РАЗДЕЛ II. ЛУИ-НАПОЛЕОН БОНАПАРТ НА ПУТИ К ВЛАСТИ
РАЗДЕЛ II.
ЛУИ-НАПОЛЕОН БОНАПАРТ НА ПУТИ К ВЛАСТИ
В феврале 1848 года победа восставших парижан означала возврат к идеям Великой французской революции и восстановление Республики. Эта революция привела к демократизации всей политической жизни в стране, что так хорошо описал Флобер в «Воспитании чувств». Она уничтожила не только Июльскую монархию и свергла Луи-Филиппа, но и идеи, которые были заложены в ее основе. Пятого марта 1848 года декретом Временного правительства вводилось всеобщее избирательное право. Все говорили с умилением и восхищением о всеобщем избирательном праве: сельские священники и епископы, мелкая буржуазия городов и крупные земельные собственники, журналисты и ученые, консерваторы и люди прогрессивных взглядов. Тема осуществления реформы избирательного закона провоцировала выдвижение экономических и политических требований. От нее ожидали ответа на актуальные проблемы современности: уничтожение коррупции, создание правительства, не требующего больших затрат, уважение к общим интересам, гарантии социального мира. Критика избирательного ценза затрагивала и объясняла все проблемы: политическая монополия воспринималась как источник всех бед и всех затруднений. В течение двух месяцев в Париже, как и в провинции, происходили многочисленные праздники, отмечавшие создание новой социальной общности, в честь чего повсюду сажались «деревья свободы».
Всеобщее избирательное право понималось не просто как некая новая техника осуществления власти народом, но и как таинство национального единения{103}. В декларации Временного правительства от 19 марта 1848 года об этом очень ясно говорилось: «Избирательные права принадлежат всем без исключения. С момента принятия закона больше не существует пролетариев во Франции»{104}. Последняя фраза подчеркивает, что вопрос всеобщего избирательного права был тесно связан с вопросом социального неравенства и под пролетариями понимались неимущие слои населения. Переход к всеобщему избирательному праву означал передачу судьбы страны в руки народа, не имеющего никакого политического образования, живущего легендами и устной традицией, неграмотного и темного. Внезапное расширение электората отняло у политических властей возможность управлять выборами: если до этого префект мог изъять десяток бюллетеней, от которых зависели выборы, то теперь это становится невозможным в масштабах всего департамента.
После выборов в Законодательное собрание 23 апреля 1848 года республиканское правительство столкнулось с серьезной административной дезорганизацией, что облегчило выход на политическую сцену легитимистов и орлеанистов. «Орлеанисты и легитимисты, — писал Маркс, — очутились в республике друг против друга с одинаковыми притязаниями. Если каждая сторона, наперекор другой, добивалась реставрации своей собственной династии, то это лишь означало, что каждая из двух крупных фракций… добивалась реставрации собственного главенства и подчиненного положения другого»{105}. Наиболее активными и энергичными оказались орлеанисты, в то время как легитимистам пришлось пожинать горькие плоды долгого неучастия в политической жизни страны{106}. Успех нотаблей отчасти можно объяснить прочностью их позиций на местах, благодаря обладанию крупной земельной собственностью, и слабостью республиканского правительства.
Итак, режим Июльской монархии пал вследствие разрыва между народным суверенитетом и представительной властью. В результате орлеанисты и умеренные республиканцы были сильно озабочены бонапартистской пропагандой с ее идеалом воплощения народного духа в политике. Волнения усиливались в провинции и в столице, приобретая все больше и больше наполеоновский оттенок. Церемония 5 мая 1848 года по случаю дня рождения императора собрала огромную толпу, а во время беспорядков 15 мая того же года имена Барбеса, одного из лидеров парижских рабочих, и Луи-Наполеона звучали вместе. В провинции были отмечены первые бонапартистские манифестации: в Амьене крики «Долой Республику!» смешивались с криками «Да здравствует Наполеон!» и даже «Да здравствует император!» Похожие демонстрации имели место в Фекаме, Лизьё, Шартре, Ниме и Сенте{107}.
Узнав о революции в Париже, Луи-Наполеон из Лондона направил членам Временного правительства письмо, в котором писал, что народ Парижа уничтожил последние следы иностранной оккупации, и просил разрешения встать под знамя Республики для того, чтобы служить своей стране{108}. Прибыв во Францию, принц нашел в столице большое число своих приверженцев. В своем очередном послании в Санкт-Петербург Яков Толстой предостерегал: «Луи-Бонапарт прибыл в Париж, где он имеет большое число приверженцев. Следует ожидать с его стороны какого-нибудь выступления, так как всем известен его честолюбивый и предприимчивый характер; мало вероятия, чтобы он оставался спокоен и не воспользовался таким исключительным случаем, чтобы подготовить переворот»{109}.
И в самой Франции нашлись сочувствующие делу принца: некоторые горячие головы даже требовали поставить его во главе правительства, как, например, полковник Демулен — комендант Лувра, которого пришлось в спешном порядке смещать с должности. В целом отношение французов к республиканскому строю правления было скорее отрицательным, и призрак Империи все отчетливее проступал. Поэтому Ламартин, бывший в то время признанным лидером революции, опасаясь конкуренции со стороны Луи-Наполеона, настоял на том, чтобы принц, прибывший во Францию, покинул страну.
«Граждане представители, — писал с волнением Луи-Наполеон в письме, направленном депутатам Учредительного собрания, — я узнал из газет от 22 мая, что в бюро Собрания предложили сохранить по отношению ко мне одному закон об изгнании моей семьи с 1816 г. Я спрашиваю у народных представителей: за что я заслужил такую кару? Неужели за то, что я всюду публично заявлял, что, по моему мнению, Франция не есть достояние ни отдельной личности, ни отдельной семьи, ни отдельной партии? За то ли, что, желая, чтобы без анархии и распущенности восторжествовал принцип национального суверенитета, который один только и мог положить предел нашим раздорам, я дважды был жертвой моей вражды к сверженному вами правительству? За то ли, что я согласился, из уважения к Временному правительству, вернуться за границу после того, как примчался в Париж при первом известии о революции? За то ли, что я бескорыстно отказался от всех кандидатур, предлагавшихся мне в Собрании, решившись вернуться во Францию только тогда, когда новая конституция будет утверждена и республика окрепнет? Те же причины, которые заставили меня взяться за оружие против правительства Людовика-Филиппа, принудили бы меня, если бы потребовались мои услуги, выступить на защиту Собрания, создавшегося путем всеобщего голосования. В виду короля, избранного двумястами Депутатами, я мог вспомнить, что я — наследник империи, основанной согласием четырех миллионов французов. В виду верховной власти народа я не могу и требовать ничего иного, как только своих прав французского гражданина; но этих прав я буду требовать непрестанно с той энергией, которую дает моему честному сердцу уверенность, что за мной никогда не было никакой вины против отечества»{110}.
И лишь в июне 1848 года принц смог выставить свою кандидатуру в Учредительное собрание, да и то только на частичных выборах. К этому времени политический климат в стране изменился: упоение революцией закончилось в условиях обостряющегося экономического и социального кризиса. Выборы 4 июня стали первой вехой на пути претендента в императоры. Успех превзошел все ожидания: он был избран сразу в департаментах Сена, Йонна, Нижняя Шаронта и Корсика. Избрание принца имело очень важное значение, поскольку привело к росту популярности Луи-Наполеона по всей стране. Так, в Бургони произошли бонапартистские манифестации, а в Морване о принце говорили не иначе как о «правителе». В Шалоне местные республиканцы вместе с жителями кричали: «Да здравствует император!», о чем подробно докладывал местный префект{111}. В Ларошели тысячи крестьян шли на выборы с криками: «Да здравствует Наполеон!», причем, как отмечал в своем донесении Яков Толстой, на шляпах у них красовался двойной девиз: «Да здравствует Наполеон! Долой республику!» Да и в самом республиканском Париже, как, впрочем, и по всей стране, после выборов началась настоящая бонапартистская лихорадка. Так, в ночь на 10 июня солдаты 52-го линейного полка, находившиеся на бульваре Сен-Дени для поддержания общественного порядка, дружно кричали в ответ на агитацию социалистов: «Да здравствует император Наполеон-Луи!»
В свою очередь, заметно активизировалась и бонапартистская пропаганда, которая ставила своей целью завоевать народные массы. Она прибегла к испытанным приемам времен Реставрации: распространению гравюр, литографий, изображающих самого принца или принца с Наполеоном I, снабженных соответствующими подписями, прославлявшими племянника и дядю. В северных и западных департаментах агенты бонапартизма приводят все в движение. Тысячи нелепых слухов разносятся по деревням во время праздников, ярмарок, базаров. В Лизье, Фэкане, Шартре, Сенте продавцы газет кричали, что Наполеон провозглашен императором и идет на Париж во главе 40-тысячной армии. В Морбиганском и Финистерском департаментах, где общественное мнение склонялось в пользу генерала Кавеньяка, говорят, что он убит, а Бонапарт провозглашен президентом республики{112}. В Арденнах раздают прокламации и воззвания к оружию. В Ниме и в Тулузе, где споры принимают характер религиозных столкновений между католиками и протестантами, раздаются крики: «Да здравствует император!»{113} Таким образом, во Франции не было человека более известного и популярного, чем Луи-Наполеон Бонапарт.
Республиканское правительство прекрасно понимало исходящую от одного имени принца угрозу, но сделать ничего не могло. Причина заключалась в слабости самого правительства. Один из многочисленных знакомых Я.Толстого после поездки по южным и западным провинциям Франции констатировал там «сильное и опасное брожение». «Везде речь идет о том, чтобы не подчиняться всемогуществу Парижа, — взволнованно сообщал он русскому агенту тайной полиции. — К республике там все относятся с отвращением; образуются тайные общества, стоящие за монархическое правление, и все предвещает гражданскую войну. Она неизбежна и будет гибельна вследствие опустошающего страну ужасного голода, который еще только начинается»{114}.
Да и сам Париж представлял печальное зрелище. По свидетельству очевидца, столица пустела с каждым днем, поскольку бизнес пришел в упадок, каждый день разорялось по нескольку десятков магазинов и лавок. «Это разрушение, безостановочно продолжающееся, все увеличивающееся в быстрой прогрессии, закончится к началу зимы превращением Парижа в город второстепенного значения, — предрекал Я.Толстой. — Та же картина наблюдается и в Лионе, Марселе, Бордо и во всех больших, недавно еще столь цветущих городах. Короче, вся Франция судорожно бьется под влиянием гибельного кризиса, и ее разорение, — естественное последствие республиканского режима, — является неизбежным. Естественно, что народ, видя угрожающую ему опасность, начинает жаждать перемены и перестает верить тем лживым обещаниям, которые нелепый режим, так тяжело тяготеющий над страною, не перестает расточать перед ним»{115}.
Вероятно, под лживыми обещаниями русский агент отчасти подразумевал бонапартистскую пропаганду, которая активно действовала среди рабочих, в том числе и в национальных мастерских. Тем временем количество рабочих в национальных мастерских выросло до 107 тысяч человек к июню месяцу. Временное правительство, создавая мастерские, хотело если и не разрешить социальный вопрос полностью, то хотя бы на время ослабить социальную напряженность в столице. Но, как справедливо отмечал А. Верморель, «июньское восстание парижских рабочих было результатом ошибок Временного правительства, его непонимания народных нужд, его слепого сопротивления социальным реформам, которые народ признавал необходимым последствием Февральской революции, и, наконец, результатом неосторожного, безответственного роспуска национальных мастерских, так как правительство совершенно не заботилось об уменьшении бедственного положения этих несчастных, выброшенных на улицу, которым предлагали на выбор высылку в Солонь или военную службу, — нищету или рабство»{116}.
Будучи хорошо информированным о состоянии дел в Париже, принц накануне июньского восстания пролетариата решает переждать в Англии бурю и тем самым избежать какой бы то ни было ответственности за репрессии. Отказавшись от депутатского кресла летом 1848 года, принц избежал ответственности за подавление июньского восстания, о подготовке которого ему было известно через своих агентов. В свою очередь, Кавеньяк и умеренные республиканцы запятнали себя кровью народа. Впрочем, еще неизвестно, как поступил бы сам Луи-Наполеон, окажись он на месте генерала. Ряд высказываний принца уже после подавления республиканцами восстания позволяет утверждать, что уж он бы заговорщикам точно не спустил и пошел бы до конца. Он говорил, что восстание было грозным и чуть было не одержало победы, потому что Францией управляло бездарное правительство. На будущее, на случай повторения подобного рода мятежей, принц даже разработал тактику действий: «…Если чернь воздвигает баррикады, мы также воздвигнем баррикаду против баррикады; шайкам плохо организованных рабочих мы противопоставим приученные к войне и дисциплинированные войска, и, несомненно, победа будет на стороне многочисленных войск и картечи. Что касается меня, — не без доли хвастовства заявлял принц, — то, конечно, я не стану спасаться из моего дворца через черный ход при виде нескольких тысяч уличных мальчишек и негодяев, как это сделал гнусной памяти король»{117}.
После июньских событий Луи-Наполеон после некоторого колебания решился вновь принять участие в избирательной кампании. Избранный 18 сентября во время довыборов в Законодательное собрание шестью департаментами и Парижем, принц, думая, что положение его достаточно упрочено этим избранием, на этот раз объявил, что считает своим долгом не противиться желанию избирателей. В целом общий итог выборов для него был более чем позитивный. Луи-Наполеон, как всем казалось, выступал в качестве национального кандидата, стоящего над партиями и различными политическими группировками{118}. Достигнутый успех позволял ему с оптимизмом думать о предстоящем референдуме по выборам президента. Однако его первое выступление в Собрании было крайне неудачно — его подвел иностранный акцент, который он приобрел, живя в Швейцарии, и аффективная манера держаться. Более того, он воздерживался от голосования по каким-либо вопросам и вообще старался хранить молчание. Вскоре он сделался предметом насмешек депутатов, которые сочли его поведение, мягко говоря, странным.
Нужно отметить, что Луи-Наполеон был избран в Учредительное собрание, когда оно уже заканчивало разработку новой конституции, а депутаты все еще находились под сильным впечатлением от июньских событий. В течение лета правые силы открыто группировались в Учредительном собрании и в столице: местом сбора стал комитет на улице Пуатье, где собирались монархисты всех мастей во главе с Адольфом Тьером[3], легитимистом Пьером Антуаном Берьером и Одиллоном Барро[4]. На его заседаниях также присутствовало большое число известных и влиятельных среди духовенства и нотаблей лиц. Влияние этого комитета было анонимным и распространялось через своих сторонников, которые были и в правительстве, и в Собрании, и в армии, и на местах в администрации; к этому надо также добавить влияние масонских организаций.
Правые были уверены, что только сильная власть может покончить с социальными претензиями трудящихся масс и не допустить повторения недавних трагических событий. В результате острая борьба развернулась по проблеме избрания президента: избирать его всеобщим голосованием или же его будут избирать народные представители. Поскольку кандидатура Кавеньяка была очень популярна среди представителей Учредительного собрания, главным образом так называемой партии «Насьоналя»[5], то Ламартин[6], опасавшийся конкуренции со стороны генерала, сумел переломить ход заседания и привлечь на свою сторону всех колеблющихся и нерешительных, которые проголосовали за избрание президента по результатам всенародного референдума. В качестве меры предосторожности против возможных претензий избранного всеобщим голосованием президента на установление режима личной власти республиканцы оговорили, что президент не может избираться на второй срок, и внесли в конституцию защитную и репрессивную процедуру (статья 68) на случай, если он предпримет попытку государственного переворота{119}. Таким образом, Луи-Наполеону была открыта дорога к власти, поскольку теперь его судьба более не зависела от воли Учредительного собрания, а только от народа, который видел в нем воплощение своих чаяний.
После июньского восстания в рядах Орлеанской династии не было согласия: на власть претендовали как сыновья Луи-Филиппа[7], находившегося в то время в Англии, так и герцогиня Орлеанская[8]. Мать-королева выступала от лица своего внука — графа Парижского[9]. Орлеанистам была необходима передышка, чтобы решить династические споры, перегруппироваться, а уже затем добиваться власти. Генерал Кавеньяк не устраивал Орлеанов, поскольку сам собирался захватить власть; этим во многом объясняется усердие, с которым он утопил в крови восстание. В свою очередь, орлеанистам, безмерно обогатившимся во время Империи и сохранившим свое богатство во времена Реставрации, не нужна была республика, и они искали человека на переходный период, который бы потом передал власть в руки представителя династии. В свою очередь, легитимисты оставались наследниками тех людей, которые во время Великой французской революции придерживались политики худшего. Так, один из сторонников старшей ветви Бурбонов, виконт де Больни, в приватной беседе сказал Якову Толстому, что легитимисты готовы пойти даже на сговор с Луи-Наполеоном «в деле уничтожения республики. Им удалось бы скомпрометировать принца, которого к тому же они считали человеком нелепым и сумасбродным, что позволило бы Генриху V вернуться во Францию в качестве «последнего якоря спасения»{120}.
Однако страх беспорядков и выступление единым фронтом против левых во время подавления июньского восстания смогли на время заставить легитимистов объединить свои усилия с орлеанистами. Но главная проблема заключалась в том, что, несмотря на все свое влияние, ни одна из крупных фигур правых не могла реально претендовать на президентское кресло. Их кандидатов практически не знали в стране, а настаивать в тот момент на возврате Орлеанов было преждевременно, поскольку еще не улеглись революционные страсти. В XIX веке еще не существовало эффективных способов общения с массами, и для популяризации того или иного кандидата требовались месяцы поездок по провинции, распространения литографий и популярных брошюр, а времени у правых практически не было. Комитету на улице Пуатье пришлось делать выбор между двумя наиболее подходящими кандидатурами: Кавеньяком и Луи-Наполеоном. Сам Тьер не мог в условиях цейтнота и отсутствия какой бы то ни было известности реально соперничать с кандидатами от республиканцев. Тем временем сведения из провинции накануне президентских выборов подтверждали перспективность кандидатуры Луи-Наполеона. В Париже дело обстояло следующим образом: ни одна кандидатура от правых не смогла бы набрать нужного количества голосов для победы над кандидатами от республиканцев — Ледрю-Ролленом[10], Кавеньяком[11] и Распайлем.
Как-то в приватной беседе накануне президентских выборов Тьер сказал: «Я далек от того, чтоб быть безгранично преданным принцу Луи — он имеет много недостатков, и хотя долгий плен и возраст ослабили несколько легкомыслие его характера, ему еще придется много поработать, чтобы оказаться достойным того положения, которое его ожидает. Но он все же привлекает мое внимание, и я смотрю на него, как на нечто необходимое в данный момент. Я приму его предложение быть министром, но лишь при условии, что он удалит от себя всю ту шайку интриганов, которые так сильно влияют на него и заставляют совершать ошибку за ошибкой… Он должен будет предоставить нам руководить собой, и судно поплывет на всех парусах….Благо Франции требует от него покорности и безграничного подчинения советам, которые ему будут давать люди опыта, знающие Францию лучше его»{121}. Итак, выбор был сделан в пользу Луи-Наполеона, который казался посредственностью и всячески подчеркивал свою лояльность к существующему режиму{122}.
Довольные своим выбором монархисты не понимали опасности вторжения во власть человека, обладающего знаменитым именем, который потом обратится к народу через их головы и выйдет из-под контроля. В отличие от бывшей правящей элиты, для которых массы как таковые ничего не значили, а вся их политическая жизнь проходила в салонах и при дворе, Луи-Наполеон первым из политиков обратился к проблемам широких народных масс и знал о них не понаслышке. В свою очередь, рабочие были завоеваны брошюрой «Уничтожение нищеты», которая стала своего рода гимном рабочего класса. Недаром рабочие по всей Франции распевали песни, посвященные принцу, где его всячески превозносили. Они верили в то, что он проведет социальные реформы и навсегда покончит с бесчеловечной эксплуатацией. Распространению мессианских настроений очень сильно способствовал экономический кризис, поразивший страну. В принца верили, как в мессию, направленного на землю Богом, чтобы избавить народ от мучений и страданий.
«Франция гибнет. Мы голодаем.
Братья, спасите страну;
Дайте нам хлеба!
Проголосуйте за Луи-Наполеона Бонапарта!» —
вот лишь один из многочисленных образчиков народного творчества времен Второй республики{123}.
Положение французских крестьян было не легче, а в Некоторых провинциях даже тяжелее, чем в промышленных городах. Причину бедственного положения крестьянства выявил К. Маркс в своей ставшей классической работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Причину «теперешнего оскудения французского крестьянина» он видел в специфике структуры земельной собственности. Основу крестьянского землевладения в середине XIX века составляла парцелла — небольшой земельный удел, находящийся в частной собственности крестьянина. Именно эта форма земельной собственности была упрочена Наполеоном, что и обеспечило ему поддержку со стороны французского крестьянства, составлявшего, кстати, костяк наполеоновской армии. К. Маркс совершенно справедливо указывал, что «двух поколений было достаточно, чтобы привести к неизбежному результату — к прогрессивному ухудшению земледелия и к прогрессивному увеличению задолженности земледельца…»{124}.
Причина этого крылась в дроблении парцеллы между наследниками и проникновении капиталистических отношений на село. В результате парцелльная собственность «превратила большинство французской нации в троглодитов. 16 миллионов крестьян (считая женщин и детей) живут в берлогах, большая часть которых имеет всего одно окошко… Сверх официально числящихся четырех миллионов (считая детей и т. д.) нищих, бродяг, преступников и проституток во Франции, — отмечает К. Маркс, — существует пять миллионов душ, находящихся на краю гибели и либо живущих в самой деревне, либо непрерывно перекочевывающих со своими лохмотьями и детьми из деревни в город и из города в деревню. Словом, интересы крестьян находятся уже не в гармонии с интересами буржуазии и капиталом, как это было при Наполеоне, а в непримиримом противоречии с ними. Крестьяне поэтому находят своего естественного союзника и вождя в городском пролетариате, призванном ниспровергнуть буржуазный порядок»{125}. Таким образом, К. Маркс считал возможным союз крестьянства и пролетариата в борьбе против буржуазной республики.
Социальное напряжение в стране нарастало. В столице постоянно устраивались банкеты с участием социалистов, активно обсуждались планы переворота и справедливого переустройства общества. На одном из таких банкетов бывший пэр Франции граф Альтон Ши принародно призывал к грабежу, уничтожению собственности и разорению богатых. Предлагалось также установить гильотину перед домом Ротшильдов, дабы ростовщики и спекулянты поняли смысл слов «страх Божий». В принципе речь шла о возврате к временам Конвента и революционной диктатуры со всеми вытекающими отсюда последствиями. В то же время было абсолютно очевидно, что кандидаты от социалистов Ледрю-Роллен и Распайль не имели шансов победить на президентских выборах. Поэтому, чтобы не допустить победы Луи-Наполеона и восстановления Империи, левые, так же как и республиканское правительство, решили голосовать за Кавеньяка.
О настроении во французской армии в 1848 году мы можем судить на основании подробнейшего отчета, составленного Я. Толстым. Обилие сведений, собранных Толстым, не оставляет никакого сомнения в наличии разветвленной агентурной сети, созданной им во Франции. Вооруженные силы Второй республики различались не только по родам войск, но и по принципу комплектации. Самой многочисленной была кадровая армия, состоящая из призывников. В XIX веке эти войска назывались линейными. В 1848 году их количество достигало 160 000 человек. В условиях баррикадных боев наиболее эффективными оказывались совместные действия артиллерии и пехоты: артиллеристы разбивали опорные пункты сопротивления инсургентов; пехота завершала дело зачисткой мятежных кварталов. Кавалерия, как показал опыт уличных боев в Париже, несла большие потери и не могла справиться с поставленной задачей. В армии республика была непопулярна и откровенно презираема. В то же в рядах армии было много сторонников Луи-Наполеона, поскольку с его именем связывались надежды на восстановление Империи.
Ведомству министерства внутренних дел подчинялась Мобильная, или Республиканская гвардия. В нее вступали на добровольной основе, как правило, выходцы из городских низов. Главная привлекательность Мобильной гвардии заключалась в более высоком жалованье и лучших условиях пребывания, чем в линейных войсках. На этой почве неоднократно разгорались конфликты между солдатами кадровых войск и мобилями. Впрочем, это не помешало им действовать согласованно во время подавления июньского восстания парижских рабочих. Всего мобилей, которых сейчас бы назвали контрактниками, было порядка 45 000 человек, расквартированных, главным образом в Париже и его окрестностях. Они были своего рода преторианской гвардией республиканского правительства.
Помимо этого, существовала еще Национальная гвардия, состоявшая преимущественно из состоятельных горожан, способных оплатить свою экипировку. Как правило, подразделения Национальной гвардии формировались на территориальной основе для несения постовой и охранной службы в своем квартале. Гвардейцы денег от правительства не получали, однако во время революционных потрясений постоянно находились в боевой готовности. События Февральской революции 1848 года показали, что правительство, потерявшее опору в Национальной гвардии, может лишиться поддержки регулярных войск. Как отмечал Я. Толстой, правительство в конечном счете рассчитывало только на Мобильную гвардию, потому что Национальная гвардия в своем большинстве была настроена в пользу королевской власти, а в армии были сильны антиреспубликанские настроения. Но Мобильная гвардия являлась крайне непрочной опорой, поскольку была образована из «людей, которым нечего терять, кроме жизни, и которые поэтому жертвуют ею, независимо от политических взглядов, во имя той партии, которая обещает им более выгод».
Так вот, генерал Кавеньяк, кровавый палач парижских рабочих, не имел в армии популярности. За глаза его называли «коровой в львиной шубе». Известен случай, когда из Алжира, которым он некоторое время управлял, пришла посылка с надписью «Провинция и город Оран генералу Кавеньяку». Кавеньяк, которого недавно назначили военным министром, горя от нетерпения, приказал вскрыть ящик в присутствии всего своего штаба. Он очень сильно удивился и, вероятно, не менее сильно разозлился, когда нашел там женское платье. Как бы там ни было, республиканское правительство сделало ставку на генерала Кавеньяка. Этот выбор имел под собой тонкий расчет: в случае, если бы Луи-Наполеон собрал менее половины голосов от общего количества избирателей, которое оценивалось предварительно в 6–7 миллионов человек, то определять победителя должно было Национальное собрание, которое, без сомнения, проголосовало бы за кандидатуру Кавеньяка.
Чтобы увеличить шансы генерала на победу, была начата в прессе отвратительная кампания по травле Луи-Наполеона. В газетах печатали откровенные пасквили и непристойные карикатуры на принца. За ним была установлена слежка и начат сбор компромата. Каждый день принц получал анонимные письма с угрозами расправы, так что для безопасности ему пришлось окружить себя отрядом корсиканцев и постоянно носить кирасу. Республиканцы, особенно радикально настроенные, естественно, были бы только рады смерти претендента. В защиту принца выступили старые ветераны Империи. Они направили «красным республиканцам» письмо, в котором пообещали убить Ледрю-Роллена, если с головы Луи-Наполеона упадет хоть один волос. «Мы — сорок старых ветеранов, — писал наполеоновский офицер принцу, — принесли присягу на могиле императора в том, что будем своей местью преследовать врагов его племянника»{126}. Впрочем, тогда все обошлось благополучно.
Поскольку народ в подавляющей своей массе был неграмотен, пиар-акция не увенчалась успехом. Более того, поскольку у Луи-Наполеона не было денег для проведения эффективной избирательной кампании, его молчание было принято за благородную скромность. Насколько отчаянной была финансовая ситуация, в которой оказался Луи-Наполеон, говорит факт обращения доверенного лица принца г-на Кемпбелля к русскому правительству с просьбой о предоставлении кредита в 1 миллион франков. За это принц обещался очистить Францию от всех русских и польских эмигрантов. Но благоприятная возможность была упущена — деньги принцу дал парижский банкир Фульд. Яков Толстой в своем донесении от 19/31 октября 1848 года оперативно проинформировал III Отделение о возможности подобной сделки. «В моей последней депеше, — сообщал он в Петербург начальству, — я обращал внимание на многочисленные шансы Луи Бонапарта сделаться президентом республики. Это предвидение оправдывается все более и более с каждым днем, и сегодня относительно его успеха нет никаких сомнений. Одно особенное обстоятельство дало мне возможность собрать сведения насчет намерений принца Луи-Наполеона в этом отношении. Один из моих английских друзей, м-р Форбс Кемпбелль, человек выдающегося ума, мой близкий приятель в течение уже нескольких лет, приехал на три дня в Париж. Он сотрудничает в «Таймсе», «Морнинг Кроникль» и других газетах и имел случай оказать большие услуги Луи Бонапарту, когда тот жил в Англии. Он знаком также с г. Тьером, так как перевел на английский язык книгу Тьера о «Консульстве и Империи». В течение трех дней, которые г. Кемпбелль провел в Париже, 16/28, 17/29, 18/30 октября, он каждое утро в 11 часов отправлялся к принцу Луи и оставался у него часа два; потом он отправлялся к г. Тьеру и совещался с ним несколько часов; остаток дня он проводил со мной, обедал у меня со мною вместе, таким путем я узнавал от него о политических разговорах, которые он имел в течение дня с этими двумя личностями. Я тщательно их запоминал и спешу воспроизвести ниже.
Во-первых, г. Кемпбеллю, который является директором Колониального банка, по-видимому, было поручено вести переговоры о займе в 40 тысяч фунтов стерлингов. Принц изложил ему трудности своего положения, так как он должен бороться против партии «Насиональ», т. е. Кавеньяка, редакторы которого захватили все высшие места в республике, а также против красных республиканцев (Ледрю-Роллен), которые располагают огромными суммами (!) и делают все, что можно себе представить, чтобы помешать избранию Луи Бонапарта. Он очень боится, что до 10 декабря, дня, назначенного для выборов, его враги устроют восстание против его кандидатуры. Г. Кемпбелль должен был изложить ему все трудности заключения займа на лондонской бирже, где капиталисты дают деньги только под солидные гарантии, а не под авантюры. Сообщив мне об этих переговорах, он спросил меня, не было ли бы расположено русское правительство снабдить принца этой суммой и не могу ли я его связать с нашим посланником г. Киселевым? Я решительно восстал против этого предположения, обратив его внимание на то, что русское посольство никоим образом не может вмешиваться во внутренние дела Франции и помогать какой бы то ни было партийной интриге.
После этого мне стало ясно, что г. Кемпбелль является некоторого рода эмиссаром принца Луи, и чтобы отвлечь его внимание и покончить этот разговор, я обратил все дело в шутку. Я спросил его, что же Луи Бонапарт мог бы дать России в обмен на миллион, который он от нее требует? «Все возможные уступки», — с жаром ответил г. Кемпбелль. «Россия может, таким образом, купить главу республики?» — спросил я. «И всего только за один миллион франков, что, разделенное на четыре года президентства, дает 250 тыс. в год. Согласитесь, что это недорого! Я вам гарантирую, что за эту цену он будет в вашем полном распоряжении», — ответил мой собеседник. «Обяжется ли он, по крайней мере, употребить весь свой авторитет на то, чтобы почистить Францию от польских и русских эмигрантов?» — «Я отвечаю, что он примет на этот счет формальное обязательство, так как он находится в самом трудном положении, в каком человек может находиться; с деньгами он победитель, без денег он погиб; словом, это для него быть или не быть!»{127}
Комментируя в книге «Дипломатия и войны царской России в XIX столетии» это послание Якова Толстого, М. Н. Покровский отмечал, что в Петербурге просто испугались. Испугались того, что слухи о переговорах с принцем дойдут до «честного» Кавеньяка — усмирителя черни, и это могло осложнить и без того непростые франко-русские отношения. Поэтому русский посланник в Париже Киселев должен был опровергать всяческие слухи о возможной ссуде. В конечном счете Луи-Наполеон деньги на проведение предвыборной кампании получил от известного парижского банкира Фульда.
Президентские выборы 10 декабря 1848 года стали настоящим триумфом Луи-Наполеона. Принц был избран президентом республики[12], оставив далеко позади своих конкурентов, несмотря на то, что кандидатуру Кавеньяка поддержало подавляющее большинство газет и он располагал всеми средствами административного давления на избирателей. Как уже отмечалось, введение всеобщего избирательного права означало передачу судьбы страны в руки народа. Для массы крестьян, рабочих, мелкой провинциальной буржуазии программы и политические комбинации мало что значили, но имя Наполеон им говорило о многом, что, в частности, подтверждают многочисленные сообщения префектов с мест о магическом воздействии имени Наполеона на население. К. Маркс также отмечал, что появление Луи-Наполеона реализовывало надежду, долгое время ассоциируемую с Императором, что иногда приводило к феномену отождествления племянника с дядей. «После двадцатилетнего бродяжничества и целого ряда нелепых приключений сбывается предсказание и человек становится императором французов. Навязчивая идея племянника осуществилась, потому что она совпадала с навязчивой идеей самого многочисленного класса французского общества»{128}.
Повсюду в деревнях Луи-Наполеона приветствовали как наследника революции, гаранта против возврата «старого порядка» и феодальных повинностей. Так, в декабре 1848 года Одилон Барро под впечатлением от своей недавней поездки по провинциям писал: «Народ в деревнях, являющийся реальной силой нашей страны, кажется, настроен решительно: повсюду во время моего проезда меня встречали криками: «Да здравствует Наполеон!» Эти крики выражают различные устремления, некоторые из которых крайне опасны, ибо можно констатировать желание части народа бросить вызов более обеспеченным классам, которых подозревают в предпочтении к другому кандидату…»{129} Нужно лишь добавить, что подобная ситуация повторялась во многих местах страны, о чем свидетельствуют многочисленные архивные данные{130}.
Во многих регионах народное недовольство фискальной политикой республики выливалось в поддержку Луи-Наполеона. Так, крестьяне Восточной Аквитании считали, что принц не только отменит непопулярный налог в 45 сантимов, но также отменит налог на вино{131}. В Бургоне местные жители были убеждены, что Луи-Наполеон отменит налог на соль и заплатит все налоги Франции за весь год{132}. Говорили даже, что он настолько богат, что может выплатить половину национального долга{133}! И, естественно, крестьяне всему этому безоговорочно верили, никому и в голову не могло прийти, что принц находится в крайне затруднительной финансовой ситуации. И нужно подчеркнуть, что антифискальная составляющая была важной и неотъемлемой частью сельской и народной поддержки Луи-Наполеона.
Еще до своего избрания в президенты страны принц выступил перед депутатами Законодательного собрания с программной речью, в которой неоднократно подчеркивал, что не. имеет намерений к установлению империи, так же, как и к реализации социалистических идей, угрожающих основам общества. Он уверял «великодушных соотечественников в верности делу водворения порядка и спокойствия, делу развития демократических учреждений…» Порядок в стране, как неоднократно заявлял принц, можно установить только путем создания крепкой и справедливой исполнительной власти, которая могла бы эффективно защищать основы цивилизации: религию, семью и собственность{134}. В результате нотабли, опасавшиеся повторения июньского побоища в масштабах всей страны, получив указания из комитета на улице Пуатье, активно поддержали кандидатуру принца.
Идеи, высказанные перед депутатами Законодательного собрания, были развиты в обращении Луи-Наполеона к избирателям. Ввиду важности документа имеет смысл привести его полностью, поскольку он дает исчерпывающую картину тех обещаний и надежд, которые удалось породить принцу в самых широких слоях французского общества.
ЛУИ-НАПОЛЕОН БОНАПАРТ СВОИМ СОГРАЖДАНАМ
«Чтобы возвратить меня из изгнания, вы сделали меня представителем народа. Накануне избрания главой Республики мое имя представляется вам символом порядка и безопасности.
Я знаю, что доказательства такого великого доверия относятся более к этому имени, чем лично ко мне, который еще ничего не сделал для своей страны. Но чем более покровительствует мне память императора и чем более она влияет на ваши выборы, тем более я чувствую себя обязанным выразить вам свои чувства и свои принципы. Между вами и мною не должно быть никаких недоразумений.
Я не из тех честолюбцев, которые мечтают то об империи и войне, то о применении разрушительных теорий. Воспитанный в странах свободных в школе несчастий, я всегда останусь верным обязанностям, налагаемым на меня вашим избранием и волей Собрания.
Если бы я был избран президентом, я бы не отступил ни перед какою опасностью, ни перед какой жертвой, чтобы защитить общество, на которое так дерзко нападают. Я посвятил бы себя всецело, без задней мысли, на утверждение Республики — мудрой по своим законам, честной по своим намерениям, великой и сильной по своим действиям.
Я поставлю свою честь в том, чтобы к концу четырех лет передать своему преемнику власть — твердою, свободу — неприкосновенною, прогресс — осуществившимся на деле.
Каков бы ни был результат выборов, я преклонюсь перед волею народа, и мое содействие заранее принадлежит всякому справедливому и твердому правительству, которое восстановит порядок в умах и в делах, которое будет деятельно покровительствовать религии, семье и собственности — этим вечным основам всего социального строя, которое вызовет возможные реформы, прекратит распри, примирит партии, — одним словом, я наперед заявляю свое сочувствие тому правительству, которое даст беспокойной стране возможность рассчитывать на будущность.
Восстановить порядок значит возбудить к себе доверие, запастись кредитом на случай временного недостатка в средствах, восстановить финансы.
Покровительствовать религии и семье значит укрепить свободу вероисповеданий и свободу преподавания.,
Покровительствовать собственности значит обеспечить неприкосновенность продуктов труда, гарантировать независимость и безопасность владения собственностью, утвердить на незыблемых основаниях эти необходимые основы гражданской свободы.
Что же касается до возможных реформ, то вот какие, по моему мнению, наиболее необходимы:
Соблюдение возможной бережливости, которая, не расстраивая общественных учреждений, позволила бы и уменьшить наиболее тягостные для народа налоги; поощрение предприимчивости, которая, развивая богатства земледелия, могла бы дать и во Франции, и в Алжире работу незанятым рукам; забота о дряхлых рабочих в учреждении для них домов призрения; введение в наши законы о промышленности улучшений, которые привели бы не к разорению богатого в пользу бедного, а к утверждению благоденствия каждого на благосостояние всех;
Справедливое ограничение количества платных должностных лиц, которые, находясь в зависимости от правительства, часто обращают свободный народ в народ опекаемый;
Сдерживание того гибельного стремления, которое нередко вовлекает государство в те сферы, где частные лица могут действовать так же хорошо, а иногда даже и лучше, чем государство. Деспотизм, по своей природе, имеет наклонность к централизированию интересов и предприимчивости, что же касается до Республики, она отвращается от всякой монополии;
Наконец, предохранение свободы прессы от двух излишеств, которые ее всегда компрометируют: от произвола и ее собственной распущенности.
В войне мы не найдем облегчения нашим несчастьям. Ясно, что самым дорогим моим стремлением будет являться сохранение мира. Франция, со времени первой Революции, была воинственна, потому что ее вынуждали к этому. На вторжение она отвечала завоеванием. Теперь, когда ее никто не вызывает, она может посвятить свои силы мирному прогрессу, не отклоняясь, впрочем, от честной и решительной политики. Великая нация не должна высказываться напрасно; лучше ей совсем не высказываться, чем обращаться к пустым угрозам.
Думать о достоинстве нации значит думать и об армии, благородный и бескорыстный патриотизм которой часто не был признаваем. Поддерживая основные законы, дающие силу нашей военной организации, необходимо заботиться об облегчении, а не об увеличении тягости конскрипций. Нужно заботиться о настоящем и будущем не только офицеров, но и унтер-офицеров и солдат. Надо дать людям, долго служившим под нашими знаменами, прочное положение.
Республика должна быть великодушна и иметь веру в свое будущее; я хорошо знаю, что такое изгнание и заключение, и от души желал бы видеть тот день, когда отечество будет иметь возможность отказаться без опасения от проскрипций и стереть последние следы наших гражданских несогласий.
Таковы, мои дорогие сограждане, идеи, которые я внесу в мое управление, если вы призовете меня на президентство Республики.
Задача эта трудна, миссия эта громадна — я это знаю! Но я не отчаиваюсь исполнить ее; я призову к себе на помощь людей, известных по своему высокому образованию и по своей испытанной честности; призывая их, я не буду обращать внимания на различие партий.
Прибавлю к этому, что человек, обладающий честью стоять во главе французского народа, имеет непогрешимое средство делать добро: ему стоить только желать его.
Луи-Наполеон Бонапарт»{135}.
Несмотря на сокрушительную победу Луи-Наполеона на всенародном референдуме, отношение высших слоев общества к принцу было откровенно пренебрежительное. Для высшего света он навсегда остался бывшим заговорщиком и неудачником. О нем в салонах и на совещаниях в комитете на улице Пуатье говорили не иначе как с улыбкой. «Деревянная сабля», «Страшилище», «Ярмарочный Бонапарт» — говорил о нем герцог Брольи{136}. «Где его Маренго и победы?» — спрашивал Ламартин{137}. Что касается боевых генералов, то они просто смеялись в лицо какому-то швейцарскому капитану. Тьер был более серьезен, но и он также считал принца кретином, при помощи которого можно извлечь выгоду, на что Тьер был мастер. «Мы дадим ему женщин, — откровенничал он с Моле и товарищами по комитету на улице Пуатье, — и поведем, куда хотим»{138}. Несколько позднее герцог Брольи, верный сторонник Орлеанского семейства, признавал расчет, с которым орлеанисты пытались привлечь на свою сторону Луи-Наполеона: «Мы думали.., что воспользуемся популярностью его имени, чтобы свергнуть узурпаторов, захвативших власть в результате Февральской революции, и укрепить основы потрясенного общества, мы сохранили за собой возможность его остановить в тот день, когда он захотел бы трансформировать свою власть, которую ему доверили для блага общества, в инструмент личного господства»{139}.