился я.

Мне никогда еще не приходилось видеть в небе такое художество. Я рассматривал его с острым любопытством… Да ведь это же бьет зенитная артиллерия! Я вспомнил пояснение Сергея Грицевца, вглядываясь в эти разрывы. Это приказ — наперехват самолетов противника! И приказ мне, потому что сейчас, наверное, в воздухе, кроме меня, никого. Но где враг?

Лохматых пятен на небе становилось все больше и больше. Некоторые из них начали расползаться и исчезать. Вдруг среди этих разрывов мелькнула серебристая точка. Японский самолет!

Позабыв обо всем на свете, я устремился за ним. Разведчик! Догнать и уничтожить! Обязательно уничтожить!

…Мотор давно работает на полную мощность. Ноги с силой уперлись в педали, как бы помогая самолету, и все мое тело подалось вперед. Однако сближение происходит слишком медленно. Наконец я оказался на одной высоте с разведчиком. Но расстояние между нами было по-прежнему велико. Отжимаю от себя ручку, чтобы увеличить скорость. Результата не достигаю: мой самолет проваливается, противник снова оказывается выше и даже дальше от меня, чем только что был. Нужно стрелять, решаю я,

То ли вспомнился совет боевых летчиков: «Прежде чем открыть огонь — оглянись!», то ли это был инстинкт самосохранения, но я обернулся. К счастью, противника в хвосте не было.

Разведчик делает крутой поворот вправо. Я за ним, резко срезая угол, чтобы догнать его. Крен слишком велик, мой самолет скользит и снова теряет высоту.

Почему разведчик, да еще с неубирающимися шасси, уходит от истребителя? Я нервничаю, спешу схватить его в прицел, но противник так далек от меня, что тонкие нити прицела почти закрывают его. Я торопливо нажимаю гашетки. Пушки и пулеметы молчат. «Раззява, — мысленно упрекаю себя, — позабыл подготовиться к стрельбе!»

Быстрое движение руки — оружие перезаряжено. Снова прицеливаюсь. Мои движения резки и суетливы. Разведчик не дается, выскальзывает из прицела, как ртутный шарик. Но вот он, вот он! Поймал! Длинный сноп красных и зеленых трассирующих пуль летит ему вдогонку, проходит ниже и пропадает. Я вижу это и немедленно беру поправку как раз такую, какую нужно по теории воздушной стрельбы, Вторая очередь, третья… Слышу бурление пушек и пулеметов. В кабине острый запах пороховой гари. Мои светящиеся трассы, кажется, пронзают врага. Об опасности, что сзади могут сбить, я уже не думаю. Все мысли, все действия только на уничтожение противника.

С нетерпением ожидаю падения разведчика. Сейчас, ну!.. А он, словно заговоренный от смерти, покачал крыльями и, подзадоривая меня, сделал горку, еще больше себя обезопасив,

Я не знал в тот момент, что этот японский самолет, недавно выпущенный, имел на Высоте большую скорость, чем «И-16». Мои 400 снарядов и 1500 патронов были израсходованы. Оружие замолчало. Я перезарядил его и в бессильном отчаянии нажал на спуск, уже не целясь. Сиротливая зеленая нитка протянулась вниз, в темноту.

Что такое? Внизу ничего не просматривалось. Слева чуть рдело небо и бледно мерцал горизонт. Впился глазами в остатки зари, будто в моей власти было ее задержать. Она быстро бледнела, растворялась, гасла. Подо мной сплошная тьма. В погоне за разведчиком на большой высоте, где еще светло, я не заметил, как на землю опустилась ночь.

Где я? Леденящий ужас резанул по сердцу. Почему-то прежде всего вспомнил Сергея Лазо, сожженного японцами в паровозной топке, потом летчика республиканской Испании Владимира Бочарова. Он вынужденно приземлился на вражеской территории. Фашисты жестоко его пытали, но не добились ни слова. После этого тело Бочарова разрезали на куски и сбросили в мешке на парашюте прямо на Мадрид.

Весь пыл бесплодной погони угас. Несколько секунд я летел в полной растерянности, ничего не предпринимая. Вихрь печальных мыслей сковал волю.

Прибор показывал 7600 метров высоты, но я не ощущал ни кислородного голодания, ни холода — страх японского плена заглушал все. Слова боевых инструкторов об осмотрительности наполнились новым, физически ощутимым смыслом.

Я силился припомнить, где летел. Ни время взлета, ни курса, каким сломя голову погнался за разведчиком, не запомнил. Да я об этом и не думал. Теперь я не могу определить, хотя бы приблизительно, свое местонахождение.

Кроме тьмы, укрывшей от меня землю, внизу ничего нельзя было обнаружить. При моем суетливом озирании по сторонам самолет часто накренялся то на одно крыло, то на другое, стрелка компаса разболталась, и я усомнился в правильности ее показаний.

— Паникуешь! — громко упрекнул я себя. — Компас врать не может: здесь никаких магнитных аномалий нет. — И уже в отчаянии закричал на себя: — Действуй по правилам, как учили!

Собственный крик и самовнушение подействовали. Засек по часам время. С большим трудом прекратил беспорядочное колебание компаса и отсчитал курс полета.

Растерянность, парализовавшая волю, под действием двух-трех маленьких, но осмысленных решений исчезла. Мысль заработала четче и ясней. Постарался восстановить схему полета. Припомнив, что помчался за разведчиком на зарю, а потом ринулся за ним вправо, я по карте приближенно взял направление на свой аэродром и стал снижаться.

Теперь жизнь действительно была поставлена на карту.

Время шло поразительно медленно. В кабине стало темно. Стрелки приборов и надписи без специальной подсветки различались плохо. Попытка включить освещение кабины не удалась: самолет не был подготовлен к ночным полетам.

2000 метров. Нигде ни огонька, словно подо мной и впереди все вымерло. Глаза жадно ищут хотя бы какой-нибудь маячок света — тщетно. Не за что даже зацепиться. Горизонт пропал, и определить свое положение в пространстве не по чему. Управлять самолетом в темноте стало трудно. От саднящего чувства одиночества, полной оторванности от мира нервно дрожат руки. Лететь по прямой мучительно. В стороне, мне кажется, непрерывно мерцают спасительные огоньки. Но это — самообман, какие-то вспышки галлюцинации. И все же то и дело ловлю себя на желании свернуть влево или вправо.

Во тьме все делается подозрительным, незнакомым. Даже и самолет вроде бы стал другим. В нем появилось какое-то странное своенравие: он будто стал непослушно-враждебным и упрямо несет к врагу.

Сомнение душит. Неуверенность и мнительность порождают безотчетный страх и суету, слепят глаза и сковывают ум. Хватаешься за первую подвернувшуюся догадку. Все что угодно — только бы не оказаться на вражеской территории. А самолет мчится. Я жду. Жду исхода. Сколько же можно ожидать? Надо куда-то отвернуться. А сознание, хотя и неуверенно, подсказывает: не надо. Не зря говорят, что и разуму иногда нужен усилитель. И я креплюсь.

Спасение — в спокойствии и выдержке.

Часы показали, что обратный полет продолжается пятнадцать минут. Всего пятнадцать. В этот момент мне стало ясно, каким будет финал: горючее кончится, мотор остановится и я провалюсь во тьму.

Продолжать полет с курсом, взятым мною, можно не более пяти минут. В противном случае я перемахну восточный выступ Монголии и окажусь в Маньчжурии. Надо садиться. Но как? Ночью я никогда этого не делал. Вместо посадки — удар о землю, и всему конец. И никто ничего не узнает обо мне. Комиссар пропал без вести. Пропал? Но меня ждут на аэродроме и наверняка пускают ракеты, чтобы привлечь мое внимание.

Стоп! Хватит мчаться в неизвестность! Надо встать в вираж и наблюдать, не появится ли спасительный маячок. Однако из опасения привлечь внимание японцев ракеты могут и не давать. Тогда, как только остановится мотор, прыгну на парашюте. Как сузился для меня мир!

О, счастье! Красные, белые и зеленые шарики слева прорезывали ночную мглу. Наши! Радость захлестнула меня. Как быстро меняются чувства в полете: то накал ненависти, доведенной до самозабвения, то страх, то беспредельная радость. Равнодушию ни на секунду нет места.

Внезапно ударила тишина. Она на миг оглушила и ослепила меня. Не пойму, что случилось. Но это только миг. Мотор остановился, но я дома. Радость снова захлестнула меня. Слышно, как бьется сердце. В небе спокойно сияют звезды. Почему я их раньше не видел?

Бесшумно, точно в какой-то безжизненной яме, теряю высоту. Сейчас должна быть земля. Гляжу вниз. Ничего не вижу. Может, выпрыгнуть? Но как оставить самолет? Его легкое посвистывание — как стон живого существа, жалобный голос о помощи. Будь что будет, попробую сесть.

Сел.